Тех, кто не успевал убраться с дороги, Джокер распихивал, приговаривая: «Дорогу знахарю, криволапые!» Но сельские жители и без того пытались оказаться как можно дальше, особенно когда замечали идущего следом за Матвеем Волкова.

— Видишь, Лизавета, — сказал с балкона находчивый батюшка Анастасий. — Нашёл я тебе знахаря. Вознеси отцам слова благодарности.

— Мани слава! — воскликнула женщина, хищно кинулась к вылезшему из толчеи Джокеру, ухватила за одежду и поволокла обратно в толпу. — Пойдём, пойдём скорее, отойдёт ведь он во тьму.

— Мани-мани, — не слишком злобно ворчал сатир. — Главное, чтоб шуршало в кармане. Не тяни, женщина, порвёшь одеяние.

Саше ничего не оставалось, кроме как последовать за ними. Теперь толкаться не приходилось, перед знахарем люди расступались почтительно, но на лицах их, в тот момент, когда встречались глазами с Волковым, что-то не было заметно радушия: «Какое там. Шарахаются от меня, как от прокажённого. Волосы у всех прямые, тёмные. И действительно, ни одной женщины. Кое-кто в возрасте, но стариков нет. Или кажется? Что-то все они на одно лицо».

Лизавета затащила пойманного знахаря в переулок, там он вырвался и дальше уже пошёл, не теряя достоинства, снисходительно слушая бессвязные причитания: «Горит он весь, мечется. Слова выкрикивает странные. Не иначе как вселился в него Неназываемый». Волкова, бредущего позади, она не замечала до тех пор, пока не понадобилось перебраться через перелаз в плетне. Оказавшись во дворе, Лизавета обернулась со словами: «Пожалуй, батюш…» — но недоговорила, уставилась на Александра, стала делать рукой странные движения, бормоча: «Изыди, мрака исчадие! С нами буди Сила светлая!»

— Со мной он. Подручный, — пояснил, улыбаясь одной стороной рта, Джокер. — Ну, чего встала посреди дороги? Показывай, где одержимый твой.

Он живо перескочил через высокую ступень перелаза, но чемодан перенёс с приличествующей осторожностью. «Никогда бы не подумал, что Матвей знахарь, — размышлял Саша, оглядывая вскользь два невысоких деревца у самой тропинки, сплошь усыпанные крупными ягодами. Под одним из них валялась смятая простыня; бросили её, по всему видно, впопыхах. Горка ягод на ней, и похожи они… «Точно, это вишни, — определил, унюхав вишнёвый дух, эмиссар Внешнего Сообщества. — К нам привозят сушёными или мороженными. Отсюда, надо полагать, и везут. Ох, дверь-то какая низкая!»

— Му-у-иу! — заревел позади дома какой-то зверь. У Саши рука дрогнула, он приостановился на пороге, но Матвей не обратил на страшные звуки никакого внимания, подтолкнул в спину: «Входи, входи». Волков вошёл, решив, что успеет познакомиться с животным после.

Убогая обстановка дома вполне соответствовала его виду. В сенях под слоем соломы земляной пол, дощатый настил только в комнате с маленькими окошками. Волков отряхнул вымазанный белым локоть (зацепил у входа стену), наклонил голову, чтоб не задеть макушкой притолоку, ступил на доски (прогнулись, скрипнули), и вниманием его завладела огромная русская печь, такая же, как в старых детских книжках с картинками.

— Машка! — рявкнула Лизавета, озираясь. — Где ты, кошка несносная?

— Здесь я, матушка, — ответили из-за висевшей на верёвке тряпки, и оттуда выглянула молоденькая девушка. От Волкова шарахаться не стала, не то что маменька, улыбнулась, шепнула: «здравствуйте».

— Ты найди мне Ваньку, — приказала ей мать и сама пошла к занавеске, приговаривая:

— Знать, страдаем за его прегрешения. Говорила ж ему, постылому, чтоб не вздумал ходить скоромиться. Нет, убёг негодный во кузницу. Ох, Петя, отбились от рук твои чада.

