Глава девятая
В течение следующего дня Гроссом все больше овладевала мысль, что в Вене обитает сумасшедший, который убивает одного за другим выдающихся композиторов века. Все воскресенье он нервно мерил шагами свою комнату, ибо совершенно несвойственный для этого времени года ливень не позволил ему покинуть дом. Берта и Вертен явственно слышали его ритмичную поступь, сводящее с ума топтание, которое наконец выгнало их на дождь с зонтами в руках.
Во время прогулки они ни словом не упомянули таинственное письмо. Вместо этого супруги наслаждались свежими запахами города в дождь, фланируя по Рингштрассе, где платаны осыпали каплями их черные зонты. Несколько неустрашимых ходоков тоже осмелились выйти на улицы, но город, обычно тихий по воскресеньям, сегодня был безлюден совсем.
Когда они возвратились в квартиру, то Гросс уже покинул свою комнату. Одетый поверх брюк в шелковый халат, белую рубашку, галстук и жилет, он удобно расположился в гостиной, развалившись на обитой кожей кушетке подобно паше.
— Где вы были? — напустился он на супружескую пару, когда та появилась в комнате. — Нам настоятельно необходимо поговорить о новом направлении, которое принимает наше расследование. — С этими словами он поднялся с кушетки и начал разгуливать по гостиной.
— Гросс, — начал было Вертен, но тот немедленно прервал его.
— Мне прекрасно знакома эта нотка в вашем голосе, — заявил криминалист, останавливаясь на полушаге. — Вы сейчас попытаетесь вернуть меня на грешную землю. В вас заговорил рассудительный Карл Вертен. Я слишком хорошо изучил эту интонацию.
— Но ведь очевидно, что кто-то обязан вернуть вас к реальной действительности, — согласился Вертен. — Каким образом одно-единственное анонимное письмо смогло так убедить вас?
— Оно говорит о преступлении века.
— Разве для вас важна только слава? — спросил Вертен, пораженный его признанием. — Можно предположить, что вы уже в достаточной степени насладились ею.
— Это не вопрос славы, мой дорогой Вертен. Вы неправильно поняли меня. Нет. Это омерзительность самих преступлений. Лишить мир восторгов такой музыки, и во имя чего? Момент обострения уязвленного самолюбия? Что этот вредитель имеет в виду под «распутством»? Его или их?
— Но, Гросс, несомненно, вы учли только очевидное. Что письмо является фальшивкой как по содержанию, так и по намерению.
— Наверняка, — сказал он, отбрасывая предположение движением руки, как будто отгоняя надоедливую муху. — Конечно, это может быть, как предполагает ваша женушка, простая мистификация. Вероятно, одного из опрошенных в Придворной опере или откуда-нибудь еще привели в смятение ваши вопросы, и он решил немного досадить также и нам этим розыгрышем. Или, возможно, преступником является один из опрошенных, который почувствовал, что расследование подошло слишком близко к тому, чтобы сохранять полное спокойствие. Он пошел на хитрость.
— К тому же всегда возможно существование какого-то неуравновешенного субъекта, — вставила Берта. — Некто, чье чувство собственной значимости укрепляется от подобных выходок. Кто-то, чье место в психиатрической лечебнице.
— Или, возможно, кто-то, кто уже находится в лечебнице, — с нажимом изрек Гросс, как будто предполагал, что это каким-то образом может дойти до Гуго Вольфа. — Да, я учел и такую возможность. В конце концов, я не дурак.
Вертен согласился с его самооценкой. Однако он не верил в объяснение Гросса, движимого якобы только интересом.
— Я и не предполагал, что вы являетесь таким поклонником современной музыки, Гросс. Мне казалось, что границы музыкальных достижений для вас ограничены Гайдном.
