Бютт-о-Кай просыпался. Жан-Пьер Верберен шел по немощеной улице, вдоль которой струился ручеек грязной воды, а на стенах домов мелькал дрожащий свет газовых фонарей. Кое-как залатанные, эти стены грозили в любую минуту рухнуть прямо у вас на глазах. Женщина выплеснула помои прямо перед домом, хлопали двери, кричали младенцы, на старом деревянном ящике кукарекал петух. На улице Барро слышалась смачная ругань – это угольщики и поденщики расходились по домам после ночной смены.

Из заводских труб шел серый дым. Телеги молочников грохотали по улицам. Освященные керосиновыми лампами лавки. Громыхание омнибуса…

– Что это за бульвар? – обратился Жан-Пьер к молодому рабочему, что спешил на завод с сумкой через плечо и корзиной с обедом в руке.

– Бульвар Италии, – ответил тот.

Жан-Пьер Верберен понял, что его цель близка. Ему очень не хотелось выходить из дома, и он буквально заставил себя отправиться на улицу Корвизар. Ему было стыдно, что он подвел Бренголо, и он хотел искупить свою вину. Записка, которую должен был доставить Шарло, с объяснениями и приглашением отведать фасоль с бараниной в воскресенье у Брансионских ворот, не дошла до адресата: мальчишка не застал Бренголо дома.

Жан-Пьер Верберен сразу узнал поместье, описанное Бренголо. Оно было обнесено высокими стенами, и Жан-Пьер колебался. Войти означало без спросу вторгнуться на чужую территорию, да и подниматься с больной спиной по полуразвалившимся ступеням – нелегкая задача. Но тут он заметил дыру в стене, сквозь которую виднелся запущенный сад. Пригнувшись, Жан-Пьер пролез в нее и ступил на траву.

Он шел очень медленно, хватаясь за ветки, обходя корни и осторожно спускаясь по склонам. А на берегу пруда поскользнулся на глине и плюхнулся на живот.

Поднялся на ноги Жан-Пьер с трудом. Мокрые брюки прилипли к бедрам, холод проникал под одежду, ныла спина, но он не мог уйти, не извинившись перед приятелем. И упрямо продолжил путь.

Углубившись в рощу, он вдруг почувствовал, что ему стало не по себе. Казалось, за ним кто-то наблюдает. Он резко обернулся. Никого. Только потрескавшаяся статуя Девы Марии. Невдалеке, на островке посреди водоема возвышалось что-то непонятное, чуть дальше виднелось что-то вроде хижины, сложенной из камней и веток… Не это ли дворец Бренголо?

Верберен устремился к хижине, как потерпевший кораблекрушение к спасательному плоту. Сейчас он согреется и выпьет чашечку кофе, слушая дружеские упреки.

Каково же было его разочарование, когда он обнаружил, что лачуга явно пустует уже не первый день! Может, он пришел не туда? Однако все соответствовало описанию Бренголо. Или заблудился в предрассветных сумерках? Нет, все точно: он хорошо помнил и адрес, и описание местности.

Жан-Пьер повернул обратно, но в последний момент заметил пень и, кряхтя от боли, перешагнул через него. Не задерживаясь, прошел мимо каменных львов-привратников, охранявших вход в поместье, и направился к низенькому домику с наспех залатанной досками дверью, решив, что это и есть жилище Бренголо.

– Точно. Скорее всего, он перебрался сюда после урагана.

Он попытался открыть дверь, но все усилия оказались тщетными, она не поддавалась. Только сейчас Жан-Пьер заметил замок.

Он окликнул друга. Ответом ему была тишина.

Верберен пошел прочь, внимательно глядя под ноги и стараясь больше не падать. Из-под кучки опавших листьев выглядывал бумажный прямоугольник. Это была раскрытая книга, лежавшая домиком. Он поднял ее и повертел в руках: «Песнь нищих» Жана Ришпена.

– Это же книга Бренголо!

Книга была открыта на стихотворении «Кровавая идиллия». К странице прилипла рекламная карточка салона-парикмахерской. Но что это? Какие-то пятна…

– Похоже на ржавчину или… на кровь! – выдохнул Жан-Пьер.

