Глава 5

Овсень понял и вспомнил, и в голове растеклось тепло от ожидаемой возможности и одновременно опасения, что ожидания окажутся напрасными. Но сотник решительно отмел опасения, потому что хорошо помнил предупреждение жены: если сомневаешься – лучше не берись. Чтобы сделать дело, надо в него верить и необходимо очень сильно хотеть, заставлять себя хотеть. В противном случае будет только вред. И он взялся за дело решительно, понимая, что спасти Велемира может только он с помощью камня Всеведы. Как всегда бывало в серьезные решающие моменты, сотник сумел сосредоточиться.

Волкодлачка, прогибаясь передними лапами и слегка облезлым, как у всех настоящих волков летом, хвостом пошевеливая, отступила, когда сотник встал перед раненым на одно колено, но далеко не ушла, наблюдая за происходящим, словно понимала, что сейчас произойдет.

– Есть чем кольчугу разрезать? Клещи, еще что-то… – обернулся сотник к воям.

Кузнечные инструменты никто с собой в походе, конечно, не возил. Был только молоток и гвозди, чтобы подбить подкову коню, а лоси совсем обходились без подков, у них копыта и без того широкие и крепкие, не стирались долго. Да и вообще воинам свойственно больше оружием работать, чем кузнечными инструментами.

– На погорелой кузне, если поискать… Сгонять коня?

Это заняло бы слишком много времени. Искать инструменты придется, но позже. Да и вполне можно было обойтись без инструментов.

– Долго… – кто-то ответил за сотника.

– Ладно… Так попробую… Солнце не загораживайте… Солнце – жизнь… – Овсень сделал рукой торопливый знак, и вои с одной стороны быстро расступились, чуть не в сторону шарахнулись. – Я же велел раненых искать. И допросить… Отойдите все… Не мешайте…

Рядом с молодым десятником остались только сам сотник, девять стрельцов, переживающих за своего десятника, и волкодлачка, непонятно суетящаяся, заходящая то с одной стороны, то с другой, и этими движениями словно бы торопящая сотника.

Овсень полез к себе под кольчугу и вытащил висящий на шейном шнурке меховой мешочек, из этого мешочка бережно достал беловато-желтый полупрозрачный камень. И напряг память, вспоминая, чему жена его учила. Память Овсеня не подвела, хотя сам он до этого ни разу заговорным снадобьем жены не пользовался. Вздохнув, сотник начал медленно водить камнем над раной, а потом тихо и проникновенно, сам чувствуя и ощущая все сказанное, зашептал и слова заговора:

Заклинание было длинным, и многие его части многократно повторялись. И хотя читать его полагалось скороговоркой, все же слова тянулись, как нити, от сердца Овсеня, и из руки с камнем, кажется, перетекали в рану. Вроде бы и дело для воина не сложное, но по лбу сотника градом струился пот, заливал глаза, и самому ему казалось, что руки наливаются болезненной тяжестью и еле-еле над раной шевелятся, словно совсем не осталось в них силы. Более того, у Овсеня было ясное ощущение, что из его рук через камень не что-то другое, а именно его немереная сила перетекает к раненому, подкрепляя его истощившиеся силы и давая возможность молодому телу бороться с болью и с таким тяжелым, почти смертельным ранением.

Закончив, Овсень медленно, с натугой, словно невероятно тяжелую вещь, отнял маленький камень от раны, глянул и сам удивился больше других, увидев, что кровь почти полностью остановилась. Молчали изумленные стрельцы, уже приготовившиеся расстаться со своим молодым десятником. И только волкодлачка, словно в благодарность, лизала руку, все еще зажимающую в пальцах Алатырь.

А сам Велемир вдруг вздохнул глубоко, с хрипом, а потом закрыл глаза, то ли потеряв сознание, то ли уснув, но теперь дышал ровно, почти безмятежно. Наверное, сказался упадок сил, и десятник не мог больше сопротивляться ранению сознательно, однако после сильного заговора организм уже сам мог справиться, и он справлялся, заставив разум отдыхать.

От сквозного ранения в грудь в районе сердца обычно умирают быстро, если не гибнут сразу, как случается чаще всего. Если сразу не погибли, какое-то еще время остаются в ясном сознании. Но бессознательное состояние никогда не переходит в сон, если человеку не суждено выжить. Сам Овсень ни разу еще не видел, чтобы люди с таким ранением потом встали на ноги. Не видел даже, чтобы они засыпали. А Велемир явно не сознание потерял, а именно уснул, и уснул, умиротворенный после заговора. О добром сне говорила и синеватая жилка, пульсирующая у него на горле с левой стороны. Если жилка пульсирует, значит, жизнь в теле держится – это известно всем. Глядя на эту жилку, Овсень вздохнул с облегчением.

– Отнесите его… – хотел сказать сотник, но вдруг вспомнил, что и нести-то десятника, по сути дела, некуда. От Куделькиного острога ни одного дома не осталось. – Нет… Не трогайте… Шалаш сделайте и в шалаш положите. Нет… Прямо над ним шалаш сделайте, чтобы не шевелить… Пусть спит… Не тревожьте… Что там с пленными? Есть пленные? Что говорят?

Славянские сложные луки, конечно, хороши в бою, и нет против них ни спасения, ни оружия защиты. Но вот когда существует необходимость добыть пленных, раненых они слишком мало оставляют, потому как удар стрелы настолько сильный, что с близкого расстояния его ни одна броня не выдержит, даже булатная, и из пробитой груди после удачного выстрела часто торчит только оперение. А близкое расстояние для стрельца – это когда можно не брать в учет тяжесть самой стрелы и ее кованого и закаленного четырехгранного наконечника, то есть стрелять прямо туда, куда хочешь попасть. А это приблизительно сотня шагов нормального человека. С такой, и даже более короткой дистанции и поражали урман стрельцы десятника Велемира, и рассчитывать на наличие легкораненых было возможным только при неточном выстреле, чего стрельцы себе, конечно же, не позволяли. Стрелы пробивали не только щиты и кольчуги, но и крепкие кованые шлемы, когда попадали в головы, не говоря уже о шлемах кожаных, которых было большинство. В итоге из всех воев, что пали под стрелами стрельцов десятки Велемира, осталось только шестеро раненых, но все раны были настолько тяжелыми, что надежды на выживание не подавал никто, а половина даже говорить не могла и доживала последние свои мгновения на земле. А в скоротечной рукопашной схватке, когда оставшиеся грабители попали в засаду, на них попросту срывали свой гнев потерявшие свои дома и родных людей вои сотни, и после таких яростных, со всей ненавистью нанесенных тяжеленных ударов, тоже практически не оставалось раненых. Лишь трое полностью изувеченных, дотягивающих последние свои минуты грабителей захлебывались в собственной крови. А информация была необходима.

И никто из раненых по-славянски не разговаривал или просто разговаривать не хотел. Из воев славянской сотни никто не разговаривал по-урмански. И допрос, если это можно назвать допросом, свелся всего к нескольким фразам, одинаково звучащим на разных языках, или же приходилось пользоваться жестами. С ранеными пришлось торговаться. И, чтобы они отвечали на вопросы, им давали в руки меч. Умереть с мечом в руках почетно. Но это не обучало знанию чужого языка. Однако даже так вои смогли выяснить, что три драккара должны ждать урман ниже по течению, а всего приплыло на грабеж шесть больших лодок. Три лодки уплыли с рабами. Остальные должны были догонять. Большего добиться от истекающих кровью диких разбойников не удалось. Или они не понимали вопросов, или просто не желали отвечать, а во многих случаях и не могли. Но ранения им никто залечивать не стал, да и невозможно, наверное, было залечить такие ранения. И даже перевязку раненым не делали. Несущий смерть достоин смерти и получил то, чего достоин. Он сам знал, на что идет, и нашел не то, что искал, а только и именно то, что заслужил. Это справедливо.

Проследив за тем, как строят шалаш для уснувшего Велемира, дав при этом несколько советов по уходу за раненым и выслушав результаты допроса, сотник молча и мрачно взобрался на своего лося Улича, уже своим поведением показывая, что и всем другим воям тоже пора вспомнить о стоящих где-то ниже по реке трех драккарах. С раненым десятником стрельцов Овсень приказал остаться двум самым возрастным своим воям, но не потому, что они могли стать обузой в коротком и стремительном походе, таких воев в сотне не было, а только потому, что у них, много на своем веку повоевавших, было больше опыта в выхаживании раненых. Там же, в шалаше, натолкнув Овсеня на новую мысль, улеглась у ног десятника и волкодлачка. А мысль, пришедшая в голову сотника, была проста, хотя лично для него и чрезвычайно болезненна.

Еще раньше, после поединка с урманским великаном, Овсеню показалось, будто бы он почувствовал в оборотне, во взгляде желтых глаз что-то родное. Сразу это не насторожило, хотя вызвало в глубине души какую-то слегка щемящую тоску, и мысль время от времени возвращалась к ушедшему уже ощущению. И только позже подумалось, что жена его, Всеведа, знала много заговоров, мыслила всегда не так, как большинство людей мыслят, и могла таким образом, превратив дочерей в животных, попытаться спасти их. Возможно, волкодлачка и есть Добряна, хотя у старшей дочери сотника глаза были темно-синими и глубокими, а не желтыми, как у волкодлачки. Но кто знает, как происходит обращение и что с цветом глаз происходит? На этот вопрос только сама Всеведа и могла бы, наверное, ответить. Однако, если это была не Добряна, то отчего же она так яростно бросилась в бой за сотника во время поединка с урманским великаном, а потом преданно потянулась к Велемиру, жениху Добряны, что же она у ног спящего раненого устроилась, словно собралась охранять его покой. Есть во всем этом большая загадка. Но разобраться до конца Овсень не мог из-за недостатка времени и потому оставил дело до лучших времен, и себя не обнадеживая никакими ожиданиями, и другим ничего не сообщая. У него сотня воев на попечении. Надо было делом заниматься. Остальное тем или иным образом разрешится позже, если вообще появится возможность разрешить это, не зная в подробностях сути оборота. В сотне своего ведуна не было, и объяснить возможность или невозможность надуманного Овсенем никто не мог.

