ГЛАВА 10
«Сегодня после полудня, сидя в машине, я почувствовала к вам такое влечение, что у меня перехватило дыхание. У вас голубые глаза или серые? Или серо-голубые? Нет, они серые, правда же? Наверное, мне больше никогда не следует с вами видеться. Наверное, чтобы разлюбить вас, мне понадобится не один, а сто один год. Не странно ли, что меня преследует физическое ощущение тела, которым я никогда не обладала, и не забавно ли, что при любом прикосновении к незнакомому человеку я испытываю отвращение, и все это из-за любви, которой всего несколько месяцев от роду. Вы, дорогая, вроде призрака, что стоит между мной и всеми прочими людьми, но я еще за вас примусь — в пристойном смысле этого слова. И когда вы в Лондоне, этот город кажется мне намного милее».
Джозефина отложила в сторону дневник Марты и подошла к окну. Снег на Кавендиш-сквер уже утратил белизну, утоптанный возбужденной процессией продавщиц, старавшихся не упустить ни единой драгоценной минуты своего обеденного перерыва. Но на уровне окна снег, мирно улегшись на ветках деревьев, был по-прежнему свеж и магически прекрасен, а слева от Джозефины на фоне его белизны резко выделялась одна из самых замечательных в городе бронзовых статуй. Скульптура изображала мать и ребенка, и Джозефина почувствовала, что в этот свой приезд она восхищается ею еще сильнее, чем когда-либо прежде: пронзительная нежность к ребенку, исходившая от фигуры матери, каждый раз остро напоминала о сюжете ее новой книги.
Но мысли о работе пришли и улетучились. Ее узкая кровать была теперь сплошь покрыта морем голубых листков бумаги, и она, разворошив их, уселась, поджав ноги, на постель и снова принялась за чтение. Будь то обычный роман, Джозефина, наверное, была бы очарована столь откровенным и красноречивым описанием чувств, но то, что она сама являлась объектом этих чувств, целиком и полностью разрушало удовольствие от чтения.
«Я счастлива. Прошлой ночью мне приснилось, что мы целуемся. Вы приснились мне впервые. Я не позволяла своему воображению разыгрываться. Я старалась даже не думать о вас. Но вчера ночью, как только я уснула, вы явились. Вы направились ко мне, и, как это ни удивительно, я знала, что вы меня поцелуете. Я не сводила с вас глаз, а вы взяли мое лицо в ладони и поцеловали меня. И тут я проснулась и услышала, как в темноте бьют часы. К утру я знала о вас больше, чем из ваших книг и наших разговоров, вместе взятых, и если меня спросят, как все это мне раскрыл один приснившийся поцелуй, я не буду знать, что и ответить».
Стук в дверь мгновенно вырвал Джозефину из мира писем.
— Войдите! Арчи! Господи, что ты тут делаешь? Почему ты не позвонил?
— Не принимай этого близко к сердцу, но я пришел сюда не ради тебя.
— Не ради меня? — Джозефина улыбнулась и принялась собирать рассыпанные на кровати листки. — Что-что, Арчи, а поставить женщину на место ты умеешь.
— Прошу прощения, но я к тебе по делу, и ты мне можешь кое с чем помочь. Или я появился в неудачное время?
— Конечно, нет. Я читала письмо от подруги.
— С которой, похоже, лет сто не виделась.
Она бросила на него резкий взгляд:
— Что ты имеешь в виду?
— Ничего. Просто у нее, судя по всему, накопилась уйма новостей. — Пенроуз с любопытством посмотрел на Джозефину. — У тебя все в порядке?
— Все в полном порядке. Я не ждала тебя, вот и все. — Пока она искала конверт, Арчи поднял его с полу и подал ей. — Утро выдалось своеобразное; может быть, спустимся вниз и выпьем кофе? Тебе, наверное, не хочется сидеть в таком беспорядке.
— Если ты не возражаешь, то и я тоже. — Он указал на письменный стол, заваленный блокнотными листками с заметками для книги. — Именно этот беспорядок меня и интересует. Мне нужны кое-какие сведения о деле Сэч и Уолтерс.
— Тебе нужны сведения? — удивленно переспросила Джозефина. — Зачем? Что случилось?
Арчи коротко рассказал ей о происшедшем.
— Господи, какой ужас! — вырвалось у нее, когда Пенроуз закончил свой рассказ. — А в каком состоянии сейчас Ронни и Леттис?
— Потрясены, в отчаянии, но стараются не подавать виду, насколько сильно их это затронуло. А сейчас они въезжают в комнаты этажом ниже.
— Сюда?
— Да, сюда. Мастерская, разумеется, опечатана, так что они уговорили Селию Бэннерман позволить им закончить подготовку к гала-представлению прямо здесь, в клубе.
— Поражаюсь, что эта подготовка вообще продолжается.
— В первую минуту они хотели отменить представление, но потом решили, что обязаны сделать это для Марджори. Речь шла также о том, чтобы поддержать состояние духа работниц, но это необходимо и самим сестрам. Работа по крайней мере отвлечет их от мрачных мыслей.
— Наверное. Я хочу пойти и навестить их, но сначала скажи мне, что именно тебе нужно знать. — Она подняла со стола пачку листов. — Я не могу поверить, что такое случилось. Я так сжилась с этими людьми. С тех пор прошло всего лишь тридцать лет, но такое ощущение, что намного больше. Казалось, они уже не представляют никакой опасности; казалось, они такие…
— Мертвые?
— Да, именно это я и имела в виду. Ты действительно считаешь, что мать Марджори — та самая Эдвардс, что жила в доме у Амелии?
— А ты думаешь, это случайное совпадение? Расскажи-ка мне все, что ты о ней знаешь.
— Я сделала все выписки из газетных статей, но, наверное, тебе проще будет прочитать вот это. — Джозефина вынула из рукописи книги последнюю главу. — Все, что она говорит полиции, точно взято из ее показаний на суде. Я, чтобы поскорее представить ее читателям, вставила показания несколько раньше, чем она их дала, но они в общем-то переданы слово в слово. Ты и сам увидишь, какую важную роль эти показания сыграли в приговоре Амелии Сэч.
Арчи взял листы рукописи и погрузился в чтение.
— Но тут подразумевается, что у Джейкоба Сэча и Эдвардс был роман еще до ареста Амелии.
— Да, но я в этом не уверена. Однако чем больше я читаю об этом деле, тем больше прихожу к выводу, что Эдвардс была в нем главной зачинщицей. В лучшем случае она знала, что происходит, но делала вид, что не знает, в худшем же — Эдвардс и сама в этом участвовала, но вышла сухой из воды благодаря тому, что дала прокурору нужные показания.
— Но ты ведь не считаешь, что Амелия Сэч была невиновна, а Нора Эдвардс и Джейкоб Сэч сговорились и подставили ее, чтобы от нее избавиться?
— Так далеко я не зашла, хотя подобная мысль мне в голову приходила. Нет, тут суть еще в другом: многие делали то же, что и Амелия, и наказание за убиение младенцев было лотереей, зависевшей от судьи, который вел судебный процесс, от того, насколько приличные адвокаты оказались у подсудимой, и еще от того, наносил ли ей удар в спину кто-то из ее окружения. Сэч и Уолтерс признали виновными на основании смерти одного младенца, но никто не позаботился проверить, что случилось с остальными младенцами, прошедшими через руки Амелии. С другой стороны, многие их современники избегли плахи только потому, что не убивали младенцев, а просто оставляли на произвол судьбы, но ведь если бы детишек своевременно не нашли, они тоже могли бы умереть. Где же тогда проводить черту?
Вопрос этот был риторическим, но он эхом повторил мнение Селии Бэннерман об отношении к преступности полиции.
— Спасибо, Джозефина. То, что ты рассказала, мне очень поможет. Буду держать тебя в курсе дела. Кстати, еще один вопрос: ты знаешь горничную Люси Питерс?
— Мне тут пару раз попалась некая Люси, но фамилии ее я не знаю. А какое она ко всему этому имеет отношение? Не говори мне только, что она пропавшая без вести племянница Уолтерс. И ведь так всегда: я тут сижу и копаюсь в старых газетах, а ты являешься с целой коллекцией живых полнокровных людей.
Арчи рассмеялся:
— Нет, никакая она не племянница, или по крайней мере я так не думаю. Она дружила с Марджори Бейкер.
Джозефина вдруг погрузилась в задумчивость.
— Ты что-то вспомнила?
— Люси была здесь прошлым вечером. Она сказала, что принесла сюда вазу, а сама читала мою рукопись о Сэч и Уолтерс и плакала. И не успела я ее спросить, в чем дело, как она убежала. Оглядываясь назад, должна признать, что, наверное, вела себя с ней не самым доброжелательным образом: я застала ее за чтением моей работы и рассердилась.
— А ты знаешь, что именно она прочла?
— Думаю, вот это. — Джозефина пролистала страницы и протянула ему другую главу. — Ты же не считаешь, что Люси имеет какое-то отношение к убийству?