«Петя — муж её, — сообразил Волков. — Ванька, значит, Петрович — тот самый малолетний изобретатель, а Машка… Кого мне Мария напоминает? Действительно, очень на кошку похожа. Оглянулась. Ну да! Маргарет Морган, в девичестве Леннинг, но ростом пониже и глаза раскосые».

— Где одержимый? — решил напомнить о себе знахарь. Стоял он посреди комнаты, подбоченившись, и Марию Петровну неприлично разглядывал.

— Брысь за Ванькой! — прикрикнула на дочь, выглядывая из-за занавески, Лизавета. — Здесь он, здесь! Проходи сюда, уважаемый.

Мария фыркнула, стрельнула глазками, и выскользнула из комнаты, так легко ступая босыми лапками, что половица даже не скрипнула. Провожая её глазами, Джокер непроизвольно причмокнул, потом, опомнившись, последовал приглашению — важно прошёл к больному, пристроил чемодан у стены, изрёк: «Ну-с, что тут у нас?» — заложил руки за спину и выставил подбородок. За отодвинутой наполовину занавеской негромко постанывали; Елизавета, пропустила знахаря к больному, сама к постели не подходила, рассказывала:

— Намедни началось, как стемнело. Есть не захотел, мёрз, хоть на дворе и не холодно, к печке жался. Гляжу — трясёт его, Яшеньку. Сам стал горячий, как печь, а зубы стучали, как от холода. Я уложила его.

— Тэ-эк, — проговорил Джокер и покивал.

— После затих. Думала я, слава Мани, минуло. Ночью стал кричать слова хульные и бросаться. Я к нему, — что такое, Яшенька? — не признаёт. А самое страшное — клянёт отцов, зовёт Неназываемого. Ужас-то какой, батюшки! И горячий опять. После пот выступил, губы высохли. Узнал меня, говорит: томно, матушка. Отлежался сегодня, оправился, кое-что поел, а вечером…

— Идите вы в задницу! — захрипел, ломаясь, возбуждённый голос. — Я в гробу видал вашу праведность! Чего смотрите, сукины отцы? Кто Неназываемый? Я? Вот назовусь сейчас…

Дальше он забормотал неразборчиво. «Яша! — позвала жалобно Лизавета. — Вот опять он начал. С нами буди Сила светлая».

— Ага, — изрёк сатир.

«Похоже, обычный вирусный грипп у парня, с этим Матвей, я думаю, справится. Питьё теплое, травяные настои какие-нибудь, полоскания», — подумалось Саше, и он от нечего делать стал бродить по комнате и осматриваться. Заметил на стене полочку, на ней — глиняные игрушки, подобные той, которую Осип получил в подарок от Марии Петровны. Почему-то вспомнил, как уходя от Осипа, задержался на секунду в двери, оглянулся и стал случайным свидетелем сокровенного. Кузнец, казавшийся на первый взгляд человеком грубым, независимым и чуждым сентиментальности, полез в нагрудный карман, вытащил оттуда Марьин дар, мгновение любовался им, а после поставил на такую же полочку, держа бережно — двумя пальцами. И выражение лица у него в тот момент было точно как у Джеффри Моргана, когда речь заходила о Маргошечке-кошечке.

— Изыди! — заорали за спиной. Волков вздрогнул и обернулся.

Занавеска отдёрнута полностью, Матвей делает руками замысловатые пассы, нависая над широким настилом, на котором гора одеял шевелится. Лизавета стоит в отдалении, в углу, где трепещет слабыми крыльями огонёк свечи. Руки женщины на груди сложены лодочкой, губы беззвучно шевелятся.

— Второй раз говорю тебе: изыди! — завыл Матвей, и принялся чертить над кучей одеял знаки.

«Что он делает? Что за представление? — изумился Волков. — Парня лечить надо, а он…»

— И в последний раз заклинаю тебя твоим же именем неназываемым. Изыди! — возопил Матвей.

«Да он же шарлатан! Знахарь липовый!»

— Быть хотел отцом, станешь матерью, — внезапно проговорила куча одеял, потом захохотала хрипло и добавила:

— Вот тебе хрен, а не отпущение.