Гросс бросил на него исполненный яда взгляд и вновь начал мерить комнату, сцепив руки за спиной. У Вертена был профессор по юриспруденции в Венском университете, который принимал точно такую же позицию при чтении лекций, расхаживая взад и вперед за кафедрой и заставляя доски пола скрипеть, как будто выполняя роль знаков пунктуации в его монотонной лекции.
— Невозможно разговаривать, пока вы не прекратите это постоянное хождение, — заявил наконец Вертен.
— Мне нужно нагулять аппетит к обеду. Госпожа Блачки обещает подать отличные блинчики под шоколадным соусом.
Так что супруги оставили Гросса заниматься его моционом, и все вновь встретились на обеде, за которым мужчины отдали должное тоненьким блинчикам, начиненным абрикосовым джемом и поданным с мерцающим игристым мозельским.
За кофе они наконец смогли обсудить новое развитие событий. Еда оказала смягчающее воздействие на Гросса.
— Я признаю, — начал он, — что просто несколько оглушен чудовищностью такого откровения. То, что кто-то убивает великих композиторов Вены, само по себе является деянием, да, именно так, это поражает воображение. Я был бы не совсем искренен, если бы не покаялся в некоторых более прозаических побуждениях. Если бы я… мы раскрыли такое преступление, мои криминалистические принципы стали бы буквально за одну ночь известны во всем мире. Я признаю, что такое побуждение частично подстегивает меня. Однако же позвольте мне мимоходом добавить, что подобное преступление, если говорить правду, также распаляет мое стремление к правосудию, к возмездию. Что такой подлец может совершать эти преступления и не отвечать за них. Такое невозможно представить, иначе тогда мы живем в глубочайших джунглях, несмотря на все наши внешние признаки цивилизации.
На эту короткую речь не последовало должного ответа. В ней звучала правда, поскольку Гросс всегда столь же заботился о соблюдении законности, сколько и о своей собственной славе.
— Абсолютно ли я убежден этим анонимным письмом? — задал вопрос Гросс. — Нет. Безусловно, нет. Верю ли я в то, что это возможно? Да. Стоит ли это направление нашего расследования? Опять-таки да. Сбросить его с рук, по моему мнению, было бы преступной халатностью.
— Тогда мне кажется, — вставила Берта, — что мы должны начать со смерти Иоганна Штрауса. Самой последней, ее легче расследовать.
— Я думаю точно так же, — проговорил Гросс, поднимая свою чашку с кофе в ее сторону.
На следующее утро Вертен и Гросс начали действовать согласно этому предложению.
У Вертена было такое впечатление, как будто дело описало полный круг, начавшись с похорон Иоганна Штрауса. Неужели это случилось всего несколько недель назад? Столько всего произошло между тем днем и сегодняшним, что, казалось, минуло несколько месяцев.
Дворец Штрауса располагался в Четвертом округе, на Игельгассе, 4, где все еще проживала его вдова Адель. Вертену было известно, каким сложным человеком был венский «Король вальсов». Сеятель музыки, которую некоторые считали ужасно сладкой, а иные — сладостно ужасной, Штраус отнюдь не был счастливым человеком. Его женитьба на бывшей оперной певице Анриэтте Треффц-Шалупецки, которую Штраус называл «моя Иетти», стала поворотной точкой в его жизни. Состоявшая в любовницах барона Тодеско, когда Штраус встретил ее, Иетти была семью годами старше композитора и матерью семи незаконных детей. Их невероятная связь была освящена венчанием в 1862 году, причем церемония проходила в соборе Святого Стефана. Свивши семейное гнездышко во Втором округе, Иетти отправила детей к их соответствующим различным отцам и с той поры занялась карьерой Иоганна Штрауса как первостепенным делом своей жизни. Она оказалась идеальным управляющим, секретарем и хозяйкой дома, подтолкнув виртуоза мелодий Штрауса сочинять оперетты. Действительно, вскоре после женитьбы Штраус начал смотреть на вальс не просто как на танец, но и как на основу для крупных симфонических сочинений. Первая из его популярных оперетт, «Летучая мышь», появилась в 1874 году. Композитор написал их более дюжины, включая и оперу «Рыцарь Пацман».