— Нет, не думаю. Но я надеюсь, что она сможет мне рассказать, собиралась ли Марджори сделать что-нибудь такое, из-за чего ее могли убить. — Он прочитал то, что дала ему Джозефина. — Конечно, если Марджори узнала о связи своей семьи с делом Сэч и Уолтерс и рассказала об этом Люси, тогда понятно, почему Люси была так расстроена. Можно мне взять эту главу с собой? — Джозефина кивнула, а он поднялся, чтобы уйти. — Мне пора двигаться. Я должен передать информацию о Норе Эдвардс в Ярд, а потом у меня встреча в «Холлоуэе». Прости, что мой визит был столь мимолетным.
— Не волнуйся, я все понимаю. — Она на минуту задумалась, а потом спросила: — С моей стороны будет очень неприлично, если я попрошу подбросить меня в «Холлоуэй»?
— Конечно, нет, но зачем тебе туда ехать?
— Селия рассказала Мэри Сайз, о чем я пишу, и та пригласила меня пройти по тюрьме в сопровождении одной из ее сотрудниц. В записке Мэри было сказано, что я могу приехать в любое время — просто должна ее предупредить, — и все же мне надо позвонить и убедиться, что это удобное для нее время. Честно говоря, я с ужасом думаю о такой поездке, но отказаться от приглашения мне кажется невежливым. Правда, если я приеду с сотрудником из Скотленд-Ярда, может, этот поход и не будет столь устрашающим.
— Ладно, давай собирайся, а я сам позвоню мисс Сайз.
— О, я полностью готова. — Джозефина потянулась за пальто и перчатками. — Интересно, а что нужно надевать, когда собираешься посетить тюрьму?
Джозефина заметила, что, когда они выходили из комнаты, Арчи бросил взгляд на гардению, но не сказал ни слова, и она молча последовала за ним вниз по ступеням. Когда они спустились в приемную, им стало совершенно очевидно, что сестры Мотли уже прибыли: аккуратный, элегантный вестибюль клуба был завален рулонами материи, недошитыми платьями на вешалках, невероятного вида швейными машинами и еще невесть чем. «Как жаль, что миссис Тимпсон сегодня выходная, — подумала Джозефина, — я бы многое отдала, чтобы увидеть выражение ее лица».
— Я пойду позвоню. — Арчи состроил гримасу при виде всего этого хаоса. — Вернусь через минуту.
Она нашла сестер Мотли в примыкавшей к вестибюлю просторной комнате, где обычно проводились частные встречи.
— Беру свои слова обратно: это место вовсе не смертельно скучное. — Ронни, бросив тюк, который несла в руках, подошла к Джозефине, чтобы обнять ее. — Лишь только мы сюда вошли, как услышали в вестибюле такую перепалку, что тут же подумали: может, и мы должны надавать друг другу пощечин? Здесь это ритуал посвящения?
— Какая перепалка? О чем вы говорите?
— О, Джеральдин Эшби и мисс Бэннерман решили прямо в вестибюле воссоздать битву при Босворте. Очередь в столовую на ленч, очевидно, уже теряла терпение, и они решили ее немного развлечь.
— Ронни преувеличивает, — вмешалась Леттис, — но кое-что действительно произошло. Джеральдин дала пощечину Селии за какое-то ее высказывание, и это случилось на виду у всех.
— Похоже, все скелеты из шкафов уже вывалились и к гала-представлению нам, наверное, придется и их тоже приодеть, — ядовито заметила Ронни, затаскивая из вестибюля очередной манекен. — И если такие блюда подают на ленч, я срочно подписываюсь на обед. Какой столик у них самый лучший?
— Господи, это скорее всего моя вина, — вздохнула Джозефина, и сестры посмотрели на нее с недоумением. — Я не могу вам сейчас ничего объяснить — слишком длинная история, — но если вы еще будете здесь, когда я вернусь, то расскажу. Мне пора уходить, но я хочу вам сказать: то, что случилось, ужасно, и я вам очень сочувствую. Представляю, как вам сейчас тяжко.
— Да, только мы способны организовать подобное представление за три дня до назначенного срока, — с горечью произнесла Ронни, и Джозефина заметила тревожный взгляд, который Леттис бросила на сестру.
Арчи был прав: ни Ронни, ни Леттис не хотели признаться, что они в шоке от того, что случилось, — а в движениях Ронни сквозило такое неистовство и отчаяние, что, казалось, она готова двигаться без остановки, только бы не находиться лицом к лицу со своей скорбью.
— Простите, я Лилиан Уайлс.
Джозефина обернулась: в дверях стояла привлекательная женщина, одетая в форму Мотли.
— Вас должны были предупредить о моем приходе.
— Боже мой, так выглядят женщины-полицейские? — пробормотала Ронни. — Теперь понятно, почему Арчи приветствует их вступление в ряды Скотленд-Ярда.
— Держи язык за зубами, — укоризненно сказала Леттис и толкнула Ронни в бок. — Пойди и приветливо с ней поздоровайся.
— Что все это значит? — спросила Джозефина, когда Ронни направилась поприветствовать новенькую.
Леттис огляделась вокруг, точно ожидая, что дубовые панели кишат замочными скважинами.
— Никому не рассказывай, — громко прошептала она, — но эта женщина — сотрудница Арчи. Он прислал ее сюда, чтобы она тайно наблюдала за тем, что здесь происходит. — Обе они молча оглядели мисс Уайлс. — Да, Ронни права. Я понимаю, почему он выбрал именно ее. Ни за что не догадаешься, правда?
— Не догадаешься. — Джозефина снова оглядела вьющиеся каштановые волосы и идеально накрашенное лицо женщины. — Ни за что не догадаешься.
— Слушай, сейчас, когда мы одни, я хочу узнать: с тобой все в порядке? — взволнованно спросила Леттис. — Вчера вечером мне от твоего вида было как-то не по себе.
— С мной-то все в порядке, а вот с тобой явно нет. Вы обе изо всех сил стараетесь вести себя как ни в чем не бывало, а это совершенно нелепо. После того, что у вас произошло, нельзя себя вести как ни в чем не бывало.
— О, мы в порядке. Ронни, мне кажется, немного хуже: я воспринимаю то, что произошло, как трагедию, а она — как личное оскорбление. Не удивлюсь, если Ронни найдет виновного раньше, чем эта мисс Уайлс успеет подшить свое первое платье.
Пока они говорили, Арчи сделал нужные звонки и, вернувшись в комнату, подошел к мисс Уайлс; Джозефина с улыбкой наблюдала, как Ронни с притворной серьезностью представляет ее Арчи. Уайлс что-то ему сказала, чего Джозефина не расслышала, и Арчи, рассмеявшись, помахал рукой Джозефине и Леттис.
— С чего вы хотите, чтобы я начала? — спросила мисс Уайлс после того, как ее представили остальным работницам Мотли.
— Сначала помогите нам здесь устроиться, — сказала Леттис, — шитьем мы займемся позже.
— Прекрасно. Моя бабушка была костюмершей в театре «Лайсеум» — я, можно сказать, выросла при «Зингере».
— Черт подери, это потрясающе! — воскликнула Ронни и ущипнула за щеку Арчи. — Если после всех этих дел мы ее вернем — считай, что тебе повезло.
— Что ж, придется рискнуть, — подмигнув коллеге, сказал Арчи. — А сейчас нам пора идти.
— А тебе не кажется, что ты о чем-то забыла? — Ронни укоризненно посмотрела на Джозефину. — У тебя ведь сейчас примерка.
— Простите, но с примеркой придется подождать. У меня встреча с официальным лицом. Можно мне прийти позже?
Леттис кивнула:
— Конечно, можно: спешка тут ни к чему. Ты увидишь — это нечто! Мы просто превзошли самих себя.
— Так это сюрприз? — наивно спросила Уайлс, и Леттис что-то прошептала ей на ухо. — О, вы будете выглядеть изумительно.
— Конечно, изумительно. — Джозефина не обратила никакого внимания на усмешку Ронни. — У меня в этом нет никаких сомнений.
— Ты не думаешь, что тайный агент в «Клубе Каудрей» — некоторый перебор? — сказала Джозефина, когда они сели в машину. — Больше смахивает на сюжет Джона Бакена, чем на расследование английской полиции.
Арчи улыбнулся — его явно позабавило ее раздражение, — но настроение своей улыбкой он Джозефине, похоже, не поднял.
— Ты выражаешься прямо как Билл. Кстати, он предложил нанять тебя на работу. Наверное, ты права: по английской традиции, для поимки убийцы скорее всего наймут любителя, — но я все же пока предпочту констебля Уайлс.
Такие дружеские пикировки у них бывали сплошь и рядом, но сегодня Джозефине было не до шуток. Взволнованная беседой с Джеральдин, потрясенная событиями, которые теперь занимали ее мысли еще больше, чем дело Сэч и Уолтерс, и в бешенстве от того, что, захваченная врасплох с дневником Марты, повела себя как школьница, Джозефина прекрасно понимала, что несправедливо срывать зло на Арчи только из-за того, что он оказался рядом. Но она ничего не могла с собой поделать.
— Ну и прекрасно, — пробормотала Джозефина, всматриваясь в пейзаж за окном. — У меня есть о чем поразмыслить и без той работы, что твой сержант придумал для такой бездельницы, как я.
