ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Ночью я несколько раз заходил к отцу и проверял его самочувствие. В отличие от меня он спал спокойно. Утром мы продолжили разбирать бумаги, все глубже погружаясь в темные недра сундука, который напоминал мне теперь бездонную угольную шахту. Отец, казалось, вздохнул с облегчением, когда мы наконец развязали ленточку, которой был перевязан документ о праве собственности на дом.
— По крайней мере теперь наш дом сохранен для будущих поколений, — сказал он, вертя в руках старый, затвердевший от времени лист бумаги.
Я догадался, о чем будет следующий вопрос:
— А как насчет следующих поколений, мой мальчик? Какие перспективы ожидают наш скромный род в будущем?
У меня не было настроения обсуждать щекотливый вопрос женитьбы и рождения детей, хотя я видел, как он волновал отца.
— Твоя сестра, — продолжал он, кладя документ на кровать, — не захотела подарить мне внуков, и я боюсь, что теперь ее время уже прошло. А чем ты меня обрадуешь? У тебя есть возлюбленная?
— Я пытаюсь, — солгал я, — завоевать расположение одной леди.
У меня не было выбора. Не мог же я рассказать отцу, что единственная на тот момент женщина в моей жизни была проституткой, которой я платил за свидания.
— Надеюсь, у вас с ней все получится, — сказал он понимающим тоном, который немного насторожил меня.
Желая сменить тему разговора, я спросил:
— А что насчет той шкатулки?
— Ну, — проворчал он, когда я взял с прикроватного столика коробку из красного дерева, — я хранил ее для тебя, чтобы сделать тебе свадебный подарок. Но боюсь, что не доживу до этого счастливого момента, поэтому так и быть, отдам ее тебе прямо сейчас.
Я пододвинул стул к его кровати, пока он открывал замок на коробке. Под крышкой на подкладке из зеленого сукна лежали два старинных пистолета. Отец вытащил верхний и, держа за дуло, передал мне. Он оказался на редкость удобным даже для моей не привыкшей к оружию руки. Я вырос в деревне, и раньше мне приходилось иметь дело с оружием, правда, всего пару раз: на охоте и только со старыми ружьями. Другого опыта у меня не было.
— Сколько же времени ты хранил их?
Он достал из ящика второй пистолет.
— Много. Теперь это уже почти что история.
Лишь в этот момент я заметил выгравированную на дуле надпись. Повернул пистолет к свету и прочитал написанное: «Подарок герцога Веллингтона своему хорошему другу доктору Бернарду Филиппсу в награду за верную службу».
Надпись совсем не удивила меня. Всем было известно, что, прежде чем осесть в деревне, отец служил хирургом в армии Веллингтона. Тем не менее он никогда не рассказывал об этом этапе своей жизни. А если и приходилось упоминать о нем, то старался особенно не вдаваться в подробности. У нас в доме висела старая, покрытая копотью картина, изображавшая битву при Ватерлоо, но она почти утонула во мраке стены, и мало кто вообще замечал ее. Отец участвовал в той битве, но я не помню, чтобы он когда-нибудь рассказывал о ней.
— Война, должно быть, ужасна, — высказал я очевидную истину в надежде узнать у него хоть какие-нибудь подробности.
— Это случилось не на войне! — рявкнул он, как какой-нибудь старый сварливый генерал. — Мой мальчик, это дуэльные пистолеты, а не боевое оружие. Но какую историю они могут тебе рассказать!
— Мне стоит приложить дуло к уху, чтобы послушать?
Старик улыбнулся.
— Лучше я сделаю это вместо них.
Я положил пистолет на колени и приготовился слушать.
— Так, дай подумать, — начал он, и теперь его голос звучал увереннее, чем прежде. — Это случилось уже после войны. Я служил под командованием Веллингтона в течение всей его кампании против французов: от Саламанки до Ватерлоо. Потом наступил мир. Наполеон отплыл на остров Святой Елены, Веллингтон — думаю, это стало неожиданностью даже для него самого — был назначен премьер-министром, я открыл свою практику в Лондоне. Герцога это вполне устраивало. Он ненавидел докторов, но доверял мне, поэтому, когда ему требовалась медицинская помощь, обращался ко мне. Я стал его личным хирургом.