Как только вперед ушла разведка из двух конных пар, перед тем, как самому тронуть пятками Улича, сотник осмотрелся, оценивая взглядом результат короткой битвы с дикими скандинавскими грабителями, и тут его внимание привлекла качнувшаяся ветка дерева на опушке леса. Сами по себе ветки, как знал каждый вой сотни, не имеют обыкновения качаться одиночно. Если одна качнется под ветром, обязательно должна качнуться и другая. Если другая не качнулась, значит, первую кто-то непреднамеренно или преднамеренно качнул.

– Живан… – тихо позвал Овсень, не показывая рукой, но указав глазами без поворота головы. – Там… В лесу кто-то…

Это мог быть и урманин, по какой-то причине углубившийся в лес, следовательно, опасный, и такую опасность необходимо было ликвидировать до того, как сотня выступит. Это мог быть и кто-то из беглецов, покинувших во время пожара острог, осторожно блуждающий по лесу, опасаясь попадаться на глаза кому-то. Это мог быть и просто дикий зверь, привлеченный запахом обильно пролитой крови. И вообще мог оказаться кто угодно и что угодно, но оставлять такой знак без внимания было нельзя…

Живан кивнул, небрежно тронул коня пятками и стал неспешно заезжать сбоку, совсем в другую сторону глядя. А рука уже сулицу за древко зажала. Живан с сулицей умел управляться, как никто другой, и даже не всегда метая ее, а используя порой то вместо легкого копья, то даже вместо меча.

– Стрельцы… – только позвал Овсень, совсем не повышая голос.

Те еще стояли рядом с шалашом, все слышали и все поняли. Никто не поторопился, чтобы не спугнуть неизвестную опасность, просто, если посмотреть со стороны, вои стали собираться в дорогу, как и все другие собираются, и потому прошли к своим лосям, некоторые к объекту внимания умышленно спиной встали. Но только они оказались в седлах, как одна рука каждого уже была рядом с налучьем, вторая рядом с тулом. Сотник знал, при необходимости в ладоши хлопнуть только один раз едва-едва успеешь, а девять стрел уже сорвутся с луков и полетят точно в цель. В такие моменты, когда требуется выстрелить быстро и точно и нет времени на выбирание удобного момента, стрельцы обычно не тетиву натягивают, а лук вперед левой рукой выбрасывают, удерживая пальцами другой руки тетиву. В этот момент они сами себе вытянутой левой рукой цель показывают и не промахиваются по ней. Точно так же стреляют и тогда, когда цель приходится искать во время быстрой скачки. Правда, на лосях быстро не скачут, но стрельцы иногда и на лошадей пересаживаются, и противник бывает на лошадях и быстро перемещается. В эти моменты стрельба с указующей руки тоже бывает наиболее эффективна, хотя, конечно, прицельность при таком способе теряется, и потому стрельцы предпочитают пользоваться статичной позицией.

Но приготовления, к счастью, оказались напрасными. Ветка дерева снова шевельнулась, потом раздвинулись кусты, что закрывали ствол того же дерева, и на придорожную поляну вышел и, перешагивая через трупы скандинавов, двинулся прямиком к Овсеню, слегка пошатываясь, косолапый человек невысокого роста, одетый в звериные шкуры, которые русы одеждой могли звать только условно, потому что в их понятии одежда должна быть другой.

Сотник издали только по одной характерной походке, да и по одежде, конечно, узнал шамана из недалекого становища племени коми, которое тоже относили к сирнанам, хотя коми и жили более дикой жизнью, чем пермяки. Шаман, носящий в дополнение к своему длинному и труднопроизносимому собственному имени еще и славянское имя Смеян, частенько наведывался в острог, и потому его все хорошо знали. Знал и Овсень, нередко принимавший Смеяна в своем доме. Вернее, жена сотника Всеведа принимала шамана и имела с ним долгие беседы на темы, которые были совсем непонятны хозяину дома. И потому он разговоры эти никогда не слушал. Но сейчас никто не поехал навстречу шаману, никто не сказал ему приветственного слова, потому что все ждали слов от него, и слов подробных, объясняющих ситуацию. И весь внешний вид шамана говорил: тому есть, что сказать.

Смеян был без обычной своей рысьей шапки со звучными серебряными бубенчиками, вшитыми в матерчатую опушку, спереди волосы были растрепаны и полны репьев, а сзади в разные стороны торчали, как крысиные хвосты, две жесткие косички. Не было в левой руке привычного посоха, обвешенного множественными костяными оберегами рода и становища, а в правой не было главного шаманского инструмента, без которого он никогда не мог обходиться, – бубна. Даже в Куделькин острог шаман всегда приходил с посохом и бубном. Меховая одежда, которую шаман не снимал даже летом, во многих местах была порвана и высвечивала голое худое тело, местами ободранное и расцарапанное.

При виде такого растрепанного и помятого шамана Смеяна с растерянным и окровавленным лицом даже Овсень слез с Улича и шагнул ему навстречу. Другие вои с лосей и лошадей не слезли, но сразу создали круг, внутри которого оказались друг против друга сотник с шаманом.

– Что с тобой такое случилось, Смеян? – спросил сотник сразу, хотя раньше при визитах шамана в острог, когда приглашал его к себе, пользовался обычаем самих сирнан, которые сначала угощали гостя, и только потом, если считали это возможным, задавали вопросы. Сейчас ни пригласить было некуда, ни угостить особо было нечем, и вопросов у всех накопилось через край. Да и самому Смеяну, несомненно, хотелось что-то рассказать, и именно ради этого он шел к русам.

– Я не знаю… – растерянно произнес шаман. – Я пришел в Куделькин острог пожаловаться и увидел, что с острогом стало… Почувствовал людей здесь и сюда пошел…

– Ты увидел нас с горы? – удивился сотник, хорошо знающий, что с горы, на которой стоял острог, этот участок дороги и леса не просматривался.

– Нет, я не увидел, я – почувствовал…

Смеяну прощались такие странности, которые вызвали бы дополнительные вопросы к кому-то другому. Шаман, он и есть шаман, он чем-то сродни волхвам и ведунам, и потому с ним разговаривать следует не как с простым человеком.

– А на что ты жаловаться пришел? – задал естественный вопрос десятник Живан, тоже хорошо знающий шамана.

– У нас в становище всех убили. Третьего дня еще. Приплыли дикари с соломенными волосами и всех убили. У них очень сильный колдун, и мы не могли ни сопротивляться, ни убежать. Я хотел остановить их своим заклятьем, только один раз в бубен ударил, когда колдун взмахом руки вихрь вызвал, и меня смяло, как шапку, меня по всем кустам таскало, потом просто выбросило в кусты на далекий берег. И уже без шапки. Меня не убили, наверное, только потому, что за мертвого приняли. Я половину дня и ночь мертвым лежал. Сам думал, что мертвый. Когда я встал, однако, в становище уже не было никого живого.

– Они кого-то забрали с собой? – мрачно спросил сотник.

– Только трех девушек. Остальных всех убили. Трех девушек среди убитых не было. Я следы смотрел. Их в лодку увели. Большая лодка.

– А вас сколько всего было? – спросил Живан.

– Десять, десять, и еще половина.

Это был обычный для сирнан способ счета.

– У нас убили больше, пока нас не было, – заметил Овсень. – А мы убили их еще больше. Ты видишь? Мы наказали их и за твое становище, Смеян. Твоим сородичам будет спокойнее в верхнем мире – они отомщены.

– Я не о мести пришел просить. Сирнане не любят мстить. Кто плохо сделает, тому самому бывает потом плохо. Я пришел пожаловаться, чтобы и с другими так не поступили. А где колдун? – спросил шаман. – Его тоже убили? Я хотел бы посмотреть на его бубен. Он очень сильный колдун, и бубен у него должен быть хороший.

– Мы не успели с ним познакомиться, – серьезно сказал Овсень, который воевать против колдунов не любил, и никогда прежде с таким не встречался в боевой обстановке, хотя много слышал о том, как некоторые ведающие вмешиваются порой в дела походные, мешают или помогают. Да и жена говорила, что такое может статься, и происходит нередко. Даже она может, если будет необходимость, хотя никогда раньше не пробовала. – Поищи, может быть, он среди убитых лежит. Я буду только рад этому.

– Колдун сильный был. Я тоже сильный шаман, но колдун сильнее. Он сам мог убивать на расстоянии. Он опасный. Он умеет делать такие вихри, которые я остановить не могу. Они все сметают, и меня смело, как осенний лист. И шапку унесло, и бубен.

– Может, в него попала одна из первых стрел и он просто не успел ничего сделать? – предположил Живан. – От первой стрелы никакая магия не спасет. Не родился еще человек, который полет стрелы увидит.

