Глава одиннадцатая

Мягкий розовый свет проник в промежуток между тяжелыми занавесями. Вертен только что очнулся ото сна о своем детстве в имении отца в Нижней Австрии. Он и Штайн, лесник и мастер на все руки в имении Вертенов, наслаждались одним из любимых времяпровождений «барчука» (так Штайн называл юного Карла Вертена): подрывом бобровых плотин в ручейках, которые впадали в большие пруды, разбросанные там и сям по поместью. Отец Карла, господин Вертен, любил наблюдать за перелетными птицами, устраивающимися на этих водоемах на несколько часов, или дней, или месяцев. Но построенные бобрами плотины мешали свежим ручейкам подпитывать и фильтровать воду в этих прудах. Если бы за ними не следили, они стали бы зловонными за несколько недель. С этой целью старый Штайн периодически отламывал плитки динамита, которые он хранил в сарае для инструмента под замком, и взрывал более крупные плотины. С маленькими он разделывался вручную.

Лесник умел обращаться с динамитом, знал, как заложить заряд и взорвать его на расстоянии. Во сне Вертен наблюдал, как огрубевшие пальцы Штайна закрепляли красные и голубые проволочки с проворством хорошего скрипача. Лесник, невзирая на свой возраст, избегал старомодных запалов, которые поджигали спичкой; вместо этого он предпочитал взрыватель, работавший от батарейки. Чудо из чудес: Штайн затем позволил Вертену нажать на кнопку на взрывателе, от чего раздался ужасный грохот, а в воздух взлетели фонтаны воды и разломанных палок. И на этом месте сон оборвался.

Этим утром Вертен чувствовал себя готовым идти в бой, наполненным чем-то вроде воинствующего оптимизма, который он хранил при себе подобно талисману. Это была какая-то щенячья радость, которая раздражала Берту так рано по утрам.

Она все еще спала, хотя и неспокойно. Спать неглубоким сном для нее было необычно, но, возможно, это из-за ребенка, подумалось ему. Муж улегся на бок и стал смотреть на нее, лежащую на спине, волосы разметались по наволочке из камчатного полотна. Веко левого глаза дернулось. Кровь равномерно пульсировала в жилке под ухом. Россыпь веснушек обосновалась на переносице и верхней части щек. Равномерное дыхание жены внезапно прервалось; она глубоко вдохнула, потом открыла один глаз, увидела, как Карл таращится на нее, и улыбнулась.

— Доброе утро, дорогая, — прошептал он.

В ответ послышалось приглушенное «хм-м».

— Похоже, что опять будет хороший день.

Еще один приглушенный стон с ее стороны, когда Берта повернулась на бок, отворачиваясь от него.

Его тело обвилось вокруг нее, правая рука тесно прижала Берту к себе.

— Такой веселый в такую рань, — прошептала она.

— На то есть причина.

Еще одно равнодушное «хм-м» от жены.

Он вдохнул запах ее волос и почувствовал, как улыбка расплылась по всему его лицу.

— Прости меня, что я пристаю к тебе со всеми этими делами, — сказал он, возвращаясь к разговору, который состоялся у них перед сном прошлым вечером. — Гросс помешался на этих новых поворотах в расследовании, и я должен признать, что он возбудил и мой интерес.

Она вновь повернулась на спину, открыв на него один глаз.

— Возбудил твой интерес? Выражение самодовольного адвоката.

Он поцеловал Берту в щеку.

— Хорошо. У меня такое ощущение, что за этим скрываются более значительные события.

— Более значительные, чем попытка убийства директора Придворной оперы? — Она широко распахнула оба глаза. — Карл, не с каждым случаем связаны заговоры и убийства в высших сферах.

— Верно.

— Хочешь сказать, что это не так? — Она вздохнула. — Ты не забыл, что Брамс умер от рака?

— Я не доктор, но хочу проконсультироваться у врача. Давай предположим, что кому-то удалось воспроизвести симптомы рака печени с помощью какого-то яда или лекарства.

Берта ничего не ответила. Вместо этого она сказала:

— Я больше не могу спать на боку.

— Тошнота?

— Да. И изжога. Почему они называют это утренними приступами? Меня это мучает круглые сутки.

— Бедняжка. — Он с сочувствием погрузил пальцы в ее волосы, но она отбросила его руку.

— Я не бедняжка. Но мое тело раньше никогда не подводило меня.

— Оно не подводит тебя, оно подготавливается для новой жизни.

— Наводя на меня такую тошноту, что я не могу есть? Если ты горой стоишь за принципы господина Дарвина, тогда должен признать, что в процессе эволюции имеется морщинка, которую надо было бы разгладить.

Несколько мгновений они лежали рядом молча.

