Глава пятая
В погоне за каретой
Суматоха вышла знатная. Сам рижский обер-полицмейстер прискакал в замок к князю, клялся, что найдет убийц и покарает их по всей строгости закона. Князь метал громы и молнии: слыханое ли дело — подбросить труп в его собственную карету с гербом!
Терентия два дня подряд допрашивали, расквасили ему кулачищем нос и грозили запороть насмерть. Он валялся в ногах, рыдал, клялся, что знать ничего не знает, что стоял с экипажем у Гостиного двора, как велено, и только раз его покинул — забежав в питейное заведение. В эти-то десять минут тело и подбросили, утверждал Терентий, а сам он ни при чем!
Опросили свидетелей. Точно, княжеский экипаж видели в переулке за Гостиным двором, Терентия в заведении тоже видели. А прочее — на совести Московского форштадта. На него власть полиции распространяется лишь формально, и искать там злоумышленника — зря тратить время. Его не выдадут — не потому, что он кому-то брат и сват, а лишь из нежелания облегчать труды полицейских сыщиков.
Стали разбираться, чье тело. Терентий сквозь кровавые сопли божился, что видит эту бабу впервые в жизни. Полиция имела в форштадте своих осведомителей — те пришли, поглядели, сказали, что не здешняя. Словом, образовалось темное и невразумительное дело: неведомо кто удавил неведомо кого и подбросил в самое неподходящее место. Даже сама мысль спрятать тело в карете была безумной — у Гостиного двора всегда полно народу, и странно, что убийцы не побоялись свидетелей.
Маликульмульк у себя в канцелярии сразу узнавал все новости, связанные с розыском, и от души сочувствовал Терентию — надо ж было влипнуть в такую историю. А сам меж тем продолжал поиски игроцкой компании.
Гостиница «Лондон» была совсем молодой и не нажила еще репутации «Петербурга». В ней скорее всего можно отыскать беглецов из «Иерусалима». В «Лондон» неплохо бы сходить вместе с Давидом Иеронимом навестить Паррота, если он еще не уехал в Дерпт. Правда, Паррот за что-то невзлюбил начальника губернаторской канцелярии — ну да Маликульмульк уже усвоил ту истину, что один лишь золотой червонец всем нравится.
Так что после службы Маликульмульк отправился в аптеку Слона в обществе Косолапого Жанно. Косолапый рассчитывал на угощенье, аптекарь Иоганн Готлиб Струве и его молодой помощник всегда приказывали подавать ароматный кофей и к нему печенье. Маликульмульк предполагал разыграть сценку: ловкий интриган уговаривает простодушного юношу нанести визит приятелю.
Но вышло так, что Давид Иероним завел разговор о покойниках.
— Меня звали в анатомический театр на вскрытие, — сообщил он.
— Опять отравление?
— Нет, молодую женщину удавили. Труп никем не опознан — вот его, пока он еще годится в дело, и отдали нам на растерзание. Тем более, женщина была беременна на пятом месяце. Видеть эмбрион — всегда познавательно.
— Вы ходили?
— Да, там должен был быть любопытный спор — о времени убийства. Оказалось, по прошествии двух или трех дней установить время мудрено. А найден был труп… Да вы, герр Крылов, о нем слыхали!
— Неужто в карете его сиятельства?
— Тот самый!
— Занятно! — воскликнул Маликульмульк. — И что же, вы присутствовали все время вскрытия?
— Пришлось — было предположение, что бедняжку сперва отравили, потом задушили. Но тут я ничего сказать не смог — и старшие мои товарищи только руками развели. Может, да, а может, нет. Хотя это помогло бы в розыске убийцы. Отравлена — значит, в деле замешана женщина. Мужчина не стал бы сперва подсыпать яд, а потом, дождавшись, пока он начнет действовать, набрасывать на шею удавку. Мужчина убил бы сразу. С другой стороны, женщина не могла бы так быстро и незаметно перенести тело в карету. Если только кучер не врет…
— То есть как?
— Он мог, пока его госпожа делала покупки в Гостином дворе, отъехать куда-то в иное место — и там ему сделали этот скверный подарочек. Ведь женщина была убита по меньшей мере за двое суток до того, как сделали вскрытие. Ясно одно — убийца не грабитель. В ушах у нее остались дорогие сережки.
— И где теперь тело? — забеспокоившись, спросил Маликульмульк.
Слово «сережки» о чем-то ему напомнило, и он мучительно пытался поймать за хвост мелькнувшее воспоминание.
— В анатомическом театре — и желающие могут его там видеть. Может, все-таки кто-то опознает.
— Бог с ней, с этой бедняжкой, — решительно сказал Маликульмульк, вспомнив о цели своего визита. — Друг ваш Георг Фридрих еще в Риге?
— Да, но скоро уезжает.
— Я хотел бы пригласить вас обоих на обед. Вы ведь знаете, Давид Иероним, что я любитель поесть…
Гриндель улыбнулся. Эта страсть была написана на всей фигуре Косолапого Жанно и на его круглой физиономии большими буквами.
— … и еще ни разу не обедал в «Лондоне». Буду рад, коли вы составите мне компанию.
Давид Иероним несколько смутился. Не далее как вчера Паррот сказал ему:
— Не понимаю вашей дружбы с этим неопрятным толстяком. Знаете ли вы, что он за человек? Его из милости приютил князь Голицын и дал ему чин начальника своей канцелярии лишь за то, что этот господин своими шутовскими выходками развлекал его, когда он был в сибирской ссылке.
Гриндель знал характер Паррота — тот не просто соблюдал некие принципы, но словно бы сам был их олицетворением, и если бы выбирать человека, чтобы доверить ему обязанности своей строгой и неумолимой совести, то Георг Фридрих Паррот очень к этой должности подходил. Давид Иероним желал, чтобы старший товарищ уважал его, но, с другой стороны, герр Крылов никогда и ничего не рассказывал про Сибирь, так что молодой химик даже растерялся: кому верить?
Он хотел, чтобы все его друзья между собой ладили, но тут возникло противостояние, и он не знал, как поступить. Герр Крылов был ему очень симпатичен своей начитанностью, любознательностью, интересом к немецкой литературе. Однако Паррот, как ему казалось, никогда в людях не ошибался.
— С удовольствием принимаю ваше приглашение, — сказал наконец Давид Иероним, решив, что Парроту не скажет ни слова.
К тому же, обед можно отложить до того дня, когда Георг Фридрих уедет наконец в свой Дерпт. И остаться другом обоих — сурового и добродетельного Паррота, забавного и талантливого герра Крылова.
Маликульмульк все эти душевные страдания видел, понимал и в глубине души ухмылялся: даже если Давид Иероним отправится с ним обедать без профессора Дерптского университета, тем лучше.
Из аптеки Слона он пошел к герру Липке читать вслух Шиллера, а через час, взяв на Ратушной площади извозчика, покатил на Романовку. Ему хотелось найти Маврушку, и в то же время на душе кошки скребли. Он вспомнил, что Маврушка получила от графини де Гаше дорогие сережки за то, чтобы уговорить Анну Дивову пойти к графине в услужение. Хотя он понимал, что в Риге проще найти двухголовую женщину, чем женщину без сережек, но все же, все же…
Он уже пересек эспланаду, когда понял, что затеял глупость. Если начальник губернаторской канцелярии на ночь глядя притащится в дом к Морозовым спрашивать о горничной, а эта горничная и впрямь мертва, об этом очень скоро станет известно князю Голицыну. И как прикажете объяснять ему сию проказу? Маликульмульк приказал извозчику поворачивать назад и вернулся в Рижский замок очень недовольный. А там, извольте радоваться, княгиня к себе кличет! Уже всюду гонцов разослала — и в башню, и в «Петербург». Княгине хочется поговорить о жутком событии, а потом послушать музыку и обсудить домашний спектакль, для которого Маликульмульк обещался написать пресмешную пиеску.