Она была благодарна Арчи, что он понял ее намек и не стал задавать лишних вопросов, и всю дорогу до самого места назначения они молчали.
— Вот она, — произнес наконец Арчи, указывая влево, и Джозефина сквозь череду деревьев на пересечении Паркхерст и Кэмден-роуд впервые увидела силуэт «Холлоуэя».
По причинам, известным одним лишь ее архитекторам, здание тюрьмы своим видом напоминало замок Уорвик. Возвышаясь над всем вокруг, тюрьма «Холлоуэй» высокими стенами, солидными воротами и зубчатыми башенками словно пародировала своего средневекового двойника, но в отличие от него не держала на расстоянии тех, кто был снаружи, а не выпускала тех, кто был внутри.
Арчи поставил свой «даймлер» возле главного входа и нажал на звонок у огромных, окованных железом ворот. Они с Джозефиной стояли, прислушиваясь, как за воротами позвякивают ключи, и наконец деревянная дверца внутри больших ворот открылась и их впустили внутрь. За дверцей оказалось две комнаты: одна неожиданно по-домашнему уютная, другая — более официальная, похожая на контору. Прямо перед собой Джозефина увидела запертые на железный засов ворота, очевидно, ведущие в тюремный двор, где располагалось главное здание тюрьмы. Тюремный привратник спросил у них имена, уставился в лежавшую перед ним огромную книгу и тут же позвонил предупредить об их приходе.
— Полицейским мужского пола дальше хода нет, — объяснил он с улыбкой, — но к вам сейчас выйдут.
— Ты знаком с Мэри Сайз? — спросила Джозефина Арчи, пока они ждали.
— Нет, мы никогда не встречались, но я о ней наслышан. Государственные служащие печально известны своей скупостью на похвалы, но о здешних ее достижениях я слышал от них только хорошее.
— Селия сказала то же самое. Я даже и не знаю, чего ожидать, — надо все же обладать специфическим складом ума и характера, чтобы решиться провести жизнь в подобном месте, и потрясающей силой духа, чтобы добиться здесь успеха.
Однако в облике женщины, вошедшей через несколько минут в проходную, не было ничего одержимого и ничего потрясающего — по крайней мере с первого взгляда, — и Джозефина, ожидавшая, что за ней придет рядовая сотрудница тюрьмы, не сразу сообразила, что перед ними и есть заместительница начальника «Холлоуэя». Мэри Сайз выглядела лет на пятьдесят и внешне напоминала обыкновенную школьную учительницу. На ней был хорошо сшитый, но безликий костюм; она отличалась прямым взглядом и строгим выражением лица, которое, стоило ей улыбнуться, тут же светилось добротой. Полицейского привратника ее приход ничуть не удивил — очевидно, мисс Сайз нередко приходила встречать своих посетителей, — и то искреннее удовольствие, с которым он ее приветствовал, сказало Джозефине о ее достижениях намного больше, чем заверения тысячи государственных служащих.
Улыбнувшись Джозефине, она сразу же приступила к делу:
— Я нечасто произношу фразу «Добро пожаловать в „Холлоуэй“» и надеюсь, что вы, мистер Пенроуз, простите меня, если не скажу ее и сейчас. Я очень сожалею о том, что случилось. Марджори Бейкер была сильной духом девушкой и только-только начала добиваться в жизни успеха. Наверное, не мне это говорить, но я не могу поверить, что кому-то с легкостью удалось сокрушить такую сильную личность.
В голосе Мэри Сайз чувствовался легкий ирландский акцент, придававший ее словам теплоту, а Джозефина все больше начала понимать суть человека, чья смерть привела их сегодня в «Холлоуэй».
— Однако я рада, мисс Тэй, что мы наконец познакомимся, — продолжала мисс Сайз. — Никак не могу понять, почему мы ни разу не столкнулись в клубе, но Селия мне много о вас рассказывала и, конечно, от «Ричарда из Бордо» я была в восторге. Я его видела с полдюжины раз, а то и больше.
— Боже мой! Так это вас надо посадить под замок! — вырвалось у Джозефины, но Мэри Сайз в ответ только рассмеялась.
— Не вы первая сказали мне это, и сомневаюсь, что последняя.
— Но если говорить серьезно, мисс Сайз, я вам очень благодарна: то, что вы позволили мне осмотреть тюрьму, с вашей стороны огромная любезность. И вы, и ваши сотрудники наверняка заняты по горло — вам только не хватает копающихся в прошлом писателей.
— Ерунда. Надеюсь, это поможет вам в работе. Как я уже указала в своей записке, насколько мне известно, здесь никого не осталось из тех, кто был в интересующие вас времена, но само здание почти не изменилось. И еще я нашла давнишние описания жизни в тюрьме, сделанные одной суфражисткой, — они, конечно, относятся к более позднему периоду, но здесь не так уж многое переменилось. О, а это Сесилия Макколл, — представила мисс Сайз только что вошедшую молодую женщину в синей форме надзирательницы. — Она пишет книгу о тюрьме, так что вы будете в самых что ни на есть надежных руках. И поверьте, для нас ваше посещение вовсе не обуза.
— Даже если это так, я все равно вам благодарна. Ведь тюрьма не музей, и вас наверняка волнует будущее этого заведения, а не бывшие заключенные, которым уже нельзя ничем помочь.
Судя по всему, ее слова доставили Мэри Сайз явное удовольствие, и Джозефина вдруг поняла, что по собственной воле только что попалась в ловушку.
— Занятно, что вы упомянули будущее. Я ведь пригласила вас сюда не без задней мысли. Мне хочется, чтобы известные люди увидели то, что мы здесь пытаемся сделать, а сделать еще нужно многое. В нашем попечительском совете теперь собралась хорошая команда, и в ней немало писателей: разумеется, Вера Бриттен и Элизабет Дэшвуд, которая согласилась написать предисловие к книге нашей Сесилии. Я надеюсь, что смогу и вас убедить к нам присоединиться.
В глазах ее зажегся озорной огонек, и Джозефина сразу поняла: эта женщина может запросто убедить кого угодно сделать все, что угодно. Но писательница, которая никогда не участвовала ни в каких кампаниях, лишь неопределенно улыбнулась. И все же слова Мэри Сайз произвели на нее впечатление: впрячь саму «Провинциальную даму» в работу над тюремными реформами удалось бы немногим. Что и говорить, тюремные дела — это не манекены в витрине «Селфриджа».
Мисс Сайз повела их в административную часть здания и вверх по лестнице на второй этаж.
— Поговорим у меня в гостиной, инспектор, — сказала она. — Если мы останемся в моем кабинете, нас будут прерывать каждые две минуты. Надеюсь, мисс Тэй, что ваша экскурсия по тюрьме покажется вам интересной, и, пожалуйста, не стесняйтесь — задавайте Сесилии любые вопросы, а минут через сорок пять снова увидимся.
Мэри Сайз исчезла вместе с Арчи, а Джозефина подумала: эта женщина сумела самым деликатным образом устроить так, чтобы поговорить с инспектором один на один.
Оставшись с мисс Макколл, Джозефина почувствовала себя неловко: обычно в подготовительной работе над книгой она никогда не заходила так далеко — мешала и лень, и ее стеснительность. А причиной дерзкого похода в тюрьму было главным образом желание доказать Селии Бэннерман, что ее книга пишется не для развлечения толпы. Она понятия не имела, почему ее теперь так волновала достоверность — прежде ей вполне хватало занимательности и успеха у публики, — и все же Джозефина честно призналась себе, что пришла в «Холлоуэй» еще и по личной причине, не имевшей ничего общего с желанием что-то доказать своей бывшей учительнице. Набравшись храбрости, Джозефина самоуверенно улыбнулась своему гиду и, ощущая себя Данте, следующим за Вергилием, шагнула в распахнутую перед ней стеклянную дверь.
Здание «Холлоуэя» представляло собой радиальное строение с центральной частью, от которой, словно спицы колеса, расходилось четыре увенчанных стеклянной крышей крыла. Со второго этажа Джозефина видела камеры на нижнем этаже и две галереи камер наверху, залитые солнечным светом, что стало ее первым и неожиданным впечатлением. Послеполуденное солнце хотя и подернулось дымкой, все же ярко сияло сквозь стекло и подчеркивало белизну свежевыкрашенных стен, что создавало приятный контраст с темными коридорами административной части здания.
— Не ожидали? — Сесилия заметила изумление Джозефины. — Мисс Сайз, когда пришла сюда работать, первым делом велела перекрасить стены. Раньше здесь все было выкрашено в оранжевый и коричневый цвета — безвкусно и тоскливо.
— А сколько времени вы уже здесь работаете? — спросила Джозефина по дороге в главное здание.
— Всего пару лет. Я сперва пришла сюда в тридцать втором как социальный работник — меня интересовало содержание женщин в тюрьме. С чего бы вы хотели начать?
— О, мне все равно. Я готова следовать за вами куда угодно.
— Хорошо, тогда давайте начнем с камер.