Его охватил ужас. С Бренголо случилось что-то страшное! Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что надо немедленно бежать отсюда, но ведь Бренголо его друг… Жан-Пьер поборол страх и решил осмотреть все вокруг. Кое-как он перелез через разрушенную часть стены и направился к каменным львам. Увидев узкий ров, пошел вдоль него, с трудом сохраняя равновесие. Здесь его ждала еще одна находка: перочинный нож.

– Боже мой! На рукоятке выгравировано сердечко! Это ножик Бренголо.

Ужас охватил все его существо. Верберен вздрогнул и испуганно огляделся.

Бежать! Надо немедленно бежать отсюда!

Эфросинья Пиньо мыла витрину книжной лавки «Эльзевир».

– Сейчас, когда фонари уже погасили, если еще и стекла останутся заляпанными, никто не разглядит, что у нас продается, – ворчала она, выжимая тряпку, с которой стекала грязная вода.

– Да хватит тереть стекла, и так все видно! – засмеялась Мишлин Баллю, подходя. – Вы отлично постарались, чего не скажешь о мсье Легри. Я на него в обиде.

– Да как у вас язык поворачивается говорить такое?! Благодаря ему вы сохранили свою комнату, да и в мансарду он вас пустил!

– Так и есть, но речь не об этом. Вы ведь, наверное, слышали, мой кузен Альфонс бесследно пропал! У меня комок к горлу подкатывает, когда я думаю о том, что с ним могло случиться! Я обратилась за помощью к мсье Виктору, и что? Ничего!

– А может, мсье Баллю выполняет какое-нибудь ответственное задание? Он ведь человек служивый, а у военных принято держать язык за зубами… Вы, небось, слышали про эту странную историю?

– Какую еще историю?

– Про Альфреда Дрейфуса, которого подозревают в шпионаже.

– Что значит «подозревают»? Альфонс говорит, он действительно изменник и заслуживает не разжалования и ссылки, а смертной казни!

– В прошлом году его сослали на Чертов остров. Мсье Легри и мсье Мори обсуждали вчера вечером статью, где говорится, что Дрейфуса обвинили несправедливо, и упоминается о каком-то секретном документе, закодированном послании, которое немецкий военный атташе переправил в Италию, мол, чертов Дрейфус становится слишком требовательным. «Дело тут нечисто», – сказал мсье Мори.

– Нечисто? Говорят, в этих документах содержится неопровержимое доказательство!

– А в статье написано, что, хотя эту записку, и передали в Военный суд, адвокаты ее не видели. Значит, можно предположить, что дело сфабриковано… По крайней мере так полагают мсье Легри и мсье Мори. А мой Жозеф повторяет их слова как попугай! Мне это не нравится. Я прошу его быть осторожнее, а он посылает меня к черту!

Она выжала тряпку над ведром.

– Вполне естественно, что ваш сын разделяет их взгляды, ведь жена и теща мсье Легри – его родственники, – заметила мадам Баллю.

Рука Эфросиньи с тряпкой застыла у оконного переплета.

– Да, но сам-то Жозеф шарантонец, по моей линии, а по отцу вообще потомственный голландец из Гронингена.

– Да, а мадам Таша и ее мать – они ведь еврейки, как и Дрейфус, не так ли?

– Ничего подобного! Мадам Легри – француженка, пусть только по мужу, мадам Херсон – русская, а Альфред Дрейфус – эльзасец. Вы имеете что-то против русских и эльзасцев?

Мишлин Баллю возмущенно выдохнула:

– Эти иностранки – еврейки, и Дрейфус тоже!

Эфросинья с грозным видом нависла над консьержкой. Она была крупнее и выше ее на голову. Мишлин Баллю съежилась.

– Если так рассуждать, то моя внучка Дафнэ – тоже иностранка, поскольку моя сноха Айрис наполовину англичанка, наполовину японка! И с теми, кому это не нравится, я готова разобраться!

– Но я ничего такого не имела в виду, – пошла на попятную консьержка, – я лишь сказала, что…

– Впредь думайте, прежде чем соберетесь что-то сказать, мадам Баллю! – Обе вздрогнули от неожиданности, услышав голос Жозефа.