— Чтобы ее написать, мне сперва надобно убедиться, что ее главный герой в нужную минуту не оплошает, — сказал Маликульмульк и вызвал море вопросов: что за герой, молод ли, хорош ли собой?
Он отшучивался, не желая говорить раньше времени, что это — большой французский пирог.
Когда княгиня милостиво отпустила его, он уже знал, что, выждав немного времени, проберется на конюшню к Терентию. Тот наверняка знал о трупе больше, чем рассказал.
Можно было ждать в гостиной, но ему хотелось курить. Княгиня не допустила бы такого безобразия в своих апартаментах, и он, взяв свечу, пошел в башню. Ко всему привыкаешь — и витая лестница, которая сперва сильно его раздражала, была преодолена всего лишь с одной остановкой.
У самого порога сидел на ступеньках угрюмый Терентий. Увидев свет, он встрепенулся, и когда лицо Косолапого Жанно обозначилось внизу, неторопливо встал.
— Заходи, братец, — сказал ему Косолапый Жанно, невольно подражая князю.
— Опять у вас непорядок, — отвечал Терентий, войдя в комнату. — Где тут моя тряпка?
Косолапый Жанно и не знал, что у Терентия в его жилище своя тряпка завелась. А кучер имел в виду кусок древнего холщового полотенца, который притащил вместе с попонами, чтобы плотно заткнуть оконные щели. Холстина не понадобилась, и сейчас он ее отыскал, чтобы смести с подоконника трубочный пепел.
В своей конурке Терентий грязи не разводил, но и за каждой пылинкой не гонялся. А вот жилище недоросля должно было блистать, ибо конура при конюшне — своя и не своя одновременно, проще сказать, господская, а комната Косолапого Жанно принадлежала Терентию вместе с ее безалаберным хозяином.
Обнаружив свое сооружение из попон в растребушенном виде, он и обиделся, и рассердился. Рассердился даже более основательно, чем обиделся: то, что не оценили его трудов, мелочь; не мелочь то, что во владениях устроили кавардак!
Но Терентий ничего не сказал Косолапому Жанно и молча восстановил правильное положение попон, не обращая внимания на вопросы о найденном в карете мертвом теле. Всем видом он показывал: он, Терентий, здесь главный, и пока не сделает важное дело, к нему лучше не обращаться.
Маликульмульк этих тонкостей и оттенков не понял. Он достал и раскурил трубку, полагая, что рано или поздно Терентий прекратит возню с попонами и ответит на вопросы.
Наконец кучер кончил демонстративное, почти ритуальное сооружение тряпичного алтаря на подоконнике. Повернувшись к Косолапому Жанно лицом, а не откляченным задом, он тяжко вздохнул и приступил к заранее обдуманной речи.
— Вот так-то оно бывает, — скорбно сказал Терентий, — когда не спросясь, не подумавши… А оно вон как! И хорошо, что добрые люди на свете есть! И в обиду не дадут! А то что было бы? Их сиятельство тут-то бы и разгневались! А из-за чего? Дурь одна и блажь! Как будто ничего получше не нашлось! Да нашлось бы! Смиренную сироту надобно! А не то чтобы бог весть что!
Сам Терентий свою речь отлично понимал. А вот Косолапый Жанно и Маликульмульк были сильно озадачены. Но Косолапый Жанно вообще не придавал большого значения маневрам Терентия. Хочется ему хозяйничать в башне — ну и на здоровье. А вот Маликульмульк, предоставив Косолапому Жанно пыхтеть трубочкой, вернулся к волновавшим его вопросам. И спросил напрямик:
— Скажи-ка честно, друг мой, ты ту женщину, что была найдена в экипаже, узнал?
— Да как не признать… Да только я молчал, Христом Богом — молчал! Как рыба! Разве ж я мог сказать?!
— А что вышло бы, когда бы сказал? — удивился Маликульмульк, полагая, что за случайное знакомство никто бы Терентия особо ругать не стал.
— Как это, что вышло бы? Да то бы и вышло! — и тут Терентий запричитал, всем видом являя укор неблагодарному недорослю: — Да я ли не забочусь? Да я ли не стараюсь? Как же я мог сказать, кто эта баба? Да вашу милость тут же в часть сволокли бы! И не поглядели, что канцелярский начальник!
— Я-то тут при чем? — спросил Маликульмульк.
— Так не я ж на ней жениться собрался-то! На Маврушке этой! Да на черта она мне сдалась, Царствие ей Небесное!
— По-твоему, я на ней жениться собирался?
— А то кто ж?! Я вашу милость отговаривал, а вы — ни в какую! Женюсь, мол, на зазнобе! А ей ведь грош цена была, Царствие ей Небесное!
Маликульмульк громко расхохотался. Это была такая сцена для комедии, что лучше не придумаешь. Молиер, Бомарше и Скаррон скончались бы от зависти.
Он-то хохотал, а широкая щекастая физиономия Терентия окаменела. Кучер пребывал в изумлении — недоросль спятил! Спятил — и это такой ущерб для собственности, что хуже не придумать. Того гляди, начнет прятаться от света, как бедненький Николенька. Про беду, постигшую княжеского сына, Терентий, конечно, знал и очень мальчика жалел, почти так же, как Косолапого Жанно, только немного больше. В сущности, он и Маврушку жалел — но, когда пришлось выбирать между жалостью к покойнице и жалостью к начальнику канцелярии, он не колебался.
— Ну, вот что, голубчик, — сказал, отсмеявшись, Маликульмульк. — Жениться я вообще не собираюсь. Не создан я для семьи, вот те крест.
Терентий сдвинул густые брови, мучительно соображая, хорошо это или плохо. С одной стороны, рушились его планы заполучить в собственность целое семейство. С другой — еще неизвестно, какой окажется смиренная сирота, может, и ей взбредет на ум стать в доме хозяйкой. А пока что хозяин в жилище Косолапого Жанно — Терентий. Так что можно вздохнуть с облегчением и широко улыбнуться.
— А теперь выкладывай все, что ты знаешь про бедную Маврушку, — потребовал Маликульмульк.
— Да ничего я не знаю. Это вашей милости виднее, вы же к ней ездили…
— Я-то ездил, а ты про нее разузнать пытался. Кого ты о бедной бабе расспрашивал?
— Добрых людей… — пробормотал Терентий, неприятно пораженный строгим голосом недоросля.
— Где ты этих добрых людей отыскал?
Маликульмульк затеял этот допрос неспроста. Ему было ясно, что смерть Маврушки как-то увязана с игроцкой компанией, которая сделалась для него некой прекрасно-недосягаемой мечтой. Маврушка была загадочным образом связана с графиней де Гаше, она знала в лицо тех игроков, что разорили Михайлу Дивова. Кому и чем она могла помешать? Не хранила ли она в памяти нечто, связанное с отравлением фон Бохума?
