Глава 17

Что ж, по-моему, настала пора чистосердечно признаться в самом тяжком злодеянии, которое я совершил в своей жизни.

Итак, выкладываю как на духу: я – сирота и беглец по имени Шон Гилберт, – и есть тот самый виновник, из-за которого вспыхнула Золотая война. Из чего вытекает, что порожденная ею, долгая эпоха смут, переделов и беззакония, также получившая свое название – Морок, – тоже случилась по моей вине. Ведь если бы я сдался Капитулу еще в Дорхейвене, курсоры тихо и мирно вернули бы себе то, что похитил у них мой отец. И не было бы затем ни вышеназванной войны, ни последующего хаоса. Не знаю, правда, что стало бы после этого со мной. Зато знаю, что сотни тысяч погибших в Золотой войне и во времена Морока людей наверняка остались бы живы. Ну или хотя бы большая их часть, что тоже было бы справедливо.

Нельзя, конечно, обвинять двенадцатилетнего ребенка в том, что у него не хватило ума и смелости пойти на такое самопожертвование. Да и никто меня в этом никогда не обвинял, ведь данная подробность мало кому известна и по сей день. И все же справедливости ради замечу: я был причиной Золотой войны, но не я принес ее в Кернфорт. Когда мы с Баррелием туда прибыли, город уже был охвачен пожарами, завален трупами, а его некогда чистые мостовые стали скользкими и побурели от крови.

Короче говоря, мы опоздали.

Что-то пошло не так. Или те Ледяные Акулы не добрались до Вирама-из-Канжира и не донесли до него нужную весть, или добрались, но к тому моменту Вирам уже получил от своих хозяев приказ вывести на улицы отряды убийц, и я курсоров больше не интересовал. Так или иначе, но план кригарийца не сработал. И вот мы с ним стоим на пригорке и угрюмо взираем на столбы дыма, что поднимаются над Кернфортом и сливаются в огромную черную тучу. Которая уже наползала и на окрестные горы – Вейсарские Ольфы, – угрожая запачкать копотью их белоснежные вершины.

А по дороге, что уходила с пригорка вниз и вела к западным городским воротам, нам навстречу двигались беженцы: старики, женщины, дети… И мужчины, что предпочли спасать свои семьи, а не свои жилища. Беженцы шли как поодиночке, так и группами по нескольку семей, поддерживая тех, кто едва передвигал ноги, и неся тех, кто не мог сам передвигаться. Немало людей было перепачкано в крови и избито, а многие женщины брели в разорванной одежде. И отовсюду до нас доносились плач и стенания: женские, детские, стариковские… Да и некоторые мужчины не стеснялись слез и бранились, оборачиваясь и грозя кулаками невидимым отсюда врагам.

Все они являлись простыми гражданами, у которых не было набитых золотом подвалов. И которые плевать хотели на Четыре Семьи, за чье богатство сражались сейчас кондотьеры. Наверняка горожане, что решили остаться в Кернфорте, тоже бились с ними плечом к плечу, защищая свои ремесленные мастерские, торговые лавки и прочее имущество. Но, судя по количеству беглецов, напавший на город враг был слишком силен и успел нагнать страху на простонародье.

– Знакомая картина. Даже слишком знакомая, – молвил ван Бьер, откатив тележку к обочине и уступая дорогу очередной группе потрепанных бедолаг. – Однако сроду бы не подумал, что однажды увижу нечто подобное в самом сердце Вейсарии… м-да!

– Почему они не взяли с собой вещи? – спросил я, заметив, что все без исключения беженцы идут налегке. Редко у кого имелась в руках сумка или закинутая за спину котомка, но и те были легкими и почти пустыми.

– Взять-то наверняка взяли. Да только кто же им позволит вынести свое добро из города, – ответил Пивной Бочонок. – Хочешь покинуть город – заплати за выход и живи. Не хочешь заплатить – все равно заплати, только сначала умри… Браннеры знают эту науку, как никто другой. Если они перекрыли из Кернфорта все входы и выходы, теперь оттуда без их ведома никто даже серебряной пуговицы не вынесет. Даже он ее проглотит или в задницу затолкает.

Расспросы беженцев – тех, что пожелали с нами общаться, – дали понять, что догадки Баррелия недалеки от истины.

