Глава 8
Машенька
Пришёл в себя оттого, что Вика настойчиво звала меня.
— Слава Богу, очнулся. Зову, зову, а ты лежишь, как чурбачок. Точнее, вы оба лежите, как два полешка. Я повернул голову. Сбоку от меня лежала Саблина. Да уж, умеет моя жена сказать ласковое словечко!
Я сел и огляделся вокруг. Мы находились в закрытом помещении без окон. Лежали на чём-то вроде широкого ложа, высотой сантиметров в тридцать пять. Ложе было с упругим покрытием, похожим на пенополиуретан. Под потолком ярким светом горели четыре плафона. Помещение было большим, около сорока квадратных метров. Середина была пустой. У одной стены стояло ложе, точнее, не стояло, а было, как бы возвышением на полу. Стол и два стула намертво прикреплены к полу. В другой стороне помещения находилась ванна и унитаз, закрытый крышкой. И всё. Эдакая просторная тюремная камера без излишеств.
Маша застонала и тоже села, спустив ноги с ложа.
— Голова раскалывается от газа. Третий раз меня им травят эти… — и тут Маша выдала такой многоэтажный русский мат, что любой боцман бы позавидовал.
— Ничего себе, ты, Машенька, ругаться умеешь!
— Это меня бабушка научила, которая мамина мама. Она говорила, что потомственная дворянка должна уметь ругаться не как пьяный сапожник или дворник, а затейливо и изощрённо, чтобы пробирало слушателя.
— Меня пробрало!
— Ай, Серёжа, не цепляйся по пустякам! — Совсем по Викиному у неё получилось, — я уже три недели в плену. Скоро бы рассудком тронулась, если бы ты не объявился.
Я на острове до последнего дралась. Эти ксаты сразу со всех сторон появились. Ни к палаткам, ни к капсуле за оружием уже было не пробиться. Расстреляла из пистолета оба магазина. Потом взялась за ваш подарок. С полсотни зарубила. Гросс к тому времени уже сдался. Стали на меня сети кидать. От первой кувырком ушла, вторую разрубить успела. А кольцо из ксатов всё теснее. Кинули сразу три, а может, и четыре сети, и тут же всем скопом навалились. Ткнули шокером так, что я сознание потеряла. Очнулась уже в подлодке. Гросс сидит довольный: «Видишь, Мария, у них и подлодки есть. Значит, цивилизованный народ и обращаться с пленными будут гуманно». Я с ним и говорить не стала, с предателем.
Привезли сюда, кинули в камеру к девчонкам нашим. Сначала, правда, мозг просканировали. Потом усыпили газом, поскольку я чуток попинала охрану. Да, что долго рассказывать. Как Паша погиб, ты слышал. Джек Трэш свой последний бой дал ещё на пирсе, у подлодки. Отобрал у ксата свой автомат, опорожнил магазин, подобрал кобуру с пистолетом, расстрелял обе обоймы, последнюю пулю пустил себе в рот, разнёс весь мозг. Трупами ксатов был весь пирс завален.
Анечку Тарье ларды изнасиловали до смерти. Её сначала повели к офицерам-ксатам. Она удавками из своей одежды шестерых задушила. После этого отвели в казарму к лардам. К нам она не вернулась. У нас отобрали всю одежду.
Валю Зорину насиловали ксанты, а Аллу Мудровскую — ксатский спецназ. Валя сняла шнур, на котором была повешена занавеска, отделявшая санблок, перевернула стол набок и на ножке стола повесилась. Алла налила в ванну горячей воды и перегрызла себе вены на руках. Меня в это время в камере не было, а то бы попыталась их остановить. Хотя мне их ведь не понять, меня-то не трогали. Единственное, что во время медосмотра девственности лишили каким-то прибором. После медосмотра отвели меня к адмиралу и он предложил мне обучать их спецназ рукопашному бою. Ответила, что я — офицер, принимала присягу, нарушить которую не могу. Поругались, поругались, и велел он меня в камеру отвести. Я вернулась в камеру, а там… Когда за телами девочек пришли, меня опять газом усыпили, потому что я в ярости их насмерть била.
Маша не выдержала, по щёкам её потекли слёзы.
— Вот ведь какая плаксивая стала, — всхлипнула она. Утешая, стал гладить Машу по остриженной наголо голове. Её, как и Вику, совершенно не портило отсутствие волос. Я провёл ладонью по ёжику волос на Машином затылке и она, перестав плакать, глубоко вздохнула. Чёрт! Ведь у Вики затылок — весьма эрогенная зона. Наверное, и у Маши тоже.
— Я слышала Машин рассказ, — передала мне мысль Вика, — жалко девчонок и парней. Поцелуй Машу, ты ведь этого хочешь.
Я опешил от последних Викиных слов. Действительно, мне вдруг захотелось прижаться к Машиным горячим, как раскалённые угли, губам.
— Мне её жалко…
— «А по-русски любить, это значит — жалеть.
Это значит, всю ночь над больным просидеть…», — продекламировала Вика. Поцелуй её, и слёзы сами высохнут. Думаешь, она будет этому противиться? Она тебя по-прежнему любит, дурачок. Предвижу твой вопрос: «Почему дурачок?». Да потому, что занимаешься дурацким самокопанием: «Как же так, я люблю Вику, а поцеловать хочу Машу?». Любишь ты меня, любишь. Я в этом ничуть и не сомневаюсь. Но и Машу любишь. Правда, платонически, но это пока. А ещё ты дурачок, потому, что у тебя жена — дура.
— Почему дура? Почему «пока платонически»?
— Видишь, тебя интересует слово «пока», а то, что ты её любишь, отрицать не берёшься. Серёжка, целуй Машу, а то сейчас заплачу!
Я взял ладонями маленькую, узкую Машину ладошку и повернул девушку лицом к себе. Огромные карие глаза, в которых ещё стояли слёзы, вопросительно посмотрели на меня. Потянулся губами к Машиным губам, и она сумела прочесть в моих глазах ответ. Можно было ослепнуть от той яркой вспышки, которая полыхнула в её очах. Пухлые губы приоткрылись, жаркое дыхание овеяло моё лицо. И вот оно — прикосновение к горячущим губам и маленькому обжигающему язычку. У Маши вырывается короткий стон.
— Ну, я рада за вас, — мысленно говорит Вика. И мысль её воспринимаю не только я, но и Маша.
— Ой, Вика, я твой голос слышу. Он у меня в мозгу раздаётся, — вслух шепчет Маша.
— Это я передаю тебе свои мысли. Отвечай мне тоже мысленно, вас, наверняка, прослушивают. И Серёжка меня слышит. Могу разговаривать с вами обоими, могу по отдельности, чтобы второй не слышал.
— А видеть нас можешь? А мы тебя?
— Я вас видеть могу, Ита меня научила, как видеть всё в городе ксантов. А вы меня — не можете. Я и в блоке «D» видела всё, что с вами происходило. И слышала. И сейчас вас вижу.
Маша густо покраснела, потому что её горячая ладошка всё ещё была в моих ладонях. А у меня на губах ещё не остыл жар Машиных губ. Но, поскольку Вика не обращалась больше к теме поцелуя, то и Маша сделала вид, будто всё идёт, как положено.