Терентию страх как не хотелось выдавать кучера Данилу и белошвейку Дуняшку. Ведь если про них рассказать, недоросль, чего доброго, сам к ним поплетется и обойдется без Терентия. А это значит — что? Что в его голове угнездится мысль: Терентий-то не больно нужен! Поэтому сопротивление было долгим, упорным и бестолковым. Наконец Маликульмульк объявил, что все вымыслы Терентия про Маврушку, ее серьги и ее приключения — сплошные враки, и впредь вруну веры не будет. Умудрился же он изобрести ни с чем не сообразные амуры между начальником губернаторской канцелярии и горничной. Тогда только Терентий, спасая свою репутацию и свое место при особе Косолапого Жанно, назвал имена.
И не прогадал! Маликульмульк приказал встретиться еще раз с Дуняшкой и выпытать все, что она знает про жизнь семейства Дивовых. В конце концов раз его сиятельство решили позаботиться об отставном бригадире, неплохо бы собрать о нем сведения — трезвого ли поведения, не ссорится ли с соседями из пустяков. Да и сам, не играет ли в картишки. Как раз на картежную сторону дела Маликульмульк сильно напирал — и, повторив о ней раз десять, решил, что достаточно прочно вдолбил задачу в красивую, но туповатую Терентьеву голову.
Имелись у него и другие вопросы — о том, где же на самом деле труп подбросили в карету. Окрестности Гостиного двора были, допустим, тем местом, где неведомый злодей удавил горничную. Но для этого нужно было ее выследить и быть уверенным: она придет именно в тот закоулок, где ее удобно будет убить и сразу спрятать тело, ведь вокруг Гостиного двора всегда полно народа… Маликульмульк быстренько перебрал в памяти все, связанное с Маврушкой. Похоже, она сама не очень хорошо представляла себе, чем будет заниматься в ближайшие полчаса. Придет хозяйке в голову послать ее на улицу взять ниток у лоточника или сливок у мальчика-молочника — побежит. Обнаружится, что чулки у хозяйки грязные, — встанет к корыту. Возникнут вдруг свободные полчаса — помчится на Родниковую к госпоже Дивовой или на Мельничную к давним кумушкам. У Гостиного двора она могла оказаться так же случайно и непредсказуемо. А вот на Родниковой или на Мельничной ее можно было ждать в ту пору, когда уже стемнело и в морозовском доме сели ужинать.
Тут Маликульмульк вспомнил, как подвозил Маврушку на Романовку. И его передернуло при мысли, что он, похоже, последний видел бедную горничную живой.
Отчего она вдруг устремилась обратно, на Родниковую, когда уже была в двух шагах от морозовского дома? Тогда он решил, что дело в госпоже Дивовой или даже в забытой корзинке. Но, похоже, дело было в высокой и тонкой даме, лицом похожей на мопса. Маврушка ведь, стоя у калитки, прекрасно ее видела — и фонарь горел поблизости, и от окон исходил свет.
— А скажи-ка, братец, за каким бесом ты в тот день ездил на Родниковую? — вдруг брякнул Маликульмульк.
— Никуда я не ездил! У Гостиного двора стоял! — выпалил Терентий.
— А вот схожу-ка я, не поленюсь, завтра на Родниковую да поспрошаю людей, не видел ли кто среди дня кареты с голицынским гербом! — пригрозил Маликульмульк. — Полицейские-то не знают, где про карету спрашивать, а я знаю!
Терентий сперва окаменел, потом рухнул на колени.
— Батюшка, не погуби! — взвыл он и пополз по грязному полу к коленкам недоросля, чтобы обхватить их, как блудный сын — колени всепрощающего отца.
Маликульмульк растерялся — отродясь его никто так не хватал и не лапал за ляжки. Он что было силы отпихнул Терентия, так что кучер, сам молодец не хилый, уселся на пол и уставился на Маликульмулька снизу вверх.
Положение создавалось дурацкое. Умнее всего было бы выставить Терентия из комнаты и махнуть рукой на всю эту историю с покойной Маврушкой. Да и вообще поостеречься искать компанию, в которой то одного участника мышьяком попотчуют, то другой сгинет неведомо куда, то бывшая горничная его жены найдется удавленной. Вот подружись с такими мошенниками — сам поплывешь вниз по Двине с камнем на шее.
Однако за гроши этак не убивают. Убивают из-за немалых денег. Что же ставят на кон эти господа и дамы, если, похоже, доходит до третьего смертоубийства?
Маликульмульк внутренне содрогнулся: так вот ты какова, матушка Большая Игра…
У него были сложные и странные отношения с деньгами. Он хотел, чтобы деньги пришли, чтобы их вдруг оказалось много. Скажем, взяли комедию, поставили — и вдруг от этого произошла куча денег. Так он себе это представлял в пятнадцать лет, когда писал «Кофейницу», — и недалеко ушел от себя тогдашнего. Смешной принцип «Сперва слава, потом деньги» уже доказал свою несостоятельность, но даже когда он носился по ярмаркам, выигрывая и проигрывая, ему не приходило в голову, что деньги — это промежуточный этап. Вот они попали к тебе в руки — хватай, присматривай имущество, покупай, пока Фортуна не подсунула возможность расстаться с ними без всякой для себя пользы. А для него эти тысячи были чем-то вроде дорогой и яркой игрушки, с которой можно поиграть, а потом куда-то засунуть или даже вовсе выбросить. Вроде как кубарь царя Вакулы. Царство захвачено злодеем — а для него важнее дела нет, чем спускать кубарь и любоваться его пестрым вращением. Вспомнилось, как хохотало голицынское семейство, едва только в «Подщипе» заходила речь об этом самом кубаре, который автор подсмотрел в комнате у младших мальчиков.
Редко попадается человек, не знающий, что делать с деньгами. Если бы Терентий проведал про эту особенность подопечного — то-то бы обрадовался. Впрочем, он нечто подобное подозревал, только не думал, что недоросль до такой степени нелеп и бестолков.
Но деньги, причем Большие Деньги, были непременным условием Большой Игры. Заполучить их, заполучить именно сейчас, значило возместить себе все провалы и неудачи последних лет.
Значит — вперед, туда, где убивают.
— Вот что, братец ты мой, — сказал Маликульмульк (Косолапый Жанно оставался безмятежен, и по его малоподвижному округлому лицу можно было понять одно — ему безмерно нравится сам процесс курения, с издаваемыми трубкой звуками и размеренным потягиванием теплого дыма). — Тебя и без того ждут немалые неприятности. Поэтому не усугубляй своей вины и давай-ка рассказывай, где ты успел побывать вместе с каретой его сиятельства.
Спрашивать, каковы были причины этого странного путешествия, Маликульмульк не стал. Он уже понял, что в голове у Терентия нарушены какие-то связи, и домогаться объяснений — зря тратить время. Примерно того же мнения был Терентий о голове Косолапого Жанно. Он знал, что за сидение в канцелярии недоросль получает деньги, но полагал это чистой благотворительностью со стороны князя Голицына — надо же, чтобы кавалер, играющий на скрипке для княгини, имел чин и должность, иначе как-то нелепо выходит. И Терентий был недалек от истины.
— Нигде не был, — отвечал Терентий.
Потому что для таких случаев у человека подневольного есть свой ритуал: даже будучи пойманным на очередном безобразии, открещиваться и отрекаться до последнего. Иначе совсем нелепо выходит: кто же облегчает господам труд по выяснению истины, итогом которого будет для виновника домашнее вразумление по спине?