– Не люблю я с колдунами дела иметь, – теперь и вслух признался Овсень. – Против меча должен воевать меч. Поищи, Смеян, его здесь, чтобы нам впредь быть спокойными. Но нам пора завершать начатое. Разведка возвращается. Да, Смеян, ты умеешь обращаться с ранеными. Я заговорил рану Велемира, камнем Алатырем остановил кровь. Не знаю, что дальше с ним будет. Сейчас он спит. Если проснется, помоги ему. Что понадобится, спрашивай у часовых. Они тебя и накормят. И поищите колдуна, поищите. Хотя он мог уплыть на первых трех лодках. Или даже на трех оставшихся лодках сидит. Смеян, посмотри Велемира, прошу тебя.

Шаман всплеснул руками.

– Как раненому помочь… Я почти ничего не могу без бубна. Я не знаю, где мой бубен. Мне надо искать его или сделать новый. Я не могу даже лечить без бубна. И колдуна я без бубна не чувствую. Вас здесь почувствовал, а колдуна не чувствую. Бубен – моя вторая голова. Которая видит то, что первая не видит, и меня направляет на место.

– Мы найдем твой бубен или сделаем тебе новый. Присмотри за раненым. Хотя бы попои его, если попросит. И не пугай мою волчицу. Пусть она лежит в шалаше. А часовые пока соберут рухлядь. Эти дикари растащили меха по всей поляне.

– Я без бубна совсем не я. Был бы бубен, всем помог бы, и себе помог бы, и раненому. А без него как?.. Без бубна не пойдешь в «путешествие» – не получится…

Смеян все так же растерянно посмотрел на волкодлачку, а она вдруг стрелой выскочила из шалаша, размахивая хвостом, пробежала три круга вокруг шамана, словно играла с ним, и умчалась прочь через кусты.

– Это же… – начал было удивленный шаман.

– Да… – коротко прервал его сотник. – Ты и без бубна, вижу, почувствовал. Это оборотень, как мы думаем. Не бойся. Она добрая. Мне кажется, она тебя знает, и не однажды раньше принимала у себя в доме, приносила тебе в угощение баклажку хмельного меда. Но об этом потом… Мы поехали. Волкодлачка сама прибежит. Когда прибежит, пусти ее в шалаш. И поищи, поищи колдуна. Мне не нравится война против колдунов. Очень не нравится.

Мысль о колдуне никак не давала Овсеню покоя, словно чувствовал он какую-то связь между собой и этим незваным порождением чужого разбойного мира, что так неожиданно вторгся туда, где его не ждали и встречать не намеревались. Некая невидимая нить вдруг протянулась из середины груди, ушла в голову, перепуталась с мыслями и куда-то дальше потянулась, но куда именно она тянулась и где заканчивалась, было непонятно.

Мысленный образ колдуна его отчего-то основательно волновал. А волнение, знал Овсень, не возникает из ничего. Понять бы, отчего оно возникло, и можно бы было какие-то вопросы решить. Так Овсеню казалось…

В короткий поход выступили строем, и сотня, недавно еще переживая горе, превратившаяся в толпу, вернулась к привычному не слишком строгому порядку легко. С разведчиками встретились в поле на половине пути к погорелому острогу. Там, где дорога огибает высокий выветренный каменный столб, похожий на согбенную человеческую фигуру, и чуть-чуть отклоняется вправо. Кони и люди от скачки дышали одинаково учащенно. Только лоси были еще спокойны. Но они своей выносливостью всегда славились. Не бегали быстро, но бегали долго…

Разведчики доложили, не успев перевести дыхание:

– Три «дракона», сотник… Стоят за вторым поворотом около песчаной косы, где оплавленные камни. Носами к берегу, но один от двух других в отдалении. Словно друг другу чужие.

– Людей там?..

– Мало… Человек по пять, пожалуй, на каждом. Мне показалось, это раненые. Видно плохо, раненые под бортом сидят, но то ли стоны, то ли ругань – я не понял – слышны. Язык у них такой – ругачий. Простое говорят, как лают. Вот откуда только у них столько раненых набралось?..

– А ты что, думаешь, наши дружинники сдались без боя? – сердито спросил Овсень. – Их три десятка было. Наверняка к пятнадцати раненым можно три с лишним десятка убитых добавить. Каждый перед смертью обязательно по дикарю положил, если не больше.

– Да, – согласился разведчик. – Дальше за острогом, рядом с первым поворотом реки, устраивали погребальный крадо. Трудно сказать, скольких пожгли, но костер был большим. Дерев для него нарубили с десяток…

– Княжеская дружина свое дело знает, – согласился и Живан. – Вои они были отменные, словно каждый с мечом в руке родился. А мы все ж лучше дружины отвоевали. Интересно, сколько человек уплыло к морю, и сколько их вообще было.

– Неизвестно, как мы бы отвоевали в осаде, а не в засаде… – возразил Овсень. – И была ли вообще осада? Скорее, изъездом взяли… Потом разберемся, что там произошло, если разбираться надобность будет. А сейчас будем думать, как драккары их брать. И вот что… Погорячились мы сперва, не подумавши. Сейчас горячиться не след. Мне разбойники живыми нужны. Хочу их воеводе в подарок отправить, чтобы дознание учинил. А кого-то и выменять можно будет на своих. И не мне, стало быть, одному. Поехали-ка. Ближе к месту все рассмотрим. Часовых они хоть выставили?

– По одному человеку сидят на носу. Двое вообще спиной к берегу. Считают, раз на берег такие силы спустили, теперь некому будет на них руку поднять, – сказал старшина разведчиков.

– Руку поднять можно, – заметил сотник. – Но опять повторяю – не оружную. Живыми брать. Не забивать до смерти. Если только…

– Что? – за всех спросил десятник Живан.

– Если только колдун там окажется… Уж больно страшным его Смеян описал. Я про их колдунов тоже кое-что слышал, и вообще, когда колдун в войну вмешивается, жди беды. Не давать колдуну первому начать. Стрельцов расставить подале друг от друга. На каждый драккар по три человека. Если колдуна увидите – сразу стрелу ему. Три стрелы в полный разгиб лука. Все девять, с разных сторон летящие, не отобьет…

До нужного берега добрались быстро. Сотник вместе с разведчиками, с Живаном и со старшим из стрельцов вислоусым Белуном, оставшимся за Велемира, взобрались на пригорок и оттуда внимательно рассмотрели отдыхающие у берега драккары. Сверху драккары вовсе не казались такими хищными и злобными, как вблизи, и даже отдавали чем-то детским, игрушечным. И трудно было воспринимать их всерьез, как грозные боевые лодки. Но обманчивость такого взгляда знали все, в том числе и сам Овсень. И потому проявляли осторожность. Такая же осторожность необходима была и в дальнейшем, чтобы захватить скандинавские суда быстро и без потерь. А Овсень всегда старался избежать потерь, если была к тому возможность, поскольку новых достойных людей в сотню в далекой Бьярмии набрать было сложно. Но и это была не основная причина, поскольку сотня существовала уже долгое время, и каждый вой в ней был другому вою не только товарищем и другом в бою, но и соседом в жизни, а часто и родственником. И потому все старались друг друга беречь и поддерживать, и сам сотник этого правила придерживался в первую очередь.

Дело, затеянное Овсенем, даже внешне было не слишком простым. И здесь охотники и следопыты становились более необходимы, чем воспитанные с детства с мечом в руках дружинники. Дружинники могли бы организовать стремительную атаку по совершенно открытому песчаному берегу, хотя стремительность там сильно тормозилась бы песком, по которому скакать быстро лошадям бывает трудно. Но эта атака все равно была бы замечена издали, и первые ряды атакующих были бы встречены стрелами. К драккарам же подобраться следовало, как мыслил сотник, незаметно, скрадно, как это умеют делать следопыты и охотники. А незаметно подобраться можно было только малым числом. Более того, к первому, где часовой не дремал и сидел лицом к берегу, вообще подбираться лучше всего было вплавь, со стороны кормы. Да и к другим, наверное, тоже по воде лучше, чтобы часовой с первого драккара не поднял тревогу. Но главная сложность состояла в том, чтобы атаковать все три лодки одновременно, чтобы после захвата первой вторая и третья не успели оттолкнуться от берега и выйти на середину реки, где их было бы не достать. И как этого добиться, как рассчитать время, как дать сигнал – это следовало, как делалось обычно, согласовать.

– Говорите, кто как видит… – предложил сотник.

У него была старая и добрая привычка – опросить всех, кто имеет, что сказать, а потом принимать собственное решение. Причем решение это могло быть и согласным с чужим мнением и полностью противоположным ему. Овсень никогда не боялся пользоваться чужими советами и не считал, что это показывает его командирскую несостоятельность. А состоятельность, по его мнению, в том и заключалась, чтобы из многого уметь выбрать лучшее.

– Два подхода… – сразу сказал Белун, привыкший излагать свои мысли предельно кратко, хотя и не всегда логично, а иногда и вообще косноязычно. Это происходило, видимо, потому, что Белун сам был наполовину сирнанин и часть жизни провел в сирнанском стойбище, где все говорили на своем языке. И иногда в речи Белуна вдруг проскакивали целые фразы, никому из окружающих непонятные. Чтобы быть всегда понятым, стрелец старался говорить как можно меньше и короче, что являлось другой стороной той же медали. Но все привыкли к такому изложению и вислоусого стрельца понимали. – Подплыть под водой. Поющую стрелу запустить – сигнал, которого все будут ждать. Сверху смотреть: как все готовы, тогда стрелу и пускать… Это если будем их на «драконах» захватывать. А нам самим «драконы» нужны? Если не нужны, то можно их просто поджечь стрелами. Тогда дикари на берег выскочат. Там их лосями и лошадьми сомнем…

Другие ничего не предложили, только согласно закивали головами, одобряя слова стрельца.

