Глава десятая
Пока Вертен сидел на стуле вместе с Гроссом в кабинете инспектора Майндля в управлении полиции, его не покидало странное чувство повторения того, что ему однажды уже пришлось пережить. Они общались с этим представителем закона по поводу их предыдущего дела. Теперь обязательное изображение императора с бакенбардами-котлетками висело одно-одинешенько там, где когда-то красовались два портрета. Второй изображал человека, которого Вертен убил на дуэли, — того самого человека, что угрожал ему, Берте и всем, близким к нему. При одном воспоминании об этом он непроизвольно глубоко вздохнул.
Гросс и Вертен были удивлены, что на это совещание был также приглашен сухопарый, с ястребиным носом, сыскной инспектор Бернхардт Дрекслер. Они получили вызов на эту встречу телеграммой ранним утром.
— Рад вновь видеть вас, господа, — провозгласил Майндль, его глаза за стеклами пенсне были направлены только на Гросса. Он был хорошо одет; его легкий костюм угольного цвета сидел настолько хорошо, как будто его сшил сам Книзе. Несмотря на это приветствие, Майндль никоим образом не выказывал радостного вида. Чисто выбритый и с румяными щеками, инспектор выглядел почти что херувимом за своим массивным столом из вишневого дерева. Рассерженным херувимом, если судить по его поджатым губам.
На то у него была причина, как подозревал Вертен, ибо человек, которого он сразил на дуэли, был покровителем Майндля, его наставником, его благодетелем. После смерти этой могущественной особы карьера Майндля застопорилась; в начале года его обошли должностью главного инспектора. Но Вертен чувствовал, что дело было не только в этом.
— Похоже на то, что вы опять прибегаете к помощи венской полиции. — Тон Майндля был настолько насыщен иронией, что смахивал на зубовный скрежет. — Я имею в виду, конечно, — продолжал Майндль, — дело господина Малера. Князь Монтенуово желает, чтобы мы позаботились о постоянной безопасности и добром здравии директора Придворной оперы.
— Я счел настоятельно необходимым поставить князя в известность о нашем расследовании, — промолвил Гросс в попытке умилостивить этого похожего на эльфа человека. Но его уловка не прошла.
— Верно, — процедил Майндль сквозь сжатые губы. — Однако же, памятуя прошлую историю, с вашей стороны было бы чрезвычайно любезно в первую очередь обратиться ко мне.
Вертен почувствовал, как Гросс заерзал на стуле рядом с ним.
— И что же вы бы сделали, инспектор? — вопросил Гросс. — Сказали бы мне, что смерть фройляйн Каспар — дело случая, и предложили вернуться с более убедительными свидетельствами непосредственного покушения на Малера?
Сыскной инспектор Дрекслер прочистил горло коротким кашлем — бессознательное подтверждение того, что он именно так бы и поступил при получении информации от Гросса.
— Я сомневаюсь даже в том, что смерть этого несчастного скрипача, Фридриха Гюнтера, возбудила бы ваш интерес, инспектор, — продолжил Гросс.
— Теперь-то мы никогда не сможем утверждать этого, не так ли? — отпарировал Майндль. — Но давайте не будем обвинять друг друга. Нам явно предстоит сложная задача. Дрекслер ознакомил меня с фактами по делу на сегодняшний день.
— Включая покушение на жизнь Малера на прошлой неделе? — поинтересовался Вертен.
Майндль не сводил взгляда с Гросса, умышленно игнорируя Вертена.
— Да, нам сообщили об этом несчастном случае наши коллеги из Бад-Аусзее.
— Тормозной тросик был явно подрезан, — возразил Вертен. — Поэтому это никак нельзя назвать несчастным случаем.
Майндль наконец-то устремил свой взор на Вертена.
— Я неверно выразился. Не несчастный случай.