Подходя к крылу здания, они миновали стол, уставленный цветами: некоторые из них были экзотическими и явно недешевыми, другие скорее всего срезали в саду, а не заказали в цветочном магазине. К каждому букету прикреплен листок бумаги с именем владельца, и Джозефина при виде этой яркости и пестроты не удержалась от возгласа удивления.
— Я почему-то не ожидала увидеть в «Холлоуэе» цветы.
— Их нельзя держать в камере, поэтому мы поставили цветы здесь. Таким образом, заключенные могут любоваться присланными им цветами четыре раза в день — когда идут на работу и обратно и когда идут на прогулку и возвращаются с нее. Да и тем, кому никто не присылает цветов, тоже приятно на них посмотреть. Мы ставим цветы и в часовню тоже. Но вообще-то приходится соблюдать осторожность. — Она усмехнулась. — В тюльпаны, например, легко спрятать косметику.
Джозефину поразило это сочетание эстетики и практичности, и она подумала: может, и ей стоит усвоить подобный подход?
— В этом крыле сидят те, кто попал в тюрьму первый раз. — Сесилия отперла очередную стеклянную дверь очередного коридора. — Вы увидите: на них не синие комбинезоны, а зеленые в клетку.
Джозефине это различие показалось ничтожным: судя по тем женщинам, которых она уже успела увидеть, индивидуальность из них уже вытравили целиком — темными бесформенными платьями, комбинезонами поденщиц, черными ботинками и толстыми черными вязаными чулками. Одни стояли возле дверей камер, другие несли из водопроводного крана воду или толпились в очереди в уборную, но у всех у них на лицах было одно и то же выражение отстраненности, и говорило оно об одном: не важно, какого цвета твоя форма, жизнь в тюрьме — это жизнь в тюрьме.
— Большинство женщин едят у себя в камере, но внизу есть столовая, и тем, кто получил достаточное число положительных оценок за поведение, разрешено есть в столовой и разговаривать, а также читать газеты. Звучит привлекательно, но на самом деле — это тоскливый уголок на лестничной площадке между двумя рядами камер, и, честно говоря, большинству женщин абсолютно безразлично, что пишет о событиях в мире «Дейли телеграф». Правда, они все же получают хоть какое-то представление о том, что творится на свете, но до мужчин нам еще очень далеко.
— Выходит, мужские тюрьмы отличаются от женских? — спросила Джозефина и с облегчением подумала, что, пожалуй, взгляд Сесилии Макколл на реформы тюрем не столь наивен, как ей поначалу показалось.
— О да! В Уэйкфилдской тюрьме заключенные едят все вместе без надзора и не выглядят так, будто они из богадельни. Наверное, потому, что мужчин в тюрьмах гораздо больше, чем женщин, с ними чаще возникают проблемы, и потому им уделяется более серьезное внимание теми, кто принимает по этим вопросам решения. Было бы куда лучше, если бы во внешнем мире осознали, что деморализовать женщину так же легко, как и мужчину. — Сесилия остановилась у открытой двери в самом конце крыла. — Ладно, слезаю с любимого конька. Пойдемте, покажу вам камеру.
Джозефина зашла в камеру и тут же поняла, как глупо с ее стороны было ожидать, что комната будет пуста. Женщина лет тридцати стояла перед зеркалом. Завидев незнакомку, она покраснела, и Джозефина почувствовала, как сама заливается краской; трудно было сказать, кто из них двоих больше смутился.
— Браунинг, это мисс Тэй, — обратилась к заключенной Сесилия. — Мисс Сайз послала ее на нас посмотреть.
— Какая приятная, яркая… э… комната. — Джозефина тут же готова была проглотить язык за нелепость своего высказывания.
Но Браунинг ее слова, похоже, искренне обрадовали:
— Правда? — Она заметила, что Джозефина разглядывает развешанные на стенах фотографии. — Это мой муж. — Браунинг кивнула на интересного молодого мужчину в форме почтальона. — А это мой Бобби, но сейчас он, наверное, выглядит совсем по-другому. Они ведь в этом возрасте быстро растут, правда же?
Когда она заговорила о ребенке, на глаза у нее навернулись слезы.
— А вы еще долго будете с ними в разлуке? — осторожно спросила Джозефина.
— Шесть месяцев, мисс.
— Тяжело, должно быть.
— Это половина его жизни, мисс.
— А похож он на вас, — наклонилась Джозефина к фотографии. — И это за шесть месяцев не изменится.
Оставив Браунинг в ее принудительном уединении, они снова зашагали по коридору. Когда подошли к центральной части тюрьмы, Джозефина заметила, что с приближением к другому крылу камеры становятся мрачнее.
— А за последние тридцать лет камеры изменились? — спросила она, вдруг вспомнив о цели своего визита.
— Только в последние несколько месяцев разрешили зеркала и фотографии, да и постели теперь другие: вместо деревянных нар настоящие пружинные матрасы. И еще электрическое освещение. Чтобы заключенные могли почитать и написать письма, его теперь выключают только в десять вечера. Да, и еще у них есть звонки на случай крайней необходимости. Порой они очень даже кстати.
— А за что сидят женщины в этой части здания?
— За самое разное. — Сесилия обвела рукой камеры одну за одной. — Уильямс распускала руки со своим приемным ребенком, Пирс и Грегори, как и Браунинг, воровали в магазинах, а Гасскел, дочь адмирала, почему-то забывала оплачивать счета, выезжая из отеля. Вот эта женщина — двоемужница, эта сидит за проституцию, а это вдова: она потеряла работу и пыталась украсть из «Вулворта» два пакета фруктов.
— Выходит, их объединяет лишь одно: все они впервые нарушили закон?
— Точно. Из всех тех, кто попался в первый раз, лишь содержательницы борделей отправляются в другое место.
Джозефина удивленно подняла брови.
— По какой-то причине они получают более серьезные наказания, к ним относятся как к прокаженным, и Общество содействия заключенным обычно не проявляет к ним особого сочувствия — после освобождения им не дают никаких денег. Мы думаем, это оттого, что женщины в попечительском совете общества боятся за нравственность своих мужей.
— Но ко всем остальным относятся одинаково независимо оттого, что они совершили?
— Да. Не важно, из какого они социального слоя, сколько им лет, какое совершили преступление, на какой срок осуждены, — у всех у них одно и то же расписание и ко всем одно и то же отношение.
Джозефина подумала, что собрать всех этих женщин в одном месте, не понимая их прошлого и их нужд, — гибельно для реформы. И она сказала об этом Сесилии.
— Или мои представления наивны?
— Вовсе нет, вы абсолютно правы, но мы сражаемся за перемены двадцатого века в викторианском здании, и даже мисс Сайз не так уж многого может добиться в этой скорлупе. Дай ей волю, она бы снесла это здание и построила намного более удобное, но мисс Сайз своими достижениями сама себе подрезала крылья. В министерстве внутренних дел увидели, что благодаря ей жизнь в теперешней тюрьме стала вполне сносной, и казначейство передвинуло нас в конец списка.
«Понятие „сносная“ весьма субъективно», — подумала Джозефина, но вслух этого не сказала.
— А пока женщины находятся здесь, для их семей что-нибудь делается? — спросила она, вспомнив выражение лица молодой женщины, когда та смотрела на фотографию своего ребенка.
— Сюда приходят благотворители, и они же заботятся о семьях заключенных. — Сесилия, видно, сразу заметила недоверие на лице Джозефины. — Я знаю, о чем вы подумали, и действительно, среди них в основном важные персоны, но это вовсе не та старая система дам-визитеров, которые были искренни в своих намерениях помочь женщинам-заключенным, но понятия не имели, как справляться с тем, с чем они здесь столкнулись. Нынешние филантропы более практичны: они дают деньги на то, чтобы мужья заключенных могли выкупить свои инструменты или вернуть долги за квартирную плату. Они помогают их семьям и дают шанс самим женщинам после освобождения зажить нормальной жизнью, а не очутиться снова в тюрьме после недели-другой на свободе. Иногда между визитерами и заключенными тут завязывается дружба, которая продолжается и после выхода женщин на свободу.
Джозефина тут же вспомнила, с какой сдержанностью рассказывала о своей службе в тюрьме Селия, — в те времена подобная дружба вызвала бы только осуждение.
— Я недавно отпустила шутку насчет Общества содействия заключенным и их отношения к содержательницам борделей, — продолжила Сесилия, — но на самом деле это общество — замечательная организация. С начала своей деятельности ее члены собрали для помощи заключенным почти двадцать тысяч фунтов стерлингов.
Швейные мастерские и прачечная находились в отдельном здании, и Джозефина радовалась, что хотя бы ненадолго — пока они пойдут по двору — ей не надо будет вдыхать эти гнетущие запахи грязи и пота.
— Давайте-ка я вам покажу наши мастерские, — предложила ее проводница. — Не забывайте, что во времена, которые описываете вы, всю работу заключенные делали у себя в камерах.
— А разве тогда заключенные не общались друг с другом? — удивленно спросила Джозефина.
В ее представлении до начала суда Сэч и Уолтерс во время прогулки во дворе со злобой взирали друг на друга, или во время еды Амелия разговаривала с другими губительницами детей вроде Элеонор Вейл, и в этих беседах находила хоть какое-то утешение.