— Я собираюсь продолжить расследование по нитям, которые связаны с консерваторским периодом Малера, — наконец нарушила тишину Берта.

— Да, пожалуйста. Я считаю это хорошей мыслью.

— Я вроде бы не просила у тебя разрешения.

Когда он промолчал, жена поспешно добавила:

— Прости меня. Все говорят, что в первые месяцы характер портится. Еще одно достижение эволюции, как я полагаю.

За завтраком они узнали, что Гросс уже встал, откушал — два яйца, сладкую булочку и две чашки кофе, согласно докладу уже с утра замотавшейся госпожи Блачки, — и отправился на утреннюю прогулку.

— Он сказал, что вернется к девяти, — сообщила повариха, внося в столовую аугартеновский кофейник, тут же наполнивший помещение густым ароматом свежего кофе.

Берта выждала, пока госпожа Блачки закроет за собой дверь, и с надрывом произнесла:

— Один его запах вызывает у меня тошноту.

Вертен накинул на кофейник салфетку, пытаясь подавить распространение кофейного аромата. Через несколько минут Берте стало лучше, и они смогли обсудить распорядок на текущий день.

Вертен и Гросс запланировали побеседовать с критиком Хансликом. Похоже было на то, что многие тропки ведут к нему. Согласно информации Крауса, этот человек был заклятым врагом и Брукнера, и Штрауса. Могли ли музыкальные распри действительно привести к убийству? Вертен не знал, но краткое столкновение с критиком на похоронах Штрауса продемонстрировало бойцовский темперамент этого коротышки. Но какая связь между Хансликом и смертью Брамса? В конце концов, они были близкими друзьями.

Однако Вертен тщательно подготовился еще вчера после обеда, отправившись после их встречи с Краусом в Императорскую библиотеку. Он просмотрел обзоры Ханслика за последнее десятилетие в газете «Нойе фрайе прессе» и обнаружил, что незадолго до смерти Брамса Ханслик написал целый ряд статей о последних квинтетах маэстро для кларнета, отметив, что музыкой такой эмоциональности Брамс предал классические идеалы. Если добавить к этому рассказанную вчера Краусом историю об уничижительных суждениях Брамса о книге Ханслика — в конце концов, если эта история дошла до Крауса, то почему бы ей не достичь ушей самого Ханслика, — то это могло оказаться более чем достаточным поводом, чтобы связать Ханслика со смертью всех трех композиторов.

Ханслик не был и сторонником Малера. На удивление, учитывая позицию Малера в раннем противостоянии Вагнера — Брамса, Ханслик сначала приветствовал прибытие Малера в Вену в 1897 году. Его первые рецензии даже восхваляли приверженность композитора-дирижера букве текста, будь то Вагнер или Моцарт. Но этот энтузиазм вскоре принял уксусный привкус; в более поздних обзорах, обнаруженных Вертеном вчера, критик громил работу Малера в Придворной опере, высказывая тревогу по поводу того, что этот человек разрушал вековые традиции в своих безудержных и дурно рекомендованных претензиях на современность.

Таким образом, имелось достаточно поводов для беседы с Хансликом, не последним из них был тот, что он мог оказаться главным подозреваемым. Вертен размышлял, вспомнит ли этот человек его; в конце концов, злость совершенно овладела стариком на похоронах, ведь в перебранку втянули даже полицейского. Однако даже если Ханслик и узнает его, это, как указал Гросс, может даже быть и к лучшему, поскольку это приведет критика в замешательство и выведет из равновесия. Их благие намерения, подтвержденные князем Монтенуово, ставили их выше упреков людей из высших кругов, к коим принадлежал и Ханслик. Так что для критика создавалась щекотливая ситуация — человек, обвиненный в мелком воровстве, оказывается высоким представителем самого гофмейстера.

— Я подумывала навестить редакцию «Арбайтер цайтунг», — объяснила, в свою очередь, Берта. — Если только смогу побороть тошноту. Я уже несколько месяцев не разговаривала с Виктором Адлером. Он когда-то был близким другом Малера.

Вертен кивнул.

— А ты все еще думаешь, что лучше всего поехать в Альтаусзее? — спросил он.

Берта чуть не взорвалась, но сдержалась, поняв, что он всего-навсего беспокоился о ней, вовсе не желая следить за ее действиями.

— Возможно, это может подождать. В конце концов, в следующем месяце они все возвращаются в Вену. Тогда я смогу поговорить с Натали.

— А как насчет Тора? — спросил Вертен. — Я думаю, что ты совершенно права насчет того, что Малер слишком уж стал нуждаться во мне и зависеть от меня. В конце концов, что может случиться, если полиция денно и нощно охраняет его?