Иетти скончалась в 1878 году от удара, и Штраус, не переносивший одиночества, женился через пятьдесят дней, но на сей раз на свою погибель. Ангелика, или, как ее уменьшительно звали, «Лили», Дитрих была на двадцать пять лет моложе Штрауса и тоже певица. Она обхаживала Штрауса в надежде получить место в Театер-ан-дер-Вин. Штраус, однако, искал не роли наставника в искусстве, а легкого развлечения с какой-нибудь молодой женщиной. Их связь началась еще до смерти Иетти. Естественно, что одинокий и только что овдовевший Штраус прибился к Ангелике. Обвенчанная в церкви Святого Карла, супружеская пара поселилась во дворце на Игельгассе; здание было построено по планам, предложенным и вдохновленным Иетти.
Супружество оказалось несчастливым. Лили завела роман с директором Театер-ан-дер-Вин, что в то время в Вене не составляло секрета ни для кого и причиняло Штраусу немало страданий. После четырех бурных лет замужества со Штраусом она сбежала с директором (который, в свою очередь, вскоре дал деру от нее) и, по слухам, теперь жила в Берлине, работала в шляпном магазине, перебивалась кое-как на грани нищеты и цеплялась за любую возможность опорочить своего бывшего мужа в прессе.
Немного спустя после распада их супружества Штраус встретил Адель Дойч-Штраус, моложе его на тридцать один год, вдову банкира по фамилии тоже Штраус. Все произошло так, будто их союз был предназначен им судьбой. Оба быстро обрели утешение друг в друге, и с помощью Адель Штраус вновь окунулся в свое творчество, создавая такие шедевры, как оперетта «Цыганский барон». Однако пожениться им в Вене не представлялось возможным, ибо католическая церковь как не признавала его развод, так и не благословляла брак тех, чья супружеская жизнь завершилась подобным образом.
Некоторое время Штраус и Адель просто жили друг с другом, пока ими не овладело страстное желание узаконить их союз. Для этого Штраус отказался от австрийского гражданства, поселился на некоторое время для получения гражданства в немецком герцогстве Саксен-Кобург, где развод был узаконен, и оставил свою католическую веру ради протестантизма, который допускал заключение брака между разведенными людьми. Тут следует заметить, что подобная смена вероисповедания не представлялась Штраусу слишком уж затруднительной, ибо он был еврейского происхождения, а его переход в католичество — уловкой, чтобы дать возможность семье завоевать положение в империи. В 1887 году Штраус и Адель наконец-то поженились, а затем возвратились в Вену. Адель оказалась таким же хорошим управляющим, как и Иетти, так что последние годы Штрауса стали плодотворными и полными довольствия. Действительно, Адель проявила себя настолько способной в управлении делами Штрауса, что ее называли не иначе как «Козима вальсов», сравнивая с вдовой Рихарда Вагнера, столь ревностно охранявшей творческое наследие своего мужа.
Когда фиакр свернул с оживленной Главной улицы округа Виднер на более спокойную элегантную Игельгассе, Вертен почувствовал, что с нетерпением ожидает предстоящую беседу со вдовой. К тому же он надеялся узнать, почему она не присутствовала на похоронах своего мужа, что в свое время вызвало скандал.
Когда экипаж подъехал к дверям здания на Игельгассе, 4, с желтым, как у Шенбруннского дворца, фасадом, украшенным кариатидами, Гросс первым сошел на землю. Как обычно, он не опускался до таких низменных вещей, как оплата кучера, оставляя это Вертену. Однако сегодня это не докучало адвокату так, как обычно.
Их ожидали и провели в гостиную просто впечатляющих размеров. Мраморный пол был устлан прекрасными коврами; вышитые шелковые подушки украшали диваны, расположенные параллельно друг другу перед огромным камином в венецианско-мавританском стиле. Хрустальные люстры над головой ловили и преломляли солнечные лучи, проникавшие через большие окна, выходящие на восток: ромбы красного, синего и желтого света плясали по потолку и стенам.