– Драккары можно сжечь, но только после допроса пленных, – сразу решил Овсень. – Вдруг другие драккары еще недалеко ушли? Вдруг они договорились о встрече? Будет на чем догнать, если нас впереди ждут. Потом, все ли раненые смогут с горящих лодок выскочить? А нам они живые нужны. Чем больше их будет, тем больше обменяем. Потому будем действовать по варианту с поющей стрелой. Спускаемся. Пора выбирать, кто пойдет.

Вои сотни внизу уже готовились к бою. Но сотник сразу охладил их пыл.

– На каждый драккар идет по три человека. Из оружия с собой только ножи. Чтобы себя при случае защитить.

– Урмане тоже не мальчики, – заметил Живан. – Они, даже раненые, мечи не оставляют и просто так не дадутся. Драться будут, как всегда, даже лежа.

– Ладно, – согласился Овсень. – Меч взять можно. Но никого не бить. Чем больше мы их захватим, повторяю, тем больше своих освободим. Воина можно менять на целую семью. Это нормальный обмен.

Все понимали, что сотник, не зная, где его жена и дочери, надеется выменять пленников на них. И такие надежды появились не у одного Овсеня. Многие, кто не нашел тел родных, тоже мечтали выменять своих, увезенных в плен, на тех же самых пленников. Такое уже случалось раньше, после набегов скандинавских дикарей на другие города и городищи. Может, и теперь повторится. И потому вои понимали, что случая с первой бойней, когда гнев возобладал над разумом и в результате осталось лишь несколько тяжелых раненых, не способных выжить, лучше не повторять.

Для участия в вылазке сотник сам выбирал людей. Он прекрасно знал каждого в своей сотне, знал, кто на что и когда способен. Так, чтобы захватить ближний драккар, следовало найти не просто трех хороших пловцов, но и хороших ныряльщиков. Здесь задача была самой сложной, но с этим же драккаром можно было и к хитрости прибегнуть. И потому четвертый участник, сняв весь доспех и оружие, тоже подготовился. Он должен будет выйти на берег и отвлечь внимание часового. Безоружный славянин не может вселить опасения, потому что часовой знает о присутствии где-то рядом полутора сотен своих товарищей и надеется на них. Да и он, без всякой чужой поддержки, не побоится безоружного человека даже тогда, когда сам ранен. Скандинавские дикари излишней робостью никогда, как прекрасно помнил Овсень, не отличались. И, пока внимание будет привлечено к человеку на берегу, трое пловцов должны будут забраться на борт с реки. Одновременно выступят еще две группы по три человека. В эти группы Овсень поставил наиболее опытных охотников-зверовиков, умеющих скрадывать самое осторожное животное. Если уж тонкий слух зверя они умеют обмануть, то человеческое ухо тем более не должно их услышать. Эти группы заберутся под носового дракона каждого из двух дальних драккаров, и там, рядом со спущенным на берег трапом, будут ждать команды. Команда к захвату поступит, как только пловцы окажутся на борту первого драккара. Вислоусый стрелец Белун пустит вдоль берега свою поющую стрелу, которую сложно не услышать. Конечно, ее услышат и урмане, но тогда будет уже поздно, и пока дикари будут раздумывать над тем, что за странный звук льется им в уши, вои в мгновение ока заскочат на борт. Пятеро раненых на каждом драккаре. С этим трое здоровых воев должны справиться, тем более, подмоги ждать долго не придется, потому что остальная сотня приготовится к рывку и будет дожидаться момента атаки за утесом. Первыми рванут с места конники, и в мгновение ока окажутся рядом с трапами…

До заката времени уже оставалось не так и много, а действовать в темноте было бы, наверное, гораздо сподручнее. Но, с другой стороны, в темноте и часовые, как всегда бывает, больше насторожены, да и мгновения, которые могут оказаться потом недостающими, терять не хотелось. Вдруг появится необходимость сразу же после допроса отправляться на захваченном драккаре в погоню… На это надеялись, наверное, все. Одни мечтали догнать и освободить пленников, другие мечтали покарать убийц и грабителей за своих погибших родственников. Всем было, что предъявить разбойникам.

Нападение на первый драккар возглавлял десятник Живан. Он умел нырять так далеко и находиться под водой так долго, что не знающий десятника человек легко мог бы подумать, что Живан завел дружбу с водяным хозяином и навсегда у того остался. Двое его помощников не умели так нырять, но тоже чувствовали себя в воде лучше других и потому были поставлены Овсенем на самый сложный участок.

Сотник Овсень наблюдал за действиями своих воев сверху, с обрыва, где рядом с ним расположился и вислоусый стрелец Белун, а чуть в стороне от него – вправо и влево – еще по стрельцу. Еще две тройки стрельцов заняли позицию против других драккаров. Это все на случай, если объявится колдун. Колдуна следует расстреливать сразу, пока он не успел сообразить, что происходит, и навредить. Остальные вои прятались за утесом, в седлах и с подготовленным оружием ожидая команды на случай, если понадобится их скорая помощь. Доскакать до драккаров недолго. Можно успеть, если с захватом что-то получится не так, до того, как раненые сумеют отчалить от берега, если они вообще сумеют это сделать.

Овсень хорошо видел, как издалека зашли три тройки пловцов, каждый пустил перед собой по большой коряге с листными ветвями, вроде бы несомой течением, но умело направлял движение, пряча голову за листвой. Даже сам сотник, не знай он, что там плывут его вои, подумал бы, что это течением оторвало что-то от берега и тянет в полуночную сторону к морю – дело частое и всем известное, и не привлекающее к себе ненужного пристального внимания. Но незадолго до того, как коряги поравнялись с первым драккаром, от них отделились вои и сразу ушли под воду. Скоро две головы все же показались на мгновение над поверхностью. Живан же так и не вынырнул, чтобы не показать себя. Но сотника это не обеспокоило. Он знал, что десятнику хватит дыхания, чтобы вынырнуть уже под самым бортом. Так и получилось. Живан не только дольше всех был под водой, он еще и у драккара оказался первым. И сразу, протянув руки, ухватился за весельное окно, в котором весла сейчас не было. Еще через несколько мгновений двое других воев оказались рядом со своим десятником. Переведя дыхание, они еще раз нырнули и вынырнули уже рядом с носом, там, где могли ногами на дно встать. И приготовились.

Овсень не сразу дал команду Белуну, сначала посмотрел, как обстоят дела у других драккаров, где часовые спали на носу рядом с трапами, прислонившись спиной к драконам. Туда плыть предстояло дольше, но скоро и там уже все было готово к атаке – под каждым драконом сидело, затаившись, по три воя. Подкрались неслышно, никого не разбудив и не потревожив.

Еще один взгляд на пловцов. Живан руку поднял в знак готовности.

– Белун! Стрела… – скомандовал Овсень.

Стрелец молча взялся за дело.

Стрела сорвалась с тетивы и с песенным переливчатым свистом пронеслась вдоль берега над всеми тремя драккарами. И тут же на берег вышел безоружный вой, которого сразу заметил часовой с первого драккара, уже до того потревоженный свистом, и встал одной ногой на трап, словно желал спуститься. Но Живан и двое его помощников, как рыбы во время игры, вылетели из воды, перемахнули борт и оказались рядом с растерянным часовым. Удар из-за расстояния было не слышно, но у Живана рука тяжелая и кулак крепкий – часовой упал на берег и замер на песке без движений. А ему уже скручивали за спиной руки, одна из которых была обмотана окровавленными тряпками.

Одновременно нечто похожее происходило и на других драккарах. Часовых захватили врасплох. А по берегу в помощь тройкам уже мчалась сотня. Впереди, естественно, разогнавшиеся с места конники, за ними не сильно торопливые боевые лоси. И стрельцы на высоком берегу приготовили луки, ожидая, что где-то там, на одном из драккаров, покажется им колдун, действия которого они должны были бы узнать по жестам и увидеть по результату. Но ничего подобного не произошло. Колдуна и здесь не было.

Драккары оказались захваченными без проблем и осложнений. Чувствуя свою силу, которой в действительности уже не было, скандинавы проявили беспечность и совсем не были готовы к защите…

Сложность допроса состояла в том, что опять не нашлось людей, разговаривающих на языках врага. Более того, два драккара, как понял сотник Овсень, принадлежали свеям и только один урманам. Значит, на берег приплыли дикари двух соседних стран, и не слишком, согласно слухам, ладящие друг с другом, потому два драккара и стояли в стороне от первого. Видимо, дикие разбойники даже друг друга основательно опасались. Урмане со свеями общались без проблем, языки у них отличались один от другого, но отличались незначительно. А вот со славянами пленникам общаться пришлось знаками и только отдельными словами. После допроса, закончившегося уже в темноте, удалось все же выяснить, что три драккара во главе с конунгом Торольфом Одноглазым и помогающим ему колдуном Гунналугом уже уплыли к родным берегам, унося на своем борту пленных, которых хотят продать в рабство. Вторая половина отряда, руководимая конунгом Снорри Великаном, сыном Торольфа Одноглазого, после ссоры между отцом и сыном, едва не закончившейся схваткой, осталась, чтобы захватить груз с годовой данью, за которым они специально и приплыли. Разбойники рассчитывали захватить еще и караван с серебром, думая, что серебро будет среди дани, но они не знали, что серебро возит только сильная дружина варяжского князя, и такой караван жадным и диким скандинавам пришелся бы не по зубам, несмотря на их достаточно большое количество.

