Глава 9

Я как чуял – этой ночью вдрызг разочаровавшаяся в наемничьем ремесле Ойла сбежала из отряда в неизвестном направлении.

Не знаю, что стало последней каплей, переполнившей чашу ее терпения: оргия победителей на еще не остывших трупах, или вопли боли, которые издавал пытаемый Гириусом Каридис. А орал он как безумный. Даже пьяный гвалт наемников и визг насилуемых селянок не могли заглушить разносящиеся окрест, его душераздирающие крики.

Впрочем, исчезновение девчонки-проводника было замечено не сразу, ибо утром у отряда хватило забот посерьезнее.

Глубокой ночью, когда большинство пьяных наемников спали, а те, что стояли в карауле, тоже клевали носом или сами прикладывались к бутылке, Годжи охватил пожар. И случилось это не по вине какого-нибудь пьяницы, уронившего факел в сено. Несколько домов загорелось одновременно, причем с наветренной стороны крепости. Из-за чего огонь быстро перекинулся на соседние дома, с них – на другие и так далее.

Вне всяких сомнений, это был поджог. И когда караульные забили тревогу, пламенем была объята почти треть деревни и часть крепостной стены. А ветер продолжал раздувать пожар, превращая Годжи в подобие гномьей печи. Той, где их хозяин сжигает грешные души. Только в этой печи помимо душ должны были сгореть и тела грешников, коих здесь собралась целая маленькая армия.

Намаявшись за день, я спал в своей повозке там, где мы их оставили – на подходе к деревне. И проснулся лишь тогда, когда разбуженные караульными наемники начали с криками выбегать из крепостных ворот. После чего я еще какое-то время таращился спросонок на вздымающееся над Годжи зарево. И лишь потом сообразил, что где-то там, в огне, находится пьяный кригариец со своей подругой.

Я вскочил на ноги как ошпаренный, собираясь бежать в деревню и будить ван Бьера, но этого не потребовалось. Даже упившись вином, он все равно продолжал держать ухо востро. И когда я спрыгнул с повозки, то к своему облегчению обнаружил Баррелия среди прочих наемников. Тех, что сбежали от пожара и теперь, бранясь на все лады, таращились на горящую деревню издали.

Одной рукой монах поддерживал вусмерть пьяную Ширву. Уронив голову на грудь, она развесила слюни и даже не могла глядеть на пожар. Кабы не ван Бьер, вряд ли Кривоносая сама выбралась бы из крепости. В другой руке у него была неизменная бутылка, к которой он то и дело прикладывался. Разве что теперь кригариец пил вино мелкими глотками и все время озирался – видимо, опасался, что на нас может кто-нибудь напасть.

– А где девчонка? – спросил Пивной Бочонок, когда я подошел к нему и Ширве. Он не удивился, увидев меня здесь, так как знал, что я все равно не остался бы в Годжи на ночь. Поэтому Баррелий и не стал искать меня там, а сразу потащил Кривоносую к выходу.

– Какая девчонка? Ойла? – Моя голова все еще туго соображала спросонок. – Да тут она, где же ей еще быть.

Когда я видел Ринар в последний раз, она устраивалась спать возле своего костерка. Вернувшись из крепости, я посидел недолго с ней, но поскольку она была не в духе, беседа у нас не задалась. Однако я был рад и тому, что она не прогнала меня, разрешив греться у ее огня – верный признак того, что причиной ее злости был не я.

– Иди-ка лучше проверь, – велел мне монах. И, наклонившись к моему уху, добавил вполголоса: – А то боюсь, как бы не Ойла устроила этот пожар. Смекаешь, что к чему?

Догадка ван Бьера была столь поразительной, что у меня отвисла челюсть. Я, конечно, не желал в это верить. Но если рассуждать трезво, кто знает, на что могла отважиться Ринар после всего ею пережитого. Она ведь девчонка, а девчонки каждая по-своему взбалмошная, разве не так? Пускай мне было всего тринадцать лет, но я уже имел кое-какое представление о прекрасном поле… Вернее, тогда он еще не казался мне прекрасным. И все-таки я уже замечал за собой перемены, намекающие, что вскоре я изменю свое мнение на сей счет.

Нюх кригарийца на неприятности опять его не подвел. Несмотря на то, что сейчас он смотрел в бутылку с вином, вместе с этим он как в воду смотрел, подозревая за Ойлой нечто недоброе.