Сесилия усмехнулась:
— Я могу рассказать вам только о том, что происходит сейчас. В каждой камере висит список тюремных правил, и каждая женщина, которая удосужится их прочесть, знает, что разговоры в любое время суток запрещены. — Джозефина уже было открыла рот, чтобы возразить, как Сесилия кивком ее остановила: — Знаю, знаю, что вы хотите сказать: вы здесь пробыли всего полчаса и уже поняли, что это правило нелепо. Они разговаривают, стоя у дверей своих камер и когда собираются идти в часовню. Но самый главный обмен сплетнями происходит утром и вечером, когда они выносят параши или ждут очереди у уборной. Неужели можно поверить, что, когда у пятидесяти женщин на этаже один кран с горячей водой и четыре туалета, они не будут друг с другом заговаривать? Конечно, будут — уж хотя бы для того, чтобы вежливо напомнить стоящей перед тобой в очереди, что следует поторапливаться. А есть еще и двор для прогулок: я могу показать вам с дюжину старых заключенных, которые запросто ведут беседу с соседкой, не поворачивая головы и даже не шевеля губами. Сложись у них жизнь по-другому, из них получились бы отменные чревовещатели. — Сесилия рассмеялась. — Я не говорю, что они болтают с рассвета до заката, но они разговаривают. И думаю, что в прежние времена все было точно так же.
— Одну из женщин, которых судили за умерщвление младенцев в те же самые времена, что Сэч и Уолтерс, приговорили к двум годам принудительных работ. Что это тогда значило?
— Тюремное заключение.
— Такое же, как у всех остальных? — спросила Джозефина, а про себя подумала: может, Элеонор Вейл страдала еще больше, чем Сэч и Уолтерс, чье наказание было бесповоротным, но по крайней мере кратким.
— Не поймите меня неправильно. Тюремное заключение тягостно, а в те времена оно было еще тяжелее, но большинство осужденных цепляются за жизнь любыми средствами, и если эту женщину приговорили к принудительным работам вместо повешения, она, наверное, готова была на коленях благодарить того, кто оказал ей такую милость.
В субботу после полудня в мастерской смотреть оказалось особенно не на что, и они там пробыли совсем недолго. Дорога от прачечной к главному зданию проходила мимо одного из прогулочных дворов, и Джозефина остановилась посмотреть на эту необычную группу женщин всех возрастов и видов, тоскливо плетущихся по проложенным концентрическими кругами цементным дорожкам: каждая из них — не более ярда шириной, а между ними из-под снега проглядывала трава и клумбы без цветов. По внешнему кругу так, словно покоряла Пеннинские горы, вышагивала женщина необычайно энергичного вида, а по контрасту с ней по самому маленькому кругу едва волочила ноги хрупкая, скрюченная от холода старушка. И Джозефина подумала, что вряд ли хоть когда-нибудь видела что-либо более удручающее, чем эта толпа женщин, бесцельно бредущих в никуда.
— Вам, наверное, и в голову бы не пришло, что женщины ждут не дождутся этих прогулок, — сказала Сесилия. — Для одних такой садик в новинку, а для других — святое место.
В угасающем свете ноябрьского дня дворик с садиком казался блеклым, но Джозефина представила, что весной и ранним летом газоны и цветочные клумбы, должно быть, необычайно привлекательны, а если суметь мысленно отделить все эти посадки от непосредственного окружения, их даже можно счесть красивыми. Джозефина огляделась вокруг, и взгляд ее привлек расположенный в дальнем углу клочок земли с аккуратно подстриженными вечнозелеными деревьями, казавшимися совершенно неуместными среди всех этих дорожек и растений, посаженных между расходящихся веером частей здания.
Сесилия, проследив за ее взглядом, пояснила:
— Это могила Эдит Томпсон — последней повешенной в тюрьме «Холлоуэй». Там нет ни надгробного камня, ни надписи, но они и не нужны: все здешние женщины знают, что там находится, и никогда об этом не забудут.
— А много женщин здесь похоронено?
— Я бы сказала: даже слишком много.
— И среди них Сэч и Уолтерс?
Сесилия кивнула.
Они постояли молча с минуту-другую, глядя в сторону деревьев.
— А что там такое? — Джозефина кивнула на новое здание, едва видное за ближайшей к ним стеной.
— Это новое место казни; я имею в виду, абсолютно новое. — Сесилия покачала головой. — Приложили столько стараний, чтобы его построить, и хоть бы кто-нибудь поимел совесть и испытал это сооружение на деле. Какая все-таки неблагодарность!
Джозефине показалось, что неприкрытый сарказм Сесилии вполне оправдан: в этой близости эшафота к жертвам его предшественника было нечто безмолвно устрашающее.
— Старый эшафот сломали после казни Томпсон, — пояснила Сесилия. — Сказали, что теперь здесь поселились злые духи. Чтобы построить этого красавца, из мужской тюрьмы пригнали целую команду, и заключенные прикатывали сюда на автобусе изо дня в день точно на однодневную экскурсию. Хотите на него посмотреть?
— Нет, раз он не тот, прежний, не хочу.
Джозефина вспомнила слова Селии о том, насколько тягостно было ей, надзирательнице, присутствовать при казни. Казалось, что, подойдя близко к эшафоту, ты уже испытываешь судьбу.
— В любом случае нам пора возвращаться: я не хочу задерживать инспектора Пенроуза. — Джозефина посмотрела на часы и вдруг поняла: ей хочется как можно скорее покинуть «Холлоуэй». — Почему вы взялись за эту работу? — спросила она Сесилию по дороге к главному зданию. — Не может быть, чтобы из-за денег.
— Вы правы, не из-за денег, но и не для того, чтобы приобрести круг общения. — Она задумалась, а потом ответила: — Лучше всего я, пожалуй, объясню это, если расскажу вам о мисс Сайз. У нас здесь сидела женщина, пойманная на воровстве в магазине. Они с мужем влезли в большие долги, и женщина была просто в отчаянии, как он там без нее справится и что будет с ними, когда она выйдет на свободу. Мисс Сайз попросила ее составить список кредиторов и написала каждому из них письмо, спрашивая, каким образом можно с ним расплатиться. Всем им выплатили долги из фонда Общества содействия заключенным, и женщина вышла из тюрьмы впервые в жизни без единого пенса долга. И это всего лишь одна история — я могла бы рассказать их дюжины. Именно поэтому я здесь и работаю.
Стоило бросить один-единственный взгляд на гостиную заместителя начальника тюрьмы, как тут же становилось ясно, на что тратит свое краткое свободное время Мэри Сайз: книги лежали повсюду. Пенроуз заметил, что она в равной степени отдает дань и отечественным классикам — Джойсу, Свифту, Уайльду, — и современным писательницам, вовлеченным в движение за реформы. Ее приверженность к сатире явно не ограничивалась литературой: она была страстным коллекционером карикатур, и стены комнаты были увешаны работами Тома Уэбстера и Дэвида Лоу.
— Дэвид — мой друг, — заметив взгляд Пенроуза, пояснила Мэри Сайз. — Хотя порой у меня возникают на этот счет сомнения.
Она указала на висевший возле камина маленький, вставленный в рамку рисунок, на котором устрашающего вида женщина склонилась над клеткой с тремя истощенными мужскими фигурами: на первой написано «дисциплина», на второй — «наказание», а на третьей, самой изнуренной, — «правосудие». И как на всех отличных карикатурах, черты Мэри были, с одной стороны, гротескно нелепы, а с другой — мгновенно узнаваемы.
Пенроуз улыбнулся и сел на предложенный ему стул. На столе у Мэри Сайз лежали две папки: одна — личное дело Марджори Бейкер; вторая — Люси Питерс. Заместительница начальника тюрьмы пододвинула папки к Пенроузу для ознакомления, но тот поблагодарил ее и оставил их лежать на прежнем месте. Он мгновенно проникся симпатией к Мэри Сайз, и, прежде чем приступить к чтению официальных документов, ему хотелось услышать ее личное мнение.
— Расскажите мне о Марджори Бейкер.
Столь прямая и откровенная просьба ее несколько смутила, и она призадумалась.
— Когда я впервые познакомилась с Марджори, она была угрюмая, злая и агрессивная. Девушка не проявляла никакого интереса к другим заключенным и ни за что не хотела ни с кем заводить дружеские отношения; сотрудников тюрьмы она считала своими заклятыми врагами. И чтобы доказать, что никого не боится, она в любую минуту была готова к нападению: не важно — физическому или словесному. Когда же я ее видела в последний раз — что было не далее как вчера, — Марджори прекрасно справлялась с ответственной работой в мастерской, где ею восхищались за талант и уважали за трудолюбие; она отлично ладила с хозяевами и другими работницами, казалась довольной жизнью и с радостью смотрела в будущее.
— Чем же вы можете объяснить эти перемены? — улыбнулся Пенроуз. — Помимо, разумеется, тюремной реабилитации. Похоже, что общение с вами оказалось для нее весьма полезным.