Все пленники принадлежали к партии Снорри Великана и поддерживали его. И очень удивились, узнав, что ни самого Снорри, ни его собратьев по разбою уже нет в живых. Они считали своего предводителя великим и непобедимым и потому всегда шли за ним, куда бы он ни позвал. На сотника Овсеня, убившего Снорри в поединке, на его широченные плечи и чрезвычайно длинные сильные руки дикари смотрели с почитанием в глазах. Воинская доблесть – это единственное, что могло их восхитить, и потому они уважительно отвечали на вопросы Овсеня. Из страха они так отвечать не стали бы. Не стали бы отвечать даже под пыткой, потому что людьми они, несмотря на всю свою дикость, а может быть, во многом и благодаря ей, были мужественными и к предательству не склонными.

Но это все были мелочи, которые удалось узнать с таким большим трудом. Главное же состояло в том, что Торольф Одноглазый уплыл, и догнать его уже представлялось невозможным. И он, скорее всего, как думали сами пленные, не пожелает менять своих пленников на воев противоборствующего конунга, пусть и своего сына, потому что надеяться на этих воинов не может. Значит, первое намерение оказалось неправильным, надежды рухнули, и следовало искать другие пути освобождения захваченной родни.

Руки опускать в бессилии и отчаянии никто не собирался, потому что пути эти были известны всем, хотя все они были одинаково нелегкими и сопряженными со множеством опасностей. Рабов скандинавы отправляли в Византию, в Хазарию или Хорезм. Чаще всего пускали караваны по рекам, идущим через славянские земли, проводя свои драккары через Ловать до волока, если не продавали тем же работорговцам в своих землях на ярмарках рабов, которые проводились часто. Но и тогда караваны, только уже не скандинавские, а византийские, хазарские или хорезмийские опять шли через земли славянские. Вокруг Западной Европы путь был многократно длиннее и опаснее, да и сарацины контролировали все входы в Срединное море. Значит, караваны можно было ждать на своих реках, которых не так и много. Вернее всего на Ловати. Или на самих волоках, которых еще меньше. И там можно было устраивать засаду. Но как на это посмотрит князь из Русы, Овсень сказать не мог, как не мог этого сказать и никто другой в сотне. Князь всячески старался оберегать торговые пути, потому что они его кормили. Если сами славяне в своих землях займутся разбоем, то купцы будут искать другие пути. Это князя не устраивало, и разбой он пресекал жестко. Идти против своего князя не хотелось. Но к освобождению пленников существовал и третий путь, хотя он просматривался слишком расплывчато и был, наверное, намного сложнее в исполнении – можно было отправиться за пленниками на Балтию, где обычно проходят торги рабами, выкупить пленников там или уж напрямую отбить их. Но здесь сложность состояла в том, что нужно вовремя попасть на нужные торги, а торгов много, и не всегда угадаешь, куда попасть. Был и четвертый путь, самый дерзкий, но он для Овсеня пока казался и более предпочтительным, потому что обещал быть самым действенным. Дерзкие планы часто бывают самыми осуществимыми, потому что мало кто ожидает проявления такой дерзости в чужих краях. Сотник Овсень считал, что можно будет всей сотней отправиться в скандинавские земли и там за короткий срок захватить как можно больше скандинавских вождей, людей влиятельных, которых потом и обменять на своих можно будет без проблем. Скандинавы не привыкли, чтобы с оружием приходили в их земли, и не умеют оборонять свои селения. Да и городов у них почти нет. А большие дворы, окруженные тыном, для опытных воев преграды не составят. И потому четвертый план может оказаться наиболее реальным. Только продумать его следует основательно и действовать необходимо будет решительно.

Но все это, естественно, предстояло делать не сразу, не на следующее же утро. Следовало еще много и долго думать, как поступить правильнее и как добиться самого надежного результата, думать и выбирать наиболее удобный и безопасный для пленников путь, и при этом не ошибиться. Но в первую очередь всем следовало еще долг службы выполнить и отправить груз с данью в городище Огненной Собаки, и явиться туда самому сотнику вместе с сотней, чтобы доложить воеводе о случившемся. Не имея даже инструментов, сотне не под силу было возродить Куделькин острог, несмотря на то что каждый вой имел хорошие работящие руки и делать ими умел все, в том числе и строить. А из инструментов пока имелось только четыре плотницких топора на всех. Боевыми же топорами много не наработаешь. Ими даже дрова рубить трудно – и легковаты, и излишне остры.

Значит, первая и главная дорога для всех теперь лежала в городище Огненной Собаки. Но до этого следовало собрать женщин и детей, что укрылись в лесах, подлечить раненых и только потом отправляться в путь. То есть терять время в любом случае было необходимо, а торопиться предстояло потом, уже в пути, после завершения всех первоочередных дел.

Людей собирать нужно в любом случае. В лесу спрятались многие из членов семей воинов сотни. Не бросать же их здесь. И вообще, как отправляться в поход за пленниками, если не знаешь даже, кто в плену, а кто на свободе, в лесу укрылся. А «подлечить раненых» для самого сотника Овсеня значило только одно – поставить на ноги десятника Велемира, потому что другие раненые, а такие после первой схватки тоже были, сами на свои царапины обращали мало внимания и участвовали в захвате драккаров наравне с другими, которые в первой схватке остались полностью невредимыми.

И была еще надежда, что здесь, на месте, прояснится как-то вопрос с женой и с дочерьми. Не все же беглецы спрятались в одном месте. Наверняка кто-то еще по лесам бродит. Кто-то что-то видел, кто-то что-то скажет.

Может быть, шаман Смеян поможет. Хотя Овсень мало знал о способностях шамана, он много знал о способностях своей жены. И была надежда, что шаман умеет то же самое. Тем более сама Всеведа относилась к Смеяну с уважением и говорила, что это на редкость умелый шаман из всех, которых она встречала. А встретить шамана в Бьярмии не сложно.

Да еще и с волкодлачкой следовало все обдумать.

Она понимает человеческую речь. Может быть, сумеет и на больные вопросы каким-то образом ответить. Необходимо только вопросы продумать и правильно поставить, чтобы на них можно было без рассказа дать один ответ – положительный или отрицательный. Так, наверное, с волкодлачкой общаться можно.

От всего этого – от осознания происшедшей беды, от незнания действительного положения вещей, от вопросов, которые предстояло решить, а как их решить, пока было неизвестно, голова шла кругом, и очень хотелось торопиться, чтобы все быстрее сделать и уладить, хотелось даже Улича гнать как можно быстрее. Но сотник знал, как опасна бывает торопливость. И потому приказов отдавал, как обычно, мало, много думал, хмуря брови, и старался не суетиться…

Серьезно, без всякой надежды на выздоровление, ранен был только один из пленников. Он был в сознании и категорично отказывался идти, требуя, чтобы его оставили на драккаре одного умирать. Конечно, если у человека живот распорот, и кишки в теле держатся только тогда, когда живот зажат повязкой и в дополнение к этому руками, ходить не просто не хочется – ходить невозможно. И даже укладывать раненого на волокушу тоже смысла не было. Его так растрясет на первой же сотне шагов, что он умрет по дороге в муках. Но не добивать же его, беспомощного… Сама мысль эта претила душе сотника, воя всю сознательную жизнь, но человека не злого и не склонного к дикарской жестокости. Он отдавал себе отчет в том, что он – не скандинав, и поступать, как поступают скандинавы, не может.

– Драккары сейчас загорятся. Ты хочешь сгореть заживо?

Для наглядности и понятности Овсень показал, что драккар сейчас будет гореть. Пленник радостно закивал головой. Это его устраивало больше всего. Он что-то сказал еще про Вальгаллу, и это было единственное слово, которое сотник понял в его речи. Что такое костры Вальгаллы, он знал хорошо, но уходят ли к костру Вальгаллы положенные заживо в погребальный костер, это сотнику было неизвестно. Но человек сам сделал свой выбор. Чтобы раненый мог при желании облегчить свои мучения, Овсень принес длинный нож, оставшийся на гребной скамье от кого-то из захваченных пленников. И бросил рядом с раненым.

– Если захочешь, можешь перерезать себе горло… Не хочешь, гори живьем… Надеюсь, О́дин примет тебя и поджаренного. Боюсь только, ты сильно подгоришь…

Вздохнул, спустился по трапу и ушел, дав знак стоящим на берегу воям. Те сразу подняли луки и от одного факела зажгли все обмотанные паклей стрелы. Тратить длинные стрелецкие стрелы на такое не хотелось и потому зажигали драккары простыми луками с близкого расстояния. Лодки загорелись быстро, на каждую только по десятку стрел и понадобилось, чтобы поджечь их одновременно и с кормы, и с носа, и с притянутого к реям паруса, и три костра продолжали полыхать над водой даже тогда, когда славянская сотня, уводя пленников, скрылась за поворотом реки.

Пленники, по несколько раз каждый, с тоской оглядывались на горящие драккары. Конечно, они сюда отправлялись, не рассчитывая на бесславное пленение. Они отправились грабить и убивать. По-доброму, гореть бы их телам на тех же драккарах в наказание за то, что они сотворили. А еще лучше сотворить над ними самую страшную для скандинава казнь – убить и похоронить на морском берегу в приливной зоне, которая считается ничейной землей. Она не принадлежит ни Земле, ни Воде. Сами скандинавы с таким позором хоронят только страшных преступников, которым не только у костров Вальгаллы нет места, но нет места даже в подземном царстве хель, где хозяйка вечного сумрака Хель тоже не каждого пускает за свой порог. Все дикие разбойники достойны такой участи. Но до моря, где есть приливная зона, отсюда слишком далеко. А у сотника Овсеня были другие планы, и направление движения он выбрал другое и единственное сейчас для него необходимое – в городище Огненной Собаки…

Полная луна светила ярко и освещала путь. Да путь и без того был знаком каждому, потому что каждый здесь много раз проезжал и проходил. И взгляды воев, как заметил сотник, против воли сдвигались влево, туда, где на возвышенности догорел уже полностью, но, может быть, и пускал еще легкие дымки Куделькин острог. В ночи, на фоне темно-синего неба, эти дымки видно не было, но сам высокий берег, на котором стоял острог, четко обрисовывался на фоне того же неба и был странно пустынным без высокого острожного тына. В отсутствие острога и вся местность вроде бы изменилась, казалась уже чуть-чуть не такой, как прежде, и слегка отчужденной. Это морочили головы людям жели, кручины и журбы, никому и никогда не желающие покоя, и намеревались, наверное, морочить еще долго.