— Плохо дело, — заявил, распрямляясь, Джокер. Даже не знаю, что сказать тебе, женщина. Принеси-ка ты мне воды скоренько!

Лизавета охнула, метнулась тенью к выходу.

— Бадеечку! — крикнул ей вслед Матвей. В сенях глухо стукнуло, потом громыхнула дверь.

— Фу-у, упарился, — сообщил Матвей, отходя от постели и отирая лоб. — Передохнуть надо, пока она к колодцу сбегает.

Он подошёл к окну, выглянул наружу, посвистывая, а Саша поспешно бросился к больному, на ходу вытаскивая аптечку и прикидывая: «Коротков так и говорил: биостимулятор, мол, настроится и сам определит, чем стать. Надо, так станет антибиотиком, нет — пожалуйте, — будет тогда противовоспалительным. Долго ли он настраивается? Ну-ка. Как губы ему обметало. Затылок горячий. Одну таблетку или две? Две много, тельце тщедушное. На Ивана похож, старше только. Или кажется? Они, когда болеют, всегда взрослеют, говаривал Иван Арнольдович. Таблетку глотнул. Глаза закачены. Что с температурой у него?»

Волков возложил ладонь на горячий лоб.

— Я говорил тебе, — зашипел за спиной Джокер. — Не устраивай здесь своих фокусов!

Саша осторожно снял ладонь с горячего мальчишечьего лба, поправил сползшее одеяло, не говоря ни слова, поднялся с колен, аккуратно, чтобы не запустилась «Афина», взял Матвея обеими руками за ворот, приподнял и прижал спиной к стене. Подержав так малое время, и послушав, как слегка придушенный сатир хрипит: «Прости, княже!..» — сказал шёпотом:

— Мы вот как сделаем. Мальчик скоро придёт в себя. Матери пересказывай то, что я тебе говорить буду. От себя прибавишь что-нибудь, получишь по шее.

— Чего это вы? — спросила, хлопая глазами, Лизавета. Увлечённый воспитательной работой Волков не заметил, как вошла, нужно было срочно придумать объяснение.

— Консилиум у нас, — ответил Саша и выпустил воспитуемого.

— Аха… Силиум, — продышавшись, подтвердил сатир и бочком, бочком стал протискиваться поближе к постели больного, а от наставника своего подалее.

— А! Силе, значит, ум… — повторила Лизавета, опустила на пол бадью с водой и похвалила: — Это правильно. Сила без ума, что пустая сума. Чего с водой делать-то?

— А с водой, значит, так получается, — устраиваясь у постели мальчика на коленях по примеру напарника, разглагольствовал Матвей. — Такое ей, воде, применение…

Надо было помочь изовравшемуся знахарю, и Волков шепнул, подойдя ближе: «Скажи, чтоб вскипятила».

— Вскипяти её, женщина! — уверенно порекомендовал знахарь и спросил в сторону, потихоньку: «А дальше-то что?» Лизавета потащила воду к печке, и принялась шумно возиться: вздувать огонь, греметь заслонкой, водой плескать — в общем, хозяйничать. Можно было спокойнее разговаривать, и Волков стал давать лекарю наставления:

— Питья ему тёплого, чай с малиной…

— Откуда у неё чаю взяться? Она ж не староста, — возразил Матвей.

— Ну что-то же они пьют? Настои какие-нибудь.

— Эй, женщина! — позвал сатир.

— Чего тебе, батюшка? — пропела, являясь пред очи, раскрасневшаяся от хлопот хозяйка. В руке сжимала орудие устрашающего вида с двумя круглыми рогами.

— Из травок что есть у тебя?

— Известно что. Мята имеется, сушёный шиповник, цвет липовый намедни собранный, — стала перечислять Лизавета, глядя в потолок.

— Ну, чего?.. — шепнул Матвей и, чтобы поддержать реноме красивым жестом возложил руку на лоб больного.

«Чего-чего… — огорчился Волков. — А мне откуда знать? Что-то такое читал о липовом чае. Авось, вреда не будет»,

— Липы пусть заварит.