— Это ты Гросса?
— Конечно. Не сам же он… Предателей надо уничтожать.
— А ты так всех ксантов не можешь?
— Увы. Гросса-то я хорошо знала. У колдовства есть всякие ограничения. Вот оказаться возле вас я не могу. Потому, что в городе ксантов физически ни разу не бывала. А вот на свой остров Иния могу перенестись в мгновение.
— А ты где, Виченька?
— Иду по дну океанскому к вам. Подлодки и ксавов больше не отслеживаю. Потому, что Ита научила меня бродить мысленно по городу ксантов. Я просто заглянула в кабинет адмирала, а там, на стене, как и должно быть, висит огромная карта полушарий Океании. Так что я теперь точно знаю, где находится город. Но идти мне до него долго, аж шесть дней.
— Ого! — вырвалось у меня.
— Что поделаешь, милый, транспорта нетути, ножками всё, ножками. Ладно, теперь о главном: за тобой, Маша, скоро придут. Матрица уже почти готова.
— Как готова? — удивился я, — мы что, два дня без сознания пролежали? Ведь академик говорил…
— Ай, Иванов, два балла тебе по ксантскому языку. Он сказал: два крата. А два дня — два кната.
— Точно. Ошибся я.
— То-то и оно-то. Так что через четыре часа получишь свою Машу обратно. Ты, Маша, иди за ксантами, куда поведут, выполняй все их указания, руками-ногами не размахивай. Всё, что они сегодня с тобой сделают, пойдёт тебе на пользу.
— А что сделают?
— Сама узнаешь. А то опять начнёшь будущее узнавать, как на космодроме год назад.
— Но один вопросик можно?
— Только один.
— Почему ты сказала Серёже: «Получишь свою Машу»? Это что, просто оборот речи?
— Нет, не оборот. А ты что, не хочешь быть его Машей?
— Хочу! Ещё как хочу!
— Вот твоё желание и сбылось. Помнишь, на космодроме ты у меня спросила, кто твой суженый? Я тебе ещё тогда дулю показала.
— Помню. Ты сказала, что я сама узнаю.
— Вот и узнала. Или тебе объяснить в подробностях: Машенька, суженый твой сидит сейчас с тобой рядом, за руку тебя держит.
— Вика, но ведь он любит тебя!
— И тебя.
— И ты так спокойно об этом говоришь! Тебе что, всё равно?
— Это уже второй вопрос, а мы договаривались только на один. Так что — не отвечу. Или ладно, из любви к тебе кое-что скажу: я с ним живу три года, а ты — тридцать минут. Я с ним сплю, а ты — два-три разика поцеловалась. Кто к кому больше ревновать должен? Всё. Идут за тобой. И ещё про поцелуи: поцеловал Иванушка-дурачок лягушку, и превратилась она в прекрасную царевну.
— Он не Иванушка-дурачок, он — Иван-царевич!
— Ха — три раза. Нет, пять раз. Ладно, не Иванушка-дурачок, а Серёженька-дурачок.
— Вика!!!
Я молчал. Привык к таким шуткам своей жены. Порой, отвечал ей тем же. Порой, сам так над ней шутил. Наше возмущение подобными шутками всегда было притворным.
— Целуйтесь, давайте, а то ведь целых четыре часа не увидитесь.
В помещение вошли два ларда в респираторах. Баллончики с газом наготове. Один из них на ломаном английском произнёс:
— Самка идти с нами. Самец сидеть.
Будучи осведомлёнными, дёргаться мы не стали. Маша обожгла меня быстрым поцелуем, нехотя вытащила свою ладошку из моих рук и послушно пошла к двери. Ларды расступились, пропуская Машу. Она обернулась и ларды шарахнулись в стороны, поднимая баллончики.
— Люблю тебя, — сказала Маша и вышла в коридор.
Когда дверь за Машей и лардами закрылась, Вика сказала:
— Не беспокойся, я буду за ней приглядывать. А к тебе сейчас заявится для приватной беседы адмирал. Пожужжишь с ним, а уж потом мы с тобой поболтаем. Думаю, четырёх часов на всё хватит. С адмиралом особо долго не разговаривай, мне о многом надо тебе сказать.
— Хорошо, родная моя.
— То-то же, что родная. А Маша — не родная. Пока.
— Опять твоё «пока»?!
Вика хихикнула, — Всё, идёт адмирал. Пойду, схожу к Маше.
Дверь открыли. На пороге стоял адмирал с респиратором на лице. За его спиной толпились ларды с баллончиками и с шокерами. «Однако, трусоват ты, адмиралишка!».
— Господин Иванов, я хотел бы с Вами пообщаться. Надеюсь, вы будете вести себя смирно. В противном случае, Вашей женщине грозят большие неприятности, — сказал адмирал на русском языке. Причём, не через автопереводчик, — я вижу, Вы удивлены, что я свободно владею вашим языком?
— Слегка удивлён.
— Наши учёные изучили ваш язык, создали обучающую программу и посредством специального оборудования, загрузили в мой мозг знание вашего языка.
— Всего за два часа!
— У нас всё делается быстро.
— Тогда давайте быстро завершим наш разговор.
— Вы не хотите со мной разговаривать?
— Да, как-то не горю особым желанием…
— Что ж, будем говорить по существу дела. Меня интересует следующий вопрос: почему вам, людям, неведом страх смерти? Каждое живое существо понимает, что самое дорогое на свете — жизнь. А вы расстаётесь с ней так легко.
— Мы боимся смерти и отнюдь не мечтаем о ней. И с жизнью расстаёмся не так легко, как вам кажется. Но есть на свете то, что дороже жизни. Для кого-то это — честь; для кого-то — чувство долга; для кого-то — любовь. По- всякому бывает. Но есть и люди, для которых жизнь — важнее всего. Гросс, например. Правда, жизни его лишило именно то, что он ею слишком дорожил, — и не желая заострять внимание на смерти Гросса, продолжил:- Вот меня же вы пугаете большими неприятностями для моей женщины, а не моей смертью. Потому, что поняли: эта женщина для меня дороже, чем жизнь.
— Немного я Вас понял, хотя у нас разный взгляд на эти вещи. Ваша цивилизация недостаточно развита. Попав в плен, вы не покоряетесь своим победителям, а продолжаете бессмысленно сражаться, пока вас не убьют. Это говорит о низком уровне умственного развития.
Я промолчал. Мели, Емеля, твоя неделя. Твоя риторика говорит о вашем низком духовном развитии. Всё подчинено рассудку, чувства — долой. Что ж, время и история нас рассудят.
— Хорошо, оставим этот вопрос. Я вижу, что Вы, действительно, не расположены к разговору со мной. Это опять же ваше упрямое нежелание идти на контакт с вашим победителем.
«Хм. Положим, вы меня ещё не победили. Придёт Вичка и роли запросто поменяются», — подумал я. И промолчал.
— Из распечатки Вашего сканирования я узнал, что Вы — крупный военноначальник. Меня не удивляет, что Вы отправились на разведку, как простой офицер. Я и сам не прочь постоять на мостике боевой подлодки в одиночном походе. В распечатке сказано, что Вы награждены многими наградами, Ваше имя широко известно в вашем мире.
— До определённой степени.