Должностное лицо ухитрилось вложить в эти несколько слов столько ненависти, сколько Вертену никогда не приходилось чувствовать на себе. Он физически ощутил ее леденящее дыхание, но это лишь обозлило его. Однако же Вертен решил придержать свой язык. Будучи лишенным своего основного покровителя, Майндль тем не менее все еще имел друзей в высших кругах. В прошлом году до Вертена дошли слухи, что ему лишь чудом удалось избежать суда за убийство в результате дуэли. По закону дуэль тем не менее была преступлением, но на практике редко подлежала наказанию. И еще, как узнал Вертен, Майндль так отчаянно боролся за его арест, что только вмешательство императора спасло его. Его величество не пожелало, чтобы некоторые факты были преданы широкой огласке.
Таким образом, кроме того, что Майндль раздражал его, он являлся также и опасным врагом. Вертен мудро решил хранить молчание, оставив Гроссу самому играть руководящую роль.
— Так что предоставляем вам заниматься вашей работой, — изрек Гросс, пытаясь завершить эту процедуру.
Но у Майндля была своя повестка для этого совещания.
— А что общего у госпожи Штраус с этими расследованиями? — внезапно спросил он.
Вот оно что, подумал Вертен. После того как они уехали, вдовушка сообразила, в чем дело, воспользовавшись кое-какими своими влиятельными связями, чтобы точно узнать цель их визита.
— Мы хотели выяснить все досконально, — сказал Гросс. — Между Штраусом и Малером были кое-какие отношения.
— Кое-какие, — повторил Майндль, поправляя пенсне и кивая. — Я полагаю, господин Малер дирижировал опереттой Штрауса…
— «Летучая мышь», — прочитал Дрекслер по только что извлеченной записной книжке.
— Да, — согласился Майндль. — И Штраус подхватил свою последнюю болезнь, дирижируя в Придворной опере. Я бы сказал, особой связи нет. Ничего такого, чтобы стоило беспокоить скорбящую вдову.
Гросс уже не мог более сдерживать кипящее в нем возмущение.
— Инспектор Майндль, я хотел бы напомнить вам, что я и адвокат Вертен привлечены князем Монтенуово. Мы подотчетны ему. С кем мы считаем нужным беседовать или не беседовать — это не дело полиции.
— Прошу вас не путать. Теперь это всецело дело полиции.
Говоря это, Майндль поднял голос на полтона выше. Он набрал воздуха в легкие.
— Смотрите, — сказал он, успокаиваясь. — Мы — бывшие коллеги. Нет необходимости испытывать враждебные чувства друг к другу. Я признаю, что имеет место некоторая профессиональная неприязнь. Однако когда одна из наиболее важных персон в нашей культурной жизни подает жалобу…
— Госпожа Штраус пожаловалась по поводу нашего визита? — поинтересовался Гросс.
— Скажем, — Майндль сцепил пальцы рук вместе перед собой на письменном столе, — это была не столько жалоба, сколько официальный запрос. Ее взволновал ваш визит, смутило ваше истинное намерение.
— Как я уже говорил, — заметил Гросс, — мы хотим быть скрупулезными. Проследить все возможные нити, наводящие на след. Кто-то пытается убить господина Малера, и мы хотели бы найти этого человека до того, как он или она преуспеет в своем намерении.
— Я-то скорее полагал, что мы сведем список подозреваемых к одному человеку, — заявил Майндль, бросив взгляд на инспектора Дрекслера. — Я возвращаюсь к вопросу о том, кто засунул в петлю господина Гюнтера.
— Верно, — согласился Гросс. — Но ведь всегда есть вероятность наличия сообщников.
— Я с трудом смог бы вообразить себе, что такую месть способна замыслить женщина, в особенности в отношении господина Малера. За что? За печально закончившийся любовный роман? За критическое замечание на репетиции?
Ни один из трех не дал ответа на это. То, что Майндль был совершенно слеп к мотивам, руководящим людьми, являлось признаком того, насколько несостоятелен был он как инспектор. Этот человек представляет собой простого крючкотвора, заинтересованного лишь в собственном продвижении, но вовсе не полицейского, подумал Вертен. Его поражала эта способность проявлять поистине византийскую проницательность в вопросах придворной политики, но оставаться полным невеждой в основах человеческой психики.
— Я созвал вас не для того, чтобы спорить, а скорее для того, чтобы убедиться, что мы придерживаемся единой точки зрения, — заявил Майндль, натужно стараясь быть обходительным. — Я хотел бы знать, в каком направлении работаете вы, кого будете опрашивать. Это сэкономит нам время для обеих сторон. В конце концов, мы не хотим делать двойную работу.