Они решили поскорее отправить Тора. Берта займется этим сегодня же утром. Тор сможет прибыть в Альтаусзее после обеда и успеет вернуться в Вену в четверг. Вертен выкроит время отправиться в контору и залатать кое-какие прорехи в своей адвокатской работе во второй половине дня. Гросс заводил речь о том, чтобы поговорить со служанками, убиравшими жилье у Брукнера и Брамса; Вертен считал, что криминалист сможет справиться с этим собственными силами.

— Итак, — подвел он итог, допивая свой кофе, — решено.

Берте подкатил к горлу тошнотворный комок, она с трудом сглотнула, отложив в сторону румяный гренок, который собиралась надкусить.

— Не совсем, — пробормотала она, поднимаясь и поспешно направляясь в ванную комнату.

Эдуард Ханслик встретился с ними в кафе «Фрауэнхубер» в Химмельпортгассе, в старинной части города. Это было одно из самых новых кафе в городе. Само строение некогда появилось на свет божий в виде бани, но после пятисот лет отмывания обывателей в 1795 году превратилось в ресторан, который держал бывший шеф-повар-кондитер императрицы Марии-Терезии. Уже в этом качестве заведение стало свидетелем того, как Моцарт и Бетховен дирижировали своими творениями в специально оборудованном для этой цели зале в этом же здании. Теперешнее кафе «Фрауэнхубер» открылось в 1891 году, но менее чем за одно десятилетие оно стало непременным атрибутом Вены, всегда полным жизнерадостного света, приветливо льющегося через ряд больших окон, выходящих на узкую мощеную улицу.

Что за райское местечко во Внутреннем городе, подумал Вертен, само воплощение венского уюта. Когда они вошли в кафе, их ноздри защекотал манящий аромат печеных слив — безошибочный признак приготовления штруделя со сливовой начинкой. Мраморные столы, скамьи, обитые красным бархатом, и гнутые стулья Тонета хорошо сочетались с низким сводчатым потолком и паркетным полом. На оштукатуренных стенах были развешаны небольшие писанные маслом картины — пейзажи, портреты, у двери стояла сетчатая полка с зачитанными газетами, а официанты в их черных смокингах и белых галстуках незаметно передвигались с тяжело груженными серебряными подносами, удерживаемыми на высоте плеч на поднятых ладонях. Один из таких официантов как раз подавал кофе Ханслику, усевшемуся в дальнем углу возле недавно установленного телефона.

Вертен быстро узнал этого господина обера. Его звали Отто, бывший официант в кафе «Ландтманн». С тех пор как Вертен видел его в последний раз, прошло уже немало времени.

Официант Отто, обслужив Ханслика, также узнал Вертена и вежливо кивнул ему, когда тот вместе с Гроссом приблизился к столику.

— Добрый день, адвокат, — приветствовал его официант с легкой — можно сказать озорной — ухмылкой на лице.

— А как поживаете вы, господин Отто? Сменили место, как я вижу.

Плечи адвоката не были отягощены солидным зимним пальто, которое официанту полагалось унести; вместо этого Отто подождал, пока Вертен и Гросс снимут свои летние шляпы, и с некоторым почтением одним ловким движением ухватил их правой рукой.

— Благодарю вас, господин адвокат. Благодарю вас.

— Так вы не возвращаетесь в «Ландтманн», а?

Отто отчаянно замотал головой:

— Ни за что на свете. Нет доверия, сударь. Это страшное дело. Настолько ужасное, насколько благородно то, что вы сделали для меня.

Собственно говоря, самую малость, подумал Вертен. Господин Отто, бывший старший официант в кафе «Ландтманн» и нечто вроде местной легенды, потерял свое место, будучи обвиненным в краже. Другой официант, господин Турниг, явился к управляющему, утверждая, что был свидетелем того, как Отто несколько раз брал деньги из кассы при закрытии заведения. Поскольку Турниг был двоюродным братом жены хозяина, то его слово в данном деле имело вес. Отто выгнали, старшим официантом стал господин Турниг.

Вертен знал Отто несколько лет и, когда до него дошли вести о его бедах, то, будучи уверенным в невиновности этого человека, взялся разобраться в этом деле. Это случилось как раз в то время, когда он выздоравливал после ранения в ногу и не хотел оставаться в стороне от расследований. Это была в действительности совсем не сложная история, ибо если официант Отто был не виновен в предъявляемых ему обвинениях, это означало, что они были сфабрикованы господином Турнигом, который и украл деньги, — счета действительно не сходились на несколько тысяч крон. Кроме денег ясен был и мотив: тщеславие. Позор, запятнавший Отто, позволил Турнигу занять его должность в аристократическом кафе «Ландтманн».

Вертен начал с изучения частной жизни господина Турнига и быстро выяснил, что тот живет далеко не по средствам, занимая просторную квартиру в Первом округе и содержа летнее шале в Каринтии.