– Успокойся, котик, мадам Баллю оговорилась, – поспешно сказала Эфросинья.

– У меня с собой заметка Эмиля Золя, напечатанная в «Фигаро» 16 мая. Я вам ее зачитаю, – заявил Жозеф. – «Мы готовы разрушить границы, мечтаем о содружестве народов… говорим, что все мы – братья, хотим избавить людей от нищеты, объединиться в сострадании к ним! Но есть среди нас горстка дураков и интриганов, которые кричат каждое утро: “Смерть евреям!”».

Жозеф читал страстно, голос его дрожал, и прохожие настороженно замедляли шаг. Эфросинья застыла от ужаса, но не решалась прервать его. Мадам Баллю готова была провалиться сквозь землю.

Закончив читать, Жозеф добавил:

– Мама, вытри поскорее стекла! Мы там, внутри, чувствуем себя как в баке для кипячения белья! – И тут он заметил покупательницу. – О! Здравствуйте, мадам де Реовиль, прошу вас, заходите, я придержу дверь!

Бывшая мадам де Бри поднесла к глазам лорнет и высокомерно, словно сеньора своих вассалов, окинула взглядом всех троих. Ее лицо, и без того почти неподвижное из-за одностороннего паралича, казалось, окончательно окаменело. Ее теперешний супруг, полковник де Реовиль, вдалбливал ей: те, кто осмелится, вопреки исчерпывающим доказательствам, оспаривать тот факт, что капитан Дрейфус – предатель, враги Франции. Она пришла в книжную лавку «Эльзевир», чтобы заказать «Разочарованное сердце» Эдуара Дельпи, но, услышав пламенную речь Жозефа, отказалась от своего намерения и молча прошла мимо магазина.

– Это, наверное, из-за погоды, – растерянно пробормотал Жозеф. – Похоже, собирается гроза, и нервы у всех шалят.

– Жожо, не сердись на Мишлин, у нее нет новостей от кузена, и это ее беспокоит. Ей бы так хотелось, чтобы мсье Легри помог ей и наведался к одной особе, торгующей антиквариатом…

– А сколько лет мсье Баллю? – спросил Жозеф.

– Тридцать четыре, – ответила консьержка.

– В таком случае, он сам отвечает за свои поступки. Если бы счел нужным, он прислал бы вам записку. Ну хорошо, – смягчился он, заметив слезы на глазах мадам Баллю, – я напомню Виктору про вашу просьбу, как только он почтит нас своим присутствием. Опять опаздывает…

– Осторожно! – схватила его за руку консьержка. – К нам идет Примолен, она всегда подслушивает… Здравствуйте, мадам Примолен, как ваше люмбаго, вам уже лучше? – заискивающе осведомилась она.

Виктор энергично крутил педали. Ему хотелось только одного – ехать куда глаза глядят, пытаясь убежать от своих страхов, от себя самого и даже от своей любви к Таша, потому что любовь эту разъедала ревность. Быстрая езда словно очищала его, ветер бил в лицо, и Виктору казалось, что он становится другим человеком.

Он мчался на набережную Малакэ в надежде наверстать время, потраченное на починку проколотой шины. Жозеф опять обвинит его в том, что он забросил работу в лавке. И будет прав. Если любовь к книгам и не ослабла в нем, с ней теперь соперничали не только увлечение фотографией, но и интерес к синематографу. Он нащупал бумажник, где лежал заветный кусочек картона:

Виктор был вчера в синематографе, но ему хотелось посмотреть все еще раз. Сюжеты коротеньких фильмов были очень простыми – это мог быть завтрак малыша, партия в карты или снос стены, которая, о чудо, тут же вырастала заново. Виктора потряс этот удивительный эффект. А в ленте, снятой в кузнице, с экрана внезапно повалил дым! Виктор предвкушал новые незабываемые впечатления: Жорж Мельес обещал показать в театре «Робер-Уден» эпизоды, которые снял в своем владении в Монтрее и в Нормандии летом с помощью кинетографа.