Гросс вздохнул. Ничего не оставалось делать, кроме как попытаться по меньшей мере показать видимость сотрудничества с Майндлем.
— Видите ли, — начал Гросс, — это несколько сложный вопрос.
Через двадцать минут криминалист покончил со сжатым обзором положения дел на сегодняшний день, включая краткий перечень возможных подозреваемых и возможных алиби, которые те имели на различные упомянутые даты. Он также сообщил о направлении, в котором сейчас двигалось их расследование, изучении друзей и врагов Малера из его прошлого в качестве студента Венской консерватории. Однако Гросс и словом не обмолвился о расширенном расследовании, ведущемся в настоящее время, — о возможном серийном убийстве некоторых выдающихся венских музыкальных деятелей.
В течение изложения этого отчета Майндль с мудрым видом кивал, но Вертен сомневался в том, что он вникает в него. Вместо этого он полностью положился на прилежно делающего заметки Дрекслера.
— Мы должны сосредоточиться на тех, кто собрался в Альтаусзее, — заявил Майндль, когда отчет был завершен. — В конце концов, круг подозреваемых в том инциденте очерчен более четко.
— Если только вы не допустите, что кто-то подрезал велосипедный тросик еще до того, как велосипед был доставлен. — Вертен не мог удержаться; ему хотелось согнать самодовольную ухмылку с лица Майндля. — Или же посетитель, который мог прибыть незамеченным глубокой ночью. Велосипеды стояли снаружи и не охранялись.
— Безусловно, — изрек инспектор, но безо всякого убеждения. Обращаясь к Гроссу, он сказал: — Вам повезло, что вы предусмотрительно послали человека на место отдыха в деревне.
Гросс на это замечание просто кивнул.
Когда они уходили, Майндль сделал им еще одно замечание:
— Время имеет исключительную важность для нас, господа. Пока что мне удалось не допустить появления в прессе каких-либо домыслов относительно покушений на жизнь Малера. Но не следует ожидать, что я еще долго преуспею в этом. Это всего лишь вопрос времени, как скоро какой-нибудь предприимчивый или, скорее, рыщущий в поисках скандальных новостей журналист обнаружит факты и выплеснет их на первую полосу одной из ежедневных венских газет. Тогда человек, которого мы преследуем, заляжет на дно или, что еще хуже, решит быстро нанести удар и покончить с этим делом.
Вертену очень не нравился такой поворот событий, но он вынужден был признать правоту Майндля. Время работало против них.
Дрекслер проводил его и Гросса из здания управления на Шоттенринг. День выдался теплым. Гросс предложил перекусить, но Дрекслер отговорился под предлогом срочных дел.
Перед тем как уйти, он сообщил:
— В деле Гюнтера наметилось продвижение. Мы наконец нашли свидетельницу, молодую женщину несколько сомнительных занятий, как вы понимаете, которая стояла на углу улицы неподалеку от квартиры Гюнтера в ночь его смерти. Один из моих толковых сержантов решил проверить ночную обстановку на соседних улицах, дабы узнать, не практикует ли какая-нибудь женщина свое ремесло поблизости. На это ушло много времени, но в конце концов мы нашли эту труженицу.
Гросса меньше интересовали способы поиска свидетельницы, чем то, что у нее было рассказать.
— Не томите, приятель.
— Она упомянула человека, покинувшего здание поздно ночью. Крупного мужчину, который ушел пешком. Однако газовый фонарь поблизости от дома Гюнтера не горел, так что она не смогла рассказать нам ничего особенного. Возраст, тип лица, одежда. Ничего такого, хотя она склонна считать по его походке, что скорее это был человек средних лет, нежели молодой. Но когда она поняла, что он не собирается воспользоваться ее услугами, то потеряла всякий интерес к нему.
— А его не ожидал какой-нибудь экипаж, фиакр? — спросил Гросс.
— Девица утверждает, что он ушел пешком. Зашагал по Херренгассе в направлении Хофбурга, а не в ее сторону.