Волкодлачка обогнала кавалькаду всадников, когда кони и лоси уже приближались к поляне, где оставили в шалаше раненого десятника Велемира. Там сейчас горел непонятно зачем разведенный громадный костер, замеченный сотней издали. Оборотень пробежала в темноте мимо Овсеня, лишь коротко на него глянув. И даже лось Улич, и другие лоси и лошади сотни как будто смирились с тем, что волчица кружит рядом, и не шарахались от нее. Хотя, может быть, животные лучше людей умели разбирать, настоящая это волчица или нет, потому и перестали бояться, хотя оборотней обычно вся живность переносит не лучше, чем настоящих волков. Однако там, где говорят инстинкты, с человеческим разумом найти ответ трудно, и потому Овсень и не пытался его найти. Животные разберутся лучше…

Сотник хотел даже окликнуть волкодлачку, но как окликнуть, не знал. В самом деле, если сам сотник думает, что это его дочь, то назвать при всех волчицу Добряной было бы, по крайней мере, странно. Да и не исключено, что Овсень ошибается, и это вовсе не Добряна. Это могла бы быть даже сама Всеведа, хотя Всеведа держалась бы ближе к мужу, чем к жениху дочери. Это могла быть любая из женщин Куделькиного острога, таким образом попытавшаяся убежать от врагов. Это могла быть даже сестра матери Велемира, которая тоже слыла, как и Всеведа, ведуньей и часто приходила в дом сотника, чтобы с женой его посидеть над старинной книгой. Читать книгу могла только Всеведа, владеющая трехрядным письмом, но она читала тихим шепотом для двоих, потом вместе обсуждали это. Таким образом, сотник мог ошибиться, принимая волкодлачку за другого человека, обратившегося в волчий образ. Не ошибался Овсень только в одном – волкодлачка хорошо знала человеческий язык, и именно славянский язык, и прекрасно понимала, о чем говорят люди, хотя сама и не могла ничего сказать им. И подтверждением тому служил предмет, который она несла в зубах, стремительно направляясь прямо к шалашу. Это был шаманский бубен сирнанина Смеяна. Смеян говорил, что ничего не может сделать без бубна, что ничем помочь десятнику стрельцов не может. И именно тогда волкодлачка убежала. И теперь вот возвращается, задохнувшаяся от долгого бега, к шалашу, чтобы вручить бубен шаману. И все, как сотник понимал, только для того, чтобы Смеян попробовал поднять Велемира на ноги. Это не забота о шамане, это забота о стрелецком десятнике, которого любила Добряна и чьей женой она должна была бы стать этой осенью, в обычную пору свадеб.

Вопрос с волкодлачкой предстояло решить, и решить его хотелось бы на месте. И сотник, кажется, даже видел пути решения этого вопроса.

Но другая мысль, постепенно формируясь, беспокоила Овсеня гораздо сильнее. А что, если волкодлачка все же Добряна? Спаслась и от смерти, и от плена… Но есть ли это спасение? А что, если Добряна стала волкодлачкой навсегда, безвозвратно? От такой думы опять ощущался в груди ветреный и колючий холод и приносил тоску, вызванную щемящей жалостью к дочери. Она – волчица с человеческим разумом, каково-то ей себя такой ощущать?.. Жених – человек, у которого человеческая жизнь впереди, и она это понимает, и любит его прежней человеческой любовью. Что ждет их, и его и ее, если все это правда?..

О подобном повороте даже думать было больно. Никто, даже сам Овсень, не осудил бы Велемира, выживи он после такой страшной раны, поправь здоровье и найди он себе через какое-то время новую невесту, обзаведись он семьей, когда Добряну найти не сможет. А сама Добряна будет в это время в лесу сидеть, мерзнуть под луной и думать о своем суженом. За ней будут охотиться, ее будут гнать люди и собаки, а она будет о Велемире думать… Может и он сам случайно среди охотников оказаться, а стрела Велемира не знает промаха. Тогда Добряна вернется в прежний образ – оборотни всегда в прежний образ возвращаются после смерти… Или даже не так страшно все будет, пусть в доме у отца она останется, который приютит, согреет, накормит и обласкает ее, или даже в доме у того же Велемира, если Велемир ее приютит. И какие чувства будет испытывать волчье сердце от человеческих мыслей?.. И каково ей будет смотреть на окружающую жизнь, если эта жизнь для нее уже недоступна, если ее чья-то воля и обстоятельства выбросили за круг и оставили там наблюдать за близкими любимыми людьми. Думать об этом было невыносимо, и самому хотелось выть по-волчьи, хотелось хоть что-то сделать, хоть как-то попытаться изменить положение вещей. Но как изменить – этого Овсень не знал, хотя верил, что, окажись сейчас здесь, рядом с ними, жена его Всеведа, она смогла бы что-то сделать, она всегда могла что-то сделать и знала, что следует делать. Значит, Всеведу следует спасать срочно, тогда и Добряна будет спасена. И все силы, всю жизнь свою Овсень готов был отдать этому, еще и не будучи точно уверенным, кто все-таки прячется под личиной волкодлачки.

При этом Овсень понимал, что, окажись волкодлачка не Добряной, а кем-то другим, эта же тоска, о которой сейчас он думал, другого человека коснется. И другую девушку или женщину, ставшую волкодлачкой, тоже коснется. И в любом случае это будет большим горем.

Именно с такими мыслями подъехал сотник со своими воями к шалашу, рядом с которым горел небольшой костерок. А на другой стороне поляны большим кругом полыхало крадо.

Оставленные здесь два воя вытирали пот с мокрых лбов. Они сняли доспехи, сняли плотные верхние одежды, что носятся под доспехами, и оставались в одних рубахах, но и рубахи у них промокли от нелегкой и не очень приятной работы.

Овсень все понял, когда рядом с шалашом увидел кучу скандинавских доспехов и оружия, что сняли вои с диких грабителей.

– Смеян заставил? – спросил сотник.

– Смеян… – устало ответил один из воев. – Говорит, если не сжечь тела, то их духи станут навьями и начнут преследовать всех, кто окажется поблизости. А сжигать их велел безоружными, чтобы духи в наказание за содеянное такими и остались в верхнем мире. Мы послушались. Острог вот, когда отстроим, не слишком приятно будет рядом с дикими навьями жить. Хоть с оружными, хоть с безоружными. Пусть горят и с дымом уходят подальше.

Овсень кивнул и спрыгнул с лося.

– Как Велемир?

– Спит. Шаман с ним рядом уснул. Он поперву вместе с нами дикарей к кострищу таскал, но утомился быстро. Стар. Слаб. Спина не держит. Мы его и отправили в шалаш.

Сотник пару мгновений помедлил, потом спросил все же:

– А… А моя… волкодлачка?

– Прибежала. Недавно только в шалаш нырнула. Кто она?

Овсень недолго подумал, потом решился. Все равно открываться придется. Но не вздохнуть не мог. И только после вздоха сказал не вполне уверенно:

– Боюсь, одна из моих дочерей. Скорее всего, старшая… – сказал с болью от комка в горле.

– Добряна?

– Добряна.

– Как же она так-то?

– Кто знает… Может, Всеведа так пыталась спасти ее от дикарей. А как вернуть ей облик людской, только Всеведа и знает. А где теперь Всеведу искать? Эх, Добряна…

Услышав это имя, волкодлачка, словно в подтверждение слов сотника, высунулась из шалаша и открыла пасть, показывая ярко-красный при свете костра язык. Овсень снял топор с рог лося, бросил под ноги, отстегнул пояс с мечом, рядом бросил и сел на землю.

– Иди, Добряна, ко мне…

Сказал с надеждой, ожидая, что волкодлачка его не поймет. Или поймет, но не подойдет, и это значило бы, что он ошибается.

А волкодлачка стремительно из шалаша выскочила, словно обрадовалась, что признали ее, и подошла, села рядом и положила лапу отцу на колено.

– Значит, это все-таки ты… – что-то до острой щемящей боли сжалось в груди у сотника от тоски, горло тугим спазмом сдавило, и он прижал оборотня к себе, поцеловал в мокрый нос. – Значит, это все-таки ты…

Добряна коротко и тихо проскулила.

Им старались не мешать. Кто-то разнуздал и увел лося Улича, кто-то проходил мимо, косил взглядом на странную картину и даже спотыкался, а сотник долго никого не видел и сидел, обняв волчицу, боясь пошевелиться. Он вроде бы видел, как подошел к нему десятник Живан, желая что-то спросить, но, постояв рядом, не спросил ничего и отошел. Овсень вроде бы и знал, что ему следует встать, отдать распоряжения, выставить часовых, но не мог ничего сделать. Он, обняв оборотня, словно бы находясь здесь, в действительности ушел в какой-то другой мир…

В себя Овсеня привели только приближающиеся женские и детские голоса.