— Так оно и было. Ее изначальное поведение объяснялось отчаянием, разочарованием и страхом, что из нее никогда ничего не получится. Как только Марджори поверила в то, что больше не будет отверженной и у нее есть будущее, она поняла, что может смотреть людям в глаза. Все это звучит страшно сентиментально, — добавила Мэри Сайз, заметив скептический взгляд инспектора, — и, конечно, у нее были срывы. Я вижу, что вы хотите добавить: ей пришлось поверить на слово не один раз, но все же, в конце концов, она во всем разобралась. И если вы из тех, кто верит в удачу, назовите это удачей с третьего раза.
— И вы искренне верите, что Марджори не совершила бы ничего такого, что привело бы ее снова в тюрьму?
— Прослужив тридцать лет, я научилась не делать никаких твердых заявлений, но в отличие от моих старших коллег скажу: такие люди не всегда возвращаются, и у Марджори наконец-то появилось что терять. А это, на мой взгляд, самый мощный стимул из всех возможных.
— Вы знаете кого-нибудь, кто хотел бы ее обидеть? Кого-то из заключенных, кто имел на нее зуб, или кого-то из недавно освобожденных, кто хотел бы свести с ней счеты? Вы сказали, что вначале она отвергала любую дружбу.
— Да, это правда, но на такое поведение заключенные обычно реагируют сразу же, и оно вряд ли ведет к описанному вами преступлению. Должна признаться, что, когда мне позвонил ваш сержант и сказал, что убит и отец Марджори, я поначалу решила, что ее смерть как-то связана с ним, но теперь, судя по вашим вопросам, это явно не так. Можно спросить: каким именно образом ее убили? — Когда Пенроуз описал ей мельчайшие подробности убийства, Мэри Сайз не только расстроилась, но и пришла в ужас. Она долго молчала, а потом снова заговорила: — Если по-честному, я не припоминаю никаких событий, которые могли бы привести к подобного рода преступлению. Разумеется, я не знаю всего, что здесь происходит, но окружающие вам скажут, что я почти ничего не упускаю из виду, и если бы что-либо подобное здесь случилось, в каком бы неприглядном виде оно ни выставило нашу тюрьму, я бы вам об этом рассказала.
Пенроуз не только поверил словам Мэри Сайз, но и почувствовал благодарность за ее открытость, столь отличавшую эту даму от Селии Бэннерман, которая с необычайной осторожностью отвечала на его вопросы о «Клубе Каудрей»; хотя, с его точки зрения, репутация такого заведения, как «Холлоуэй», была существенно важнее репутации любого общества привилегированных женщин. Он догадывался, что заместительница начальника тюрьмы хотела помочь расследованию и из личной симпатии к жертве убийства. И это располагало к ней Пенроуза еще больше.
— Я полагаю, что способ убийства Марджори натолкнул вас на вопрос о том, чем именно она занималась в тюрьме, — сказала мисс Сайз.
— Частично да, — удивился ее прозорливости Пенроуз. — Наверное, именно такой иглой пользуются для шитья дерюжных мешков и почтовых сумок?
— А я подумала о найденном у нее во рту стекле. Это одно из самых мерзких тюремных насилий, и, к своему удовольствию, должна заметить, что при мне здесь никогда ничего подобного не случалось. Однако известны случаи, когда заключенным подмешивали стекло в еду. И все-таки я никак не могу понять: почему с Марджори так жестоко поступили?
— Когда вы вчера видели ее у Мотли, вам не показалось, что она вела себя как-то необычно? Была чем-нибудь встревожена, или, может быть, она чем-то с вами поделилась?
— «Встревожена», наверное, слишком сильно сказано, но она призналась мне, что отец снова торчит возле мастерской Мотли и надоедает ей. Марджори беспокоило, что это может отразиться на ее работе, и, мне кажется, она хотела, чтобы я замолвила за нее словечко — в чем не имелось никакой нужды. У Мотли все и так были ею очень довольны, о чем я ей и сказала. — В этом сообщении не было ничего нового, и Пенроуз уже собрался задать ей следующий вопрос, как вдруг Мэри добавила: — Марджори еще упомянула, что отец недавно рассказал ей о чем-то, чему она не поверила, но это оказалось правдой.
— А если конкретнее?
— Я спросила ее, и она, похоже, задумалась, сказать мне или нет, но в конце концов решила не говорить.
Пенроуз мог поспорить, что Марджори вчера чуть-чуть не рассказала Мэри Сайз свою семейную историю. Судя по всему, Селия Бэннерман была права: Марджори сначала получила сведения от отца, а потом сама их проверила. Если подозрения Джозефины оправданны, то это нанесло сильнейший удар по Норе Эдвардс, а если по его недосмотру ей уже удалось сбежать, ему можно прямо сейчас писать заявление об отставке.
— Вы знаете что-нибудь о ее матери?
— Я знаю, что Марджори была весьма низкого мнения и об отце, и о матери. По ее словам, любовью в семье и не пахло.
Пенроуз решил, что не нанесет делу никакого вреда, если расскажет Мэри Сайз об истории семьи Бейкер; правда, откуда он о ней узнал, Арчи объяснять не стал. Это сообщение Мэри явно поразило, и по выражению ее лица он понял, что она готова засыпать его вопросами, но благоразумие подсказало ей, что сейчас не самое удачное время удовлетворять личное любопытство. Под конец мисс Сайз сказала лишь одно:
— Я и не предполагала, что у вашего расследования и поисков мисс Тэй так много общего. Странно, что эти две тропы пересеклись.
— Действительно, странно. А может, кто-нибудь из вашего персонала или заключенных знает что-либо о связи семьи Бейкер и семьи Сэч?
— Не думаю… если только об этом не ходили слухи. Узнав о просьбе мисс Тэй, я стала старательно искать кого-нибудь, кто мог бы ей помочь, но, увы, никого не нашла. Об этом может знать Селия, но ведь, наверное, именно она вам все и рассказала?
Пенроуз кивнул.
— Вы можете поговорить здесь с кем угодно, но, боюсь, я тут ничем не могу вам помочь. Вы ведь считаете, что смерть Марджори связана с ее происхождением?
Пенроуз снова кивнул.
— Что ж, думаю, вы правы, но вот что я скажу: по-моему, Марджори, как и ее родители, не стала бы стремиться к тому, чтобы правда вышла наружу. К сожалению, слухи о такого рода позоре разлетаются мгновенно, и Марджори знала лучше, чем кто бы то ни было, как трудно отмежеваться от ошибок прошлого.
Пенроуз с ней согласился, но тут же подумал о том, что, поддавшись панике, Нора Эдвардс могла потерять всякую способность мыслить разумно.
— Для Марджори это было начало новой жизни, — заверила его мисс Сайз.
— У Мотли?
— Да, у Мотли. Как это ни парадоксально, но для меня важнее всего то, что случается с женщинами, когда они выходят из тюрьмы. Мы стараемся сделать все возможное, чтобы женщины были готовы к жизни на свободе: даем им стипендии для занятий кулинарией, учим их ведению домашнего хозяйства и уходу за детьми, — но лучше всех нам помогают компании вроде той, что у Мотли.
Арчи улыбнулся.
— Вы знакомы с Леттис и Ронни?
— Они мои кузины, не иначе как в наказание за грехи.
— Ну да? Что ж, я рада, что в такое время у сестер есть человек, который может их поддержать. Как только после убийства Марджори я оправилась от шока, то сразу же подумала о них. Страшно представить, как такое можно пережить, — зверское убийство прямо у тебя под носом.
Мэри Сайз говорила о Леттис и Ронни так, словно те были приставлены к Марджори стражами ее благополучия, подумал Пенроуз. Хотя кто знает — может, она и права.
Тут Мэри, по сути, повторила то, что Арчи недавно услышал от Селии Бэннерман:
— Существование вышедших на свободу женщин теряет смысл, если у них нет стоящей работы, нет возможности содержать самих себя и найти собственный путь в мире, а для бывших заключенных это трудно, особенно для молодых. Хозяева не хотят брать их на работу, а когда берут, другие работники их травят, а полицейские вечно к ним придираются. Извините, я не хотела вас обидеть.
— Вы и не обидели. Я знаю, что такое случается.
— Раньше, пытаясь выйти из этого положения, мы бились головой об стену, а теперь сосредоточились на нескольких прогрессивных компаниях, которые искренне хотят делать добро, и все пошло по-другому: сразу после войны мы устроили на работу около ста пятидесяти бывших заключенных, а в этом году — уже двести пятьдесят. И все благодаря таким людям, как ваши кузины и Селия Бэннерман.
— А какое у вас мнение о клубе? Я никогда бы не подумал, что у вас найдется для него свободное время.
— Вы имеете в виду, для еще одного клаустрофобного женского заведения?
Пенроуз рассмеялся.