Припертый к стене этими фактами, господин Турниг быстро раскололся под искусным опросом Вертена. Он предпочел сбежать, нежели дожидаться прихода полиции, и, по слухам, теперь работал официантом во Флоренции, подальше от сферы досягаемости австрийских властей.

Доброе имя господина Отто было восстановлено, и он стал старшим официантом у «Фрауэнхубера» — еще один хороший повод для Вертена изменить свое предпочтение кафе с «Ландтманна» на «Фрауэнхубер».

Официант Отто схватил руку Вертена и крепко пожал ее.

— Если вы не против, сударь, миллион благодарностей. И от моей жены тоже. Обычное, как я полагаю, для вас и вашего друга?

Вертен утвердительно кивнул.

Этот обмен любезностями длился всего несколько мгновений, однако же привлек внимание нескольких посетителей, в том числе Ханслика. Гросс, которому было известно о помощи, оказанной Вертеном официанту, сосредоточил свое внимание на музыкальном критике, да и Вертен теперь тоже пристально рассматривал этого человека.

Во взгляде Ханслика не было и намека на то, что он узнал адвоката.

— Господин Ханслик? — спросил Гросс.

Человек-коротышка привстал, кивнув им:

— К вашим услугам, господа. Доктор Гросс и адвокат Вертен, не так ли?

Произнося их имена, он кивнул каждому, перепутав их, но Вертен быстро исправил путаницу, когда они уселись за столик критика.

Гросс сразу же приступил к делу:

— Я полагаю, что вас интересует цель нашей беседы, господин Ханслик.

Легкая улыбка промелькнула на губах критика; он сделал жест своей маленькой рукой — в знак согласия.

— Я признаю, что испытываю некоторое любопытство. Однако как чиновник правительства его императорского величества я повинуюсь официальным запросам.

— Да, — подтвердил Гросс. — Князь заверил нас, что вы являетесь воплощением самого обходительного и любезного слуги отечества.

Вертен знал, что криминалист тщательно выбрал слова «слуга отечества», — диапазон этого значения был широким и мощным. Ханслик принадлежал к числу тех людей, которым было необходимо напоминать об их официальном статусе.

Официант Отто подал два кофе для Вертена и Гросса, появляясь и исчезая почти незаметно.

— Я и мой коллега, адвокат Вертен, имели возможность досконально изучить ваши труды, — продолжал Гросс, — в особенности вашу содержательную и превосходную работу «Прекрасное в музыке», и я могу сказать, что мы считаем вас идеальной фигурой для выполнения этой задачи.

Ханслик весь засиял от похвалы, но одновременно сощурил глаза от недопонимания.

— Что это за задача, господа?

— Князь Монтенуово замыслил проект по просвещению молодежи империи в культурных ценностях. С этой целью он желает подготовить несколько школьных букварей по различным видам искусства, от музыки до живописи, скульптуры и рисунка. Каждый том должен быть написан высшим авторитетом в этой области. Когда дело коснулось музыки, то ваше имя, господин Ханслик, разумеется, оказалось во главе списка.

— Букварь?

Гросс покачал головой:

— Возможно, название выбрано не совсем подходящее. На самом деле книга, посвящающая молодых в музыкальную сокровищницу нашей великой страны. Молодежь должна исполниться восторга от творений наших композиторов. А кому, как не вам, по плечу такая задача?

Гросс льстиво улыбнулся критику. Вертен был вынужден признать, что тот устроил хорошее представление. Он почти поверил, что такой проект действительно существует. Однако на этот раз, в отличие от их предполагаемого поручения от Малера для госпожи Штраус, Вертен и Гросс сначала посвятили в эту уловку князя Монтенуово. Если Ханслику пришло бы в голову проверить подлинность затеи с букварем в канцелярии гофмейстера, то там подтвердили бы. Потом, конечно, по прошествии некоторого времени, та же самая канцелярия с сожалением объявила бы, что данный проект отложен.

— Видите ли, я польщен, — начал было Ханслик.

— Отлично, отлично, — пришел в восторг Гросс. — Однако мы пришли удостовериться, что в такую работу будет включена вся палитра искусства сочинения музыки. Мы, разумеется, осведомлены о вашей позиции в так называемой войне романтиков.

При этих словах Ханслик поднял руку; его короткие прямоугольные пальцы совершали такие движения, как будто он играл на пианино.

— Прошу вас, только не этот ветхозаветный хлам.

— Ветхозаветный хлам, сударь? — поразился Гросс.

Ханслик сделал глоток кофе.

— Музыкальные склоки давно минувших десятилетий. Пора уже забыть все это.

— Мы-то полагали, что у вас имеются весьма строгие взгляды относительно некоторых наших композиторов, — осторожно сказал Вертен.