Они разносились в ночи особенно громко потому, что долгое время и днем и ночью женщины и дети вынуждены были говорить только шепотом. И соскучились по обычной, не скрытой, не опасливой речи, и теперь особенно старались самим себе и миру заявить о том, что они живы и свободны, произнося слова так, чтобы их слышали не только те, кто находится рядом. Это происходило совсем непроизвольно, точно так же, как бывает непроизвольным первый крик новорожденного младенца. Да и, в самом деле, возвращающиеся из леса чувствовали себя почти заново рожденными. А тут еще и радостное возбуждение от обретенного спасения заставляло голоса звучать намного звонче и чаще, чем обычно. После спасения даже боль утраты казалась уже не такой давящей. А что-то утратили все, потому что в остроге ни осталось ни одного целого дома, и практически все утратили кого-то, поскольку рядом проживало множество близких и дальних родственников. Осознание должно было прийти позже, сейчас осознания не было, были только эмоции, которые плескали через край и сообщали миру о том, как хорошо и радостно остаться в живых после стольких испытаний и опасностей.

Сотник тихо и с нежностью выпустил притихшую Добряну из объятий, несколько раз погладил по голове, словно пообещал что-то, и встал. На поляне уже горело множество костров, поскольку ночь была слегка прохладной. Да даже теплой ночью у костра человек чувствует себя уютнее и спокойнее, чем без него. И потому все десятки из сотни Куделькиного острога развели свои костры, не желая греться у большого погребального, что все еще ярко горел, сжигая тела диких никчемушных людей, которые ни на что больше не годились в жизни, кроме разбоя. Там, у того костра, их духи, наверное, летали в смятении и тоске, и встречаться с ними никто не хотел, и никто не хотел отдать дань уважения разбойникам, считая, что они уважения недостойны.

Голоса приближались со стороны сгоревшего Куделькиного острога. И скоро в свет ближайшего к дороге костра попала коренастая фигура Живана и нескольких сопровождающих его конных воев. Сам Живан шел пешком, усадив на своего коня раненого дружинника, которого он же и поддерживал за пояс с одной стороны, а с другой – это делали две женщины, одновременно ведущие за собой уцепившихся за поневу детей.

Сотник, на какой-то момент отстранившийся от всего, выпавший из событий, понял, что Живан привел из восходного леса прячущихся там женщин и детей. То есть без приказа сделал то, что должен был приказать сделать сотник. Но Овсеня, обнимающего волкодлачку, никто в его горе беспокоить не стал, и Живан действовал по своей инициативе, давно привыкший заменять сотника, когда в этом была необходимость.

Теперь, когда с высадившимися на берег дикарями было полностью покончено, уже можно было смело покинуть лес. Да и в лесу, говоря по правде, тоже было опасно без присутствующих рядом мужчин, потому что хищного зверья в округе водилось много. А в такую погоду, когда засуха сделала лес бедным и голодным, даже хищники тянулись ближе к человеческому жилью, в надежде хоть там чем-то поживиться. За одно это лето совсем рядом с острогом было убито несколько медведей, волков и рысей. И хорошо, что в сотне Овсеня были опытные охотники. Они частично обезопасили окружные леса от хищников, хотя на смену одним быстро приходили другие.

При приближении беглецов вся сотня взволнованно поднялась на ноги. Вои вертели головами, искали взглядом своих. Кто-то, не дожидаясь посыла, побежал менять часового, чья жена пришла вместе с сыном. Но и те счастливчики, чьи жены и дети объявились, обняв их, хотя и сияли глазами, больше никак радости не показывали, чтобы другие, чья потеря была еще так свежа, не ощущали ее более сильно. Эти люди умели делить горе так же, как и радость.

Раненого дружинника снимали с коня Овсень с Живаном. Тот кряхтел и едва слышно стонал в седоватую густую бороду, но сам старался не обременять никого своим бессилием и даже пытался отказаться от помощи. Но сил спуститься на землю самостоятельно не хватило. Звали дружинника Владивой, был он немолод, опытен и прошел за свою жизнь множество схваток и войн, но сейчас отчетливо понимал, что все войны для него уже кончились. Топор скандинавского разбойника глубоко разрубил ему правое плечо. Рану женщины перевязали, предварительно заложив лечебными травами, но рука совсем не работала. И Владивой сам хорошо знал, что работать не будет уже никогда, потому что разрубленный вместе с сухожилиями плечевой сустав срастись полностью не может.

– Хоть один правдивый голос можно услышать! Рассказывай, что произошло, – попросил Овсень, помогая дружиннику сесть у костра на камень, специально для него только что прикаченный со стороны стрельцом Белуном.

– Мы сами не поняли, что и как… Никто ни урман, ни свеев не видел. Они свои «драконы» где-то вдалеке оставили, а наш речной пост на острове, похоже, загодя без тревоги сняли. Не дали даже сигнальный костер на вышке зажечь. Хорошо подготовились, знали, куда идут и зачем, знали, как подойти. Или разведчиков раньше запускали, или предал кто. Мы в спокое сидели, ничего и никого не ждали. А началось сразу. Острог загорелся. Стены. Сразу с четырех углов. От них тут же и ближние дома полыхнули – сушь-то какая кругом. И сразу паника началась. Все забегали. А куда в остроге от огня прятаться? Только за ворота. Раскрыли ворота, тут эти и хлынули на огонь из темноты. А мы совсем не готовы были. Кто где стоял, тот там и дрался. Строй выставить не успели, щиты не сомкнули. А что такое по одному среди толпы дикарей. Это не бой был, а побоище. Но что могли, делали. Я вообще без щита был, вотолу на руку намотал для защиты, два удара отбил, три раза мечом махнуть только и успел. Правда, все три раза удачно. А потом меня со спины порубили, и ничего не помню. Около леса уже очнулся. Женщины меня на моей же вотоле волоком тащат. Спасибо им, в огне не бросили. Даже дети тащили. Пальцами, как зубами, в край вотолы вцепились и матерям помогают. Потом еще несколько женщин прибежало. И два урманина за ними – за добычей. Их женщины тут же свалили и камнями забили. С двумя-то десятками наших женщин два мужика никогда не справятся, какими они дикарями ни будь. И топоров ихних не убоялись, даже руки поднять не дали. Вот так. А острог я сейчас видел. Нет Куделькиного острога…

– Нет Куделькиного острога, – согласился Овсень.

– А у вас что? Отбились?

– Полторы сотни дикарей положили… В костре догорают. И три драккара сожгли. Три уплыть успело. Уже не догнать. Какой-то конунг Торольф Одноглазый уплыл. И наших женщин с детьми увез в рабство…

– Это великан такой? Волосы до пояса…

– Нет. Великан – другой конунг. Это Снорри, сын Торольфа. Этого я сам убил.

– Раньше урмане так далеко не заходили, – заметил дружинник Владивой, поддерживая здоровой левой рукой отказавшуюся подчиняться правую и подправляя слегка сбившуюся повязку. Повязка на плече держалась плохо, и при каждом движении корпусом приходилось ее подправлять. – Раньше, бывало, только по побережью и шарили. Да и то не часто. Ну, на день пути от моря, случалось, уйдут, но не дальше…

– Здесь не только урмане, здесь и свеи с ними были, – подсказал сотник. – Как обычно, все грязное вонючее отребье собирают, и на разбой. У них, как мне думается, кроме отребья, и людей-то в селениях нет. Что от них еще ожидать? Дикарями всегда были, дикарями и останутся. И еще по скудоумию своему гордятся этим.

– А что, они сами спрашивают, им еще на своей земле делать? Там ничего не растет, кроме чертополоха, нескольких деревьев да оленьего мха. Вот и грабят. А потом продают награбленное и называют себя при этом купцами. В любой порядочной стране таких купцов на кол сажают. Вот и этих бы всех разом на кол. Лес только жалко, который на колья вырубить придется. Их самих совсем не жалко.

– Слишком много возни. Проще просто стрелами перебить, а остатки под мечи и топоры.

– Это дело вкуса. Иногда хочется, чтобы месть вкус имела особый. Но я сейчас о мести могу только отдаленно мечтать. С одной рукой много не навоюешь. И потому мститель из меня не получится.

В это время из шалаша высунулся Смеян и прервал разговор. В лице шамана одновременно светились удивление, радость и непонимание.

– Вот, и сирнан перед вами вырезали, – сообщил Овсень.

– А сирнан-то почто? С них-то и взять нечего, кроме трех шкурок.

– Под руку попались, и перерезали. Видят, что те безобидные, значит, резать надо. Это манера поведения народа. Культура у них такая.

Смеян выбрался из шалаша. Лицо сияющее.

– Бубен сам ко мне пришел, – сообщил торжественно. – А я думал, как пойти искать, где искать? Не помню, где потерялся. Ветром его унесло. Вихрем крутило.

– Да-да, ноги у него выросли, – заметил Овсень без смеха. – Соскучился по тебе и сам второпях прибежал.

Шаман на бубен посмотрел внимательнее, словно искал глазами выросшие ноги.

– Ты принес? – спросил, наконец, у сотника.

– Добряна, – показал Овсень на волкодлачку. – Что с моим десятником?

– Спит… Хорошо спит. Ты хороший заговор прочитал. Он и завтра спать будет. А потом встанет, почти здоров… Потом я еще подлечу, травок соберу, отвар сделаю, заклинания прочту, и совсем здоровым будет…

– Ладно. А теперь пойдем со мной, погуляем. Я тебя попросить кое о чем хочу. Бубен не забудь. Камлать, может, будешь…

Отошли они недалеко и присели у небольшого костра, оставленного еще воями, что были здесь часовыми при раненом. Их шаман заставил делать для дикарей погребальный крадо. Сейчас вои, утомившись от такой непривычной для них работы, ушли отдыхать в шалаш, который поставили для себя неподалеку. Костер почти прогорел, но Смеян, отложив в сторону бубен, подложил в огонь сразу большую охапку хвороста, подул на угли, и хворост вспыхнул ярко. Сотник еще и несколько срубленных толстых веток туда же бросил. Теперь огня хватит надолго, а когда прогорит легкий хворост, ветки будут еще долго давать свет и тепло.