Насвистывая мотив «Хабанеры» Эммануэля Шабрие, он вошел в книжную лавку и, оставив велосипед в задней комнатке, проследовал к покупателям. Эфросинья Пиньо и Мишлин Баллю уже удалились: первая, взяв корзинку, пошла на рынок, вторая была вынуждена отправиться мыть ступени. Жожо беседовал с бывшим преподавателем химии из Коллеж де Франс, только что избавившись от будущего инженера, который искал книги о строительстве мостов и дорог.

– Рад видеть вас обоих! – приветствовал их Виктор. – Жозеф, вчера вечером я не успел показать вам кое-что любопытное. А на вас, мсье Мандоль, я очень рассчитываю…

– Речь пойдет о монографиях Шевреля?

– Нет, о загадочных формулах. Я переписал их из одной книжицы, которую показала мне дама. Она как раз обещала достать то, что вы ищете. Мсье Мори наверху?

– Он изучает последние поступления от букинистов, – сообщил Жозеф.

– Очень хорошо! – обрадовался Виктор. Он открыл свой блокнот и рассказал озадаченным слушателям, что формулы были записаны в крошечной книжечке, которую извлекли из желудка карпа.

– Бессмыслица! – пробормотал Жозеф.

– Минутку… Вы позволите? – Мсье Мандоль выхватил у Виктора блокнот и поправил пенсне. Cinnamum, murra — это просто. …nyx, us, ardu, oes – можно догадаться, что речь идет об onyx, tus, nardus и aloe, – пробормотал он.

– Что означают эти слова?

– Все очень просто, мсье Легри, это латынь: …nyx, us, ardu, oes означает оникс, ладан, нард и алоэ. Cinnamum и murra – корица и мирра. Все это пахучие вещества, думаю, они входят в состав какого-то раствора, например лекарства. А вот цифры… Вероятно, это дозировка.

– А что означает Pentaour creavit?

– Pentaour — это, возможно, имя собственное, похоже на что-то египетское. Creavit — это третье лицо единственного числа глагола creo, creare, в прошедшем времени изъявительного наклонения, что может означать «Пентаур создал» или «Пентаур его создал».

– А это CRETN? Сокращение от «кретин»? Я пошутил, конечно. А 2, re l’Arc v — это может быть адрес – улица Арк-де-ля-Виктуар, дом 2… А еще выше, RMAT… Тут я сдаюсь!

– Неужели вы признаете свое поражение, Жозеф? Ведь криптограммы – ваше любимое развлечение!

– Хорошо, тогда дайте мне на время этот ценный документ.

Виктор неохотно повиновался, надеясь, что в блокноте нет ничего такого, что он не хотел бы показывать окружающим.

– Благодарю вас за помощь, мсье Мандоль.

– Не стоит. Лучше побывайте еще раз у той дамы – не знаю ее имени…

– Александрина Пийот, так называемая Тетушка…

– Знакомое имя! Я слышал его от мамы! – воскликнул Жозеф. – Мишлин Баллю подозревает, что ее кузен переехал к ней жить. Мы-то считаем, что Альфонс имеет право сам устраивать свою жизнь, но мадам Баллю, когда чем-то раздражена, становится просто невыносимой! Вы бы слышали, что она сейчас говорила на улице…

– Нет-нет, не продолжайте, Жозеф! Мне не хочется омрачать такой чудесный день: смотрите, небо прояснилось! Я воспользуюсь этим, чтобы нанести визит мадам Пийот. Если повезет, у меня есть шанс застать ее дома.

– Мне тоже пора, – сказал мсье Мандоль, – меня ждут в Коллеж де Франс. Я рассчитываю на вас, мсье Легри.

Бывший учитель вышел, и дверь за ним закрылась, звякнув колокольчиком. Жозеф устало закатил глаза.

– Как же он мне надоел со своим Шеврелем! А вы тоже хороши! Это неслыханно! Вы провели здесь всего пять минут и снова удираете! – возмущенно воскликнул Жозеф.

– Послушайте, разве не вы только что просили, чтобы я помог мадам Баллю? Боюсь, я опять проколю шину, так что лучше пешком… Я доберусь туда минут за двадцать. Присмотрите за моим велосипедом.

– Услуга за услугу: у вашей сказки о цветке есть продолжение? Я начал рассказывать ее Дафнэ, и она тут же заснула. Что там было дальше?