— Верно, строгие взгляды. Я предполагаю, вы опасаетесь, что я быстро расправлюсь с такими, как Брукнер или Штраус, которые отдавали слишком большую дань эмоциональному в музыке?

— Видите ли, — продолжил Вертен, — нам это приходило в голову Насколько я помню, вы говорили о «беспорядочном размытом стиле» Восьмой симфонии Брукнера в своей заметке о премьере.

— Я боюсь, что мои критики не всегда понимают меня. Или, возможно, они неверно представляют то, что я говорю в действительности. Некоторые уверяют, что я провел линию на песке: может ли музыкальное творение рассматриваться как интеллектуальное или эмоциональное содержание, воплощенное в звуках, или же является всего-навсего бессодержательной звуковой структурой? Мои критики — некоторые могут сказать — враги — заявляют, что я утверждаю последнее во вред первому. Однако я полагаю, что мне удалось выстроить рациональное соотношение между этими двумя крайностями в моем трактате «Прекрасное в музыке». Правда то, что я считал и продолжаю считать творчество Брукнера скучным. Восьмая, как и прочие симфонии Брукнера, была интересной в своих деталях, но весьма странной в целом и даже несколько отталкивающей. Сущность этого произведения состоит в своей основе в применении драматического стиля Вагнера к симфонической форме.

— А творчество Вагнера является… — Гросс запнулся в поисках подходящего слова.

— Чрезмерно драматичным? — подхватил за него Ханслик. — Не поймите меня неправильно. Я был большим поклонником Вагнера в юности, и его музыка до сих пор доставляет мне наслаждение. Однако я делаю исключение для теории, на которой она основана. Да, однажды я написал, что увертюра к «Тристану и Изольде» напоминает мне старую итальянскую картину маслом святого мученика, чьи внутренности прямо из его тела медленно наматывают на ворот. Но это — не обо всем творчестве этого человека, это не есть моя общая оценка. Для Вагнера музыка является средством представления драмы для пробуждения чувств. Но музыка не должна пониматься с точки зрения чувств. Музыке не присуще обладать чувствами, возбуждать чувства, выражать чувства или даже представлять чувства. Нет, господа, истинная ценность музыки содержится внутри формальной эстетики самой музыки, а не в выражении внемузыкальных чувств.

Вертен пристально наблюдал за Хансликом, который, как бы он выразился, вещал со сдержанным энтузиазмом или крепко сдерживаемыми в узде чувствами. Таковы должны были быть его лекции в университете. По рассказам Малера (ибо он, будучи студентом в университете, посещал курс Ханслика), критик стоял у кафедры и читал себе в усы с записанных пометок почти неслышным скрипучим монотонным голосом, «навевающим сон, но не неприятным». За роялем его небольшие ручки двигались проворно и сдержанно по клавишам, в то время как исполнитель раскачивался под ритм музыки и отбивал такт ногой, всегда играя по памяти. Малер считал эти лекции с виду потешными, но отнюдь не лишенными интереса для слушателей.

Вертен также вспомнил, что Ханслик в первую очередь получил юридическое образование. Критик представил убедительный довод.

— Если вы читали мой панегирик Штраусу, то вы бы вряд ли могли счесть меня врагом также и его музыки, — продолжал Ханслик. — В заметке в «Нойе фрайе прессе» я скорблю по поводу его смерти как о потере нашего наиболее самобытного музыкального таланта.

И Гросс, и Вертен проявили еще большее изумление при этом сообщении.

— О, я знаю, — заявил Ханслик, видя их реакцию. — Все любят приводить мою цитату о том, как его мелодии делают людей непригодными для восприятия серьезной музыки. Эти лица, кажется, не осознают того, что этот упрек был сделан его отцу и высказан, когда я пребывал еще в положении молодого и вспыльчивого критика, стремившегося создать себе имя. Но я также оплакал и смерть Иоганна Штрауса-старшего, написав, что с его кончиной Вена потеряла своего самого талантливого композитора. Я чрезвычайно восторгался его сыном, Иоганном-младшим. Его ритмы исполнены живого разнообразия, источники его мелодических изобретений были столь же прекрасны, сколь и неистощимы. Он был благородной личностью. Одним из последних великих символов приятного времени, которое сейчас стремительно приближается к концу. Мы находимся, я уверен, что вы осознаете это, на самом пороге двадцатого века. Всего лишь несколько месяцев осталось от этого элегантного века, к которому мы все принадлежим. И кто знает, какие ужасы ожидают нас по ту сторону полуночи 1 января 1901 года?

— Что же именно? — подхватил Гросс.