— А она не могла поточнее назвать это «поздно ночью»? — поинтересовался Вертен.
Дрекслер пожал плечами:
— Ей помнится, что колокол церкви миноритов пробил два часа, но не уверена, сколько времени прошло после этого, когда она увидела человека.
— Так что где-то между двумя и тремя часами ночи? — прикинул Гросс.
— Такое предположение выглядит разумным, — согласился Дрекслер.
Вертен собирался высказать очевидное заключение, когда вклинился Гросс, буквально заговорив его же собственными словами:
— Надо полагать, что этот же толковый сержант сейчас расследует ночную жизнь и дальше по Херренгассе в надежде найти другого свидетеля?
Дрекслер улыбнулся:
— Работать с вами — сплошное удовольствие, доктор Гросс. Не требуется объяснять дважды.
Гросс кивком согласился с комплиментом.
— И еще одна вещь, — заметил Дрекслер. — Этого человека нельзя злить.
— Вы имеете в виду Майндля? — спросил Вертен.
Дрекслер кивнул.
— Он не питает особой любви к вам.
— Что и было продемонстрировано в избытке, — хмыкнул Вертен.
— Он уповает на то, что вы сделаете ошибку в расследовании. Что он сможет каким-то образом разрушить вашу карьеру, вашу репутацию.
Вертен внимал этим речам, дивясь, почему Дрекслер столь откровенен.
— И он думает, что вы — надутый самодовольный болтун, — обратился Дрекслер к Гроссу.
Щеки криминалиста залил румянец, но он не промолвил ни слова.
— Вы довольно-таки искренни, сыскной инспектор, — отметил Вертен.
— Сказать правду, я не люблю этого человека. Он ничего не соображает в полицейском деле. Его влиятельные друзья устроили ему это местечко в управлении, а он относится к людям, как к охотничьим собакам, приносящим дичь, приписывает себе все заслуги по раскрытым делам и никогда не берет на себя вину по тем, которые мы не можем закрыть.
— А вы думаете, что из вас вышел бы лучший инспектор управления полиции? — съязвил Гросс.
— Даже из моей тетушки Гретль, — сказал Дрекслер. — Но они никогда не примут к себе человека вроде меня. Я не учился в университете, у меня нет влиятельных друзей. Нет, таких устремлений я не имею, но хотел бы видеть моим шефом более порядочного человека.
— Я полагаю, сыскной инспектор, — заявил Гросс, — что это желание разделяют вместе с вами и все прочие.
— Ну, может быть, тогда мы могли бы помогать друг другу, — несколько двусмысленно высказался Дрекслер и покинул их, повернув в сторону Первого округа в направлении Фрейунга.
Вертен и Гросс зашагали по Рингу.
— Я бы не возражал немного перекусить, — наконец высказался Гросс.
Но перед тем как выбрать подходящий ресторан, Вертену требовалось кое-что уточнить.
— Дрекслер совершенно откровенен с нами. Но вы не ответили ему тем же. Вы не упомянули анонимное письмо или возможную связь с прошлым Малера.
— Это вопрос? — спросил Гросс.
— Я так полагаю.
— Мой ответ таков, что и вы не сделали этого.
— Я уверен, что вы не ждали, чтобы я взял на себя главную роль в этом вопросе.
— Фактически я этого ждал. В конце концов, как вы имеете обыкновение напоминать мне, это ваше дело. Так что вы решаете, кому оказать доверие.
— Я не думаю, что это было осознанное решение. Я просто…
— Именно, — сказал Гросс. — Вы следовали инстинктам, чувствам. И они были совершенно здравыми. На этом периоде наших новых расследований чем меньше людей знают об этом, тем лучше. Итак, как насчет тарелки колбасного ассорти?
Вертен огляделся вокруг, вспомнив уютный трактирчик поблизости, чуть поодаль от Ринга. Он повел Гросса в «Черный лебедь», гостиницу рядом с ратушей, которая сохранила деревенскую атмосферу, столь любезную сердцу Гросса.
Удобно устроившись в угловой кабинке из массивного дуба, Гросс заказал тарелку колбасы в нарезке с луком, а Вертен предпочел свой обычный утренний стаканчик сливовицы и небольшую чашку кофе.