— Во всяком случае, о Вас знают в вашем правительстве. Дело вот в чём. Месяц назад, когда вас, землян, ещё не было на этой планете, с нашей родной планеты Ксардии вышел звёздный флот. Через месяц и одну неделю они войдут в нашу звёздную систему. Ещё через неделю — достигнут планеты. Флот идёт по пеленгу, который мы им передаём. Но наших мощностей хватает только на пеленг или только на передачу сообщения. Начнём общаться со звёздной эскадрой — пеленг пропадёт.
Не скрою, первоначально флот должен был нам помочь захватить господство над всей планетой. Но тут появились вы, земляне. Во-первых, ваши крейсера достигают этой планеты намного быстрее. Во-вторых, флот наш небольшой, мы же не рассчитывали на столкновение с вами. У вас в одной Корпорации боевых крейсеров больше, чем в нашей эскадре. А есть же ещё Трест и Синдикат со своими флотами. И есть правительственный флот — там, вообще, линкоры. Боевое противостояние нам не выдержать.
Мы согласны отдать вам эту планету. Но хотим обратиться к землянам с просьбой: дайте нам время на эвакуацию ксантов на Ксардию. Через два месяца можете осваивать планету — она полностью будет ваша.
Я рассчитываю, что Вы сможете сообщить всё вышеизложенное вашему правительству, и оно предоставит нам эти два месяца. После чего вы нас не увидите. Что Вы скажете на это?
— Мне необходимо время на размышление.
— Сколько Вам понадобится времени?
— Не менее семи дней. Одна неделя.
— Почему так долго?
— Мы, русские, по словам немецкого канцлера Бисмарка, долго запрягаем, но быстро едем. Когда я приму решение, всё будет сделано в течение ещё одной недели. У вас останется месяц до прибытия вашего флота.
— Но нам надо подготовиться к эвакуации…
— Вы совсем недавно сказали, что у вас всё делается быстро.
— Хорошо, я дам Вам одну неделю. Если Вы примете решение раньше, сразу же сообщите мне. Через охрану или разносчиков пищи. И не забывайте о своей участи пленного.
— Угрожаете?
— Напоминаю Вам, что рядом с Вами будет Ваш идеал самки, женщины, как вы говорите.
И вновь я промолчал. Чтобы, согласно желанию Вики, побыстрее свернуть разговор. Адмирал однозначно истолковал моё молчание и поднялся со стула, на котором сидел.
— Надеюсь, Вы примете правильное решение. Разумное. Как говорят у русских: до свидания.
— И тебе не хворать…
— Что? О чём Вы?
— До свидания, на некоем диалекте.
Адмирал обиделся и вышел из помещения.
В моём мозгу раздалось Викино:
— Аплодирую, Серёжка! С адмиралом ты разделался, что надо!
— Как там Маша?
— Отвечу стихом: «Наша Маша становится всё краше». Успокоился? Тогда слушай мою печальную повесть. Давным-давно, может двести, а, может и триста лет назад, когда мне было шестнадцать, я была молоденькой и глупенькой…
— А сейчас ты старенькая и умненькая…
— Не перебивай, а то замолчу!
— Нем, как рыба.
— Мы с тобой только начали нашу семейную жизнь. Я была от тебя без ума, вот и совершила безумный поступок. Ревновала тебя даже к фонарному столбу. И заколдовала. Наложила на тебя заговор, чтобы тебе нравилось только моё тело и ничьё больше. И успокоилась. Знала, что теперь никакая суперпуперкрасавица тебя не соблазнит. Спать ты сможешь только со мной.
— А что, я давал повод?..
— Нет, не давал. Но ты очень нравишься женщинам, на Базе многие девчонки в тебя влюблены, и в постель к тебе прыгнет любая, с превеликой охотой. А так я была уверена, что никакие ноги от ушей, никакие аппетитные попки, никакие грудки никакого размера, тебя не волнуют.
Когда на горизонте появилась Сабля, было бы смешно тебя к ней ревновать. Даже, когда ты поцеловал её в хронокапсуле, я была спокойна. А вот когда она пришла на мой день рождения в «Виктори» в вечернем платье, скрывавшем недостатки её фигуры, в твоих глазах промелькнул интерес к ней, как к женщине. Ведь личико у неё очень даже… со вкусом всё безупречно и порода в ней сказывается.
И я решила заглянуть в будущее Саблиной. Причём, по максимуму, сразу на двенадцать лет вперёд. То, что я там увидела, меня ошарашило. И я решила, что это — ложное видение будущего. Но через день отпросилась у тебя на Землю. Конечно, к папе с мамой я тоже зашла. Но моей главной целью был визит с Машиной фотокарточкой к бабушке Ане. Она по фотографии умеет предсказать судьбу человека. Бабушка Аня и подтвердила, что моё видение будущего Сабли — истинное, а не ложное. Я ничего не сказала ни Маше, ни тебе. А зря. Хотя, иногда вырывалось из меня… Помнишь, у Маши на кухне?
— Угум.
— На космодроме я ей правду сказала. А в «Виктори», когда наше капитанство обмывали, увидела, какими глазами Маша на тебя посмотрела, ну и… Сорвала зло на хамоватой девице. А сегодня утром Ита меня за моё умалчивание обругала: «Немедленно расскажи всё Сергею. Иначе, вы распадётесь на отдельные составляющие». Я испугалась. Но тут ксаты тебя в плен взяли, короче, только сейчас выпало поговорить.
У Иты я спросила: «Что же мне делать?». Она ответила: «Ты без Сергея жить не можешь. И она без него жить не может. Значит, одна из вас должна умереть». Как заору: «Нет, только не это!!!». Ита говорит: «Тогда есть только один выход: ваше единое целое должно состоять не из двух, а из трёх частей. Кстати, так вы сможете втроём выйти из города ксантов. Ведь Сергей может войти в защитное поле, а Маша — нет, потому что единым целым вы ещё не стали». Это всё Ита мне сказала, когда я шла к городу и уже знала, что Маша там. Извини, сумбурно всё говорю, в голове просто каша.
— Так что такое ты видела в Машином будущем?
— Семейную фотографию в интерьере. Сидит на стуле Маша, сижу я. Машу сзади обнимает за шею девочка, другая девочка стоит с Машей рядом. Меня тоже обнимает за шею девочка, а рядом со мной стоит мальчик. Перед стульями сидят на полу два мальчика-близнеца. А между мной и Машей сидишь ты — отец наших шестерых детей. Двоих моих и четырёх Машиных.
— Во, блин! — присвистнул я. — Вот почему у Маши на дне рождения, когда вы пели дуэтом…
— Именно. Я уже знала, что детей будет шестеро.
— Ещё одна непонятка разъяснилась. Но не все. Четверо Машиных детей. Ты, что, сняла с меня заклятие?
— Нет. Это заклятие не снимается. Так что и я, и Маша можем быть спокойны — третьей женщины у тебя не появится и мусульманин из тебя не получится. Обычный, — хихикнула, — двоеженец.
— Тогда, коим образом?..
— Ну, ты же слышал в блоке «D» разговор между академиком и адмиралом про матрицу. Ничего не понял?