Возле погасшего костерка Ринар не обнаружилось. Да и костерок погас не сам, а был потушен – она забросала его землей. Я хотел окликнуть ее, но вовремя спохватился и прикусил язык. Ведь выкрикивая ее имя, я дам понять наемникам, что Ойла исчезла. После чего кому-нибудь из них тоже придет на ум, что это она подожгла деревню. Разве только кригариец ее за это не убьет, а вот насчет остальных у меня такой уверенности не было.

Я знал, где Ринар хранила свои вещи и оружие. И первым делом бросился к той повозке. Ни того, ни другого там тоже не оказалось. Осмотрев в отблесках пожара другие повозки – на всякий случай, – я понял, что вести дальнейшие поиски бесполезно. И вернулся к ван Бьеру с плохими новостями.

– Вот же мелкая шкодливая сучка! – пробурчал он, выслушав мой доклад. – А я-то тупица доселе считал, что вреднее тебя детей не бывает!.. Ладно, надеюсь, к утру, когда все поймут, кто спалил деревню, Ойла будет далеко отсюда и ее не поймают. Потому что если поймают…

Он не договорил, но я и сам догадался: опасения Баррелия насчет судьбы Ринар ничем не отличались от моих.

Наши опасения усугубились после того, как Аррод провел перекличку и выяснил, что в отряде не хватает двух бойцов. Их приятели вспомнили, что видели их в последний раз, когда они уже лыка не вязали. Так что наверняка эти пьянчуги остались в деревне, которая к настоящему моменту была полностью объята огнем включая крепостную стену. Чему вновь поспособствовал усилившийся ветер и отсутствие желающих тушить пожар. Да если бы они и были, погасить на таком ветру бушующее пламя им все равно не удалось бы.

Утром об Ойле никто и не вспомнил, потому что вскоре были выявлены настоящие поджигатели. Выявлены, но не пойманы, потому что когда правда раскрылась, их и след простыл. Причем в буквальном смысле слова – выпавший за ночь снег замел в округе все следы.

Картина прояснилась, когда среди спасшихся наемников не обнаружилось ни одного местного жителя. Поначалу решили, что они сгорели в сарае, где их заперли после того, как отряд ударился в пьянство. Но караульные, бегавшие по домам и будившие пьяных, не слышали воплей, что раздались бы из сарая, когда он загорелся. А уж горящие-то бабы, старики, дети и выжившие защитники Годжи орали бы так, что разбудили бы всех пьяных без помощи караульных.

– Кто шторожил этот проклятый шарай?! – взревел Бурдюк, когда об этой детали наконец-то вспомнили. – Кто, я шпрашиваю?! Где этот шукин шын, жакопай его Гном!

Искомым сукиным сыном оказался Пиявка – один из тех головорезов, что собирал для кригарийца баллисту. Однако Пиявка клялся и божился, что он не отходил от двери сарая ни на шаг. И что она была заперта, когда он увидел огонь и помчался бить тревогу. А потом ему стало попросту не до годжийцев, так как ему надо было срочно разбудить почти весь отряд. Что, сами знаете, как трудно после такого-то количества выпитого! И вообще ему, Пиявке, все должны в ноги кланяться, как спасителю, а не обвинять его в том, чего он не совершал.

От него тоже разило, как из винной бочки, а, значит, он совмещал на посту службу с праздником, как и прочие караульные. Но его слова убедили и отчасти даже устыдили Аррода, ибо по большому счету Пиявка был прав: если бы не он, в пожаре сгорело бы куда больше жертв, чем те два бедолаги, которых так и не сумели отыскать.

Махнув рукой на обиженного Пиявку, Бурдюк не стал его наказывать. Вместо этого он окликнул меня, после чего велел мне разводить огонь, кипятить воду и заваривать ядреный канафирский чай, внушительный запас которого имелся в отряде. Не потому, что наемники любили чаевничать. Единственными напитками, которые они уважали, были те, что готовились путем брожения и дурманили голову. А чай был нужен им затем чтобы быстро очухиваться после свирепых попоек вроде сегодняшней. Поэтому и хранился он в лекарской повозке вместе с целебными травами, мазями и настойками.

Дабы ускорить чаеварение, наемники натаскали мне с пожара горящих обломков и сложили из них костры. А пока я суетился возле котлов, с неба хлопьями повалил снег. Он был встречен одобрительным гулом. Многие желающие пораньше протрезветь включая Баррелия тут же разделись до пояса и стали обтираться снегом. Другие, напротив, закутались в одеяла и улеглись возле костров досыпать до рассвета. Все равно ночью при густом снегопаде нам только и оставалось, что сидеть и ждать, когда он закончится.