— Запарь липы! — приказал Матвей тоном не терпящим возражений. Убрал руку со лба больного и выругался вполголоса: «Чтоб тебя, он весь мокрый», — и стал вытирать ладонь о полу своего балахона, брезгливо морщась, потом поднялся с колен и отряхнул штаны.

— Запарить? — переспросила Лизавета. — Это я сейчас.

И она отправилась липу запаривать. Волков только рукой махнул — запарить, так запарить.

— Матушка! — позвали жалобно из-под одеял. Рядом с печью что-то упало, покатилось, Лизавета бросилась на зов фурией, оттолкнув уважаемого знахаря: «Что, Яшенька?»

— Жарко-то как, — пожаловался мальчуган и выпростал из-под одеяла руку.

— Оклемался, родимый! Вот чудо-то!

— Пить хочется, — попросил Яков.

Лизавета повернулась к знахарю: «Можно ли?»

— Нельзя, — запретил на всякий случай Матвей.

— Идиот, — зашипел, наклонившись к нему, Саша. — Пить нужно много. Для того же и липа.

— Нельзя ему в питье отказывать, — помотал головой сатир. — Для того же и липа запарена. Пить ему нужно много, женщина.

— Ох, чудодей ты, батюшка, — всплеснула руками счастливая мать. — Ох светлый человек! Как же мне благодарить тебя, праведный?

— Ну-у-у, — стал прикидывать стоимость услуги Матвей, крутя за спиной пальцами. Волков понял: сейчас назовёт непомерную цену. Исподтишка, чтобы не заметила терпеливо ожидавшая ответа мать, взял сатира за шиворот и потянул вверх.

— Эк-х, — сказал Джокер, пытаясь сохранить на лице улыбку.

— Попробуй только взять с неё деньги, — проговорил Саша сквозь зубы.

— Ничего мне не надобно, — просипел Матвей.

— Ох, блаженный! — прокудахтала Лизавета и снова повернулась к сыну.

Саша выпустил ворот, но наградил всё-таки почтенного лекаря орденом подзатыльника.

— Э! Не сказал же я ничего лишнего! — обиделся Джокер.

— Не сказал, так собирался.

— Даже Кий не казнит за намерения, — резонно возразил Матвей, хватаясь за ручку драгоценного чемодана.

Вечерело, когда они, распрощавшись с хозяйкой, вышли из дома.

Свежо, солнце спряталось. Запах вишни и ещё какой-то незнакомый, сильный, но не сказать чтобы неприятный. Куст у перелаза, похожий на шарик, весь в цветах, так в вечерней дымке и светится. Собачий ленивый брёх, говорок дальний, в тишине слышно здорово. Смех поодаль.

Два человека вывернули в переулок, щуплый и за ним дородный. Саша глянул на Матвея, — того не занимали случайные встречные, шёл, посвистывал. Очень хорошо, что не нужно было поддерживать с ним разговор.

— Так что ж Гончар? Как нам быть с тобой? — спросил дородный голосом старосты.

— Да нету денег у меня, всё ж отдал тебе, ироду, — с досадой отозвался щуплый, в измазанных глиной штанах селянин.

«Гончар-второй, что у выгона», — узнал Саша и замедлил шаг. Стало интересно, о чём они.

— Пётр, Пётр, что ж ты делаешь?.. — наседал староста, отставший от Гончара на шаг, и хватал того за плечо: — С данью вздумал шутки шутить?

— Какие шутки?! — заорал Пётр, останавливаясь. — Дань твою в душу! И без того всё поперёк сегодня! Ванька с дому сбёг, Яшка тронулся, скотина у меня не доена, понимаешь ты?! И жена…

— Му-у-уиу! — протяжно заревел давешний неизвестный зверь.

— Вона! Слышишь, как надрывается? — мелодраматически потрясая рукой возопил Гончар.