— Да понял. Хотят Маше сделать более красивое тело. Хотя плохо себе представляю, каким макаром…
— Нам и не понять, мы не учёные. Ты не понял главного. Матрицу сделали с изображения, записанного в твоей мыслеграмме.
— Ты хочешь сказать….
— Что скопировали моё тело. Теперь наши тела будут абсолютно идентичны и заклятие на Машу распространяться не будет. Нас будет отличать только один маленький ньюансик: у Маши волосы каштановые, а у меня — рыжие. Значит на лобке и подмышками, соответственно… И ещё одна вещь тебя поразит…
— Я и так весь поражён. Какая вещь?
— Знаешь такую поговорку: «За деревьями леса не видно»?
— Конечно.
— Это означает, что какая-то деталь отвлекает нас от правильного видения вещей.
— Да, понимаю я!..
— У меня и у Кати очень и очень похожие тела. Это мне Эстер сказала. Но из-за моих рыжих волос и зелёных глаз ты этого не замечал. Точно так же из-за маленького росточка и худосочности Маши, ты не замечал, что лицо у неё похоже на… И волосы, и глаза у них одного цвета.
— Слушай, а ведь и вправду!..
— Но ты не думай, она только внешне будет очень похожа на Катю. Они разные по характеру и темпераменту.
— Маша более холодная?
— Ты же её целовал. Об неё обжечься можно…
— Маша темпераментнее Кати?
— Боюсь, что темпераментнее и меня… Ты забываешь, что я тебя полюбила, будучи маленькой девочкой, и заполучила в шестнадцать лет. А Маша столько лет копила в себе страсть и нежность, что сейчас это из неё хлынет неудержимым потоком.
Я глуповато ухмыльнулся:
— Наконец-то мой звериный инстинкт насытится.
— Ещё как! Не ухмыляйся, погоди, мы тебя ещё до бессознательного состояния доведём.
— Ой, боюсь, боюсь!
— Жалко, не могу тебе дать пинок или подзатыльник. О, как время-то за разговором пролетело. Через пятнадцать минут — финал-апофеоз.
— Н-да, уж. Напряг какой-то.
— Прекрати. Помнишь, как на автовокзале в Новгороде, когда ты вздыхал, что мне только шестнадцать лет, что я тебе сказала?
— Не ханжествуй и не занудствуй. Я — половинка твоя.
— Правильно. Только теперь пока половинка. Всё насчёт «пока» понял?
— Не совсем дурак. Хотя, частично есть.
— Молодец. Самокритика — вещь полезная. Учти, Маша после формовки будет очень слабая. Ты, уж…
— Яволь, мин хенераль.
— Я пока вам мешать не буду. Надо место для ночлега поискать. Поспать-то придётся. Но перед сном вас навещу, — и смолкла.
Коренастая лардесса в белом халате вкатила в помещение больничную каталку. Точь в точь, как в нашем госпитале на Базе. Оставив каталку посреди комнаты, лардесса вышла в коридор, где её дожидались ларды-охранники. Дверь закрыли. Я подошёл к каталке. Знакомое Машино лицо с закрытыми глазами. Точно, как похожа на Катю! И обнажённое тело, каждый миллиметр которого я знал. Вот и крошечное пятнышко родинки на левом плече. И даже немногочисленные веснушки на груди скопировали. Я так люблю их целовать у Вики.
Маша открыла глаза и слабым голосом прошептала:
— Серёженька, слава Богу, ты рядом. Что со мной?
— Всё в полном порядке, — преувеличенно бодро сказал я, — только вся каким-то жёлтым гелем перемазана. Сейчас воду включу, и мы его смоем.
Когда отрегулировал душ и вернулся к каталке, Маша пыталась сесть, но это у неё не получалось.
— Что со мной? — заплакала она.
— Всё хорошо. Не плачь, малышка моя, — и торопливыми поцелуями осушал слёзы на её лице, — любимая моя роднулечка, кисонька моя пушистенькая…
— Какой сладкий сон, — сквозь слёзы улыбнулась Маша, — не хочу просыпаться.
— И спи себе. Только обними меня руками за шею.
Легко подхватил её на руки и понёс в ванну. Аккуратно поставил. Маша продолжала держаться руками за мою шею. Я тоже залез в ванну.
— Стоять на ногах сможешь? Или лучше тебя посадить?
— Смогу, только ноги почему-то дрожат. Сейчас попробую энергию ци призвать. Совсем ослабла.
Ни мочалки, ни губки не было. Я нажимал мизинцем правой руки кнопку на стене и из краника, торчащего из стены, в мою подставленную ладонь лилось что-то вроде жидкого мыла. Левой рукой я держал душ на гибком шланге, а правой смывал гель. Гель смывался легко, так как не успел засохнуть. Маша держалась обеими руками за мои плечи. Как я не вглядывался, но не видел ни шрама, ни другой какой-либо отметины в месте соединения головы с шеей. Не с тоненькой, «цыплячьей» шейкой, из-за которой Машу дразнили Головастиком, а с длинной и стройной, как у Вики. Вот ведь, чёртовы ксанты, умеют же!..
Отмыл от геля шею, плечи, руки, приговаривая:
— Сейчас помоем мою маленькую девочку, помоем мою заюшку, помоем мою малышку…
Маша блаженно улыбалась, стоя с закрытыми глазами. Но вот я дошёл до того, что лучше всего было называть древнеславянским словом: перси. Ослепительной белизны, без единой родинки или веснушки (веснушки были чуть пониже ключиц), идеально правильной формы. Соски, без всяких пупырышек и волосинок. Их нельзя было назвать крошечными, им лучше всего подходило определение: небольшие. Эдакие гладкие пятнышки, с милым бугорком посередине.
Едва я стал смывать гель с этих упругих, высоких полушарий, как соски тотчас поднялись, став чуть покрупнее.
Маша сразу открыла глаза.
— Постой, погоди, что это? — Посмотрела вниз, — О, Господи! Это что такое?!
Боковая стена возле ванны была зеркальной, и я повернул Машу лицом к зеркалу.
— Это ты, Машенька.
— Боже! Нет, это — сон! Серёжа, ущипни меня, чтобы я проснулась.
— Со всем моим удовольствием, — и ущипнул за упругую, круглую попку так, что Маша взвизгнула.
— Полегче не мог! Значит, не сплю. Господи, ещё бы я не знала это тело! Сколько раз видела в душе на полигоне. Это самое прекрасное тело, которое я только встречала в своей жизни! Каждый раз, при виде его, я истекала слюной от зависти. Вичка! Вичка! Ты меня слышишь!
— Ну, что ты орёшь, как пострадавшая?
— Спасибо тебе, любимая, за такое тело! Вичка, Виченька! Это же просто… Ой, люблю тебя до смерти!
— Машенька, это же не я тебе дала такое тело, а ксанты.
— А кто его сделал таким? Это же твои упражнения с луком сделали грудь такой. Ты в душе наклонишься, а грудь остаётся той же формы, что и у стоящей. Ни одна красавица Базы с грудями, отвисающими до пола, таким похвастаться не может. А попка не отвислая, — Маша повернулась к зеркалу спиной, не отрывая взгляда от себя, — не продолговатые ягодицы, а кругленькие, без малейших следов целлюлита. Животик, ой, какой чудный! Сказка, а не тело!!!