С секретарем госпожи Штраус связались по телефону еще утром, и Вертен объяснил, что он и его коллега весьма желали бы обсудить отношения ее покойного мужа с директором Придворной оперы Густавом Малером. Само упоминание имени князя Монтенуово как их покровителя исключило любые дальнейшие вопросы со стороны секретаря. Теперь, ожидая в этой чрезвычайно помпезной комнате, они представляли себе, что она произвела подобное же впечатление и на Адель Штраус.
— Прошу вас, садитесь, господа. — Этот голос исходил от маленькой, смахивающей на серую мышку женщины, которая стремительно вошла в комнату из боковой двери. Облаченная с ног до головы в черное, она двигалась не без известного изящества, а ее шелковые юбки производили шорох, похожий на шум ветра в осенней листве.
Дама указала на диван, рядом с которым они стояли, и села напротив.
— Очень любезно с вашей стороны принять нас с таким незначительным уведомлением по времени, госпожа Штраус, — произнес Вертен. Коллеги договорились, что беседу будет вести он.
— Не стоит благодарности, — ответила она, чинно устраиваясь на краешке дивана, подобно птичке, готовой вспорхнуть. — Однако же должна признаться, что цель вашего визита выше моего понимания. Шани, то есть я имею в виду Иоганна, очень мало общался с господином Малером. Полагаю, они обменялись вежливыми письмами в прошлом году, когда Малер дирижировал «Летучей мышью» в Придворной опере. Состоялась также короткая встреча в мае, когда Иоганн дирижировал увертюрой к этой оперетте в Придворной опере. Но их никак нельзя назвать близкими друзьями.
— Господин Малер — большой поклонник творчества вашего супруга, — изрек адвокат. — Он желает отдать дань уважения ему. — Коллеги решили сочинить эту историю, хотя Вертен находил такой предлог весьма малоубедительным. С другой стороны, они не могли заявиться к госпоже Штраус и напрямую спросить у нее, не питает ли она каких-либо подозрений относительно смерти ее мужа.
— Что за странное заявление, — уязвленно фыркнула дама. — После всего того, что Малер наговорил о «Золушке» моего Иоганна.
— Я не имел ни малейшего представления ни о каких комментариях подобного рода, госпожа Штраус, — промолвил Вертен.
Она с удивлением уставилась на них.
— Вас послал господин Малер, и вам неизвестно, что он наотрез отверг возможность исполнения последней и, возможно, самой выдающейся работы моего мужа? Балет, основанный на истории Золушки. Иоганн дописал последние ноты к нему на своем смертном одре. Это была его любимая работа, и ему многого стоило сосредоточиться на музыке в такой период. В последние дни разум его сильно помутился, но он не расставался с музыкой до самого конца. Даже его последние слова, собственно говоря, были из популярной песенки «Милый братец», написанной его старым учителем музыки Иосифом Дрекслером: «Es muss geschieden sein — Мы должны проститься». Дорогому Иоганну стоило таких мучений продолжать работу над балетом до последней минуты его жизни, а господин Малер имел наглость отнестись к его последнему творению как к собранию «астматических мелодий».
При этих словах брови Вертена от удивления взлетели вверх. Это было слишком похоже на Малера, совершенно лишавшегося чувства такта, когда дело доходило до художественных оценок.
— Мы, собственно, не являемся непосредственными посланниками господина Малера, — быстро вмешался Вертен, чтобы исправить свою оплошность. — Скорее мне следовало бы сразу же объяснить вам, что дирекция Придворной оперы послала нас, дабы определить должную дань уважения.
Это, казалось, умиротворило вдову; она глубоко вздохнула.