— Ты мне зубы не заговаривай! — сорвался на фальцет Анастасий, оглянулся, будто бы в поисках продержки, увидал Матвея с Волковым и возрадовался:

— Вот спроси хотя бы у знахаря! — и, откашлявшись, спросил значительно у подошедшего ближе Джокера: — А скажи нам, уважаемый, должен ли селянин дань платить купальскую, как указано?

— Ерунду спрашиваешь, Анастасий, — отозвался Матвей. — Должен ли он, если он должен?

— Вот! — потряс крючковатым пальцем староста. — Есть в человеке понятие, а он, между прочим, знахарь!

— Знахарь-знахарь, — пыхтел, не сдаваясь Пётр, — а не пошёл бы он…

— Петя?! — выкрикнула от самой двери дома Лизавета. Тон вопроса не предвещал ничего хорошего. — Ты с кем там, кобель старый, лясы точишь?! Я тут на части без тебя разрываюсь, а ты…

— Говорил же, — пробормотал озираясь затравленно Пётр, — что жена у меня и скотина не доена.

— Му-у-иу! — подтвердил диковинный зверь.

— В общем так, — поторопился воспользоваться состоянием противника староста. — Или ты возмещаешь задолженность…

— Петя, я тебя спрашиваю?! — грозно осведомилась Елизавета, не без труда форсируя перелаз. В руке её Волков заметил ту самую палку о двух рогах.

— На собрании я был, Лизавета Васильевна, душенька, на собрании, — зачастил Гончар-второй — вот спроси хотя бы у старосты.

— Или ты возмещаешь задолженность, — возвысил голос названный староста, — или…

— Какую такую задолженность?! — свирепо осведомилась, повернувшись к нему, Лизавета Васильевна. — Какое такое собрание?!

— Дань купальскую, уважаемая Елизавета Васильевна, — с опаской косясь на рогач, дал справку староста.

В этот напряжённый момент случилось в переулке ещё одно явление: две белые фигурки одна за другой выскользнули из-за угла: первая — мальчишечья, выскочила и застыла, вторая спокойно выплыла. Марии голос договаривал: «…не сказывай. Ладно, Ванечка?»

— Тихо ты! — вполголоса, но внятно ответил юный изобретатель. Весьма красноречивая поза его указывала: сомневается Иван Петрович, следует ли при таких обстоятельствах возвращаться домой немедленно или подождать, пока не улягутся страсти, а до времени того залечь где-нибудь поблизости. Но чуткий слух матери уловил его восклицание, острые её глаза позу отпрыска истолковали правильно, а громкий голос пресёк ненужные поползновения:

— Ванька! А ну-ка сюда иди, висельник! Иди-иди, я уж всё приметила. Ты где шлялся, кобелиное отродье, отвечай матери!

— В кузнице, — ответил Иван Петрович с вызовом, вытер нос рукавом и нацелился обойти мать с левого фланга, перемещаясь шустро, по дугообразной траектории. Но маневр был разгадан вовремя. Лизавета с неожиданной прытью кинулась наперехват, поймала сына за шиворот под одобрительные сатира и старосты возгласы: «Ату его!» и «Хватай шибздика!» — перехватила рогач, чтоб держать сподручнее и отвесила первый удар по мягкому.

Саша, до этого момента откровенно забавлявшийся происходящим, дрогнул так, словно его самого палкой стукнули.

— Давай-давай, Лизавета, — благочестиво подначивал батюшка Анастасий. — Вгоняй в него послушание. Ухватом его по заднице!

— Весь заряд на него истратит, тебе ничего не достанется, — посмеиваясь, говорил Джокер Гончару, тот кивал и едва заметно перемещался по направлению к дому, исподтишка поглядывая на старосту. Очевидно, прикидывал, не забудет ли представитель местной власти под шумок о цели своего визита.

— Ах ты приносчик болести! — выкрикнула разошедшаяся Елизавета и нанесла ещё один удар, на этот раз не по мягкому. Ручка рогача сухо треснула, но выдержала, вынес удар и мальчик, только плечи дёрнулись.

— Из-за тебя, из-за тебя, постылого! — голосила, отводя душу, Елизавета и раз за разом сильнее била по тощим плечам. — Из-за тебя хворь вселилась в Якова!