— Всё равно, это не моя заслуга. Мама с папой, мать-природа, Серёжка…
— А я-то тут при чём?
— Кто меня в такой идеальной форме поддерживает? И на полигоне, и в постели.
Маша упорно стояла на своём:
— Виченька, тебе за это спасибо. Я тебя больше жизни люблю!
— И больше Серёжки?
— Ну-у-у, так нечестно, провокаторша…
— Когда я маленькая была, меня мама так всё время провоцировала: «Серёжу любишь больше, чем меня?». Я отвечала: «Тебя очень-очень люблю, а Серёжу на самую чуточку больше».
— Вот тебе и ответ на твой вопрос. Я тебя очень-очень люблю, а Серёжу на две чуточки больше.
— Это, что, ты его больше любишь, чем я?
— Ну, так получается.
— Ты-ы-ы!!!
Я, тем временем, отмыл от геля Машину спину и то, что пониже спины. И не мог удержаться: оставил на белоснежных ягодицах два красных пятна. После первого поцелуя Маша громко охнула, после второго — застонала.
— Серёжа, всё, дальше я сама вымоюсь.
— Здрассте, приплыли. Имеет право муж помыть свою жену?
— Я тебе ещё не жена…
— Это — очень — даже — легко — исправить, — сказала Вика, делая между словами паузы.
Лицо Маши стало ярко-пунцовым.
— Ой, Машенька, какая прелесть! Ты так мило краснеешь. Можно подумать, что ты…
Маша оборвала её:
— Вот именно. Сколько раз собиралась отдаться какому-нибудь пьяному десантнику, которому уже наплевать, с кем в постель завалиться, да всё как-то не решалась. А когда Серёжу полюбила, поняла, что так и останусь старой девой. На космодроме ты меня ошарашила. Но Паша был с Валей, Трэш — с Мудровской, Гросс — с Тарье. А я — седьмая лишняя. В самом горячечном сне не могла предположить…
— Я же говорила тебе, что семь — счастливое число. А вот Серёжке счастье без всякой нумерологии досталось. Все жёны — девственницы.
— Ну, девственности-то меня лишили, — заметила смущённо Маша.
— Физически, но не морально. У тебя же мужчин не было. У Кати, первой Серёжиной жены, такая же фигня была. Наличие девственной плевы ещё ни о чём не говорит. Бывают и девственницы развратными сучками. Кстати, ты на Катю очень лицом похожа, а теперь ещё и фигурой. Почти её копия.
— И Серёжа меня за эту похожесть полюбил?
— Успокойся, не за похожесть. У тебя и характер твой собственный, и полюбил он тебя, когда у тебя ещё такой фигуры не было.
— Тогда, конечно, — ответила Маша.
— Девушки, я не мешаю вашей беседе? — мысленно изрёк я, стараясь, чтобы мою мысль восприняла и Маша. И мне это удалось.
— Серёженька, любимый мой, муж мой единственный и ненаглядный, прости свою жёнушку, мы заболтались, — простенала Маша мысленно и мы все рассмеялись.
— Вот он, фатум без прикрас, — сказал я.
— Вика, значит, на моём дне рождения, ты знала?..
— Да.
— И на космодроме знала, чьей женой я стану?
— Да.
— Но, как же…
— Маша, а ты сама-то как думаешь, легко ли мне было?
Маша вздохнула:
— Виченька, у меня нет таких слов, их ещё не придумали. Я перед тобой в неоплатном долгу. Я бы так не смогла… Ты же с помощью колдовства…
— Ни в каком ты не в долгу. Это вправду фатум, судьба. Должно нас быть трое.
— Вот теперь я поняла, почему не вы у меня есть, а я — у вас.
— Значит, подросла, — засмеялась Вика.
— Да, уж подросла, сантиметров на тридцать сразу, — хихикнула Маша, — твоё предсказание начинает сбываться. Я — счастливая девушка.
— Это — очень — даже — легко — исправить, — повторилась Вика.
— Я стану несчастной?
— Ты станешь женщиной.
И Маша опять покраснела:
— Теоретически-то я всё понимаю, но между теорией и практикой…
— Как женщина, имеющая некоторый опыт, и знающая Серёжку, я хочу тебе дать… Не знаю, как это назвать. Советы? Советчиков в любовных делах, обычно посылают матерно. Правила? На любовном ложе правил нет. Законы? Совсем смешно. Ну, пусть это называется — пункты. Всего три пункта. Первый. На телах нет никаких запретных зон. Всё тело — зона любви. Я, например, могу легонько подуть Серёжке в ноздрю — он при этом так смешно морщится. Или засунуть кончик языка ему в ухо. Люблю тискать его ягодицы. Правда, когда он их напряжёт, они становятся каменными. Тогда я жалобно прошу: «Вике попку надо…». Серёжка любит уткнуться носом в мою подмышку или полизать свод стопы. Покусать мои пятки или мочки ушей погрызть. Поэтому серьги мне противопоказаны. Ты их, кстати, тоже не носишь. Короче, не маленькая, и так поняла про то, про что я не упоминала.
Пункт второй. Вы, оба — равноправные партнёры в любовных утехах. Мне одна дура на Базе жаловалась: «Мой муж меня не удовлетворяет, я не испытываю оргазма. Ты же Ведьма, наколдуй мне что-нибудь». Спрашиваю её: «А ты-то его удовлетворяешь?». «Ну, да, — говорит, — он же кончает…».
«Кончить можно и в дырку в заборе и в собственный кулак». «Так ты мне не поможешь?». «Кроме тебя самой, тебе никто не поможет. Шевели мозгами и шевелись в постели». «Это как?». Вот такие идиотки бывают. Давай волю своей фантазии, а она у тебя богатая. Фантазия направит твои руки и ноги, и язычок, и губки, и всё остальное на путь истинный.
Пункт третий. В постели нет слов: «Стыдно, не надо, нельзя». Ничего не стыдно, всё надо, всё можно. Даже в критические дни, при соблюдении определённых правил. Это потом объясню, наедине. И, вообще, в постели словам не место. Тела и души разговаривают языком ласк. Болтать на всякие темы можно до или после. Но не во время. Нет полного запрета на слова, но, чем их меньше — тем лучше. Серёжка не просит меня перевернуться на животик, я сама чувствую, что ему этого хочется. Не сразу мы такого взаимопонимания достигли, но со временем это приходит.
Ну, а если после всего ты его спросишь: «Тебе хорошо со мной было?» или «Тебе понравилось?»… Хотя, нет, слава Богу, ты не такая. Вот, собственно, и всё.
— Я буду выполнять все три пункта, — тоном прилежной ученицы промолвила Маша.
— Вот сейчас ты нагнёшься, чтобы домыть ноги до конца…
— Я присесть хотела…
— Нет, ты нагнёшься! А я, так и быть, закрою глаза.
Я взял Машу за плечи и повернул к себе спиной. Встал на колени, положил ладони на Машины выпуклые тугие бёдра и почувствовал, что тело её бьёт крупная дрожь. Она низко наклонилась, смывая гель с икр и ступней. И, когда я потянулся к ней губами, не стала отстраняться, а, наоборот, подалась мне навстречу. Губки были такими же огненно-жаркими, как и губы
на лице. Маша всхлипнула и громко прошептала: «Пожалуйста, ещё!».