У меня возник вопрос, не повлияло ли назначение моего отца врачом Веллингтона на решение сэра Бенджамина добиться расположения сильных мира сего.
— В последние годы он страдал от страшной подагры, — продолжал отец. — Всем известно, что у Наполеона был геморрой — некоторые даже утверждают, что из-за него он проиграл битву при Ватерлоо, — но только мне было известно о подагре Веллингтона.
Я снова стал жить как обычный штатский. Вместе с твоей матерью мы начали выходить в свет. Но это уже совершенно другая история.
Он замолчал, погрузившись в воспоминания о прекрасных днях молодости, но вскоре снова вернулся к своему рассказу.
— Это было в 1829 году, и к тому времени великий генерал был уже премьер-министром. Но смягчило ли это его грубые военные замашки? Нет, у него был все тот же несносный характер, и он, мягко говоря, недолюбливал дураков. Я видел, как во время войны он доводил чуть ли не до слез опытных офицеров, и в парламенте продолжал вести себя в том же духе.
Затем он решил поддержать католиков. Веллингтон никогда не являлся реформатором, но он был достаточно хитер, чтобы понять и признать необходимость перемен как единственного способа избежать неприятностей. Поэтому он проголосовал за эмансипацию католиков.
Я фыркнул, услышав его слова. Мы были одной из самых цивилизованных стран в мире, а все еще никак не могли избавиться от пережитков Средневековья.
Отец, никогда не относившийся серьезно к религии, кивнул в знак согласия.
— Правда, странно? Всего тридцать лет назад католики не имели права голоса. Думаю, это случилось из-за поражения в Гражданской войне. Но многие не поддержали решение Веллингтона. Одни недовольно шептались по углам, другие благоразумно держали свое мнение при себе. Но только не лорд Винчилси. Этот клоун представил премьер-министра радикалом и совершил огромную глупость, открыто критикуя его за пропаганду папства. Знаешь, что сделал Железный герцог?
Я пожал плечами.
— Он вызвал его на дуэль — вот что.
Я посмотрел на лежавший у меня на коленях пистолет.
— Верно. Веллингтон вызвал его. Конечно, он пытался держать это в секрете. Дуэли уже многие годы были под запретом, и подобная выходка казалась неслыханной для премьер-министра. Он и сам пытался запретить дуэли во время американской кампании, но безуспешно. Офицеры — горячий народ.
Я слушал с огромным интересом, но все же перебил отца.
— А как ты оказался причастным к этой истории? — спросил я, давая ему возможность немного передохнуть — он и так говорил слишком много.
— По правилам дуэли на каждом поединке должен присутствовать врач, чтобы обработать раны или констатировать смерть. Старый вояка обратился ко мне за помощью, и хотя в душе я был против, пришлось согласиться. На самом деле у меня практически не было выбора — он был герцогом Веллингтоном да вдобавок еще и премьер-министром, так что ты сам понимаешь.
Отец рассмеялся над своей шуткой, и в этот момент мне показалось, что он стал выглядеть как будто даже моложе своих лет. Я дал ему стакан воды, он сделал несколько глотков и продолжил:
— В назначенный день я прибыл на Баттерси-Филдс с утра пораньше. Там я встретился с герцогом, который приехал со своим секундантом. С ними был еще один человек, его представили мне как арбитра. Все вместе мы ждали Винчилси. Я предпринял последнюю попытку отговорить герцога от участия в дуэли, но меня резко оборвали: «Вы находитесь здесь, чтобы оказывать медицинскую помощь, а не мешать нам. Проверьте лучше ваши хирургические инструменты».