Саша отвернулся и приметил — не его одного нисколько не забавляло происходящее. Мария, прикрыв руками рот, ссутулившись, шептала: «Не надо, матушка…» — потом громче: «Не надо, не бей его, мама!»

Лизавета услышала, поворотилась к дочери, и, задыхаясь:

— Не надо? А и тебя бы, Машка, тоже!

Но приводить угрозу в исполнение не стала, выпустила рубашку сына и швырнула на землю орудие воспитания. Иван Петрович тут же покинул лобное место молча, ни разу не оглянувшись. По тому, как лез через плетень, видно было — попало ему не в шутку.

— К слову, о подати, — напомнил староста, оживившись после Машкиного восклицания. — Указом княжьим о неплательщиках разрешено состоятельному внести за должного часть его, а взамен взять по взаимному соглашению работника.

— Это какого такого работника? — заворчала Лизавета, упирая руки в бока. — Это Петра моего? Да ты что, батюшка, прости меня грешную, рехнулся на радостях? Это мне самой, что ли, ремесло справлять, вести хозяйство да за скотиной ходить?

— Му-у-и-у-у! — поддержала хозяйку неудовлетворённая оборотом событий скотина.

— Во! — встрепенулся Гончар. — Говорю же, не доена.

И под этим предлогом сбежал, перелетев через плетень, как молоденький.

— Пойдём, сами разберутся, — обратился к Волкову сатир, которому семейная сцена уже наскучила. — Пойдём, он нагонит.

И потянул за рукав, не пояснив толком, о ком речь. Саша дал себя увести, но, уходя, успел услышать предложение старосты:

— Да не о Петре я, — на что он мне? Аксинье по хозяйству нужна помощница. Марью за долг отдашь, возьму её горничной. И вам послабше будет, и Аксинье облегчение.

Как отреагировала мать на предложение о продаже дочери, Волков не расслышал, да и не было желания слушать: во-первых, не хотелось допускать саму возможность такой мены, во-вторых, представлялось очевидным, что, получив подобное предложение, мать снова возьмётся за ухват; скандал же надоел эмиссару Внешнего Сообщества не меньше, чем его провожатому.

Когда вышли из переулка на площадь, в глаза плеснуло закатным багрянцем. Верхушки деревьев над тростниковыми кровлями слились в сплошную чёрную массу, за чётким краем которой — бездымное тусклое зарево. Саша поёжился, — неуютно стало, — покрутил головой, — осадок от виденного за день взбаламутился, мешал думать, — тогда он нагнал Матвея и спросил, чтобы окончательно успокоиться.

— Она же не продаст, я надеюсь?

— Кто? — не понял сатир, который успел забыть о неприятной сцене, или попросту не расслышал предложения старосты. — Чего продаст?

— Ты слышал? Анастасий предложил за долги взять работницу.

— Почему это не слышал? — обиделся Джокер. — Ну, предложил, а что тут такого? Вполне нормальное предложение, к чему Лизавете отказываться? В другой раз, может, и не предложит никто. Сам посуди, зачем им девка в доме? Лишний рот. Не то слово согласится, двумя руками вцепится. Увидишь, вечером сегодня Машка к нему перейдёт. Я сперва удивился: к чему, думаю, это Анастасию? Потом ещё раз на девку глянул и, — ха-ха! — сам, слышь, Саша, подумал, что тоже не отказался бы от такой горничной. Аксинья баба старая, неповоротливая, а эта — ух-х!

Волкову едва сдержался, чтобы тут же не влепить Джокеру ещё один подзатыльник. Слушать сатировы уханья не было желания, поэтому спросил, чтобы сменить тему:

— Куда мы идём?

— Да к нему же в дом, к старосте. Я ж говорил тебе, догонит он. Без него нас Аксинья всё равно на порог не пустит, стерва злобная. А, вот и он. Слышь, как торопится?

К радости Волкова, Анастасий был один. «Не сложился торг!» — тайно злорадствовал капитан, глядя на недовольный лунообразный лик дородного местного управителя.