— Коли так, я завтра иду на Родниковую, и все, что узнаю, тут же сообщу его сиятельству, а он прикажет к себе вызвать обер-полицмейстера…
— Батюшка, отец родимый, не погуби! — опять возопил Терентий и повторил попытку ухватиться за недорослевы ляжки.
Но тут уж Косолапый Жанно вскочил с быстротой и ловкостью, неожиданной для всякого, кто не знает медвежьих повадок. А Маликульмульк объявил:
— Ежели ты, черт тебя знает зачем, гонялся за Маврушкой, то должен был побывать и на Родниковой, и на Романовне у Морозовых, и, статочно, на Мельничной! Вот я завтра туда и прогуляюсь!
* * *
Видимо, ангел-хранитель Маликульмулька считал вечерние пешие прогулки из крепости в предместья и обратно полезными для его здоровья. Погода была как раз подходящая для такого увеселения — небо настолько ясное, насколько это возможно в октябре, и дорога относительно сухая, и почти безветренно.
Маликульмульк бодро шагал к Родниковой, и все уступали ему дорогу — коли налетишь на такого осанистого и увесистого молодца, он-то на ногах устоит, а ты сядешь в лужу. Он шагал и думал о даме, похожей лицом на мопса. Думал он также, что у окошка непременно сидит Анна Дмитриевна и разбирает старый галун.
Он подумал, что можно бы заглянуть к Дивовым и сказать хорошую новость: его сиятельство исследовал вопрос и может предложить старому бригадиру место смотрителя в работном доме; не так чтоб очень хлебное, однако для обнищавшего человека, которому приходится кормить невестку и внуков, неплохое, к тому ж, предоставляется казенная квартира в Цитадели. Правда, пройдет еще несколько дней, пока уладится вся бумажная волокита. И Петр Михайлыч вернется на службу — хоть какую, лишь бы получать жалованье.
Подумать-то подумал, и вдруг одна мысль потянула за собой другую: а хорошо бы, чтоб старика не случилось дома. Была бы в комнатке одна Анна Дмитриевна — поговорили бы…
Во всем виноват был мерзавец Терентий! Взбрело ему, видите ли, в дурную башку, что начальник канцелярии женится на горничной! А в итоге Маликульмульк не на шутку задумался: может, не так уж безнадежно потерян для прекрасного пола? Мало ли, что не сбылось в молодости?..
Десять лет прошло, десять лет… где ты теперь, Анюта?..
Можно бы написать в Брянск, отыскать давних знакомцев, разведать. Но вот ведь какая история: в пятнадцать лет сочинив комическую оперу, в восемнадцать — настоящую стихотворную трагедию «Филомела», которая даже была напечатана в «Российском феатре», в одном томе с прославленным Княжниным, писем писать так и не выучился, разве что братцу Левушке. Бывает ли так, чтобы в человеке жил талант ко всему кроме писем?
Анюта — пятнадцатилетняя… тебя больше нет… Ты осталась в том Брянском уезде, где бродили вместе по лугам, сопровождаемые одной лишь кудлатой Фиделькой…
Но как вышло, что все рухнуло? Ведь почти было сладилось! Родители, видя, что в разлуке дочка тает, как воск, и испугавшись не на шутку за ее жизнь, уже дали свое согласие на венчание и написали о том жениху в Петербург. Он получил письмо — и затмение какое-то нашло на обычно ясную голову! Он ведь всегда умел находить деньги — очень даже бойко влезал в долги, чтобы являться к Анюте щеголем! А тут, какая-то несвойственная ему гордыня вдруг вылезла на свет и принялась распоряжаться! Нет, гордым он был, по-своему гордым, умел дать сдачи обидчику, но с чего взбрело ему на ум, будто родители Анюты — обидчики? С чего написал то нелепое письмо: денег-де сейчас не имею и в Брянск к вам приехать не могу, а коли угодно, прошу осчастливить — привезти невесту в столицу, где может быть немедленно устроена свадьба. Неужто не мог написать ласковее, разумнее? И что тут хорошего могло выйти кроме оскорбления для родителей Анюты и решительного отказа?
Да, денег не имелось, но их можно было найти. Их можно было выиграть, черт возьми!
И не содрогаться теперь, едва услышав пленительное имя «Анна»…
Дойдя до Родниковой, Маликульмульк стал выглядывать давешнюю старуху, которая рассказала ему, что до гордячки Анны Дивовой никак не добраться. Он знал, что тут ее владения: если бы она забрела на другую улицу, ее с шумом бы погнала прочь тамошняя старуха, торгующая таким же хламом.
Родниковая улица узкая, экипажи тут проезжали нечасто, да и народа было немного. Навстречу прошли поочередно торговец-еврей в длинной черной накидке с супругой в белом покрывале, из-под которого виднелись край темной юбки и ножки в белых чулках и черных туфлях на вершковом каблуке; пастор-немец, высокий и сутулый; русский батюшка, спешивший, видимо, к больному, а за ним — пономарь в полушубке поверх подрясника, с молитвенником и кадилом. На дорогу выкатился перелетевший через забор тряпичный грязный мяч и остановился прямо в огромной луже. За мячом выбежал маленький парнишка. Маликульмульк обратился к нему по-русски — парнишка не понял, обратился по-немецки — та же история, а латышского философ пока не знал, да и не видел в нем нужды. Появился другой парнишка, постарше. Тот говорил по-немецки и показал Маликульмульку, где дом старой женщины, торгующей поношенным платьем.
Она жила в полуподвальной конурке, вход в которую был под лестницей и доставил Маликульмульку множество неудобств. Все-таки философ хорошо себя чувствовал в просторном теле Косолапого Жанно, лишь когда тот сидел в креслах, писал, читал, курил или ел. Маликульмульк, приятель гномов и сильфов, лишней плоти не имел — когда автор воображал свою встречу с философом, встречу, с которой началась «Почта духов», он видел высокого старца с седой бородой в платье, усеянном звездами, но старец был легок и подвижен, что соответствовало его язвительному и насмешливому нраву.
Уже темнело, и хозяйка конурки, окончив дневные труды, только что вернулась домой. Она впустила хорошо одетого дородного господина, признала его и предложила единственный в комнатушке стул, а сама взялась разжигать печь.
Маликульмульк, оглядывая жилище торговки, первым делом вспомнил Шекспировы слова про мир, который театр. Тут было закулисье театра человеческого. Возможно, актеры, что оставили торговке свои наряды, давно переселились в мир иной, а вещи, их пережившие, ждут других актеров, что придут играть все те же роли — да только перед иной публикой и в ином зале, не столь нарядном, и свечи не восковые или спермацетовые, а простые сальные…
В сырой конурке на вбитых в стену длинных гвоздях и на толстых натянутых веревках висело разнообразное тряпье, целый маскарад, тусклый и жалкий. Вдоль стены стояли сапоги всех видов, не обязательно парные. Был и большой расписной ларь — на его желтом боку неведомый живописец изобразил кавалера и даму, а меж ними цветок с почти человеческим лицом, обрамленным лепестками.
Освещалась эта фантасмагория огарком, прилепленным к дощечке, а дощечка лежала на столе посреди пестрых тряпичных кучек. Справившись с печью, торговка отгребла свое богатство, высвободив угол стола, и предложила доброму барину угощение — кофей и калач. Да, кофей у нее водился!