В этот раз поцелуй был более долгим, и Маша уже не просто дрожала, а содрогалась всем телом. Я заставил себя оторваться от неё и встал. Маша торопливо домыла ноги, радостно выкрикнув: «Всё!». Мы оба стояли лицами к зеркалу, и я видел на лице у Маши улыбку. Нет, ничуть не смущённую, а задорную и загадочную. Что называется: Джоконда отдыхает.
— Смотрю я на ваши улыбающиеся лица и понимаю, что зачёт сдан, — возник в мозгу голос Вики.
— Серёжин поцелуй в капсуле превратил меня из лягушки в царевну, а этот поцелуй — из царевны — в богиню. В Венеру, — радостно изрекла Маша.
— Ты, значит, богиня, а я…
— И ты — богиня любви. Афродита.
— Во, попал в римско-греческий миф, — засмеялся я.
— Ладно, ребятки, я ложусь спать. Не собираюсь наблюдать вашу первую брачную ночь, дабы вас не смущать. Бай-бай.
Мы дружно сказали Вике:
— Спокойной ночи, любимая.
— Впервые меня любимой назвали хором. Всё. Сплю.
Я вылез из ванны, собираясь вынуть оттуда Машу. И увидел, что все капли воды на её теле высохли. Это и не удивительно — от неё веяло жаром.
— Серёжа, ты не удивляйся, — поняла моё изумление Маша, — Вот такое свойство моего организма — когда я волнуюсь, температура тела значительно повышается. А в спокойном состоянии я обычная, тёплая. Но я научилась при помощи аутотренинга регулировать температуру. Если тебе не нравится, могу стать тёплой, даже прохладной.
— Нет, оставайся сама собой. Я не хочу, чтобы твои мысли были заняты регулировкой температуры.
— Конечно. Им надлежит быть занятыми только тобой. Неси меня скорее на ложе, а то мне тебя жалко.
— Почему жалко?
— Потому, что он уже так долго… — и, не подобрав слов, показала пальчиком.
Да, такая длительная эрекция восхитит адмирала. А в том, что где-то в помещении стоит камера слежения, сомневаться не приходилось. И насрать на этих ксантов!!! Ведь огромные карие глазищи переполнены любовью.
Машины руки сомкнулись на моей шее огненным кольцом. Я понёс Машу через комнату, и на моих руках тело её содрогалось, как при поцелуе в ванне.
— Вода высохла, но между ног всё мокро, — простонала Маша и от этого стона, я сам содрогнулся от страсти, — не надо никаких прелюдий, входи в меня сразу. — И замолчала, только дышала тяжело и часто.
Мы не легли, мы рухнули на ложе. С Викой — сказка, с Машей — огненная феерия.
Катя была бушующим морем с белопенными вздымающимися валами. В глубинах которого я тонул.
Вика — полноводная река с быстрым течением, бурными порогами, коварными водоворотами и бездонными омутами. Но и с тихими заводями.
С Машей — вся комната пылала пожаром. И в этом всепожирающем пламени Машенька извивалась мифической ящеркой-саламандрой. Я стал птицей-фениксом, который тоже не горит в огне. Маша обвила меня руками и ногами, принимая в себя, и раскрылась подо мной, охватывая меня сжигающим своим телом. Словно проваливаюсь в жерло действующего вулкана. Сгорим! Сгорим!
Во время оргазма, который наступил почти сразу, Маша плакала. Слёзы лились из широко открытых глаз, высыхая на горящих ярким румянцем щёках. Я сначала даже испугался и чуть не спросил: «Что случилось? Я тебе больно сделал?». Но хватило ума промолчать. Плача, Маша залепетала, всхлипывая: «Твоя, твоя… Счастье моё… Ещё, ещё… Хочу тебя… Любимый мой…»
И на пике оргазма, выгнувшись дугой, протяжно простонала: «Серёженька-а-а-а!!!». Да так, что я, при всём своём желании не мог сдержать свой оргазм. И, что было сил, вдавил выгнувшуюся Машу в ложе. Совершенно безотчётно, спонтанно из моей груди вырвался стон: «Машенька!».
И мы стали единым целым в горящем костре.
Ползли часы, тянулись дни, шли недели, бежали месяцы, неслись года, летели века, мелькали тысячелетия. Ни взрыв атомной бомбы, ни вспышка сверхновой, ни гибель цивилизаций и галактик, ни конец Вселенной — ничто не могло оторвать меня и Машу друг от друга.
Во время одной из коротких передышек, мы увидели, что на столе стоят тарелки с едой и высокие стаканы с каким-то напитком. Переглянулись и расхохотались.
— Представляю, какие лица были у охраны и разносчика пищи, — смеялся я.
Маша чуть смутилась:
— Нас ведь записывают на камеру?
— Стопроцентно. Тебя это напрягает?
Она задумалась на секунду, потом махнула рукой:
— Плевать. Ты — рядом. И всё. Всё!
— Есть хочешь?
— Нет. Пить очень хочу.
— А я с прошедшего утра ничего не ел, — сказал, подавая Маше стакан с напитком.
— Так поешь. Надо же силы восстанавливать. Я-то обедала. Здесь ведь не знаешь, день или ночь. Определяюсь по питанию: вот завтрак принесли, вот — обед, вот — ужин. После ужина можно спать до завтрака.
В тарелках было что-то похожее на салат из морских водорослей. Обычные вилки. Попробовал. Не оливье, но с голодухи съесть можно.
— Ты и мою порцию съедай, — сказала Маша.
— Но тебе ведь тоже надо силы восстанавливать.
— Обойдусь. У меня же есть огненный пломбирчик. А там сплошной белок.
— Это что значит: огненный пломбирчик?
— Пломбирчик — потому, что его очень приятно лизать языком. А огненный потому, что когда его лижу, я загораюсь. Сплошной белок — это твоя сперма. Кому как, а мне — вкусненько.
— Маша, ты совсем недавно краснела при упоминании о сексе…
— Это было миллион лет назад. Теперь я — твоя женщина. И этим всё сказано, — Маша допила свой напиток, — не очень вкусно, но пить-то хочется.
— Ещё хочешь?
— Хочу, но тебе не останется.
— Пей. У меня есть чем напиться, если что. Такой кисловато-сладенький напиток. Вон, всё ложе им залито.
Маша опять чуть смутилась. Она пару раз испытала струйный оргазм, причём, довольно сильный. До сих пор всё покрытие на ложе было мокрым. Я увидел, что покрытие держится на четырёх пластинчатых зажимах. Отжав их по очереди, перевернул покрытие на сухую сторону, оно, похоже, было непромокаемым. Ложе снова было сухим.
Маша опорожнила второй стакан, я доел вторую порцию салата.
— При такой жизни, а она будет продолжаться, нам надо менять свой рацион. Надеюсь, то, что ксанты записывают, они не складывают на полку, а просматривают и прослушивают, — и на ксантском языке проорал:- нам требуется много питьевой воды и много сытной пищи, например, рыбы.
— Ты знаешь язык ксантов? — удивилась Маша.
Я вкратце поведал ей, как мы сражались с ксатами на Инии и как изучили ксантский язык.