— Хорошо, теперь вы знаете, что я считаю должной данью. Постановку «Золушки». Хотя, я полагаю, что дирижирование моим покойным мужем «Летучей мышью» означало некоторым образом почесть. Но это обернулось трагедией.
— Как это так? — поинтересовался Гросс.
Она переключила свое внимание на него. Похоже на то, что манера Гросса держать себя нравилась ей больше, ибо очертания ее крепко сжатого рта несколько смягчились. Вертен позволил криминалисту играть ведущую роль.
— Ведь именно при этом он простудился, разве не так? На Духов день, 22 мая. Я сказала ему, что не стоит ехать в этот промозглый старый сарай, оперный театр, потому что погода оказалась совершенно безжалостной, как бывает в конце весны. Или же по крайней мере я настаивала, чтобы он надел теплое нижнее белье. Но Иоганн и слышать не хотел о таком богохульстве. Он был очень тщеславным человеком; он хотел, чтобы его фигура во фраке выглядела подтянутой и энергичной. Именно там и тогда его здоровье было подорвано. Простуда перешла в пневмонию, которая и унесла его, не прошло и двух недель.
При этом она шмыгнула носом, извлекла из левого рукава шелковый платочек и слегка коснулась им своего носа.
Вертен, как и любой житель Вены, прекрасно знал об этом трагическом конце. Теперь он внезапно увидел еще одну связь между Придворной оперой и смертью. Но здесь едва ли стоило искать преступника. Никто не может замышлять смерть другого человека через простуду.
Внезапно женщина обратила свой взгляд на Вертена.
— Кажется, вы упомянули, что являетесь адвокатом. Это действительно так?
Он утвердительно кивнул.
— Возможно, вы могли бы дать мне совет.
— Я уверен, что ваши поверенные в делах могут дать вам отличную консультацию.
— Сборище престарелых развалин. А я задумала нечто совершенно новое, нечто революционное. В настоящее время срок действия авторских прав на музыкальные произведения составляет всего тридцать лет. Вы не находите это вопиюще несправедливым? Я хочу предложить принятие нового закона, который продлил бы этот период до пятидесяти лет. В конце концов, я — молодая женщина, а поскольку большая часть состояния моего мужа отходит «Музыкальному обществу», то мне придется существовать на отчисления с его произведений.
Вертен посмотрел на эту маленькую женщину с чем-то вроде уважения. Он понял, что у нее внутри стальной стержень, если ее настолько волнует этот вопрос так скоро после кончины ее мужа. Возможно, это и объясняло ее отсутствие на похоронах на Центральном кладбище: Адель Штраус не любила выставлять свои чувства на всеобщее обозрение. Она была вдовой; она пронесет имя Штрауса в новый век. Это был ее долг. Вертен мало сомневался в том, что эта женщина переплюнет даже Козиму Вагнер в создании культа гения вокруг своего мужа.
— Мы могли бы обсудить этот предмет в дальнейшем, если вы не потеряете интерес к нему, — предложил он.
— Естественно, я буду заинтересована. Возможно, вы оставите свою визитную карточку.
Женщина поднялась, тем самым давая понять, что для нее беседа окончена.
— Вы не могли бы передать князю мои пожелания?
— Да, непременно, — уверил ее Гросс с истовой серьезностью в голосе.
Она вновь бросила на дородного криминалиста взгляд, который можно было оценить только как одобряющий.
— Одно только все еще озадачивает меня, — произнесла вдова, протягивая хрупкую ручку для поцелуя.
— И что бы это могло быть, дорогая госпожа? — пробормотал Гросс, наклоняясь над рукой и производя негромкий звук поцелуя еще за сантиметр до прикосновения к коже.
— Как можно объяснить такую несуразицу. Я полагаю, что это случилось в ведомстве самого князя. И должна признаться, господа, я предполагала, что сегодня вы явились именно по этому делу. Объясниться.
— Объясниться по поводу чего?