Позавчера в городе действительно вспыхнули грабежи и погромы, виновниками которых стали хойделандеры. Как они прорвались в Кернфорт, никто толком не знал – на сей счет гуляли разные и зачастую противоречивые слухи. Но кое-что было известно наверняка: островитян набежала тьма-тьмущая. И они заполонили улицы с такой скоростью, что ни кондотьеры, ни храмовники не смогли дать им отпор. В итоге основные силы кондотьеров оказались блокированными в своих казармах, а храмовников осадили в их же монастыре. Где и те, и другие все еще продолжают держать оборону.

Та же участь якобы постигла и Четыре Семьи. Говорили, что замки Кляйнов и Марготти уже пали, и тела их хозяев развесили на стенах с выпущенными кишками, тогда как Штейрхоффы и Базели пока сопротивляются. Говорили про секретные подземные ходы, по которым банкиры в панике выносят свои богатства за пределы города. Говорили про короля Эдвайна Седьмого, который обезумел от страха и тоже заперся в своем дворце. И что его лучники расстреливают со стен всех без разбору. В том числе тех горожан, которые стучатся в дворцовые ворота, надеясь, что милостивый король даст им убежище.

Нам говорили и про более невероятные вещи, но Баррелий не доверял откровенным домыслам. Все, что ему надо было знать, он выведал. Правда, все его попытки разузнать о главаре островитян закончились ничем. Опрошенные беженцы не слышали о громадном канафирце в «демонических» доспехах и с посохом. Впрочем, это не заставило ван Бьера изменить свои планы. И он был полон решимости если не отыскать в городе Чернее Ночи, то на худой конец напасть на его след.

– Приди мы сюда позавчера, я бы, конечно, повременил лезть в пекло, – ответил кригариец на мой испуганный вопрос, а не слишком ли опасно соваться туда, откуда все здравомыслящие люди в панике убегают. – Но сегодня в Кернфорте уже не так жарко, как в первый день погромов. И если мы не полезем на рожон, для нас там будет немногим опаснее, чем на дорогах, вдоль которых расклеены листовки с твоим описанием.

– Почему ты в этом так уверен? – усомнился я, глядя на бредущих мимо нас, избитых плачущих беженцев.

– Разграбь ты, парень, в своей жизни столько городов, сколько я, ты бы тоже знал, что творится сейчас за теми стенами, – ответил Баррелий. Судя по его тону, он не гордился тем, в чем признался. Но меня уже не удивляло то, что в прошлом у него хватало не только ратной славы, но и грязи.

– Не верю, что ты тоже избивал беженцев и отбирал у них последние вещи, – помотал я головой, провожая взглядом бредущую мимо нас, сгорбленную трясущуюся старуху с расквашенным носом. Не обращая ни на кого внимания, она разговаривала сама с собой и даже не пыталась утереть запекшуюся у нее лице кровь.

– Верь или не верь – как тебе угодно, – проворчал кригариец. – На самом деле я творил вещи и похуже. Особенно когда был молод и глуп. Не могу сказать, что с тех пор я сильно поумнел. Но что стал добрее – это точно…

При мысли о том, что нам с монахом опять придется сунуться в пекло – на сей раз уже добровольно, – меня бросало то в жар, то в холод. Я одновременно и дрожал, и потел, что вряд ли являлось хорошим признаком. Вдобавок от волнения меня прохватил понос, что было и вовсе хуже некуда. И я начал бегать в придорожные кусты так часто, что мне стало неловко перед кригарийцем, хотя он и не думал надо мной насмехаться.

Я пытался успокоить себя мыслью, что поход в Кернфорт для меня столь же важен, как и для Баррелия, ведь такова была последняя воля моего отца. Да, у нас с отцом складывались непростые взаимоотношения. Однако перед своей смертью он успел попросить у меня прощения за те обиды, какие мне нанес. И, кажется, я его все-таки простил. По крайней мере, хотелось так думать. А, значит, я не мог не уважить его предсмертную просьбу, верно?

Переться в Кернфорт с тележкой ван Бьер отказался. Свернув с дороги, он закатил ее в дебри, куда ни одному нормальному человеку не пришло бы в голову сунуться. После чего, оставив тележку там, завалил ее сухими ветками, которые в свою очередь припорошил сверху опавшими листьями.