— На самом деле у меня, конечно, на это времени нет, хотя должна признаться, что порой так приятно сменить обстановку. К тому же там можно завести важные связи — поэтому я и участвую в их попечительском совете. Некоторые из наших медсестер — выпускницы связанного с клубом колледжа, а многие дамы из нашего Общества содействия заключенным — члены клуба. Цинично говоря, в «Клубе Каудрей» как нельзя лучше вербовать дам, у которых времени и денег хоть отбавляй, и Селия Бэннерман очень в этом способствует — она одна из наших, хоть и перешла в совсем иные сферы. Благотворители от таких комбинаций просто в восторге. К тому же еда там превосходная. — Мэри добродушно улыбнулась. — Хороший обед, скажу я вам, отличное противоядие от тюремного заключения.
— А вы обедали прошлым вечером в клубе?
— Какой очаровательный способ выяснить, есть ли у меня алиби! Нет, я была здесь. Я пришла сюда сразу после примерки — уладить кое-какие неприятности в больничном крыле. Когда кто-то из сотрудников болен, нет ни минуты покоя: все при деле, а в данном случае — при «утке». И мое присутствие здесь многие могут подтвердить.
— А у Марджори были какие-то дела в клубе, помимо подготовки к представлению?
— Насколько мне известно, нет, хотя вчера в обеденный перерыв я на нее там наткнулась: она что-то привезла. Похоже, Марджори чувствовала себя в клубе как рыба в воде. И этой дамочке Тимпсон всыпала по первое число.
— Да? Каким же образом?
— Ну, вы знаете женщин такого сорта: ужасные снобы и терпеть не могут, когда девушки вроде Марджори выходят в люди, — а Марджори явно получала удовольствие от того, что имела ничуть не меньше прав находиться в клубе, чем эта Тимпсон.
— Но никаких мстительных выпадов не было?
— О нет, Марджори вела себя несколько вызывающе, но я ее не виню. На самом деле я ее даже на это подвигла.
— Не знаю, известно вам это или нет, но некоторые члены совета получили довольно неприятные письма.
— Знаю. Я сама такое получила.
— Неужели? Но в списке, который нам дала мисс Бэннерман, вы не значитесь.
— А я о нем никому и не докладывала. Мне, на моей должности, приходит уйма писем — в основном доброжелательные и в основном подписанные, но не все. Как только оно пришло, я его порвала.
— Можно вас спросить, о чем в нем шла речь?
— Конечно. В нем утверждалось, будто меня на эту должность пристроил кто-то из моих приятелей в министерстве внутренних дел.
— А есть ли, по вашему мнению, хоть какая-то вероятность, что Марджори имеет отношение к этим письмам?
— Ни малейшей, — без колебаний ответила Мэри. — По крайней мере к моему письму. Такое вообще не в ее стиле. Если Марджори что-то не устраивало, она тут же прямо об этом говорила. А на министерство внутренних дел ей вообще наплевать.
— А с Люси Питерс Марджори подружилась в тюрьме или они были знакомы до этого?
— Подружились в тюрьме. Люси — человек совсем другого сорта: она жертва, — а Марджори, по крайней мере до сегодняшнего дня, жертвой назвать было никак нельзя.
— А за что сидела Люси?
— За воровство у своего хозяина. Правда, через три месяца ее пребывания в «Холлоуэе» мы обнаружили, что и ее хозяин — вернее, его сын — тоже кое-что у нее украл. С правовой точки зрения это, конечно, не оправдание, но Люси умом не блистала, а с ее чувствительностью ни тюрьма, ни беременность ей были не по силам. Когда же приходится иметь дело одновременно и с тем и с другим, катастрофа почти неизбежна, поэтому я и попросила Марджори за ней присмотреть.
— И Марджори с радостью согласилась?
— О да. Наверное, мне и просить не надо было: Марджори мгновенно замечала беззащитных.
Пенроуз тут же подумал: чью-то беззащитность Марджори явно переоценила, и кончилось это трагически, — но высказывать вслух данную мысль не стал.
— А вы говорили с Люси? — спросила мисс Сайз.
— Нет. Когда мы приехали в клуб, ее уже отпустили домой.
— Возможно, она даже еще не знает, что Марджори убита.
— Мы поговорим с Люси, как только она вернется на работу сегодня вечером, и я позабочусь, чтобы к ней отнеслись с сочувствием: сержант сказал, что вы о ней тревожились.
— Конечно, ведь Люси с Марджори были близкими подругами. И пожалуйста, скажите ей, что она может прийти ко мне в любое время.
— Обязательно скажу. А как вы думаете, Марджори стала бы покрывать Люси?
— Скорее всего да. А почему вы спрашиваете?
— В клубе обнаружено воровство. Одна из пропаж найдена у Марджори.
— Что это было?
— Серебряная рамка для фотографии.
— А на фотографии?
— Что-что?
— А что было на этой фотографии?
— Женщина с маленьким ребенком.
— В этом-то и суть кражи. Ценность рамки для Люси не имела значения. Она все еще горюет о своем сыне — отдав ребенка, никак не может избавиться от горечи и боли. Эти чувства вовсе не та скорбь, что переживают по ушедшим из жизни. Тут нет определенности и нет никаких ритуалов вроде похорон, с которых начинается исцеление. Если женщина отдает ребенка на воспитание, то уже больше не имеет права ничего о нем знать, и для большинства эта неопределенность невыносима. Люси очень страдала и, судя по всему, продолжает страдать. А Марджори, конечно, встала бы на ее защиту.
«Неудивительно, что рукопись Джозефины ее так расстроила», — подумал Пенроуз.
— А как в тюрьме проходит процедура усыновления? Матерей поощряют отдавать своих детей на воспитание?
— Нет, это решают исключительно они сами. Дети рождаются в больничном крыле, где за матерями внимательно ухаживают перед родами и существенно помогают после родов. Когда же они выходят из тюрьмы, им дается новый комплект одежды для ребенка. Вещей этих, наверное, не так и много, но все же какая-то помощь.
— А если мать решает отдать ребенка на воспитание?
— Тогда мы все устраиваем для нее, и как можно безболезненней. В этом нам помогают благотворители, а за благополучием заключенной поручается следить надзирательницам.
«До чего же все изменилось с тех времен, когда отдавали на воспитание Лиззи Сэч, — подумал Пенроуз. — Если бы тридцать лет назад поведение Селии Бэннерман считалось общепринятым, а помощь и поддержка матери-заключенной была бы такой же открытой и продуманной, как сейчас, то по крайней мере одной трагедии, возможно, удалось бы избежать».
— Похоже, в роли надзирательницы мисс Бэннерман шла впереди своего времени, — сказал он, но не успела мисс Сайз ему ответить, как раздался стук в дверь.
— Я вам не помешаю? — спросила Джозефина.
— Нисколько, — ответил Пенроуз. — Мы уже заканчиваем.
— Сесилия показала все, что вам необходимо было увидеть? — осведомилась Мэри Сайз, предлагая Джозефине сесть, и, внимательно вглядевшись в ее лицо, с сочувствием добавила: — Когда видишь подобное в первый раз, становится не по себе.
— Это верно, но из того, что мне рассказала Сесилия, ясно: тридцать лет назад все было намного хуже. Сесилия — замечательный гид. Все ваши сотрудники, так же как она, приветствуют перемены?
— О нет! Я как раз собиралась сказать инспектору Пенроузу, что некоторые из наших ветеранов до сих пор привержены к прежним порядкам и считают, что женщин здесь не наказывают, а устраивают им отпуск. Но молодые сотрудницы, поступившие на работу недавно, гораздо восприимчивее к переменам, и по мере того как старожилы уходят на пенсию, мнение молодых становится все весомее. Главное, чтобы у этих молодых сотрудниц хватило терпения дождаться повышения в должности. Никогда не могла понять это правило, но нам не разрешают увольнять сотрудников за некомпетентность.
— Увы, такое заведено не только в тюрьме, — с грустной улыбкой сказал Пенроуз. — Представляю, как тяжело было в свое время работать мисс Бэннерман в такой жесткой системе.
— Это уж точно. Большинство надзирательниц ее поколения по-прежнему считают, что я безбожно балую заключенных, но если бы Селия вернулась сюда на работу, то обнаружила бы, что теперь таких, как она, большинство. Я бы взяла ее сейчас не раздумывая, но, к сожалению, Селия прекрасно справляется и со своей теперешней работой.
— Вы явно восхищаетесь ею, однако она мне сказала, что всегда считала себя непригодной для работы в тюрьме, потому что слишком близко принимала все к сердцу, — заметил инспектор.
Джозефина с удивлением посмотрела на него, а Мэри Сайз только улыбнулась.
— Из того, что мне известно, я бы не сказала, что она оказалась непригодной. В тюрьме столько искалеченных жизней и разбитых надежд: так было тридцать лет назад, так и сегодня. Насколько я понимаю, единственным ее недостатком являлось то, что она сосредоточивалась на отдельных индивидуумах, а не на системе в целом. Я думаю, то, что ей не удавалось отстраниться, ранило гораздо больше ее саму, чем ее подопечных. — Мисс Сайз обернулась к Джозефине: — Я знаю, что вы беседовали с Селией о «Холлоуэе», но, как я уже вам сказала, она не была типичной надзирательницей тех времен. Если вы действительно хотите описать прежнюю тюрьму, вам надо поговорить с одной экстремальной личностью — Этель Стьюк.