С прибытием Винчилси секундант отвел меня в сторону. Похоже, его волновал не столько исход битвы, сколько риск того, что о дуэли станет известно. Я видел, как из футляра вытащили пистолеты и зарядили. Оба участника дуэли следили за процессом. Затем раздали оружие, после чего дуэлянты, стоя спиной друг к другу, обменялись несколькими фразами, которые я не расслышал. Вероятно, Винчилси в последний раз предложили извиниться за свою выходку, но он отказался. Затем бросили монету, чтобы выяснить, кто будет первым. Я был потрясен, как можно доверять свою жизнь такой пустяковой вещице, как монета. Дуэлянты отошли друг от друга на шесть шагов, повернулись и обменялись взглядами через барьер.
Я тысячу раз видел, как люди убивали друг друга, но все эти случаи происходили во время войны, а не ранним утром в четверг посреди Лондона. Это было совершеннейшим безумием, и я содрогнулся при мысли, что премьер-министр может погибнуть на дуэли по своей прихоти. А вдруг он будет ранен и я не смогу его спасти? Я войду в историю как врач, по вине которого погиб один из величайших героев страны. Меня совсем не прельщала подобная перспектива. Но мои дурные предчувствия никого не волновали, дуэль шла своим чередом, и я не мог ее предотвратить.
Дуэлянты сообщили арбитру о своей готовности, и он подал знак Веллингтону, который по жребию должен был стрелять первым. Герцог направил пистолет на своего противника. Настала мучительная пауза, но затем он отвел пистолет и выстрелил в сторону. В ответ Винчилси опустил пистолет и выстрелил в землю. Вот так все и закончилось: дуэль состоялась, оба участника были удовлетворены. Я достал из врачебной сумки фляжку с бренди, которую носил для медицинских целей, и отхлебнул из нее.
На отца снова накатила слабость, и он опустился на подушки. Я почувствовал себя виноватым, что позволил ему говорить так долго, но его рассказ был таким увлекательным. Пока он отдыхал, я взял пистолет и направил его так же, как это сделал Винчилси, дулом в пол.
Мне стоило оставить отца на время одного, но мое движение снова заставило его приподняться.
— Веллингтон подарил их мне. Вероятно, он отдал их гравировщику по пути в парламент тем же утром. Никто не пострадал, но тем не менее о дуэли стало известно и это наделало много шума. Как я и опасался, скандал положил конец политической карьере Веллингтона. Все сочли поступок премьер-министра, рисковавшего своей жизнью на дуэли, легкомысленным. Он был самым целеустремленным и самонадеянным человеком изо всех, кого я знал, на поле боя или за его пределами. И, несмотря на его упрямство, я не мог не восхищаться им.
Я положил пистолет в футляр. Отец выглядел совсем утомленным, и не успел я встать со стула, как он уже погрузился в глубокий сон. Мне повезло, что в доме не было Лили. В противном случае я не избежал бы справедливых упреков, что заставил его говорить так долго. Но, возможно, только врачи знают, что лекарство — это не только микстуры и пилюли. Взяв футляр, я тихо вышел из комнаты.
На следующий день я рано утром уехал из дома, а вернувшись, целый час провозился с пустыми склянками в операционной отца, наполняя их новым содержимым.
Дни пролетали незаметно, и прошло три недели, прежде чем я это осознал. Состояние отца почти не изменилось, и я уже стал подумывать о возвращении в Лондон, поскольку продолжительное отсутствие в больнице могло уже стать ощутимым. Чтобы скоротать время, я начал присматривать за парой пациентов моего отца, которые жили в деревне. Мне все равно нечем было заняться, и я решил, что будет лучше, если люди не станут утруждать себя поездками в Лэнсдаун к доктору Биллингу. Работа была нетрудной, но мое присутствие в операционной, похоже, вызвало уважение местных жителей и, что еще важнее, Лили. Я не сомневался: она надеялась, что я наконец-то все пойму и решу взять практику. Помимо визита нотариуса моего отца из Мейтленда и регулярных посещений доктора Биллинга, с которым я провел около часа за интересной беседой, в доме не было гостей.