— Как звать тебя, моя голубушка? — спросил Маликульмульк, кивком давая понять, что от угощения не откажется.
— А Минодорой Пантелеевной.
— Экое имя знатное!
— У нас в семействе всем господские имена давали, — похвасталась торговка. — Вот сестрица у меня — Анимаида, вторая — Платонида. А ты, сударик мой, кто таков?
Маликульмульк на сей предмет подготовил подходящее вранье.
— Я, сударыня Минодора Пантелеевна, человек проезжий. Путешествую для своего удовольствия, а звать меня — Яков Борисович Княжнин.
В этом была тонкая месть тому, кого некогда юный господин Крылов ославил на всю столицу под именем Рифмокрада, за что и поплатился. Давний приятель Саша Клушин оценил бы шутку — да только давно уж он не был приятелем.
— Вот, Яков Борисович, и познакомились. А твоя милость все об Аннушке Дивовой, гляжу, беспокоится.
— Да, о ней, — согласился Маликульмульк, зная, что на удочку амурной истории можно поймать даму любого возраста.
Зря он, что ли, сочинил в своей «Бешеной семье» любвеобильную бабушку Горбуру? Ну, так вот же она, Горбура, — готовит на краешке плиты кофей, и лет ей ровно столько же! Но Горбура была одета побогаче и, кажется, не так щекаста. А тут — не лицо, а большой масляный блин, несколько помятый. И взгляд хитроватый.
— Плохи дела у Дивовых. Вот, — торговка взяла со стола серый комочек, — ее теплые чулочки. Просила продать. А когда шерстяные чулки продают на зиму глядя — это как называется? Называется это, сударь мой Яков Борисыч, нищетой, когда на завтрашний день сухой корки уж нет. А нос перед всеми дерет!
— Какова этим чулкам цена? — вдруг взволновавшись, спросил Иван Андреевич.
— Хорошо, коли возьмут за гривенник. Чулочки-то штопаные.
— Вот полтина, передашь ей — словно за чулки… — тут благотворитель несколько пришел в себя и вспомнил о цели своего визита. — Однако ж странно. Я верно знаю, что в Рижском замке судьба Петра Михайлыча решена и его определят к месту в Цитадели. Неужто ему еще не сообщили?
— Да как же я могу это знать? — удивилась Минодора Пантелеевна. — Я только то знаю, что Дивовым есть нечего.
Тут требовалась комедийная сцена. И Маликульмульк, знаток комедий, что шли на столичной сцене, преобразился в плутоватого слугу, умеющего врать с феноменальной искренностью.
— Матушка Минодора Пантелеевна, да ведь сам князь в бригадире Дивове участие принял! Он Петра Михайлыча вспомнил, им вместе на турецкой войне воевать довелось! Я не удивился бы, когда б он сам приехал навестить старинного своего товарища! А может, и впрямь приезжал? Ты, голубушка, тут целыми днями ходишь — поди, заметила бы княжью карету. Герб у нее — чего только нет! Вверху на красном поле — воин на белом коне с саблей, внизу справа на серебряном поле стул, а по бокам — два черных медведя, внизу слева на голубом поле серебряный крест, а на кресте — черный двуглавый орел. И мантия горностаевая! Такого нельзя не заметить!
— Глазами я слаба, — сказала торговка. — Вон, очки купить пришлось.
Она показала две зеленоватые круглые стекляшки в оправе и с петельками — вешать на уши.
— He так слаба, чтобы карету не разглядеть.
— Карету-то разгляжу, а всех этих коней и медведей — уволь, батька мой! Но вот что скажу — карета и впрямь приезжала. Я-то думала — к кому бы? Неужто к той немке, что напротив Дивовых поселилась? А это, вишь, к самому Дивову!
— Богатая карета?
— Богатая! Золоченая! Герб точно был, вроде как в ковер завернут, или в епанчу, а епанча с изнанки горностаевая.
— Ну, так то ж и есть мантия!
— А мне почем знать? Мне такое продавать не дают!
Маликульмульк согласился, знать геральдику торговка поношенным платьем из Петербуржского предместья не обязана. А знать, кто к кому в гости побежал, — это ее прямой долг.
— Да нет, матушка Минодора Пантелеевна, — возразил он. — На такой карете только к Дивовым приехать могли бы. С чего ты взяла, будто к немке?
— А карета на той стороне улицы стояла, за ее домом, где забор и проулок. Видно, кучер умник, там поставил, где никакая телега не заденет. Тут же все водовозы ездят, у нас колодец знатный, вода — лучшая в Риге. Только странно, батька мой, что их сиятельства приезжали, а ни гроша Дивовым не оставили.
— А то ты, матушка, Петра Михайлыча не знаешь! Отказался брать — сказал, что в подачках не нуждается. А вот дадут ему место, тогда сможет взять немного денег в счет жалованья. Жаль мне его, чудака, ведь внучат голодом морит.
— Внучат вся улица подкармливает. Они дома ночуют только, а так — прямо на улице и живут.
— Им ведь учиться надо.
— Их и учили, пока не разорились, а теперь на учителей денег нет.
— Деньги будут, — сказал уже не Маликульмульк, а Иван Андреевич Крылов.
Дело в том, что с давних лет был у него один должок.
Когда покойный Андрей Прохорович Крылов после того, как поучаствовал в войне с Пугачевым, вышел в отставку, то перебрался он вместе с семейством из Оренбурга в Тверь, где устроился на гражданскую службу. Будучи в чине коллежского асессора, он стал председателем Тверского губернского магистрата. Должность оказалась не хлебная, нанять учителей сыну он не смог. Но нашелся хороший человек — председатель уголовной палаты, богатый тверской помещик Львов. Он узнал, что десятилетний Ванюша Крылов пробует сочинять стихи, велел привести к себе парнишку и приказал, чтобы поэта обучали французскому и рисованию вместе с его собственными мальчиками. Вскоре обнаружилось, что у приемыша музыкальный слух. Львов распорядился найти ему учителя и купить скрипку. К тому же он был большим любителем домашнего театра и стал давать небольшие роли новоявленному воспитаннику. Все это делал он не благодарности ради, а просто так — забота о мальчике развлекала его и обходилась недорого. Как-то родственницы Львова научили Ванюшу уму-разуму — внушили, что он должен быть благодетелю по гроб дней своих благодарен. Львов, услышав неуклюжие слова признательности, только посмеялся.
— Вырастешь, разбогатеешь, сам кому-нибудь поможешь, — сказал он. — Кабы я с тобой последним куском хлеба поделился, так оно, пожалуй, заслуга… А так — как-то оно само собой выходит… и не вздумай мне руку целовать, я не дама!.. Пошел в классную!
Эта история повторилась с Голицыным, хотя мальчику тогда было почти тридцать. Тоже — взяли в дом за талант и сказали, что в благодарностях не нуждаются… Да что за Фортуна такая?.. Куда ведет, чему учит?..
Но львовские слова Маликульмульк помнил. Просто до сих пор не подворачивалось младенцев, которым от него была бы хоть какая-то польза, кроме Николеньки, считавшего богатством конверт с сургучными печатями. И вот — внуки Дивова. Нужно будет проследить, чтобы завтра же вопрос о месте был решен окончательно, подписи на нужных бумагах получены, и самолично сходить в Цитадель, осмотреть предназначенную новому смотрителю квартиру. А потом поговорить с князем — могут ли эти внуки приходить в Рижский замок, чтобы учиться вместе с самыми младшими Голицыными, Василием и Владимиром. И одеть их пристойно — хотя бы за свой счет, а упрямому старику сказать, будто княгиня позаботилась, с княгиней спорить он не станет.