— Слишком уж много нитей для расследования, — пожаловался Вертен, наблюдая, как Гросс принимается за еду.
— В таких случаях рекомендуется, чтобы мудрый расследователь ограничил свой выбор числом, которое можно одолеть, — пробубнил Гросс, пережевывая пищу. — Я бы рекомендовал на текущее время отставить господина Малера на заднюю конфорку. — Он вытер масленые губы полотняной салфеткой. — Воспользуемся кулинарной метафорой.
— Берта будет разочарована, — пожал плечами Вертен. — Она очень детально разработала дорожку в прошлое Малера, в особенности с этими сведениями, полученными вчера от госпожи Адлер.
— Эта информация лежала под спудом десятилетиями, — изрек Гросс. — Она вполне может подождать еще несколько дней или недель, пока мы займемся кончиной Брамса и Брукнера. Мой отъезд в Черновцы тоже можно отложить. В конце концов, семестр закончился, а Адель все еще нежится в Париже.
Таким образом, предположил Вертен, Гросс запрашивал право на дальнейший постой у него на квартире, чтобы иметь возможность продолжать расследование. Вертен даже не потрудился дать ответ на эти доводы. Вместо этого он спросил:
— И как же вы планируете продолжить расследование?
— Скажем, явной отправной точкой является ваш приятель, господин Краус. Похоже на то, что он знаком со всеми сплетнями, которые в этом прекрасном городе сходят за новости.
— О каких «существенных предметах» вы говорите? — спросил Карл Краус несколько позднее этим же днем.
Они сидели в редакции журнала «Факел» на Максимилиантштрассе, 13, за одну улицу от Ринга и как раз по ту сторону от Придворной оперы. Таким образом, Краус располагался в самом центре Вены. Несмотря на впечатляющий адрес, журналист ютился в тесном и загроможденном угловом помещении, где стоял небольшой письменный стол и потертый кожаный диван у стены, заваленный старыми экземплярами «Венской газеты», «Новой свободной прессы», «Листка для иностранцев», «Венской моды» и «Немецкой газеты». Вертен и Гросс пристроились на двух весьма неустойчивых стульях с прямыми спинками. Письменный стол Крауса перед ними являл собой бумажный хаос. Он сам писал все содержание журнала обычным убористым почерком, как смог высмотреть Вертен на листах бумаги, разбросанных по письменному столу.
— Столь существенных, как причина смерти Брукнера и Брамса. — Гросс беззаботно улыбнулся Краусу.
— Да, но вы оба касаетесь щекотливой темы.
— Это каким же образом?
Теперь настала очередь Крауса ответить им невинной улыбкой.
— А почему бы не приобщить заодно и смерть дорогого господина Штрауса? — поинтересовался он. — Мы поднимаем такой шум из-за смерти в Вене.
— Именно над этим вы и работаете сейчас? — спросил Вертен.
— Для моего последнего июньского номера, — пояснил Краус, постукивая по листу бумаги, лежащему перед ним. — «Меркантильный траур по Иоганну Штраусу». Неплохо звучит, как вам кажется? Его смерть дала толчок потоку новых постановок буквально во всех театрах империи. Даже парк развлечений в Пратере внес свой вклад представлением «Венеция в венских посмертных торжествах». Полагаю, что какой-нибудь темноволосый южанин будет завывать под мелодии Штрауса с плавающей гондолы на одном из этих нелепых искусственных каналов. Безвкусице неведомы границы.
— Мы уже навели некоторые справки касательно господина Штрауса, — поделился Гросс. — Однако же ваш совет весьма кстати. Так что удовлетворимся пока господином Брукнером и господином Брамсом.
Вертен знал, что Краусу не надо повторять дважды. Он не требовал пояснений; не имело смысла также напускать тумана, поскольку журналист наверняка понимал всю подоплеку их новых расспросов.