Я быстро привык к такой спокойной жизни. Утром я открывал операционную, днем проводил время в общении с отцом, который настаивал на полном отчете о проведенных мною процедурах, и с псом, ожидавшим меня для обычной прогулки. Два-три раза в неделю мы обедали вместе с Гилбертом, и я с удовольствием пропускал с ним по паре стаканов бренди. Иногда Лили уходила к себе домой, чтобы выполнять обязанности жены и хозяйки, и мне приходилось в одиночестве наблюдать за нашим пациентом. Это было вполне приятное существование, и со временем я стал все реже думать о возвращении в Лондон. К тому же Лондон был неразрывно связан с неприятными воспоминаниями об инспекторе Тарлоу. В сравнении с навязчивыми визитами этого полицейского даже драконовские меры сэра Бенджамина казались вполне сносными.
Но однажды мне принесли письмо, которое напомнило о другой моей жизни. Оно было от Брюнеля, которого я в последний раз видел два месяца назад. Письмо было написано привычным неразборчивым почерком, а в качестве обратного адреса стояла Дюк-стрит. Я предположил, что он узнал мой адрес у сэра Бенджамина.
Дорогой Филиппс!
Надеюсь, мое письмо застанет Вас в добром здравии. И хочется верить, что состояние Вашего отца улучшилось.
За время Вашего отсутствия в городе не произошло ничего особенно интересного. Работа над кораблем продвигается удручающе медленно, однако двигатели уже установлены. Несмотря на заявления Рассела, я уверен, что он будет готов к плаванию самое позднее через шесть недель.
Хотя я почти полностью посвятил себя созданию корабля, однако нахожу время и для нового проекта, гораздо меньшего по масштабу, но еще более амбициозного. Мне предстоит серьезная работа, и, я думаю, нам еще понадобится Ваша помощь в этом предприятии.
Встречи Клуба Лазаря проходят нерегулярно, и отсутствие секретаря весьма ощутимо. Все мы ждем Вашего возвращения. Но, увы, дела обстоят не так хорошо, как нам хотелось бы. Видимо, наш маленький клуб утратил ту жажду познаний, которая стала стимулом для его создания. Многие его члены озабочены лишь состоянием своих кошельков, и, боюсь, Рассел — самый худший из них. Этому человеку нельзя было доверять корабль. Но я не хочу отягощать Вашу жизнь своими тревогами. У Вас и без того много важных дел.
С наилучшими пожеланиями,
И.К. Брюнель.
Желая того или нет, но Брюнель разрушил мою сельскую идиллию. Меня снова потянуло в город, захотелось вернуться в больницу и оказаться в гуще событий. У меня возникло желание вновь окунуться в мир Брюнеля и его чудес инженерии. Ему удалось пробудить мое любопытство — какой проект он считал более амбициозным, чем огромный корабль, и какую помощь я мог оказать ему? Похоже, его отношения с Расселом снова испортились, но я надеялся, что в скором времени работа над кораблем будет наконец закончена.
Словно пытаясь воспрепятствовать моему намерению выполнить просьбу Брюнеля, отец снова слег, через два дня после того как доставили письмо. Это случилось сразу же после неожиданно резкого улучшения, которое обрадовало Лили, но вызвало серьезные опасения у меня. Слишком часто я наблюдал подобное у других пациентов и знал, что далее следовали резкий регресс и смерть.
Я только что проводил очередного пациента, когда Лили бегом спустилась по лестнице и ворвалась в операционную. Она была сильно взволнована.
— Ему трудно дышать, — сказала она, сама задыхаясь от быстрого бега. — Сегодня он так хорошо себя чувствовал.
Едва мы вошли в комнату, как услышали хриплое тяжелое дыхание отца, и когда я оказался у его кровати, то понял, что конец уже близок. Я взял его руку и нащупал пульс, который, как я и боялся, был совсем слабым. Его глаза были открыты, но, казалось, он не видел нас. Явный признак того, что он вступил в последнюю борьбу со смертью. Каждый вздох давался ему с трудом. Лили стояла около кровати, костяшки ее пальцев побелели, когда она схватилась за изножье. Я обнял ее за плечи и отвел к стулу, на котором провел столько времени в последние недели.
— Мы должны приготовиться, Лили, — прошептал я ей на ухо. — Мы с ним, и теперь это самое главное.