— Здорово, — восхитилась Маша, — вы вдвоём, значит, всыпали им по первое число!
— Ну, не столько мы, сколько Клинок. А уж, что он натворил на Атиа… — и рассказал про праздник в честь богини Иси.
Глаза Маши сияли.
— Какие вы всё-таки молодцы!..
Договорить не успела. Дверь в помещение открылась, вошли два ларда. Один нёс большой кувшин и два чистых стакана. У второго на подносе были четыре тарелки с большими кусками рыбы. Они поставили питьё и еду на стол, забрали грязную посуду. Я сказал им на лардском языке, чтобы принесли два-три чистых покрытия на ложе. Через десять минут в комнату внесли рулон из трёх покрытий, перетянутый какой-то верёвкой. Но верёвку развязали и унесли с собой, наученные опытом, что в руках землян верёвка — это оружие. Глупые. И кувшин — оружие. И тарелка — оружие. А уж пару вилок в два горла воткнуть сам бог Марс велел.
— Серёжа, с тобой нигде не пропадёшь, — похвалила меня Маша.
— Или мы не из десанта? — Подмигнул я ей.
Рыба была вкусной, и было её много. Очистив по тарелке, остальное решили оставить на потом. В кувшине был не напиток, а чистая вода, правда, с чуть неприятным привкусом. Всё-таки, опреснители у ксантов не очень хорошие.
Доев рыбу, Маша хитро на меня посмотрела:
— Но на десерт-то можно пломбирчик?
— Угадай с трёх раз…
— Значит, можно. Ура!
— Осталось ещё два раза.
Машина полная нижняя губа, оттопырившись, выдвинулась вперёд. Господи, до чего похожи!..
— Жадина-говядина-большая шоколадина, пломбирчика пожалел Машеньке…
— Остался один раз.
— Ни да, ни нет. Что же тогда?
— Чейндж. Тебе — пломбирчик, мне — твои каштановые локоны.
Маша провела ладонью по ёжику на голове:
— Так я же стриже… ой, вот ты про что…
Щёки залил маков цвет. Истинное целомудрие — его не разыграешь. Если вспомнить то, что мы совсем недавно проделывали на ложе, это тем более удивительно.
— Поза называется «69».
— Да, знаю я! В теории я всё знаю.
— Через пару дней будешь знать на практике.
— Прекрати, развратник! Чему учишь честную девушку?!.
Ну, раз шутит, значит, ложной скромностью не страдает.
Маша поставила пустой стакан на стол.
— Фу, обпилась. Маше пи-пи надо.
— Дойдёшь до унитаза?
— Можешь донести.
И не ханжа, слава Богу. Впрочем, ведь и через двенадцать лет она будет моей женой. А двенадцать лет я с ханжой не проживу.
Усадил Машу на унитаз и, когда зажурчала струйка, нажал на слив воды.
— Хулиган! Брызги на меня летят!
— Через пять минут будешь сухая.
— Мыться будем?
— А смысл? Сейчас я всю тебя языком вылижу.
— А я — тебя. Неси скорее обратно.
Пламя заполыхало.
Проснувшись, я ничуть не удивился, что Маша спит точь в точь… Нога закинута на меня, рука лежит на моей груди. Тело, и вправду, не горячее, а тёплое, даже чуть прохладное, так как в комнате жарковато.
Удивился другому: вдруг услышал Вику. Она не передавала мне свои мысли, думала, что мы ещё спим. Просто шла по дну океана и тихонько напевала себе под нос:
«Иду я за Серёжей,
Моей противной рожей.
Он мне всего дороже,
Люблю его до дрожи.
Прости меня, о, Боже,
Люблю и Машу тоже.»
Я улыбнулся. И тотчас Маша спросила:
— Чему улыбаешься?
Она не могла видеть моего лица — лежала, уткнувшись в моё плечо. Интересно, как это у них получается, у женщин — не видят, а знают? Я повторил ей тихим-тихим шёпотом Викину песенку и мы расхохотались.
Вика вошла в наши мысли возмущённая:
— Вам кто разрешил мою секретную песню подслушивать?! Всё, поворачиваю обратно.
— Виченька, чесслово, больше не будем, — взмолились хором.
— Ладно, прощаю. Это вам мой подарок на свадьбу. Каков муж, такие у нас, Машенька, и свадьбы.
— Золотой муж.
— Значит, первая брачная ночь удалась на славу?
Маша сделала лицо наивной деревенской дурочки и кокетливо-слащавым голоском спросила:
— Пупсичек, тебе хорошо со мной было? Тебе понравилось?
— Пять с плюсом, Машенька, — засмеялась Вика.
Маша и я встали на колени лицами друг к другу. Маша прижала оба кулачка один к другому, я обхватил эти кулачки своими ладонями и мы подняли руки вверх. Из этого огромного псевдокулака торчали четыре больших пальца.
— Во! — сказали в один голос.
— Вы это не репетировали? — спросила Вика.
— Как-то само собой получилось, — ответила Маша.
— Выходит, что вы стали единым целым.
— До единого целого нам тебя не хватает, — откликнулась Маша.
— Я иду, ребятушки. Всего три часика поспала и топаю дальше. Да и вы не больше спали. Пару раз заглядывала к вам и тут же стыдливо отводила глаза.
— Привыкай потихоньку…
— Хорошо. Но потихоньку. Потому, как я же — живой человек. И при виде вас мне хочется быть рядом, а не за полтыщи километров вдали.
Маша и я успели сходить в туалет и помыться под душем (порознь, только порознь, во избежание…), когда принесли завтрак.
— О, не только каша, — обрадовалась Маша.
Кроме двух тарелок с кашей и двух стаканов с соком, принесли полный кувшин с водой и большое блюдо с рыбой. Когда два ларда забирали пустой кувшин и тарелки из-под рыбы, я сказал им, чтобы до обеда не беспокоили. Они послушно поклонились и вышли. Мы позавтракали кашей и соком. Маша помыла в ванне тарелки и стаканы. Затем села на стул. Колени плотно сжаты, руки лежат на коленях. На лице — выражение благонравной пансионерки из монастыря.
Я знал, что за прошедшую ночь Маша преобразилась. Все её комплексы сгинули. Она стала сама собой — не Головастиком, не кривоногой худышкой и даже не Саблей. Она стала Машенькой. И сейчас передо мной сидел хитрый бесёнок — ничуть не хуже Вики. От такой позы и такого выражения лица, следует чего-то ждать. И…
— Мася хотит малёзеное, — тоненьким детским голоском пролопотала она.
— Не хотит, а хочет, — поправил я.
— Хоцет малёзеное.
— Где он тебе возьмёт мороженое? — изумилась Вика.
— Масе надо малёзеное. Мася узе галяцая и мокляя.
— Всё, Виченька. Конец сеанса связи. Надо ублажать капризную малышку…
— Поняла. Не краснеет, значит, больше?
— Ещё иногда случается, — вздохнула Маша, и они засмеялись.
— Я пока с Итой побеседую.
Занимался пожар.
Вика появилась, когда я и Маша озаботились физподготовкой. Решили, что физическую форму надо поддерживать всегда. И в плену. Точнее, а в плену — особенно.