— Но я не пытаюсь «набить себе цену», как говорят американцы, — продолжал Ханслик. — Я считаю большой честью внести свой вклад в замысел князя. И еще я говорю все это не из желания снискать высокое расположение; просто мне неприятно быть столь часто неправильно понятым и неправильно цитируемым.

Он осушил свою чашку с кофе, затем расправил нижние концы усов правым указательным пальцем.

— А теперь, господа, я должен распрощаться с вами. Мне надо подготовиться к лекции сегодня после обеда.

Перед уходом Ханслик пристально посмотрел в глаза Вертену:

— Рад иметь удовольствие вновь познакомиться с вами, сударь, при более благоприятных обстоятельствах.

Он исчез еще до того, как потрясенный Вертен успел ответить.

— Знаете ли, Гросс, — заявил Вертен после того, как Ханслик покинул кафе. — Сомневаюсь, что этот человек хоть на йоту поверил нашей невинной сказке о школьном букваре.

— Согласен с вами, Вертен. Я бы сказал, что мы имели дело с очень проницательным судьей человеческих характеров.

— Тогда зачем продолжать этот фарс?

— Это нельзя считать фарсом, дорогой Вертен. Наша история может быть выдумана, но в ней нет ничего фальшивого относительно поручений нам от князя Монтенуово. Можно быть уверенным в том, что он проверил наши благие намерения перед тем, как согласиться на эту короткую беседу. Нет, господин Ханслик отнюдь не глупец. Он явственно видел наши истинные намерения — сбор сведений о его отношениях с Брукнером и Штраусом — и мудро выложил нам ту информацию, в которой мы нуждались.

— Но можем ли мы верить ему?

— Это ваше расследование, Вертен.

— Проклятие, Гросс, как можно быть таким вздорным!

Криминалист просто поднял брови.

— Хорошо, — сказал Вертен. — Да, я полагаю, мы можем доверять ему. Он может быть ярым приверженцем чего-то, но я также ощутил нотку искренности в том, какие чувства он испытывает прежде всего относительно Штрауса.

Гросс кивнул:

— И мы также можем проверить его некролог в «Нойе фрайе прессе». Но я не почувствовал, что он лжет.

— Собственно говоря, мы можем вычеркнуть его из нашего списка подозреваемых, — добавил Вертен. — Временно.

Официант Отто подал два стакана воды, торжественно кивнув при этом.

— Господин Ханслик стал чем-то вроде легенды, — вставил он свое слово.

— Он регулярно заглядывает сюда? — справился Вертен.

Отто сделал легкий кивок:

— Обычно сидит за этим столом. И часто в компании своего коллеги, господина Кальбека.

Он имеет в виду Макса Кальбека, подумал Вертен. Музыкальный критик газеты «Нойес винер тагблатт» и друг Брамса, которого Краус упомянул в качестве источника его истории о том, как Брамс невзлюбил музыкальный трактат Ханслика.

— Коллеги, говорите вы?

Опять легкий кивок со стороны официанта Отто.

— Они встречаются здесь по меньшей мере три или четыре раза каждую неделю. Часто они делятся замечаниями по текстам, которые написали. Собственно говоря, господин Кальбек присутствовал здесь всего несколько минут перед тем, как вы прибыли сюда. Но сегодня не было никаких текстов. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и разговаривали шепотом, как заговорщики. Когда я подал их кофе, они оборвали разговор и возобновили его только тогда, когда я отошел подальше.

«Это могло иметь что-то общее с нашей встречей с Хансликом, но могло и не иметь», — подумал Вертен.

— Скажите мне, адвокат. Вы что, работаете над другим делом? Именно из-за этого вас занесло сюда? Возможно, что-то связанное с господином Хансликом?

Вертен поразился, заметив удовольствие, которое доставляли официанту Отто эти вопросы.

— Точно как этот английский господин, а? — сказал Отто. — Всегда курит свою трубку, играет на скрипке и ловит преступника.

Эти слова вызвали сердитое покашливание Гросса, не перестававшего утверждать, что Артур Конан Дойл при создании своего героя, Шерлока Холмса, кое-что позаимствовал из его ранних опытов пера.

— Совсем не так, как этот английский господин, — быстро ответил Вертен.

Отто выждал с момент, надеясь, что Вертен все-таки ответит на его вопрос. Но Вертен просто улыбнулся.

— Как это говорится в пословице? — напомнил официант перед тем, как направиться к другому клиенту. — Друзья неразлейвода. Вот именно такой вид был у господ Ханслика и Кальбека перед тем, как вы пришли сюда.

Покончено с его планами поработать после полудня в конторе. Вместо этого Вертен почувствовал себя обязанным ухватиться за новую нить, ненароком предложенную официантом Отто, и поговорить с Максом Кальбеком.