Наутро окрест Годжи лежал снежный покров глубиной по щиколотку. И хоть в просветы туч иногда выглядывало солнце, было довольно холодно, и таять снег пока не собирался. Лишь догорающая деревня чернела поверх этой дивной белизны уродливым пятном, в котором было уже трудно узнать крепость, которую мы штурмовали вчера вечером.

С пожарища тянуло не только дымом, но и смрадом горелой плоти. Но воняло ею не так сильно, как должно было вонять, сгори вместе с деревней все ее жители. А, значит, они не погибли в том сарае, а сумели как-то оттуда сбежать. Причем еще до пожара, который, судя по всему, они же затем и устроили.

Разыскивать беглецов не имело смысла. Но после гибели в пожаре двух человек наш список жертв опять пополнился – ночью скончался один из раненых при штурме наемников. Это вызвало в их рядах ворчание. К счастью, двум другим раненым смерть не грозила, и те должны были оклематься, но восемь трупов являлись для отряда серьезными потерями. И потому многие включая Ярбора, Гиша и Пека потребовали, чтобы Аррод позволил им расквитаться с поджигателями.

Не желая ропота у себя за спиной, Бурдюк согласился. И с рассветом отправил в погоню за годжийцами всю отрядную кавалерию.

Поиски были начаты со злополучного сарая. Или, вернее, с его останков, поскольку он сгорел почти дотла. И все же две улики были найдены – вырытое у его основания углубление и разбросанная вокруг земля. Крысы или кроты сделать такое явно не могли, да и размеры углубления позволяли проползти по нему человеку.

Несомненно, это был подкоп, который рыли с той и с другой стороны. Кто мог грести землю снаружи, тоже не составляло загадки. В сарае заперли не всех жителей деревни – кто-то из наемников продолжал в тот момент развлекаться с грудастыми селянками. И одной из них – или даже нескольким, – не составило труда сбежать от захрапевших насильников и прийти на помощь сородичам. Ну а караульный Пиявка был слишком пьян, чтобы расслышать возню за сараем среди прочего шума.

Как затем беглецы покинули крепость, выяснить не удалось. Или где-то под стеной имелся потайной лаз, или же они перелезли через стену, найдя приставную лестницу. Впрочем, это было неважно. Теперь, когда окончательно подтвердилось, что в сарае нет трупов, встал другой вопрос: в какую сторону удрали пленники. Потому что округа была заметена снегом, выпавшим после того, как они пустились в бега.

Похоже, Громовержец, что был на нашей стороне, когда мы штурмовали Годжи, узрел здешние бесчинства, ужаснулся и, отвернувшись от нас, взялся помогать годжийцам. Выглядело именно так. Снегопад стал для них воистину божьим даром, а для нас – божьей подлянкой. Сверившись с полковничьей картой, наемники нашли на ней ближайшую деревню и предположили, что беглецы отправились туда. И все же всадники разделились и поскакали сразу в три стороны – для верности.

При таком раскладе у годжийцев почти не было шансов спастись. К тому же они шли пешком, таща на себе раненых. И не отбились бы даже от двух-трех наемников, а тех в каждом направлении поскакало не менее полудюжины.

Но Громовержец продолжал упорно благоволить поджигателям. Из всех беглецов головорезы Аррода сумели поймать лишь одного. Да и тот был умирающим от ран стариком, который уже ни от кого не убегал. Беглецы оставили его посреди поля, так как он не мог сам передвигаться и задерживал остальных.

Там он и сидел, присыпанный снегом, пока на него не наткнулась погоня.

Дальнейшие поиски оказались безрезультатными. Годжийцы бросили сородича еще до снегопада и успели добраться до леса, где и затерялись. Углубляться в заросли наемники не рискнули – беглецы могли прихватить с собой луки и устроить засаду на преследователей. Поэтому всадники, послав в сторону леса проклятья, развернули коней и поскакали обратно. Не забыв, разумеется, прихватить с собой полумертвого старика – пусть и скудный, но все-таки улов.

Старик потерял много крови, но был еще в сознании, когда его довезли до пепелища родной деревни. К этому моменту другие поисковые группы тоже вернулись несолоно хлебавши, и вся накопленная головорезами злоба выплеснулась на их единственную добычу.

Ярбор раздел старика догола и стал валять его во все еще горячих углях и пепле. Старик кричал не переставая и явно сожалел, что не закололся кинжалом, пока сидел в заснеженном поле. А Трескучий отвечал ему громогласным хохотом под одобрительные крики соратников. Которым, за неимением лучшего, оставалось довольствоваться таким жалким возмездием.

И все-таки прежде чем умереть, годжийцу удалось подпортить наемникам праздник.