Отжавшись сто раз от пола, я растягивался на шпагате. Маша стояла возле привинченного к полу стула, используя его как балетный станок, и рассказывала мне, размахивая руками и ногами:
— Бабушка повела меня в балетную школу. Там ужаснулись моей фигуре, но, попробуй, откажи внучке знаменитой балерины Вяземской. Говорят бабушке: «Вы же понимаете, что внучку Вашу на сцену никто не выпустит?»
«Пусть так, — говорит бабушка, — но она должна знать, что такое батман и плие. Она должна уметь хорошо танцевать». И я выучилась. При выпуске из школы, мне сказали: «Вы замечательно танцуете, но с Вашей внешностью…» Интересно, что бы они сказали теперь?
— Хочешь в балет?
— Нет, не хочу. Хочу рожать тебе детей и воспитывать их. Быть твоей женой — это самое прекрасное занятие на свете.
— Спасибо, Машенька!
— Молодцы, не ленитесь, не валяетесь, как тюлени на лежбище…
— О, Виченька! Всё идёшь? Передохни хоть немножко.
— Дойду, передохну. Я передохнУ, а ксанты передОхнут. Кстати, Маша, пришлось из-за тебя снять с себя трусики. Прицепила к рюкзачку, сохнут на ходу.
— Почему из-за меня?
— Заглянула к вам, прикинув, что вы уже давно должны отдыхать. И нарвалась на момент твоего сквиртинга. И тут же по ногам потекло. Да, думаю, и Мася мокляя и Вицька мокляя. Только у Маси малёзеное есть.
— Ничего, скоро и у тебя будет.
— Ой, скорее бы. Я по вам соскучилась очень. Видеть-то вижу, но ведь не потрогать… Машенька, ты не обидишься, если я с Серёжкой тет-а-тет поговорю?
— На обиженных воду возят. Это же твоё право. Ты такая же его жена, как и я. Только ты — со стажем, а я — новоиспечённая.
— Знаешь, Серёжка, — начала Вика, — я увидела тебя и Машу во время… И поняла, что у меня с тобой это совсем по-другому. Я боюсь, что стану для тебя давним другом, боевым товарищем, и только иногда ты будешь снисходить до постели.
— Стоп. Включи, пожалуйста, Машу в наш разговор.
— Но, Серёжа…
— Виченька, я тебя прошу. Иначе получится большая глупость.
— Хорошо, Маша нас слышит.
— Так вот, любимые и родные мои женщины. Я понимаю, что вас будет напрягать необычность нашей семьи. Одной семьи, а не двух семей, где на каждую женщину по полмужика. Ещё только первый день существования нашего семейства, а «тёрки» уже начались. Давайте сделаем так: Вика вытащит нас из города ксантов, мы сядем и в деталях, и подробностях обсудим, как будем жить дальше. А то сейчас Вика нас видит, а мы её — нет. И Маша ещё не научилась, как следует, мысленно разговаривать. Ждать осталось не так уж долго, потерпим. И на все тет-а-теты накладываю вето. За исключением того, когда вы обсуждаете между собой чисто женские дела. Вика, если тебе не хочется видеть, чем мы занимаемся на ложе, мы тебя будем заранее оповещать, чтобы ты какое-то время в нашу комнату не заглядывала. Вообще-то, с удивлением обнаружил, что в чём-то ты ещё совсем маленькая девочка. Так и хочется погладить тебя по рыженькой головушке и сказать: «Малыш, подожди немного и я всё тебе разъясню».
Вкратце всё. Dixi.
— Может, нам пока мораторий объявить? — Спросила Маша.
— Ты пять дней продержишься? Я — нет. Просто тебя изнасилую.
— Ты, что, Иванов, совсем там, в плену, чокнулся? — Поинтересовалась Вика, — что такую ахинею несёшь про изнасилование?!
— Я от тебя чокнусь, счастье моё!
— Вот и поговорили тихо, ласково, по-семейному, — сказала Маша, и мы все втроём рассмеялись, разряжая обстановку.
— Пойду я, прогуляюсь к адмиралу, погляжу, чем он дышит. Раньше, чем через два часа не появлюсь.
— Машенька, иди ко мне.
— Сначала в ванну, я вся потная.
— Вот именно. Я и хочу тебя потную.
— Это изврат.
— Почему? На ложе ты ведь тоже потеешь. Здесь такой же здоровый пот из здорового тела. Ты вся солёненькая.
— Как вяленая вобла?
— Машенька, не говори глупости. Я же после тебя не пью пиво. Вику я облизываю потную.
— Ой, я вспомнила, как ты ей в «Виктори» ногу целовал. Я так тогда ей завидовала.
Это было года два назад. Спецназ гулял в «Виктори». Вика сказала мне вслух:
— Серёжка, хватит тебе уже джина с тоником!
Я покорно согласился и кто-то из спецназовцев хихикнул: «А Счастливчик-то — подкаблучник!». Я парировал: «Не подкаблучник, а подпяточник. Я у неё не под каблуком, а под пяткой». «А какая разница?»
— Разница такая, что пыльный и грязный каблук целовать не будешь, а вот пятку — с удовольствием.
— Да, уж, прямо?!
— И прямо, и криво. Вика — ножку!
Вика под столом расстегнула босоножку, сняла беленький носочек, и, чуть отодвинув стул, водрузила босую ногу передо мной. Я взял её ступню обеими ладонями, приподнял вверх, что при Викиной растяжке труда не составило и поцеловал розовую гладкую пятку. Лизнул свод стопы, заставив Вику хихикнуть. По очереди поцеловал подушечку каждого из пальцев и ещё раз — пятку.
— Вот это да! — Восхищено сказала Алла Мудровская.
— Нога же потная, — не сдавался мой оппонент из «Гронмора».
— Во-первых, ноги у моей жены не потеют. Во-вторых, запах пота любимой женщины для меня приятней любых духов. Это запах здорового, чистого женского тела.
— Один-ноль, в пользу Иванова, — резюмировала Валя Зорина и её поддержали. Вика сидела гордая и счастливая.
— Теперь завидовать не будешь, — сказал я, укладывая Машу на ложе. Взял руками её ноги за щиколотки и поцеловал одну пятку, потом — другую. Перецеловал все пальцы на ногах, которые становились всё горячее.
— А теперь — необходимое и достаточное условие, — промолвил, разводя пятки в стороны.
— Люблю, — успела шепнуть Маша, прежде чем все слова оказались под замком.
Машины руки и ноги пламенными кольцами прижали меня к пылающей Маше. Расплавляясь в раскалённой магме Машиного тела, сквозь пелену жара, слышал всхлипывания: «Мой, мой… Сладость моя… Никому не отдам… Бери меня, бери… Родной…» И сорвалась в стон: «Серё-ё-ёженька!!!».
В стоне слились безграничная нежность и безудержная страсть, бескрайняя любовь и бесконечное счастье, безмерное блаженство и беспредельная радость. От этого стона сердце моё, сжавшись в маленький тугой комок, в бешеном ритме пыталось проломить грудную клетку, прежде, чем разорваться на куски. Стон вёл за собой в бездну острого наслаждения, близкого к безумию. Не было сил этому противиться, так как стон заполнил всё моё существо. И вся Вселенная взорвалась в ответном стоне:
— МАШЕНЬКА!!!