Минодора Пантелеевна внимательно следила за кофеем. Запах от него шел — прямо волшебный. Маликульмульк в те времена, когда носил епанчу, усыпанную звездами, умел при ее помощи преображать мир: протрет краешком глаза простаку, и тот уже видит вместо заброшенной хибары царские чертоги, вместо заплесневелой корки — пышный пирог, а вместо изрезанных кружками бумажных обоев — золотые монеты. Такое же чудо сотворил кофейный аромат, заглушив запах сырости и грязной одежды. Каморка торговки дивно преобразилась — в ней поселилась роскошь…
Старуху Маликульмульк видел насквозь — она почуяла деньги, оттого и собиралась выставить угощение. Деньги же заработать не могла, не та Анна Дивова особа, чтобы поддаться на уговоры сводни. Стало быть, Минодора Пантелеевна вздумала облапошить толстого и глупого барина. Ибо она простыми своими глазами видит не Маликульмулька, а Косолапого Жанно.
— Значит, у немкиного забора карета стояла, — уточнил Маликульмульк. — Я, сдается, помню это местечко, да и немку приметил — тощая и страшна как смертный грех.
— Мартышка, — вдруг сказала Минодора Пантелеевна. — Ребятишки ей уже и кличку дали. Мартышка.
— Что ж она поселилась на Родниковой? Тут у вас немцев, кажется, немного…
— Сдуру, батька мой. Ни с того ни с сего объявилась, прислала человека, он ей комнаты снял в первом жилье и сразу пожитки перевезли. А пожитков-то — сундучок, да два баульчика, да узел, я чай, с периной и подушками.
— Давно ли?
— А недели не прошло. И уж гулять выходила с сыном, а какое у нас гулянье? Это в крепости гулянье, а у нас — того гляди, телега заденет. Или, скажем, на Большой Песочной гулянье, там и лавки дорогие есть. А у нас — одни разносчики. Мы уж приметили, когда молочник приходит, когда огородники, когда рыбаки улов несут. Хозяйки у калиток ждут — вот тебе и лавка! Булочник хороший есть, так он жену с корзинками посылает. Пройдет улицу из конца в конец — вот и расторговала товар.
— Вдова, наверно, — задумчиво сказал Маликульмульк. — Проела, что от мужа осталось, и перебралась с малюткой туда, где жить дешевле.
— Мартышка-то? — Минодора Пантелеевна рассмеялась. — Малютка тот — чуть ли не с тобой в одних годах, Яков Борисыч! И в покойника, видать, уродился — очень собой хорош. Даже Дуняшка Федосеева, уж на что скромница, в окошко на него глядела, когда он у дома прохаживался. Я видела!
Маликульмульк подивился устройству женских глаз: герб на карете, намалеванный ярко и вразумительно, разглядеть они не сумели, а девичье лицо в темном окошке, да еще под самой крышей, — мало того, что увидели, так еще и направление взгляда проследили.
Насчет сына он тоже был озадачен: дама с лицом мопса имела от роду лет тридцать. Может, тридцать пять. Откуда тут взяться тридцатитрехлетнему отпрыску, он пока не понимал. С другой стороны, мало ли чего брякнет старуха ради красного словца? Может, юноше лет восемнадцать, а Мартышка родила его в шестнадцать? Вот оно кое-как и сходится.
— Так она, поди, тут ни с кем дружиться не станет, — заметил Маликульмульк. — Разве что прислугу наймет. А кстати, ты, Минодора Пантелеевна, когда в последний раз видела Маврушу?
— Третьего дня? — сама себя спросила торговка. — Нет… Дня четыре, поди, она тут носу не казала. А на что тебе?
— Может, ты с ней сговорилась бы, чтобы как-то с госпожой Дивовой сладить?
— Крепко она тебя зацепила…
— Крепко, матушка. Ты думай, думай, глядишь, что и придумаешь. А я за деньгами не постою. Да и вот в какую сторону поглядывай: как бы тот сынок не вздумал за госпожой Дивовой волочиться. Знаю я таких махателей… так ты уж присмотри за Мартышкой с мартышонком! Да и вообще почаще там прохаживайся. Коли кто затеет под дивовскими окнами ездить, знаки подавать — ты примечай. Все мне потом расскажешь.
— А ты, Яков Борисыч, не жениться ли вздумал? — проницательно, как ей казалось, спросила старуха. — Коли жениться — точно нужно все разузнать, какого поведения, не было ли чего…
— Вот думаю, — загадочно ответил Маликульмульк.
* * *
У Маликульмулька был во Франции родственник. Звался — Хромой Бес.
Этот насмешливый демон имел способность делать крыши прозрачными. Заберется повыше вместе с приятелем своим (это, если верить мусью Лесажу, его биографу, сперва был некий испанец дон Клеофас, а потом, возможно, завелись другие), лишит здание крыши и развлекается, глядя на суету людскую. И философствует, разумеется, на прекрасном французском языке. Не лень же ему было с архитектурой возиться.
Маликульмульк завел дружбу с гномами и сильфами, которые умеют делаться невидимками и, не утруждаясь полетами над печными трубами, входят этак в любую комнату и все пакости разглядывают в подробностях. И в письмах к философу все как есть излагают. И получается «Почта духов»…
Как приятно подглядывать за чужой жизнью, смешной и занятной, не собираясь извлекать из этого никакой особой пользы, кроме минутного удовольствия (бумажная версия событий — это уже другое дело). В одном окошке — одна история, с героями и декорациями, в другом — другая, тут тебе комедия, тут почти трагедия. А и надо-то всего — пройти по улице, когда в домах уже светло, а ставни в первом этаже еще не закрыли.
Маликульмульк шел по опустевшей улице, заглядывая в те окна, куда было сподручно. И видел в основном людей, садившихся за стол. (Косолапый Жанно напомнил, что калача и кофея Минодоры Пантелеевны ему маловато!)
Возле дома, где поселились Дивовы, Маликульмульк произвел разведку и обнаружил тот закуток у забора, где Терентий ставил княжескую карету. Там, видимо, много лет назад был пожар, потом как-то иначе поделили земельные участки, и образовался небольшой закоулок, действительно удобный, чтобы разместился экипаж с лошадьми. Нашел Маликульмульк и маленькую заколоченную калитку, потряс ее — отворилась. Доски крест-накрест представляли одну видимость. Но заходить во двор он не стал, а принялся рассчитывать — как эта калитка соответствовала дверцам кареты, стоящей впритык к забору?
Он знал, что Терентий ехал от Гостиного двора. Но с которого конца отчаянный кучер заезжал на Родниковую, понять, не имея плана Петербуржского форштадта, было сложно.
Маликульмульк выбрался из зарослей мертвого бурьяна и подошел к окнам. Они еще не были закрыты, и он осторожно заглянул, благо рост позволял.
За столом сидела дама с лицом мопса и раскладывала пасьянс. Над ней склонился молодой человек — действительно замечательной наружности, с правильным и красиво вылепленным лицом. Везет же людям, которые унаследовали от дедов и отцов не мягкие рыхлые черты, а четкие линии, каждый изгиб которых — праздник для живописца, поэзия и соблазн.
Оконное стекло мешало услышать, о чем речь. Но, сдается, в комнате был кто-то третий. И не исключено, что даже четвертый.