Вытащив в очередной раз старика из пожарища, Ярбор ухватил его за горло, поднял в воздух и стал орать ему в лицо проклятья. Тут-то жертва и нанесла своему истязателю коварный удар. Зашевелив губами, старик ответил что-то великану – лишь он один расслышал, что именно, – после чего поднатужился и… выплеснул на него струю жидкого дерьма! Оно сбежало у пленника по ногам, а затем потекло на Трескучего, заляпав ему штаны.

И прежде чем тот взревел от бешенства, зрители увидели, как обожженное лицо старика расплылось в победоносной улыбке.

Ярость, с которой Трескучий рубил фантериев, не шла ни в какое сравнение с той, что обуяла его сейчас. Швырнув пленника на землю, он начал топтать его своими подкованными сапогами. Старик вновь завопил, но на сей раз это продолжалось недолго. Вскоре ножища Ярбора опустилась ему на голову и с хрустом ее раздавила. Что великана отнюдь не успокоило. И он продолжил ломать жертве кости несмотря на то, что она была уже мертва.

Когда раньше я слышал о том, что кто-то где-то упал и разбился в лепешку, я знал, что это всего лишь красное словцо. И что на самом деле люди в лепешки не разбиваются. И вот сегодня я впервые в жизни увидел, как человека действительно размазали по земле. Трескучий с пеной у рта раздробил в теле годжийца, наверное, все кости до единой. Чьи обломки торчали из кровавого месива, в которое превратилась его плоть – ее и выдавленные наружу внутренности теперь можно было собирать лопатой.

Даже орудуя секирой, Ярбор не выдыхался так, как сейчас. И когда он наконец-то остановился, его грудь вздымалась, словно кузнечный мех, а пот лился с него ручьями.

Оглядев мутными глазами зрителей, у которых, естественно, хватило ума не смеяться над его обгаженными штанами, Трескучий остановил свой взор на ван Бьере. И наверняка опять завел бы свою надоевшую песню, останься у него на это силы. Но Ярбор смог лишь нацелить на кригарийца указательный палец – жест, который вкупе с перекошенной от злобы рожей гиганта был понятен безо всяких слов.

Вместо ответа Баррелий перевел взгляд на ярборовы штаны, нуждающиеся в срочной стирке, и покачал головой. Я испугался, как бы Трескучий не привлек к стирке меня, но он так не сделал – очевидно, вспомнил, что этими руками я буду потом варить для него еду. Так ничего и не сказав, он плюнул на останки старика, а затем развернулся и зашагал прочь, оставляя на снегу кровавые следы.

– И что сказал тебе сир Ульбах? – спросил я у ван Бьера после того, как он все же доложил полковнику об исчезновении Ринар.

– Сир Ульбах огорчен, но лезть в петлю из-за Ойлы он не собирается, – ответил Пивной Бочонок. – Прежде чем деревня загорелась, Гириус вытянул из Каридиса все нужные сведения. И теперь мы знаем точное место, куда нам идти. Это не слишком далеко отсюда – пара дней пути на юго-запад. Доводилось когда-нибудь слышать о Скорбящем лесе?

Я помотал головой.

– Дрянное место, – поморщился кригариец. – Большая горная долина, сплошь покрытая сухими деревьями. Когда там непогода, ветер гудит в их голых ветвях, и кажется, что над долиной стоит нескончаемый плач. Так вот туда-то нам и нужно.

– Фантерии, которых перебил Трескучий… Они поэтому поселились в Годжи и не остались в Скорбящем лесу охранять свои машины?

– И по этой, и по другим причинам. Я же говорю – дрянное место. Все, кто проезжает через ту долину, стараются долго там не задерживаться.

– А что теперь будет с Ойлой?

– Чего не знаю, того не знаю, парень. Отныне ее проблемы волнуют меня меньше всего на свете. Хотя, сказать по правде, я одобряю ее выбор. Нечего Ринар делать в наемниках – не для нее эта работа. Пускай лучше охотится на зайцев и куропаток, чем якшается с такими тварями, как Бурдюк, Трескучий или я. Да и тебя по большому счету это тоже касается. Ты обучен читать и писать. А стало быть, ты можешь найти в жизни более достойное занятие, чем проливать свою и чужую кровь за деньги.

– Ойла недавно говорила мне то же самое, – горестно вздохнул я.

– Да уж, в кои-то веки ты услышал от нее хоть что-то умное, – хмыкнул монах. – И хорошо, если вдобавок намотал это на ус. А впрочем, сомневаюсь, ведь усы-то у тебя еще не выросли…