– Оставь свой палаш здесь, – велел мне монах перед тем, как смастерить для тележки убежище. – Возьми с собой охотничье копье, два горских топора и жезл курсора – будешь сегодня моим оруженосцем. Жезл спрячь в котомку, все остальное оружие неси, как тебе удобно. Но будь готов подать мне его сразу, как только прикажу…

В иное время назначение меня оруженосцем самого кригарийца, стало бы, пожалуй, самой великой честью, которую мне оказывали в жизни. Но сегодня я воспринял это безо всякого воодушевления. Более того, был бы рад и дальше оставаться для Баррелия всего лишь попутчиком, только бы он отказался от своей затеи идти в Кернфорт.

– …Но сначала возьми и съешь вот это. – Ван Бьер протянул мне полдесятка продолговатых листьев какой-то травы. – Только хорошенько их разжуй, а уже потом проглоти.

– Зачем? – спросил я.

– Затем, что мне не нужен оруженосец, который будет гадить себе в штаны, – пояснил Пивной Бочонок. – А это – «сорочий хвост». Старое, проверенное средство от твоей напасти. Правда, горькое до жути, зато оно быстро поможет твоему желудку успокоиться.

– А другого средства у тебя случайно нет? – осведомился я, скривив лицо. – Такого, которое не горькое?

– Есть, – ответил Баррелий. – Можешь взять сучок и выстрогать из него затычку для задницы. Только ты уж постарайся: затычка должна быть крепкой. Такой, чтобы ее не вышибло на полпути.

– Давай сюда свои листья! – пробурчал я. И, затолкав их в рот, принялся тщательно жевать несмотря на то, что от их горечи меня всего передергивало, а кожа во рту и на языке, казалось, стала сухой и шершавой, будто древесная кора.

И все же был прав мудрец, который однажды изрек, что чем противнее лекарство, тем оно полезнее! Когда мы, спрятав тележку, выбрались обратно на дорогу, я все еще отплевывался горькой зеленой слюной, но в животе у меня наступило относительное умиротворение. Чего нельзя сказать о моих нервах – их «сорочий хвост», увы, не успокоил. Да и вряд ли вообще существовало лекарство, которое было на это способно. Что и могло сейчас успокоить меня наверняка, так это флакон смертельного яда, но его я добровольно уже не выпил бы. Несмотря ни на что, я не помышлял о самоубийстве и собирался прожить столько, сколько повезет. Иными словами, пока рвущийся в пекло кригариец меня не угробит.

– Как мы пройдем через ворота? – спросил я, семеня за Баррелием с котомкой на спине, коротким копьем в руках и заткнутыми за пояс, двумя топориками гиремейских горцев.

– Никак, – отрезал тот. – Если мы двинемся навстречу беженцам, то привлечем к себе внимание хойделандеров, которые их грабят. И которых там слишком много, чтобы ввязываться с ними в драку, если до нее дойдет дело. Попробуем попасть в город не через ворота, а через караульную башню. Так будет проще и безопаснее.

Наружные двери караульных помещений, что имелись при крепостных стенах всех городов, позволяли стражникам выходить за пределы крепости, когда главные ворота были опущены. Во время осад эти запасные выходы, разумеется, наглухо перекрывались, либо вовсе замуровывались. Но поскольку в Кернфорте все осады велись сейчас в черте города, а его ворота были открыты, значит, тот вход, о котором упомянул ван Бьер, тоже почти наверняка никто не запечатывал.

– Почему ты уверен, что дверь в караульную башню будет не заперта и что в ней никого нет? – засомневался я.

– Я в этом не уверен, – возразил Пивной Бочонок. – Точнее говоря, я уверен как раз в обратном. В караулках всегда есть арсеналы, и Чернее Ночи обязан был выставить там охрану. Она-то нас и впустит. И ты мне в этом поможешь.

– Я?!

– А, впрочем… нет, не ты. Найдем другого помощника, а то придется мне тогда тащить вместо тебя оружие.

– Помощника? Думаешь, кто-то из беженцев согласится нам помогать?

– Это вряд ли. Но что ему еще останется делать?

– Что ты имеешь в виду?

Вместо ответа Баррелий лишь пренебрежительно махнул рукой, давая понять, что не желает ничего объяснять и вообще мои вопросы ему надоели. Пришлось заткнуться и дальше топать молча, ведь я пообещал ни в чем не перечить своему попутчику. Или после того, как он назначил меня своим оруженосцем, мне следовало называть его господином и обращаться к нему «сир»? Ну уж нет, не дождется!.. Хотя он, собственно, на этом и не настаивал.