Но Кальбек отсутствовал в своем кабинете в редакции «Нойес винер тагблатт», и редактору не было известно, когда он может вернуться.

— У Макса свои собственные часы работы, — заявил этот человек Вертену без малейшего смущения, ибо было похоже на то, что у Кальбека были прочные связи с издателем газеты — его мать была лучшей школьной подругой матери издателя — и журналист мог сам устанавливать время прихода и ухода.

Голова господина Пфингстена, редактора, была круглой, как крестьянский каравай ржаного хлеба. В нее, подобно пуговицам на огородном пугале, была вставлена пара глаз, таких темных, что они казались черными. Редкая поросль располагалась над его длинной верхней губой; сильно напомаженные волосы были зачесаны вперед, придавая ему вид римского сенатора с сомнительной репутацией.

— У него свои источники, — добавил Пфингстен, вкладывая в последнее слово язвительную иронию. — В мои времена мы шли на спектакль, досконально выслушивали все, делали заметки и затем писали статью для завтрашней газеты. Теперь все зиждется на связях, кулуарных слухах, сплетнях Придворной оперы. Спрашиваю вас: о чем мы пишем — о музыке или о военном шпионаже?

Вертен не смог ответить мрачнолицему господину Пфингстену на этот вопрос и отправился восвояси. Так что в конце концов после обеда ему было суждено появиться в своей конторе.

Господина Тора отправили в Альтаусзее, а Берта предположительно навещала Виктора Адлера, так что Вертен решил, что никто не будет отвлекать его от работы. Когда он приблизился к подъезду на Габсбургергассе, он заметил, что дверь была оставлена приоткрытой. Он уже несколько раз жаловался на это привратнице, госпоже Игнац, стареющей женщине, любительнице кошек. Один из жильцов с верхнего этажа упорно пренебрегал обязанностью плотно затворять дверь за собой. Действительно было неприятно, поскольку в здание мог зайти любой праздношатающийся.

Госпожа Игнац отсутствовала в своей привратницкой при входе, так что Вертен приберег свою жалобу на будущее. Он отправился к своей конторе на третьем этаже, и на мгновение ему показалось, что за матовым стеклом входной двери промелькнула тень. Но это было невозможно.

Или, вероятно, Берта решила вместо визита по расследованиям помочь в конторе. Он почувствовал внезапный прилив гордости из-за того, что она оставила свое собственное расследование, чтобы навести порядок в конторе. Да еще в ее положении.

Дверь была заперта, но это не означало, что жена не находилась внутри. В конце концов, это все еще было официальное обеденное время и контора была закрыта с полудня до двух.

Он вставил ключ в замочную скважину, повернул его и отворил дверь.

— Берта, — позвал он, ибо приемная оказалась пустой, — ты здесь?

Ответа не последовало. Его воодушевление исчезло. Что ж, делать нечего, придется заняться писаниной.

Вертен вошел в кабинет и тотчас же был потрясен, увидев, что ящики из письменного стола были выдвинуты, а бумаги разбросаны повсюду. Он ощутил движение за своей спиной, но перед тем, как смог отреагировать, острая боль пронзила заднюю часть его головы. Колени у него подогнулись, и он без сознания повалился на пол.

— Бог ты мой, Вертен, вас ведь могли убить. — Гросс приложил к ране влажный компресс. — Здесь, возможно, придется наложить швы.

У Вертена было такое ощущение, как будто в голове били литавры. Он поднялся на одном локте и не смог устоять перед искушением потрогать рану другой рукой. Он почувствовал влагу и тепло; убрав руку, он увидел кровь, но не много.

— Кто-то проник в контору, — пробормотал Вертен.

— Совершенно очевидно, — согласился Гросс.

— Сколько времени я пробыл без сознания?

— Я криминалист, а не медиум, Вертен. Когда вы пришли сюда?

— Вскоре после часа.

Гросс бросил взгляд на часы на стене за его спиной.

— Тогда около получаса. Квартирные хозяйки и Брамса, и Брукнера обе уехали на месяц в деревню, так что я решил встретиться с вами здесь.

С минуту Гросс обозревал хаос в конторе.

— Вы видели того, кто напал на вас?

— Нет. Не успел.

— За чем он охотился? — озадаченно спросил Гросс.

— Вы считаете, это был наш человек? — Вертен сел и, несмотря на некоторое головокружение, решил, что все в порядке. Никакого сотрясения мозга. Никакой больницы. Меньше всего он хотел попасть сегодня именно туда.

— Я не могу прийти ни к какому иному заключению. Если только вы сейчас не занимаетесь каким-то щекотливым делом по спорному завещанию.

Вертен покачал головой и зря поступил так, ибо литавры в голове грянули во всю мощь. Адвокат закрыл глаза и зажал переносицу.