— Каким образом такое приглашение могло быть прислано по ошибке. Иоганн уже стоял одной ногой в могиле; тут пришел вызов из Хофбурга. Иоганн поднялся с постели, его невозможно было удержать. И он поехал во дворец только для того, чтобы обнаружить, что никто не приглашал его. Возвратившись домой, он слег в постель и больше уже не встал.
— Вы утверждаете, что ваш муж получил вызов из Хофбурга, возможно, из ведомства самого князя Монтенуово, будучи уже тяжело больным, — протянул Гросс. — Но когда он прибыл в Хофбург, понял, что никто не посылал за ним. То есть на самом деле послание было ложным?
Госпожа Штраус кивнула.
— У вас сохранилось это письмо?
— Нет. Я боюсь, Иоганн с отвращением сжег его, когда вернулся домой. Но это письмо убило его так же точно, как если бы кто-то нацелил ружье ему в голову и спустил курок.
На улице Вертену и Гроссу оставалось только качать головой.
— Итак, это в конце концов может быть правдой, — констатировал Вертен. — Смерть Штрауса может считаться убийством, если кто-то действительно подделал письмо из Хофбурга с целью выманить тяжело больного человека из постели. В конце концов, ни у кого не хватит духу отказаться от приглашения императора.
— Да, — подтвердил Гросс, направляясь в сторону главной улицы, где было легче подозвать проезжающий фиакр. — Я тоже так думаю. Кроме того, из этой беседы можно вынести еще одну интересную вещь.
Вертен мысленно вернулся к разговору.
— Связь с Придворной оперой? Но нельзя же запланировать, что кто-то другой подхватит простуду.
Гросс покачал головой:
— Нет, вовсе не это. Нечто, еще упомянутое госпожой Штраус. Последние слова ее мужа: «Es muss geschieden sein — Пора прощаться». А может быть, он сказал: «Es muss die Geschiedene sein — Это, должно быть, разведенная»?
Вертен остановился на середине тротуара, уставившись на своего коллегу.
— Ей-богу, Гросс, думаю, что вы что-то уловили. Не «мы должны проститься», а «это, должно быть, бывшая жена». Имея в виду свою вторую жену, Лили. Не подозревал ли он, что именно разведенная жена прислала ему поддельный вызов из Хофбурга? Она могла затеять подобную гадость, ибо, насколько мне известно, у нее плохо шли дела после развода со Штраусом, и Лили винила его во всех своих бедах.
— Вот это, друг мой, наверняка еще одно направление расследования, — изрек Гросс.
Тем временем Берта провела утро в благотворительном заведении в Оттакринге, это было ее первое посещение за долгое время. Дом закрывался на конец июня, июль и август, и молодая женщина помогала убирать на склад книги и письменные принадлежности до будущей осени.
Она была не одинока в своих трудах. Сегодня ей помогала госпожа Эмма Адлер. Их встреча не была случайной: Берта знала, что по расписанию Эмма должна была работать в благотворительном заведении сегодня, и решила, что она может стать возможным источником сведений о тех, кто знал Малера в его студенческие годы в Вене. Ибо если Берту не подводила память, муж Эммы в то время был другом Малера.
Эмма, дочь железнодорожного инженера-еврея, встретилась с молодым врачом, Виктором Адлером, сыном состоятельного предпринимателя из Праги. Они поженились в 1878 году, на следующий год родился их совместный сын Фридрих. Еще через несколько лет медицинской практики Адлер навсегда оставил врачевание, чтобы последовать своему истинному призванию, работе в Социалистическом интернационале. Он действовал в самой гуще австрийского социалистического движения, развил бурную деятельность по организации демонстраций рабочих первого мая и поддерживал из своего собственного кармана значительное издание «Die Arbeiter Zeitung».