— Итак, — начал Краус, откинувшись назад на своем стуле, — я уверен, что с основополагающими фактами вы знакомы. Брукнер скончался 11 октября 1896 года. Ему было семьдесят два года, он только что переехал в небольшую квартирку в Верхнем Бельведерском дворце и неистово стремился завершить последнюю часть своей Девятой симфонии. Он уже несколько лет был слаб здоровьем, но все равно, когда служанка обнаружила его тело, это оказалось неожиданным ударом. Брукнер никогда не был женат и умер в полном одиночестве.
— Он оставил завещание? — уточнил Гросс.
Краус бросил удивленный взгляд на криминалиста. Этот вопрос определенно подтвердил подозрения Крауса о направлении их расследований.
— О да. В нем все правильно и очевидно. Подписано в 1893 году, все подлинники в рукописях завещаны императорской библиотеке. Кроме этого в качестве наследства осталось немного ценного. Он прошел тяжелый жизненный путь, бедный Брукнер.
— Его поддержка Вагнера дорого обошлась ему, — заметил Вертен.
— Да, — согласился Краус. — Это, безусловно, восстановило музыкальное сообщество против него. Ханслик и его ставленники называли музыку Брукнера дикой и непонятной.
Журналист имел в виду Эдуарда Ханслика, негласного главу венских музыкальных критиков, заклятого врага музыки Вагнера и любого иного поборника новых течений.
— «Музыка не имеет иного объекта, кроме сочетания звуков, которые мы слышим, ибо музыка не просто говорит посредством звуков, она не выражает ничего иного, кроме звука». Мне кажется, что это верный пересказ основного тезиса Ханслика, — высказался Краус, чрезвычайно довольный собой. — Отсюда романтизм с его упором на чувства был его злейшим врагом. Драмы Вагнера и использование музыки для углубления такой драмы вступают в противоречие с теориями этого критика. Но Вагнер, знаете ли, отплатил Ханслику этим шутовским образом педантичного критика Бекмессера в «Нюрнбергских мейстерзингерах». Вагнер хотел назвать этого героя Ханс Лик, но адвокаты заставили его отказаться от этой мысли. Разумеется, Вагнер не один стал мишенью нападок Ханслика. Брукнер, поддерживавший Вагнера и впавший в великий грех отхода от классической традиции, также был предан анафеме. Ханслик зашел настолько далеко, что препятствовал исполнению музыки Брукнера и использовал все свое влияние, чтобы отстранить этого простого сельского органиста от преподавания. Но в этом отношении Ханслику не удалось полностью преуспеть. Хотя Ханслик и воспрепятствовал его назначению профессором Венского университета, Брукнер все-таки преподавал орган и контрапункт в консерватории. Я полагаю, что ваш друг Малер был его учеником и поклонником, так же как и Гуго Вольф, другая мишень для критического яда Ханслика.
У Вертена возникла внезапная ассоциация: ведь именно Ханслик был человеком в цилиндре, закрывшим от него зрелище похорон Штрауса, именно тем, кто обвинил его в краже кошелька.
— Мне кажется, что мы уже неофициально встречались с ним, — выпалил Вертен и пересказал странные обстоятельства этой встречи.
— Будьте осторожны, или в один прекрасный день он разделает вас в своей колонке в газете, — предупредил Краус. — Хотя он и наполовину ушел в отставку, но он время от времени все еще изрыгает старый яд. Странно, что он присутствовал на похоронах Штрауса. Ханслик не был любителем его музыки.
Гросс спокойно выслушал это отступление, но теперь вмешался:
— Упоминалась причина смерти?
— Нет, ничего такого не было. Хотя, как я сказал, последние годы жизни Брукнер был болен. Странный человек. Одевался ужасно, как сельский школьный учитель. Собственно, таковым был его отец. Единственное, чем интересовался Брукнер, была музыка. Игра на органе и сочинение. Был совершенно беспомощен в нравах жизни большого города. Была такая прелестная история, когда Брукнер вложил в руку Ганса Рихтера чаевые, когда тот успешно продирижировал его Четвертой симфонией.
— А Брамс? — спросил Гросс.