Сон не шёл к Волкову. Казалось бы, усталому путнику да после плотного ужина и голые доски — кровать, так поди ж ты. Перина мягкая, шумов ночных не слышно, только попискивает что-то тоненько за открытым окном, пофыркивает крыльями, покрикивает вдалеке странным голосом ночная птица да звякнет изредка цепью, поворчит спросонья во дворе хозяйский пёс. Спать и спать бы, да сон нейдёт. Мешают тяжкие сомнения: «Бесчеловечно? Но вот ведь, господин эмиссар, какая штука — община целая считает, что живёт праведно, а вы чужак здесь, а мнению чужака, сами знаете какова цена. Ведь выбрали же они его старостой?!»

За ужином (вареники с вишнями, сметана, домашний рассыпчатый сыр, хлеб, желтоватое масло, чай) Анастасий разговорился и на вопросы гостей из южной провинции отвечал в охотку. Дань княжья людям в тяготу? Да что ты, мил человек, сразу видно, в наших делах плохо разбираешься. Даже и вдвое против нынешнего не жалко платить за жизнь спокойную и праведную. Наследия пращуров наших Кий не касается, жить даёт своим уставом, по заветам правителя царства светлого Мани, отца света и отца величия, — чего ж ещё желать от власти княжьей людям пришлым, из милости принятым? Откуда пришли, спрашиваешь? Да с восхода солнца красного, слава ему. Точней не скажу, не на моей было памяти, предания отцов наших изустные об этом умалчивают, известно единственно, что долго шли и не раз в пути останавливались. Приют нашли в этой местности, где дома стояли опустелые, обветшалые, а какие и без крыш. Тяжек и долог был путь наших отцов, тем слаще было водворение, и с радостью отцы наши приняли местность эту в дар от правителя прежнего. Когда же Кий вокняжился, и вовсе стало замечательно: охранил он нас от беспутных разбойников, искоренил ересь и не даёт ей вновь овладеть умами некрепкими. Так и живём теперь под его рукой, плодам земли обильным радуемся, данью не трудной не тяготимся. А и то подумать, что деньги суть? Бирюльки тёмные, порожденье тьмы и ехидны испражнения. Аксинья, милочка, ещё подай вареничков.

И шлёпал губами, и откусывал, брызгая соком вишенным, а красное, что по губам текло да с подбородка капало, отирал мятою белой салфеткою, от чего, хоть и вкусны были вареники, есть их расхотелось Волкову.

Говорил ещё так батюшка Анастасий: за то мы Кию благодарны, что смирил гордыню безумную, царя тьмы порождение, суть которой в познании низменного и тёмного. Что есть горы? Кости поверженных демонов. Что есть небеса? Шкуры их рваные. Что есть земля? Нечистоты и мясо их. Кто в нечистое мыслью погружается, тот хочет ли, не хочет ли, а служит царю тёмному. И во тьму будет низринут неминуемо. Потому-то мы с кузнецами и не знаемся, хоть и дано им княжье отпущение. Отпущение — дело Киево, мы в дела князей не мешаемся. Нам в жизни одно надобно: припасть к источнику истины. Так ли я говорю, Аксиньюшка? Чайку налей ещё чашечку.

Он сёрбал из цветастой чашки, отдувался, и крепкими зубами с треском раскусывал сахар, так что и чай пить Волкову разонравилось. Чтобы отвлечься, стал смотреть, как Аксинья управляется с большим твёрдотопливным кипятильником для воды, с видом которого возникли смутные ассоциации, после благополучно самой домоправительницей Анастасия прояснённые.

— Самовар прибрать? — неприветливо спросила она у хозяина, когда покончили с чаепитием.

— А чего ж ему тут стоять, когда чай-то мы уже выпили? — благодушно хохотнул Анастасий. — Поужинали, слава солнцу красному, чаю напились, Шакьямуни слава, пора и честь знать. Завтра встать надо раненько, правда Мария Петровна?