Лили взяла его за правую руку, и он согнул пальцы, пытаясь сжать ее ладонь. Не знаю, сколько мы ждали. Час, может быть, два. В один из моментов он перестал дышать, но затем сделал глубокий вздох и снова задышал, только теперь уже гораздо тише. Лили, которая в отличие от меня и отца всегда ходила в церковь, начала тихо молиться. Я был уверен, что, если бы знал слова молитвы, тоже присоединился бы к ее тихой мольбе.
Потом это случилось. Его рот широко открылся, он в последний раз выдохнул, а из горла вырвалось ужасное клокотание. Лили вскрикнула (позднее она сказала, что я тоже кричал, когда понял, что мы теряем его). Не было ни последнего слова, ни прощаний, но я был уверен, что заметил неяркий блеск в его глазах — отец словно благодарил нас перед смертью. Потом мы еще долго сидели около него, Лили тихо плакала. Затем в комнату вошла Мэри и тоже заплакала. Мы вышли. Я сказал Лили, что он умер быстро и безболезненно, но что я мог знать на самом деле? Что мы вообще можем знать о смерти до того момента, когда придет наш час? Я предложил вызвать владельца похоронного бюро, но Лили хотела прежде обмыть и одеть отца.
Через четыре дня состоялись похороны. Казалось, все жители деревни пришли отдать последнюю дань уважения доброму доктору. Некоторое время я еще жил в доме и встретил с Лили Рождество и Новый год — праздники, которые при других обстоятельствах могли бы принести нам обоим немало радости. В канун Нового года я сказал ей, что собираюсь вернуться в Лондон. Она попросила меня остаться, но я считал, что больница была для меня более подходящим местом работы. Поняв, что проиграла, Лили вызвалась проводить меня до станции, но я сказал, что будет лучше, если мы расстанемся дома. Через два дня наступил новый, 1859 год. Мы обнялись и пообещали друг другу увидеться в ближайшем будущем, после чего расстались у ворот дома.
Погрузив в экипаж сумку, которая теперь стала намного тяжелее, поскольку там лежал футляр с пистолетами и один из дневников отца, я сел в повозку. К счастью, экипаж Гилберта был гораздо удобнее, чем та развалюха, на которой я приехал сюда шесть недель назад.
Прошло немногим больше часа, и я уже стоял на платформе в Бате, глядя, как отбывает поезд на Лондон. Мне было бы трудно объяснить свой поступок Лили, если бы она все-таки поехала провожать меня. Через полчаса из Лондона пришел поезд на Бристоль, и я сел в него. Убрав багаж на полку, я достал из кармана пальто письмо от Брюнеля, а потом вытащил из конверта ключ. После этого я прочитал записку.
P.S. Если в ближайшие несколько недель Вы соберетесь в Лондон и у Вас найдется свободное время, чтобы оказать мне одну услугу, я буду очень признателен Вам. Мне нужно, чтобы Вы совершили небольшое путешествие в Бристоль. Я знаю, он находится в противоположном направлении, но это недалеко. Если у Вас появится такая возможность, обратитесь к моему другу мистеру Леонарду Уилки и заберите у него посылку на мое имя.
Я не хотел бы доверять ее почтовым службам, а сам по ряду причин не могу предпринять эту поездку. Вы можете воспользоваться квартирой, которую я снимаю в городе, чтобы переночевать. Ключ находится в конверте. Если Вы окажетесь не в состоянии выполнить мою просьбу, я отнесусь к Вашему решению с пониманием.
С огромной благодарностью,
И.К.Б.
На прикрепленном к ключу ярлыке была написана пара адресов. Первый — мистера Уилки, второй — квартиры Брюнеля. Вот почему Брюнель писал мне. Ему снова что-то понадобилось, но к тому времени я уже привык к его бесцеремонным выходкам. К тому же он знал, что его просьба наверняка заинтригует меня. Разумеется, я не мог сказать Лили, что уезжаю, чтобы выполнить его поручение, поэтому сообщил сестре, что должен вернуться к работе в больнице. Теперь я направлялся не на восток, а на запад, в город, который, как говорили, был построен самим Брюнелем.