Предосторожности ради Маликульмульк вернулся в бурьян, подождал там немного и снова пришел к окну. Теперь за столом уже играли. Он отчетливо видел даму-мопса, молодого красавца, который вряд ли был ее сыном, и еще одного господина — в профиль.
Память у Маликульмулька была отменная. Тем более что он искал не каких-то безликих анонимов, а людей, немного известных по именам и приметам. Скошенный лоб и нос этого немолодого господина составляли довольно необычный для человеческой физиономии угол, к тому же, господин почти не имел переносицы. Возможно, это был тот самый фон Дишлер, о котором говорил повар Шуазель. То есть — игрок!
Тут дверь, ведущая на крыльцо, отворилась и вышел служитель — закрыть наконец ставни. Маликульмульк быстро отступил на заранее подготовленные позиции, в бурьян.
Больше тут выжидать было нечего, поразмыслить он мог и по дороге в замок, не все же считать шаги. Но Маликульмульк стоял, время от времени озадаченно хмыкая. У него концы с концами не сходились.
Допустим, игроки сбежали из «Иерусалима» после отравления фон Бохума. Лишнее внимание полиции им ни к чему. Допустим, они не желали селиться в гостинице — хозяин гостиницы потребует предъявить паспорт, сделает выписки и сдаст их, как положено, квартальному надзирателю, тут-то беглецов и обнаружат. Но если так, то они, спрятавшись на Родниковой, должны сидеть тише воды, ниже травы и не устраивать сюрпризов князю Голицыну! Даже если Маврушка, по их понятиям, заслуживала смерти, даже если ее удавили именно в этом доме — то было множество способов избавиться от тела иными путями, а не засовывать его в карету с княжеским гербом!
Мартышка не напрасно поселилась напротив дивовского дома — это ясно. У нее имелся план, и он был как-то связан с Анной Дивовой и пропавшим Михайлой Дивовым. Уж не была ли Мартышка той самой загадочной графиней де Гаше, которая пыталась взять госпожу Дивову в услужение?
Маликульмульк повернул голову, чтобы видеть два окна под скатом крыши. Одно принадлежало Дивовым и было темным — семья берегла свечи, а может, и вовсе их не имела. В другом горел огонек, там, наверно, заканчивала свой дневной урок белошвейка Дуняшка.
Но свеча стояла не на рабочем столике, как полагалось бы. Она стояла на подоконнике. Похоже, это был знак — знак, что кого-то ждут и будут рады встрече.
Тут же вспомнились слова Минодоры Пантелеевны о том, что Дуняшке понравился новый сосед. Похоже, не просто понравился, а они уже успели сговориться…
Эта головоломка уже начинала складываться в интригу!
Есть молодая женщина; возможно, вдова; живет в семье свекра.
Есть некая графиня де Гаше, имеющая отношение к исчезновению мужа этой женщины. Графиня подсылала к Анне Дивовой бывшую горничную Анны, Маврушку, чтобы заполучить госпожу Дивову в свой дом непонятно кем. Но старый Дивов эту затею решительно пресек.
Есть дом в рижском захолустье, на Родниковой улице. И в этом доме поселяется иностранка, словно лучше ничего не нашлось. И эта иностранка была знакома Маврушке, хуже того, Маврушка знала о ней что-то опасное. Странное поведение горничной в тот вечер — прямое доказательство.
Есть молодой красавчик, вроде бы графинин сын, и он вьет петли вокруг соседки Дивовых, работящей и скромной девки. На что она ему сдалась? Не подбирается ли загадочное семейство через соседку к Анне?
И для чего же Анна этим людям, которые явно входят в игроцкую компанию? Ведь ее муженек и так вынес из дому и проиграл решительно все!
Может, старый Дивов умудрился припрятать какое-то сокровище, а мошенники про то знают и точат на него зубы?
Но как же объяснить, что они сейчас преспокойно сидят за столом и играют?
Ведь в любую минуту может явиться полицейский чин и сказать: «А знаете ли вы, господа, что тело женщины, найденное в карете князя Голицына, было подброшено из вашего дома? И, выходит, вы либо покрываете убийцу, либо сами — убийцы?»
Ведь они не знают, что бедную Маврушку еще не опознали. Кто бы им об этом рассказал? Им бы на всякий случай сбежать отсюда, а они — сидят!
И тут Маликульмульк вспомнил, что сказал ему Давид Иероним, побывавший на вскрытии. Женщина носила дитя, и плоду пошел пятый месяц. Вот еще важное обстоятельство! Но как оно относится к смерти Маврушки?
Интрига складывалась совсем не комедийная. И здравый смысл, а его у Маликульмулька было не меньше, чем у всякого философа, сказал: ступай-ка ты, философ, в замок, ложись спать и для карточных досугов ищи другую компанию.
«Но ведь какие огромные деньги ставятся тут на кон, если из-за них убивают? — Маликульмульк адресовал риторический вопрос своему здравому смыслу. — Нет, я до этих мазуриков доберусь. Они хитры, а я… а я… я чую игру!.. Зря ли столько лет шатался по ярмаркам? На таких прохвостов нагляделся — и Боже упаси! Но коли так — мне в жизни недостает именно прохвостов?.. Вот странный вывод…»
И далее Маликульмульк рассуждал, как драматург, которому непременно нужно вывести в комедии отчаянного и бесшабашного игрока, считающего карты главным средством к существованию.
Игрок (или игроцкая компания, собравшаяся для очистки кошельков от лишнего золота) выбирает себе местожительством (скорее всего, временным) портовый город. Город невелик, но через него проезжают все, кто тащится из Европы в Санкт-Петербург, минуя Москву, или же наоборот — из столицы в Европу. Развлечений в Риге для путешественников мало — Немецкий театр, визиты к знакомцам или же игра. На дворе осень, после затяжного ливня двигаться в дорогу опасно — кто станет вытаскивать экипаж, застрявший на полпути меж Ригой и Митавой? Стало быть, путешествующий мужчина — готовая жертва для шулеров. Сперва предложат сыграть по маленькой, чтобы убить время, потом ставки удваиваются до бесконечности…
Именно поэтому компания, избравшая своей главной квартирой «Иерусалим», после смерти фон Бохума далеко не убежала — Рига ей нужна. Однако после второго убийства ей следовало бы покинуть город — ясно же, что по следу злодеев, подкинувших труп в голицынскую карету, полицейские сыщики пойдут яростно. Но они сидят в трех шагах от места преступления и играют! Значит — что? Значит, имеют туманное понятие о втором преступлении. Оно могло совершиться на Родниковой — судя по тому, что туда побежала Маврушка, увидев даму-мопса. Теоретически могло. А на самом деле горничную удавили в другом месте. Это могли быть либо окрестности морозовского дома, либо окрестности того дома на Мельничной, который раньше принадлежал Дивовым. Именно там побывал умалишенный Терентий с экипажем — других мест, где можно найти Маврушку, он, кажется, не знал. И вряд ли убийцы стали бы таскать тело с места на место, присматривая пустую карету, куда бы его засунуть. Карета попалась им на глаза — и они, недолго думая, воспользовались возможностью.
Следует ли из этого, что игроцкая компания к смерти Маврушки непричастна?