Мария Петровна, гончарова дочь, явившаяся к старосте через полчаса после того, как тот ввёл к себе гостей, не ответила, только склонила голову. Она вообще ни слова не сказала за ужином, как будто не было её в доме у старосты, а Саша, глядя на неё, испытывал желание аннигилировать с выделением большого количества энергии, чтобы ни дома проклятого не осталось, ни самого батюшки Анастасия, ни деревни, в которой мать продаёт за долги дочь. Некоторое облегчение испытал, когда Аксинья нелюбезно буркнула новой помощнице: «Пойдём. Ляжешь сегодня в моей комнате. А завтра, когда уедут гости, устрою тебя удобнее». Если бы не это, подозрения об истинных намерениях батюшки Анастасия, укрепившиеся во время ужина, наверняка подтолкнули бы Волкова к опрометчивым действиям. Что же до самой Аксиньи, так она, хоть и назвал её Матвей злобной стервой, к окончанию ужина казалась Саше отнюдь не самым худшим человеком в доме старосты. «До утра придумаю, что со всем этим делать», — решил, очутившись в спаленке второго этажа, капитан Волков, но дельные мысли не приходили, и ворочался он с боку на бок без толку. Лезло в голову всякое: то вспоминалось почему-то, как принялась Аксинья, чуть ступил за порог, окуривать его благовониями, кругом похаживая и помахивая сосудом из жёлтого металла на длинных цепях, то припомнились Матвея слова, сказанные шёпотом в спину старосты, шедшего впереди, когда поднимались на второй этаж к спальням.

— Па-ашёл праведник к себе, считать прибыли, чтоб спалось лучше, — криво ухмыляясь, сказал сатир.

— Какие прибыли? — не понял Саша.

— Свои конечно, не Киевы. Ты думал, зачем он с олухов содрал двойной оклад? Хе! Хе-хе! Ушлый старый хрыч.

Высказав таким образом уважение к организаторскому таланту старосты, Матвей скрылся за дверью, но мгновение спустя снова выглянул — напомнить, что разбудит Волкова рано. Успеть же надо выехать до приезда в Манихеевку мытаря.

Нет, не шли в голову толковые мысли; и тогда, чтобы получилось хотя бы уснуть, раз не выходит думать о деле, Волков прибег к последнему средству: разрешил себе вспомнить об Иришке. Сначала она не желала являться к измученному бессонницей капитану, потом пришла всё-таки, положила на лоб ладонь, точно больному. Одета была в одежды Марии Петровны, гончаровой дочери, и, так же как та, молчала и отворачивалась, пряча взгляд. Потом отняла руку и скользнула к двери. Ни крикнуть, ни удержать её не получилось, а нужно бы — опасно расхаживать по проклятому ночному дому, жилищу нечисти. И Саша встал, не чувствуя ног, и следом бросился. Мелькнули ступени, Аксинья метнулась в сторону, унося самовар, в гостиной за столом двое: Иришка против старосты. Она сидит потупившись, а он, негодяй, разглядывает её через стол нагло, ухарски и прихлёбывает из чашки красное. «Беги от него, Иронька!» — попробовал крикнуть жене Волков, но слова потерялись в треске. Глянув на Анастасия, — чем он так трещит? — Саша ужаснулся: в оскаленном рту старосты стальные зубы, и разгрызает он с громким треском не куски сахара, а глиняные терракотового цвета фигурки, которых на скатерти — ряды. И не Анастасий это, а Матвей. «Прекрати!» — крикнул Джокеру Александр, но тот ухмыльнулся, блеснув двумя рядами направленных друг к другу конусов, неспешно отправил в рот очередную статуэтку и…

— Др-р-ран, др-ран! Дрр-р-р! — Волков вскочил на кровати, разбуженный рычанием.

Серый рассвет за окном; треск не приснился и не послышался, притом показался знакомым. Утренний холодок в лицо, приятно.

Саша выглянул наружу. Из окна мансарды, проделанного в скате крыши, увидел, как по склону холма от дома Осипа Решетилова, чёрным силуэтом выделяясь на фоне серого неба, спускалось существо, похожее на кентавра. Мотоциклист, такой же как тот, что расстрелял из гранатомёта бот.