Берта и Эмма повстречались в редакции левацкой газеты, поскольку Эмма работала там репортером и переводчиком, в то время как Берта помещала в этом печатном органе многочисленные статьи в качестве внештатного журналиста. Эмма была красивой женщиной, на шестнадцать лет старше Берты, и ей довелось послужить натурщицей не для одного художника, причем она приобрела некоторую известность через алтарное изображение Богородицы Марии для церкви в Аттерзее, курорте озерного края, где проводило отдых семейство Адлеров. Эмма очень любила рассказывать юмористическую историю о том, как, когда завершенная картина была наконец установлена на алтаре, какой-то замшелый деревенский старик на всех углах жаловался:
— Это ж Адлерова жена, а вовсе на Матерь Божия!
Через два года церковь сгорела дотла после того, как в нее ударила молния, и единственным спасенным предметом оказалась эта картина, ставшая с тех пор чем-то вроде священной реликвии для обитателей деревни, перед которой молились о чудотворном заступничестве.
Но в Эмме не было ничего чудесного или сказочного. Она была одной из самых глубоко приземленных женщин, которых только знала Берта.
— В последнее время нам не хватало ваших статей, — упрекнула ее Эмма, после того как они обменялись последними новостями и Берта поделилась с ней радостным известием о своей беременности. Разговаривая, они продолжали укладывать буквари в решетчатые ящики.
— Мне пришлось больше помогать Карлу в конторе, — оправдывалась Берта.
— Надеюсь, не за счет своей карьеры.
— Конечно, нет, — заверила ее Берта, не будучи совершенно уверенной в этом сама. — Это не канцелярская писанина. Карл опять занялся уголовным правом и расследованиями.
— Так мы и поняли. — Эмма не пустилась в дальнейшие объяснения, но Берта предположила, что до нее каким-то образом дошли слухи о расследовании Карлом серии убийств в Вене в прошлом году. — Какое-нибудь увлекательное дело на сей раз?
Берта как раз рассчитывала на это любопытство со стороны своей старой приятельницы.
— Малер, — прошептала Эмма, когда Берта покончила со своим рассказом, — такой странный маленький человек.
— Совершенно верно. Сколько мне помнится, вы когда-то были друзьями.
— Виктор был. Я сталкивалась с ним всего несколько раз. Но Виктор — кладезь историй о Малере. — Эмма улыбнулась. — Конечно, это было столько лет назад, когда мы все были молодыми и богемными. Это было примерно в ту пору, когда мы с Виктором встретились впервые, в 1878 году. Он учредил «Вегетарианское общество» — мы все были большими почитателями Вагнера и его утверждения, что вегетарианство может спасти мир. Мы так отчаянно хотели тогда спасти мир самыми прямыми доступными средствами. — Она покачала головой, стирая пыль с обложки одной книги перед тем, как положить ее в ящик. — С тех пор мы узнали, что мир сам по себе немного более сложен. Иногда он даже не хочет спасения. Беспощадный мир. — Госпожа Адлер звонко рассмеялась.
— Я надеялась, что либо вы, либо Виктор могли бы рассказать мне о друзьях Малера в то время.
— Ага, определяете круг подозреваемых из его прошлого? — догадалась Эмма. — На самом деле рассказывать особенно нечего. Они собирались в жалком грязном ресторанчике-подвале на углу Валлнерштрассе и Фаненгассе… «Рамхартер». Точно, так он назывался. Боже, я столько лет не вспоминала этот полутемный холодный кабачок. Я несколько раз сопровождала туда Виктора на тошнотворные ужины, но мне быстро стало ясно, что эти ах-такие-прогрессивные мужчины не изъявляют желания иметь в своей среде женщину. Тем не менее именно там я впервые встретилась с Малером. В те дни он щеголял бородой, такой огромной, мохнатой. Должно быть, юноша полагал, что с ней выглядит старше своих лет. В ту пору ему было лет восемнадцать-девятнадцать. Но уже тогда он был чрезвычайно высокого мнения о себе.
— Вечный художник, — констатировала Берта чуть ли не со вздохом.