— А она разве не умерла?
— Этель?
— Да, Селия сказала мне, что она погибла в войну во время налета цеппелинов.
— Поверьте мне: если бы Этель подверглась налету цеппелинов, им было бы несдобровать. Этель — это стихия. Когда я сюда пришла, она все еще работала, хотя вскоре уволилась. Насколько мне известно, Этель в полном здравии и живет в Саффолке: у нас в картотеке есть ее адрес. Селия, наверное, имела в виду кого-то другого: для присмотра за осужденными на казнь было назначено три команды надзирательниц, по два человека в каждой.
— А у вас хранится личное дело Селии Бэннерман? — спросил Пенроуз.
— У нас хранятся документы со времен, когда тюрьма стала женской, так что, полагаю, ее личное дело где-то в архиве. Можно спросить, почему оно вас интересует?
— Селия Бэннерман для нас главное связующее звено в деле Сэч, и я подумал: вдруг в ее личном деле упомянуты люди, которые смогут нам помочь?
— Подождите минуту, и я узнаю. — Мэри подняла телефонную трубку. — Смитерс? Будьте добры, поднимитесь ко мне в гостиную. — Ее просьба была немедленно исполнена. — Это следователь, инспектор Пенроуз. Проведите его в офис и поищите ему личное дело Селии Бэннерман. Она здесь работала надзирательницей в тысяча девятьсот втором году. И дайте ему, пожалуйста, адрес Этель Стьюк.
Пенроуз забрал со стола приготовленные для него папки.
— Как только разберусь с ними, сразу же верну.
— Хорошо. Вы не возражаете, если мы с мисс Тэй поговорим еще с минуту-другую? Я ее не задержу — я знаю, что вы торопитесь.
Пенроуз посмотрел на Джозефину, та кивнула.
— Увидимся внизу. Спасибо за встречу, мисс Сайз. Я вам премного благодарен.
— Пожалуйста, мистер Пенроуз. Хотя не знаю, была ли я хоть чем-то полезной.
— Помимо всего прочего, вы помогли мне понять, что происходит после того, как я завершаю свою работу. Порой мы не до конца понимаем последствия наших поступков.
Он вышел, и Мэри Сайз повернулась к Джозефине:
— А теперь, мисс Тэй…
— Пожалуйста, называйте меня Джозефиной. Но можно мне вас сначала о чем-то спросить?
— Конечно.
— О Марте Фокс. Как она здесь приживалась?
Мэри Сайз явно не ожидала подобного вопроса, но, к ее чести, удержалась от соблазна ответить на него собственным вопросом.
— Я думаю, то, что она приспособилась к этой жизни, — чудо, — тихо произнесла Мэри. — Я знакомлюсь с новопоступившими заключенными в течение первых часов, и за Марту мне поначалу было страшно. И это неудивительно после всего, что она перенесла: тяжелое, жестокое замужество, потеря детей при ужасающих обстоятельствах и неожиданные открытия, смириться с которыми просто невозможно. Не думаю, что хоть когда-нибудь я встречалась с человеком, настолько опустошенным. Чувство вины, самоупреки и отчаяние — со всем этим я сталкивалась не раз, и в каждом отдельном случае я знаю, как помочь с ними справиться. Но опустошенность и полное безразличие к своему будущему — с этим иметь дело гораздо труднее. И в таком состоянии Марта находилась довольно долго. Она отказывалась встречаться с посетителями, и все письма возвращала непрочитанными. Да вы, наверное, и сами об этом знаете.
Джозефина кивнула.
— Так что же изменилось? И вообще, изменилось ли?
— Да, постепенно изменилось. И на то было две причины. Как ни странно, первой причиной стал наш сад. В нем она, похоже, обрела покой — пустота сменилась покоем. И еще Марта начала писать. Не знаю, о чем она писала, но, по-моему, в конце концов работа вернула ей рассудок.
— А теперь? Что значит для человека выход на свободу?
— Вы именно из-за этого сюда приехали? Понять, через что она прошла?
— Скорее узнать, через что она прошла. Сомневаюсь, что смогу хоть когда-нибудь это понять. Но мне хотелось бы знать, в чем она нуждается сейчас.
— Ей нужна не та помощь, которую может оказать Общество содействия заключенным, — это уж несомненно. Я, Джозефина, не психолог, но я бы сказала, что Марте нужно что-то или кто-то, на кого можно положиться. Ей нужно то, что у нее не вытащат из-под носа. Ей нужно что-то надежное. — На столе у Мэри зазвонил телефон. — Мы сейчас спустимся, — сказала она в трубку. — Вас, Джозефина, ждут у ворот. Не буду приставать к вам с тюремными реформами: похоже, что у вас намечается собственный проект по реабилитации, — но продумайте все хорошенько, и если вам надо будет со мной поговорить — о чем бы то ни было, — вы знаете, как меня найти. А в следующий раз в клубе мы с вами выпьем по рюмочке.
— А в понедельник увидимся на гала-представлении.
— Разумеется. Хотя из-за того, что Селия пригласила Ноэла и Герти, я собиралась его бойкотировать. Похоже, мне для моих благотворительных сборов придется поднатужиться. Может, вы замолвите кому-нибудь за меня словечко?
Джозефина улыбнулась:
— Что ж, попробую.
— Отлично. И если вы сочтете это удобным, передайте, пожалуйста, от меня привет Марте.
— Думаешь, Селия Бэннерман имела в виду какую-то другую надзирательницу? — спросил Арчи, когда они застряли в пробке на Кэмден-роуд.
— О нет. Уверена, что она сказала «Этель Стьюк» — я такого имени придумать не могла.
— И это говорит женщина, придумавшая Рэя Маркейбла.
Джозефина рассмеялась:
— Ну, тут совсем другое дело. В детективных романах нелепые имена вполне допустимы и даже приветствуются. Но Селия, наверное, ошиблась — нелегко быть в курсе новостей из тюрьмы, уйдя оттуда. Тебе дали адрес Этель Стьюк?
— Да, я, может, и сам им воспользуюсь, если зайду в тупик с Норой Эдвардс. Куда ты сейчас направляешься? Назад в клуб?
— Наверное, — сказала Джозефина и подумала, что не прочь была бы уехать ночным поездом в Инвернесс. — У тебя, конечно, нет времени выпить со мной по рюмочке?
— Боюсь, что нет. Мне надо вернуться в Ярд — надеюсь, что Эдвардс уже там.
— Знаешь, Нора Эдвардс меня поражает. По-моему, во всем этом деле она самая занимательная фигура. Наверное, даже бесполезно спрашивать, можно ли мне присутствовать при допросе.
— Абсолютно бесполезно.
— А Билл бы мне позволил.
— Поэтому он до сих пор и ходит в сержантах.
— Ты думаешь, именно она убила Марджори?
Арчи задумался над ответом, хотя последнее время именно вокруг этого и вертелись все его мысли.
— Разумеется, подозрение главным образом падает на нее: мотив — налицо, алиби отсутствует, и метод убийства подходящий для той ревности, что она испытывала к дочери. Да и ее реакция на сообщение об убийстве была весьма странной.
— Но ты в этом не уверен?
— В глубине души — нет. Однако обещаю: если окажется, что она не имеет отношения к убийству, я попрошу ее согласия с тобой встретиться. Ты уверена, что хочешь, чтобы я тебя подвез в «Клуб Каудрей», а не в какое-нибудь более дружелюбное место?
— Там не так уж и плохо, и твои кузины, наверное, еще не ушли. А если их нет, я могу пойти посмотреть какой-нибудь фильм. Да и за Джеральдин нужен глаз да глаз.
— А может, тебе больше хочется поехать на Холи-плейс?
Джозефина с испугом посмотрела на Арчи:
— Как тебе удалось прочитать обратный адрес?
— Я его не читал, просто узнал почерк Марты. Она мне тоже прислала письмецо через несколько недель после того, как вышла на свободу. Слава Богу, намного короче твоего. Письмо оказалось благодарственным, но, судя по твоему выражению лица после обхода тюрьмы, вряд ли меня было за что благодарить.
— Не знаю, не знаю. Она являлась сообщницей в убийстве, и то, что ты для нее сделал, бесценно.
— Это было только справедливо. Марта никого не убивала, и, насколько я понимаю, всю жизнь ее нагло использовали — кто только мог.
— И все-таки она усложнила расследование, да и я тебе не особенно помогла.
— Джозефина, месть не входит в мои рабочие обязанности.
Она уставилась в окно, чувствуя облегчение от того, что Арчи заговорил о Марте, но при этом не совсем понимая, о чем именно ему стоит рассказать.
— А почему ты не сказал мне, что получил письмо от Марты?
— Потому что решил: она свяжется и с тобой тоже, а если не свяжется, то нет никакого смысла ворошить прошлое. — Арчи подъехал к Кэмден-тауну и, не обращая никакого внимания на гудевшую позади него машину, с некоторым беспокойством посмотрел на Джозефину. — Так что: Холи-плейс или «Клуб Каудрей»?
— «Клуб Каудрей», — поспешно ответила Джозефина. — К разговору с Мартой я еще не готова.