— Этот не был такой сложной личностью. Он скончался от рака печени, того же недуга, что сгубил его отца. Кажется, это было в апреле, два года назад. А если вы спросите меня о его завещании, то получите историю человеческого обмана, вожделения и жадности. Господин Брамс умер без завещания, и это заставило всех, от его квартирной хозяйки до музыкального издателя и дальнего немецкого кузена, брюзжать друг на друга из-за значительного состояния, оставленного им. Дело все еще блуждает по судам. Но, адвокат Вертен, я полагаю, что вы в курсе этого дела. Вполне в духе романов Диккенса.
— Наверняка, — сказал Вертен, будучи счастлив, что не имел ничего общего с этим делом, ибо процедуры скорее всего растянутся еще на одно десятилетие и опустошат банковские счета участников тяжбы. — Брамс наверняка войдет в учебники по юриспруденции как первоклассный пример того, что завещания надо составлять вовремя.
— Брамс, естественно, оказался по другую сторону баррикад в битве романтиков, — предположил Гросс.
Краус энергично кивнул.
— Он и Ханслик были как два сапога пара. Брамс даже отдавал ему на просмотр свои сочинения еще до их исполнения. Они объединились вместе, чтобы создать музыкальную культуру Вены. Оба входили в состав комитетов, присуждавших премии, оценивавших работы молодых консерваторских музыкантов. Был один несчастный… Я забыл его фамилию, но вспомню позже. Во всяком случае, это был студент, про которого говорили, что это — истинный гений музыки. Брамс заявил, что сочинение этого юноши, симфония, просто-напросто была создана не им самим. Слишком хороша для творения рядового студента консерватории. Это разрушило карьеру молодого человека. Вскоре после этого его сняли с поезда — в горячке и лепечущим что-то насчет того, что Брамс подложил бомбу в поезд. Позже он умер в доме для умалишенных.
Краус замолчал, уставившись вверх, на клок паутины, свисавший с потолка как разлохмаченный флажок: журналист, очевидно, тщился отыскать в своей памяти забытое имя.
— Вы имеете в виду юношу по имени Ротт? — осведомился Вертен, поскольку Берта рассказала ему об этом молодом человеке, упомянутом Эммой Адлер.
— Именно его, — отозвался Краус. — Ганс Ротт. Очень кстати, адвокат.
Вертен кивнул, несколько удивленный упоминанием молодого музыканта в двух совершенно различных историях.
— В любом случае, — продолжил Краус, — Брамс не был просто или только застегнутым на все пуговицы консерватором. Он был большим другом Штрауса, вам это известно?
И Вертен, и Гросс в один голос признались, что нет.
— Да, невзирая на презрение Ханслика к музыке Штрауса, Брамс состоял в числе его преданных поклонников. Он даже оставил автограф на веере Адели Штраус. Под первыми нотами «Голубого Дуная» Брамс написал: «Увы, сочинено не Брамсом». Ему было присуще чувство юмора. Потом все эти штучки с музыкальным кодированием.
Краус взглянул на них, чтобы получить подтверждение их осведомленности, но ни Вертен, ни Гросс не имели ни малейшего представления об этом предмете.
— Приведу в качестве первого примера сочинение, написанное вместе с Шуманом, «Сонату F-A-Е», посвященную скрипачу, чей девиз был: «Frei aber einsam» — «Свободен, но одинок». Они использовали музыкальные ноты фа, ля и ми, чтобы обыгрывать эту тему. Брамс позже изменил это на F-A-F, «Frei aberfroh» — «Свободен, но счастлив». Он часто включал в произведения светлые упоминания о женщинах в своей жизни, закодированные таким образом. О Кларе Шуман, например, используя музыкальные темы с употреблением ноты до вместо С и ми-бемоль вместо S. Говорят, он делал то же самое для Адели Штраус. Сочетание нот ля и ми-бемоль встречается везде в его поздней музыке.
— Вы хотите сказать, что Брамс и госпожа Штраус были…
— Едва ли, — усомнился Краус. — Собственно говоря, я всегда считал выдающихся композиторов кем-то вроде евнухов или католических священников. Состоящих в браке с высоким искусством или Богом. Даже с Кларой Шуман, которая в конце концов овдовела, Брамс, по всем свидетельствам, имел лишь платонический роман. Но он был верен ей до самого конца, один из самых убитых горем скорбящих на ее похоронах. Которые, кстати, состоялись менее чем за год до собственной смерти Брамса.