— Я бы сказала, скорее, вечный зануда. То есть я хочу сказать: как можно в восемнадцать лет, в расцвете молодости и прекрасного здоровья, постоянно твердить о стремлении умереть? Да и все прочие были ненамного лучше. Там же присутствовал Герман Бар, молодой писатель, смахивающий на бычка, надеющийся пробиться. Что ему, собственно говоря, и удалось. И Энгельберт Пернершторфер. Вы знаете его, он до сих пор находится в центре нашего социалистического движения. В то время он издавал их небольшую газету «Deutsche Wort». Ах да. В дополнение к тому, что все они были социалистами и вегетарианцами, они все являлись ярыми германскими националистами. Смехотворно. Шайка еврейских интеллектуалов, втирающаяся в банду антисемитов. Виктор оставил германский национализм, когда его ненависть к евреям стала слишком уж очевидной. В эту группу также входили мои братья, Генрих и Отто, и журналист Рихард фон Кралик. Иногда заходил также Гуго Вольф, но его скорее можно было встретить в кафе «Гринштайдль», где собиралась вся артистическая молодежь того времени, будущие великие личности. Мне нравилось называть его «Кафе Мегаломания». И еще там был этот бедняга Ротт.
— Такого я не знаю, — заметила Берта.
— Безусловно, это — огромная трагедия. Ганс Ротт. Он учился в консерватории вместе с Малером и Вольфом. По всем отзывам — редкий талант. Но он совершенно помешался в 1880 году и четыре года спустя умер в санатории. Такая жалость. Ответственность за это возлагали на Брамса.
— Брамс был виноват в том, что этот композитор сошел с ума?
— Конечно, у Ротта было предрасположение к этому. Знаете ли, Виктор некоторое время работал с Фрейдом. Его чрезвычайно интересовала психология. Он утверждал, что Ротт обладал хрупким душевным организмом, полным нервной энергии, которую требовалось направить в нужное русло.
— Похоже на моего мужа, — пошутила Берта.
— И на моего. Но этот молодой человек балансировал на туго натянутом канате. Потом, когда Брамс разрушил его надежды на получение государственной стипендии, Ротт просто сломался. Следуя в поезде на пути в Альзас с целью возможного получения места, он прицелился из револьвера в одного из пассажиров, который собирался закурить сигару. Ротт утверждал, что Брамс набил поезд динамитом и этот пассажир ни в коем случае не должен зажигать спичку. В конце концов Ротта обезоружили и отправили в психиатрическую клинику в Вене. А ведь все это было связано с этой проклятой музыкальной политикой, но отнюдь не с музыкой Ротта.
У Берты возникло ощущение, что она и Эмма в последние годы жили на различных планетах, ибо она была совершенно лишена этих сведений.
— Я боюсь, что вам придется пояснить это.
— Я имею в виду борьбу между Вагнером и Брамсом. Представьте, вы молодой музыкант и вынуждены поддерживать либо одного, либо другого, горе вам, когда вы в стане противника. Ротт, так же как Малер и Вольф, был большим любителем Вагнера и учеником Брукнера в консерватории. Брамс считал Брукнера жуликом, думал, что его музыка будет забыта через несколько лет… Но если ваш муж работает на Малера, теперь он должен спросить его. Или, лучше, спросите Натали Лехнер-Бауэр. Я уверена, что она все еще сохнет по своему единственному и неповторимому.
— Да, — подтвердила Берта. — Я не сразу поняла, что вы знакомы и с ней.
— Видите ли, они все встречались в консерватории, — сказала Эмма. — А я потом общалась с ними через Виктора и его общество. Не могу сказать, что я знала каждого из них. Во всяком случае, она — обильный источник информации по этим годам. Знает все сокровенные тайны. Как-нибудь постарайтесь выудить у нее о размолвке Малера с Вольфом из-за первоначального либретто. Это — сюжет для трагикомедии.
— Вольф тоже помешался, — пробормотала Берта. — Похоже, что это приобретает широкий размах.