Я был уверен, что ван Бьер предложит кому-нибудь из беженцев за помощь золото, но он поступил гораздо проще и экономнее.

Когда до стен Кернфорта оставалось рукой подать, монах вдруг набросился на проходящего мимо паренька, что был старше меня года на три и шел по дороге один, без родителей. Паренек заверещал, когда Баррелий схватил его за волосы и силой поставил на колени. А я при виде столь внезапной и беспричинной вспышки кригарийской ярости застыл на месте с открытым от изумления ртом.

– А ну замолкни! – прорычал ван Бьер и отвесил пленнику легкую пощечину. – Молчать, кому говорю!

Паренек прекратил кричать и заплакал, судорожно всхлипывая на каждом вдохе. Но плакал он вовсе не от боли, которую ван Бьер ему почти не причинял, а от страха. Которого ван Бьер нагнал и на меня. Разве только боялся я не за себя, а за этого бедолагу, что едва вырвался из одной передряги и сразу же угодил в другую.

– Как тебя звать? – спросил его Пивной Бочонок, не ослабляя хватки.

– М-м… М-м… Марви! – кое-как сумел выговорить пленник.

– Слушай сюда, Марви! – продолжал монах. – Сейчас мы с тобой прогуляемся в одно место тут, неподалеку, а потом я тебя отпущу. Но если попытаешься от меня сбежать или будешь орать, тогда мне придется тебя убить. Ты меня понял?

Паренек несколько раз дернул головой, что, видимо, являлось утвердительными кивками.

– Вот и хорошо, – подытожил ван Бьер, отпуская ему волосы. Но лишь затем чтобы тут же ухватить его за шкирку. – А теперь пошли!..

Марви испуганно покосился на меня – мальчишку с копьем длиною в рост человека, и двумя топорами за поясом, – и я не придумал ничего лучше, как вымученно ему улыбнуться и кивнуть. Не знаю, приободрило его это или нет, но сам я ощущал себя мерзопакостно. Кто знает, а вдруг Баррелий поставил на карту слишком многое, ради чего готов в самом деле пожертвовать заложником, если тот ему не подчинится?

Вообще-то, мне следовало больше волноваться не о нем, а о себе. И все-таки судьба совершенно не знакомого мне юноши тоже меня тревожила. То, что сделал кригариец, было неправильно. Уж лучше бы он и впрямь поручил мне то, что собирался поручить Марви. Так было бы честнее. Для всех нас, включая самого ван Бьера, которого такие поступки отнюдь не красили. Но увы, я считал так, а он – совсем иначе, и мое мнение значило для него не больше комариного писка.

Мы сошли с дороги примерно в полете стрелы от западных ворот. И, продравшись сквозь кусты, очутились у подножия вала, что был возведен перед крепостной стеной в виде дополнительной преграды. По верху вала и была проложена тропинка, что вела к караульной башне. Его склоны были крутыми, но не настолько, чтобы на них нельзя было взобраться. Что мы и сделали. Я – без посторонней помощи, а Марви – с помощью кригарийца, который так и держал его за шиворот, беспокоясь, как бы он не задал стрекача.

Ван Бьер не опасался, что нас заметят со стены и расстреляют из луков. Островитяне уже согнали с нее стражников, после чего ушли оттуда и сами, предпочтя заниматься грабежом. Действительно, а какой угрозы извне Вираму-из-Канжира следовало бояться? Вейсария хоть и маленькая страна, но прежде чем в Кернфорт подоспеет подмога из Балифорта или другого города, пройдет как минимум неделя, а то и больше. Так что у захватчиков хватало времени на то, чтобы похозяйничать здесь, не переживая, что кто-то придет и выгонит их прочь.

И все-таки я не сводил взгляда с вершины стены и ежился в ожидании неприятностей. Мы были уже так близко от наших врагов, что страх, с которым я малость свыкся, вновь нахлынул на меня мерзкой удушливой волной. А когда над нами нависла громада караульной башни, мне захотелось бросить копье и рвануть наутек, пожалуй, не меньше, чем Марви. А, может, и больше, ведь его мучения, если верить Баррелию, вскоре закончатся. Тогда как мои, судя по всему, еще только начинались…