Следует! Ибо ей за глаза хватит отравления фон Бохума. Оно изрядно попортило все планы и нарушило выгодный промысел. Даже если Маврушка сделала что-то, неприятное для компании, ее сразу после убийства фон Бохума трогать не стали бы. Уже и с отравлением множество хлопот — как бы сыщики не взялись за поиски отравителя слишком ретиво.
Так рассудил Маликульмульк и даже повеселел. Что ж, теперь только надо придумать, как познакомиться с игроками. Однако оставался вопрос, ответить на который он не мог, да и, честно говоря, не хотел: для чего Маврушке, уже доехавшей до Романовки, вдруг понадобилась дама-мопс? И ведь горничная не сразу решилась к ней идти, а думала, сомневалась, совсем было на эту затею рукой махнула — да вдруг и понеслась опрометью!
Он направился к Рижскому замку, стараясь не забредать в лужи. Ему нужно было составить план действий, первым пунктом в котором стоял поход с Давидом Иеронимом в «Лондон». Но покойная горничная не унималась, теребила с того света.
«А ты подумай, сударь, не знала ли я про эту даму чего-то этакого, неприятного, гибельного? — спрашивала незримая Маврушка. — А не задолжала ли мне та дама? А не обокрала ли меня? А не знала ли она чего-то такого, что для меня смертельно важно? Ты вообрази, сударь, как я стучусь к ней в окошко, как она впускает меня, а потом говорит: то, что тебе надобно, находится на Романовке или на Мельничной? И посылает со мной слугу своего — проводить? Вообразил?»
«Не пойду, — отвечал Маликульмульк. — На то у нас Управа благочиния есть, сиречь — полиция. Там уж твоего погубителя ищут».
«Да ведь не знают, где искать! А ты-то знаешь! Ты вот что, сударь… ты хоть имя мое им назови!.. Лежу ж безымянная, изрезанная… И похоронят без отпевания! Не по-христиански это!..»
Тут Маликульмульк замолчал — как многие философы, он был вне религии. Для Косолапого Жанно божеством была Кулинария. А вот господину Крылову стало-таки стыдно. Не он ли перелагал псалмы в стихи? И изымал из псалмов идеи для од?
Размеренно шагая, он думал, как бы в самом деле донести до полицейских сведения о несчастной Маврушке. Додумался, как полагается сочинителю комедий, до анонимного послания. Ну, все лучше, чем ничего — начнут проверять и убедятся, что загадочный автор не солгал. А потом он вспомнил, что ведь открыто бывал в доме Дивовых и может признаться в знакомстве с Маврушкой, не выдавая дурака Терентия и не нанося вреда своим хитромудрым планам.
Насколько он знал, в анатомический театр пускали желающих, даже если те не были врачами или аптекарями. С того дня, как в Конвенте Ниенштедта, что на Кузнечной улице, полвека назад открыли это заведение, зал анатомирования на втором этаже имел вид амфитеатра на шесть десятков мест. Стало быть, можно пойти и попросить, чтобы показали труп молодой женщины и эмбрион, столь заинтересовавший Давида Иеронима. Поглядеть — и узнать.
Пришел на ум молодой химик, и вспомнилось некоторое малоприятное раздражение при виде этого прекрасно воспитанного и благодушного юноши из богатого семейства. Гринделю никогда не приходилось бороться — он жил радостно, занимался тем, что ему было любопытно, тратил время на опыты, не дожидаясь, чтобы результат тут же обернулся деньгами. Он двигался вверх спокойно, с улыбкой, не собираясь делать прыжков к вершинам славы и не зная, каково лететь с этих вершин вверх тормашками. Да и не содрогалось его сердце при слове «слава» ни единого раза. Его счастье строилось на иных основах, и основы эти были для Маликульмулька неприемлемы — по крайней мере в возрасте тридцати трех лет он не желал соглашаться на ежедневный мирный труд в кругу немногих товарищей по ремеслу, которые знают тебе цену. Может быть, когда-нибудь… А сейчас — уж лучше мечтать о Большой Игре…
В замке его уже искали. Дамы после ужина хотели поиграть во «французскую мушку», и Екатерина Николаевна уже приготовила в гостиной на столе корзиночку с жетонами — очаровательными старыми жетонами, которые кто-то из приятелей Светлейшего двадцать лет назад привез из Парижа, а Светлейший передарил «улыбочке Вареньке». На вид это были серебряные монетки, с одной стороны профиль короля, с другой — сюжет: древнегреческая или древнеримская нимфа благословляет на бой голоногого атлета, и над ними полукругом латинские слова: AURI CERTA SEGES. Что означает: «Уверенность золотой жатвы», самое подходящее напутствие игроку!
Тут на свет явился Косолапый Жанно: сел в кресло, которое уже не первый раз выдерживало его вес, а кресло возьми да и развались. Глядя на радостные лица дам, включая княгиню, Косолапый Жанно понял, что вечер прошел не напрасно. Другое дело — что очень хотелось есть. Шастая в бурьяне, он пропустил ужин. Но Варвара Васильевна была милосердна; заметив отсутствие Косолапого, приказала на поварне оставить для своего приятеля и оладьи, и двухфунтовый ломоть кулебяки, да не угол, а самую что ни на есть сочную и богатую начинкой сердцевину.
Она попросила на следующий день после обеда поехать вместе с ней в мебельные лавки. Наконец удалось договориться с магистратом — еще летом по представлению князя Голицына город должен был снабдить замок мебелью, и вот ратсманы с бургомистром Адамом Генрихом Шварцем, стеная и проклиная судьбу, выделили какие-то деньги. Варвара Васильевна первым делом пожелала обставить свои гостиные, которые, как она объявила, были хуже, чем у простой бюргерши. Разумеется, она могла вызвать купцов к себе, но на самом деле просто обрадовалась поводу покинуть унылое старинное здание и покататься не просто так, а с прекрасной целью.
Это означало, что похода по местам, где колесил дурень Терентий, не получится. Зато можно было отвезти княгиню в аптеку Слона и представить ей Гринделя. Это бы ее развлекло, тем более что Давид Иероним хорош собой и умеет очаровательно улыбаться. Заодно и набрать всяких лакомств, а также отведать кофея и горячего шоколада. Какая в нем радость, Косолапый Жанно не понимал, но дамы млели от одного слова «шоколад».
В лавках княгиня была озадачена: что брать? Привыкнув к старой мебели, мягкой и с приятными глазу изгибами, она знала тем не менее, что в моде теперь совсем иное — резьба на античный лад, спинки диванов и кресел — жесткие. Но как именно выглядят все эти нововведения, она имела смутное понятие, и потому боялась делать покупки: вдруг шельмы-купцы всучат ей что-нибудь не то? Косолапый Жанно служил переводчиком и умаялся отвечать на вопросы. Он даже позавидовал Терентию — сидит сейчас бестолковый детина в парадной ливрее на козлах и дремлет в полное свое удовольствие!
Не сделав покупок, Варвара Васильевна решила ехать домой, и тут-то Косолапый Жанно предложил ей хоть конфектов приобрести, а также приятных ликеров, которые светская особа может подавать на стол для дамского общества. Так княгиня оказалась в аптеке Слона, где Давид Иероним сумел завести любопытную для всех беседу.
Маликульмульк ждал удобной минуты, чтобы потихоньку спросить его про тело в анатомическом театре, но этот замысел вылетел у него из головы, когда химик, несколько смутившись, по-французски задал княгине вопрос:
— Вы, ваше сиятельство, были ли в столице, когда там творил чудеса граф Калиостро?