— Нет, — наконец удалось ему выдавить из себя, — ничего такого.

— Тогда для меня все более чем очевидно. Но какого черта он мог искать тут? Вы храните личные документы здесь?

— Нет, — повторил Вертен. Внезапно его охватил страх. — Мои записи по расследованию находятся дома. Боже мой, Гросс. Не могли он отправиться туда? Берта…

— Быстро, приятель. — Гросс вцепился в его левую руку и помог ему встать. — Нельзя терять ни минуты.

После нескольких первых шагов он смог подавить свою тошноту. Первый лестничный пролет был подобен агонии, но затем он начал справляться с болью и тошнотой. Когда они проходили мимо привратницкой госпожи Игнац, она увидела его состояние и подошла к двери.

— Господин адвокат, что это? Кровь?

— Не волнуйтесь, мадам, — добродушно произнес Гросс.

Но она заботилась вовсе не о Вертене.

— Я знала, что будут неприятности. Это все ваша вывеска. Она притягивает всех венских подонков. А теперь еще и это! В нашем-то доме!

Она отвернулась и закрыла дверь привратницкой комнатушки раньше, чем Гросс или Вертен смогли ответить.

Им повезло: мимо как раз проезжал фиакр. По дороге к Иосифштадту и своему дому Вертен старался утешить себя мыслью, что Берта после кратковременного пребывания утром в конторе планировала посетить Виктора Адлера. Ее не должно быть дома; жена непременно находится в безопасности. Он должен поверить в это, он обязан.

А что с госпожой Блачки? Неужели ей что-то угрожает?

Фиакр на некоторое время был задержан, когда один из новых электрических трамваев на Иосифштедтерштрассе застрял, перегородив перекресток с Лангегассе и остановив движение в четырех направлениях.

Гросс загрохотал по крыше экипажа кулаком.

— Найди объезд, кучер. У нас срочное дело.

Кучер пробормотал что-то насчет беременности, Вертен подумал, что он огрызнулся, отпустив в ответ какую-то типично венскую шуточку. Но ему было не до забав.

— Пятьдесят крейцеров, если найдешь объезд вокруг этого столпотворения! — заорал Вертен вознице, высунувшись из окна.

На этот раз кучер не стал демонстрировать свое остроумие, а резко повернул лошадей влево. Экипаж сильно со скрежетом толкало и швыряло из стороны в сторону, когда он полквартала ехал наполовину по пешеходной дорожке, затем трясся по мощеной боковой улице, чтобы обогнуть остановившийся транспорт. Возница управлял лошадьми, как жокей на гонках по беговой дорожке Фройденау в Пратере. Они моментально объехали затор и выехали на Иосифштедтерштрассе как раз у дома Вертена.

Он быстро выпрыгнул из экипажа, оставив Гросса расхлебывать последствия обещанных щедрых чаевых.

Он не стал связываться с лифтом, а вместо этого понесся наверх, перепрыгивая через две ступеньки, невзирая на боль в задней части головы и поврежденное правое колено. Где-то внизу вслед за ним пыхтел Гросс.

Достигнув двери, Вертен рванул ее, но она, как ей и полагалось, была заперта. Он быстро повернул ключ в двери, распахнул ее и крикнул:

— Госпожа Блачки!

Ответа не последовало, и на минуту Вертен запаниковал, вообразив себе самое ужасное. Но из прихожей квартира казалась не претерпевшей никаких изменений.

Теперь к нему, тяжело дыша, присоединился Гросс, и они двинулись в гостиную.

Внезапное движение позади них заставило их насторожиться.

— Вам просто надо успокоиться, господин адвокат.

В двери гостиной стояла госпожа Блачки.

— Так это вы, — выдохнул Вертен.

— Конечно, я здесь. И ваша бедная дорогая жена тоже. И будущая мать. — Она положительно засияла, произнося эти слова. — Вам надо было известить меня об этом. Бедная женщина сейчас не может переносить обильную еду. Так дело не пойдет. Я уложила ее в постель, где ей и следовало бы находиться. Да, и дала ей легкого куриного бульона. Теперь, когда мне известно ее положение, мы перейдем на более простую еду.

— А она здорова?

— Конечно. Но она ожидает ребенка. — При этом заявлении экономка вновь расплылась в улыбке. — И мы все должны учитывать это.

— Могу ли я понять это как то, что рассчитывать больше на жаркое с луком не стоит? — спросил Гросс.

— И никаких крестьянских угощений и блинчиков или других обильных блюд, которые расстроят желудок дамы, — объявила госпожа Блачки.

Вид у Гросса был удрученный.

— А утренний кофе?

— Достаточно будет и чая на травах, — сурово отрезала она. — В какую историю вы попали, господин адвокат? У вас сзади на воротнике кровь.