– Да я уже забыл, о чем там речь, – растерялся Виктор.

– Об уродливом цветке, который отправился навстречу солнцу.

Виктор почувствовал себя Шахерезадой.

– М-да… Когда безобразный цветок вернулся, он стал неслыханно красив! Пчелы слетались к нему, радостно жужжа. Бабочки, привлеченные его чудесным ароматом, наперебой махали над ним крылышками… Э-э-э… Жозеф, это смешно! Неужели вы всерьез хотите, чтобы…

– А как вы думали?! Мне тоже надо иногда отдыхать! Если не буду высыпаться, я стану для вас бесполезен. А ваша сказка действует на мою дочку лучше, чем успокаивающая микстурка.

– Ну спасибо.

– Да не за что, это чистая правда! Итак, безобразный цветок стал безумно счастлив…

– До поры до времени. Потому что через несколько дней он осознал, что из-за такой бешеной популярности у него не остается ни единой минутки на себя. Поэтому, когда дуновением ветерка его пригнуло к тонкой былинке, он спросил у нее: «Скажи, как тебе удается быть такой маленькой?» И она ответила: «Все очень просто, я дружу с луной». Вот и все, вы довольны, Жозеф?

– Я понял, это бесконечная история…

– Конечно! Вы и сами можете сочинить такую.

Виктор неторопливо шел по пассажу дю Коммерс. Напротив дома 8 в 1794 году располагался читальный зал вдовы де Бриссо, где были собраны труды по юриспруденции, принадлежавшие когда-то ее мужу-жирондисту. Когда его повесили, вдова с сыном находилась под наблюдением полиции. Недалеко от читальни стоял дом, где в 1793 году Марат писал свои статьи, подписывая их словами «Друг народа». «Казалось, все это происходило вчера», – думал Виктор, представляя себя одним из революционеров, арестованных за распространение запрещенных памфлетов.

Он очнулся от размышлений лишь у Кур де Роан. Под окнами домов росли каштаны; лошади жевали в стойле сено.

Из сарая с приоткрытыми створками высыпали полосатые котята, а за ними – кошка.

«Кажется, мне повезло: не придется идти на улицу Друо», – подумал Виктор. Все говорило о том, что Тетушка дома.

Он заглянул в сарай. После яркого света глаза не сразу привыкли к полумраку, но, приглядевшись, он увидел там и пыльную модель трехмачтового парусного судна, и амфору без ручки, и чучело выдры, и букетики искусственных цветов, и глобус…

– Тетушка! – крикнул он.

Ему почему-то стало не по себе, словно среди старых вещей бродили тени их бывших хозяев, готовые окружить незваного гостя и бросить в темницу, где он будет прозябать до самой смерти.

Виктор поспешил выйти. Вид тощих кошек, растянувшихся на солнышке, его немного успокоил. Сложив руку козырьком, он поднял взгляд на окна второго этажа. Увы, они были занавешены, и он смог различить лишь стоявшие на подоконнике горшки с геранью.

Поднявшись, он постучал, подождал немного и, не получив ответа, повернул ручку. Дверь отворилась. Войдя, он споткнулся о скамеечку для ног и раздраженно отшвырнул ее в сторону. Ему вспомнилась неприятная сценка из детства: когда ему было шесть лет, он проснулся среди ночи, побежал в спальню родителей и, ворвавшись туда, наткнулся на сервировочный столик. Грохот, крики, ярость отца…

Виктор прошел в комнату мадам Пийот. Сквозняк шевелил занавески на приоткрытых окнах. В мягком полумраке полки вдоль стен, заставленные безделушками и коробочками, казались геометрическим орнаментом, нарисованным прямо на обоях. На пол спланировал какой-то конверт. Виктор поднял его и, выпрямившись, вздрогнул, увидев силуэт, прислонившийся к сундуку.

– Вы здесь! Что вы задумали? Вы что, не слышали, как я стучал?

Тетушка медленно повернулась к Виктору. Он улыбнулся, радуясь, что застал ее дома, но через долю секунды его улыбка исчезла. Поза женщины была неестественной, и он вдруг понял, что ее ноги не касаются пола.