Краус улыбнулся своим слушателям, получая такое же удовольствие от своих воспоминаний, как Вертен и Гросс, внимавшие этим историям.
— А уж если говорить о Кларе Шуман, то тут тоже интересный кусочек из жизни Брамса. Она была его единственным доверенным лицом. Эту историю мне рассказал сам Макс Кальбек.
Вертен мысленно отметил, что речь идет о хорошо известном музыкальном критике и старинном друге Брамса, который был занят написанием монументального труда о жизни композитора.
— Кальбек поведал мне о частном письме, посланном госпоже Шуман касательно великого творения Ханслика «Прекрасное в музыке». В лицо Ханслику Брамс весь излился похвалами, но Кларе Шуман признался совсем в другом. Он нашел этот опус столь глупым, что был вынужден бросить его чтение и уповал только на то, что Ханслик не вздумает экзаменовать его по нему.
За изложением этой истории последовала минута молчания.
— Вы действительно дали нам хорошую пищу для размышлений, господин Краус.
Гросс с некоторым усилием поднялся со стула. Они просидели довольно долго, и Вертен, вставая, ощутил боль в своей правой ноге.
— Благодарю вас, Краус, — искренне сказал Вертен.
— Не стоит, — ответил журналист, поднимаясь из-за стола. — Возможность поработать для серых мозговых клеточек. Но если вы когда-нибудь доберетесь до сути этого дела, то обещайте поделиться со мной.
— Мы обязательно сделаем это, — заверил его Гросс, надевая свой котелок и быстро покидая комнату.
В конторе в Габсбургергассе Берта кончала разбирать почту. Письмо от Малера затерялось между большими конвертами, иначе она вскрыла бы его в первую очередь. Почерк композитора был аккуратным и четким, столь отличным от его вечно взъерошенного вида. Молодая женщина быстро прочитала его, выяснив, что композитор желал сделать еще больше изменений в своем завещании и просил Карла как можно быстрее приехать.
Маловероятно, подумала Берта. Она отправит туда Тора, и не ранее чем в конце недели. В конце концов, Малер не был их единственным клиентом, хотя он вел себя именно как таковой. Ей было очевидно, что Малер становился слишком зависимым от ее мужа. Она усомнилась в действительной необходимости этого внезапного изменения его завещания. Вполне возможно, что он воспользовался этим предлогом, чтобы опять заманить к себе Карла.
Нет, конец недели маячил совсем недалеко. Весь остаток недели Тор будет заниматься наверстыванием упущенного по другим платежеспособным клиентам, пока Карл с Гроссом занимаются погоней за призраками.
Недобрая мысль, но верная. Домыслы. Духи. Плоды какого-то введенного в заблуждение ума. Вот как ей виделось это анонимное письмо. В то время как она разработала через свои разговоры с Розой Майредер и Эммой Адлер совершенное жизнеспособное направление расследования.
«Дорогая, отложи его, — посоветовал Карл ей сегодня за обедом. — Гросс и я можем напасть на что-то».
Нет, она не собиралась откладывать это. Берта определенно не собиралась стать конторской крысой, пока муж и Гросс отсутствовали, охотясь за ветряными мельницами. Она знала, с кем стоило поговорить сейчас: с Натали Бауэр-Лехнер. Женщиной, которая знала все о консерваторских годах Малера. Но она пребывала вместе с Малером в Альтаусзее.
Возможно, ей самой следует отправиться к Малеру вместо Тора. Убить двух зайцев одним выстрелом.
Внезапно кислый вкус во рту заставил ее поморщиться. Нет, подумала она. Не сейчас. Не здесь.
Но у нее не было выбора.
Берта едва успела добраться до общего туалета в коридоре, чтобы извергнуть большую часть чудесного обеда госпожи Блачки.
«Мое дорогое дитя, — подумала молодая женщина, глядя в зеркало на растрепанные волосы и полоская рот холодной альпийской водой, — ты, надеюсь, будешь стоить этих страданий».
Но у нее возникло такое ощущение, будто она чувствует эту крошечную драгоценную жизнь внутри себя, и осознала, что она стоит любых мук.