Сели у этого огня, и Овсень, самые худшие подозрения которого оправдались, выложил шаману свою беду. Это много времени не заняло, потому что Смеян и сам уже начал, кажется, что-то понимать. Да и назвал Овсень волкодлачку именем дочери вслух…

– Очень тебя попрошу, подскажи, как человек знающий. Можно ли сделать что-то? Можно ли вернуть Добряну? Ты своим камланием узнать что-то можешь?

– Ой-ей-ей, как нехорошо все, как нехорошо. Ты, Овсень, много ждешь от меня. Я никогда с оборотнями дела не имел, – признался шаман, – то, что у вас оборотни делают, у нас может по моей просьбе сделать мое «животное силы». Но я попробую в чужие тайны со своей стороны посмотреть, я призову свое «животное силы» и спрошу его. Оно многое знает. Еще я попробую сам кое-куда заглянуть, как умею, тогда и скажу. Только сначала мне нужно узнать, как все было. А то я могу понять неправильно и сказать неправильно.

– Спрашивай и заглядывай, – поторопил сотник. – Я должен узнать это как можно быстрее, пока можно что-то исправить. Боюсь, когда мы отсюда уедем, будет слишком поздно. У меня сердце в груди разрывается, только подумаю, что Добряна навсегда такой останется.

– Да… Камлать буду… – встал Смеян и сразу, еще до того, как выпрямиться, ударил в бубен и сам вздрогнул, как и его инструмент.

Звук серебряных и костяных бубенчиков, вставленных в оправу бубна, зазвучал тонко и на разные голоса. И сразу привлек внимание людей, которые стали собираться вокруг костра, образовав широкий круг, внутри которого сидел только сотник. Первыми пришли женщины, за ними и вои подтянулись, за воями волкодлачка вошла в круг и улеглась у ног сотника, но никто не мешал, никто не сказал ни слова, молча наблюдая, как совершает свой обряд сирнанский шаман.

А тот мерно выхаживал в такт ударам бубна, старательно притоптывал при каждом шаге и все убыстрял темп ударов, одновременно ускоряя движения и превращая свое хождение в танец. Танец этот был диким, бессистемным, как пламя костра, движения вроде бы были одни и те же, но, казалось, они не повторяются. А сам Смеян уже начал трястись и, подобно языкам пламени, извиваться, и казалось, что он вот-вот может переломиться пополам. Начала трястись голова, потом руки и ноги, потом все тело. А бубен бил и бил, все быстрее и быстрее, а скоро уже сам шаман, кажется, не осознавал, что с ним происходит, он не ходил, он прыгал, размахивая руками, войдя в какой-то раж, и глаза его дико горели, отражая огонь и совершенно не замечая, что происходит вокруг него…

А потом бубен в последний раз вздрогнул тонко и устало, долгим звуком, и стих внезапно, словно уронили его, и сам шаман тихо и обессиленно опустился на землю. Он лежал рядом с костром, неестественно и неудобно подогнув ноги, освещенный только с одной стороны, и лицо его то ли от костра, бросающего отблески, то ли от этого танца казалось красным.

Кто-то из воев хотел было подойти и посмотреть, что случилось с шаманом. Не из любопытства, а от беспокойства, желая оказать помощь, если требуется. Но Овсень, уже не однажды видевший камлание сирнанских шаманов, сделал рукой запрещающий знак. Трогать Смеяна было нельзя – он ушел в шаманское «путешествие», и если его в это время побеспокоить, то может и не найти свое тело для возвращения.

Смеян лежал без движений и, казалось, без дыхания больше часа. Овсеню пришлось даже встать и подбросить в огонь хвороста, и еще несколько рубленных толстых веток, чтобы костер горел дольше. Потом сотник сидел и ждал, когда Смеян проснется и что-то скажет ему…

Времени прошло много. Люди, устав ждать, не зная, что им следует ждать, разошлись и улеглись отдыхать. Для всех день выдался и утомительным и переживательным – как не устать! И только один сотник проявлял терпение. Ему было очень важно получить сведения, которые другим путем он получить пока не мог. А шаману Смеяну он хотел верить и мог верить, потому что Всеведа говорила о нем как о хорошем шамане. Всеведа не стала бы обманывать.

Смеян проснулся, пошевелился и сел. Очень медленно, с трудом координируя свои движения, сел, словно все тело у него было изорвано, измучено, изранено и болел каждый член. Наверное, думал сотник, глядя на Смеяна, и в самом деле даже садиться тому было больно, потому что танцу было отдано неимоверно много сил, а еще больше сил было отдано шаманскому «путешествию», хотя никто, кроме самого Смеяна, толком не знал, что это такое. Но Овсень слышал, что бывали случаи, когда шаман во время своего «путешествия» даже погибал и не возвращался к своему родному костру, и тело его остывало без движений, потому что никто не решался побеспокоить шамана и попытаться привести тело в чувство. Да это и запрещалось, потому что стоит тело с места сдвинуть, и шаман может его потерять, и не сумеет в него вернуться. Кроме того, по ту сторону жизни, куда шаман уходил, тоже было немало, надо полагать, опасностей и угроз, и много существ, желающих захватить человека из постороннего мира. И шаману следует иметь значительный груз знаний, чтобы избежать опасностей и вернуться.

Сотник не расспрашивал Смеяна, когда тот пододвинулся или, скорее, подполз к нему ближе и сел по другую сторону волкодлачки. Молчали долго. Наконец Смеян погладил голову волчице и заговорил:

– Бедное дите… Угораздило же тебя попасть на глаза колдуну…

– Колдуну? – переспросил Овсень.

– Да, тому самому сильному и злобному чернолицему колдуну, что грязной тряпкой валял меня по кустам своим вихрем. Он и здесь тоже был, и он был здесь главным. Он всех сюда за собой привел. Он был главным, и он был виновником. Я сначала поговорил со своим «животным силы», выслушал совет, потом отправился в «путешествие» по времени. По времени трудно путешествовать, и очень опасно, потому что любое действие там, любая случайность может весь мир здесь без меня перевернуть. А я еще силы не восстановил, чтобы все правильно делать, и рисковал сюда не вернуться, или вернуться, но оказаться совсем не в своем теле и не среди вас, но у меня получилось все хорошо. И посмотрел все, что здесь происходило, когда сумел подойти ближе, обернувшись малозаметным сусликом… Колдун все и начал. Он своей черной мыслью зажег ваш острог по углам. Сразу со всех четырех сторон. Он очень сильный колдун. Может, наверное, мыслью и простого человека поджечь… Такая у него сильная мысль… Но он поджег только острог… А все завершали вои, что приплыли сюда для грабежа. Потом люди бежали, а дикари гнались за ними. Узнать кого-то было трудно. А тут суслика еще и сова заметила. Она могла на меня напасть. Тогда я сам стал белой совой, прогнал простую сову в ночь и взлетел над острогом. И сверху нашел Всеведу. Она выводила дочерей через восходные ворота. Ворота сами беглецы и открыли. Я видел, как трудно это было сделать женщинам со слабыми руками, потому что при моей жизни эти ворота ни разу не открывались. И женщины никак не могли выйти. А огонь к ним приближался. И по ту сторону ворот дикарей еще не было. Они знали заранее, что эти ворота не открываются, и потому не спешили туда. Открыла только Всеведа… Она всех отогнала, посмотрела на засов, и он сломался. Это был удар взглядом. Даже я почувствовал сверху, будучи совой. А тот колдун намного сильнее меня и все чувствует сильнее. Он этот удар Всеведы почувствовал тоже и сразу туда помчался. И дикари за ним…

Всеведа дочерей Добряну и Заряну уводила. А сама несколько раз останавливалась. Она тоже умела взглядом бить и нескольких дикарей с ног сбила. Одного, который из лука ей в спину целился, даже убила. Если бы она не убила, он застрелил бы ее или еще кого-то… А один раз даже колдун заспотыкался и остановился. И ему досталось. Но потом он сам Всеведу в спину ударил, уронил и сразу сделал вокруг себя кокон для защиты. И она, когда поднялась, как ни старалась, кокон пробить не могла. Там даже хуже было… Кокон быстро вращался, и удары Всеведы отлетали от него и в своих же попадали, с ног сбивали. Правда, не только в своих. Некоторые удары и дикарям достались. Они тоже падали. Но и в своих попадало. Это были сильные удары. Как камнем по голове. Но из кокона и колдун бить не мог. Жалко, Всеведа не догадалась удар под кокон наносить. Тогда кокон можно было бы перевернуть и уронить колдуна. Я учил ее коконы делать, но не научил с коконом бороться. А потом Всеведа сделала такой же кокон вокруг себя и дочерей, и они снова побежали… Один дикарь опять хотел из лука стрелять, но его сам колдун почему-то ударил. Не мыслью, а своим посохом по затылку. Колдун Всеведу берег. Она ему нужна была живой.

Все женщины побежали прямо в лес, а Всеведа с дочерьми в сторону ушла. Мне сверху все это хорошо было видно. Она не хотела, чтобы колдун, преследуя ее, другим повредил. Она уже знала, что колдун специально ради нее приплыл. А все остальные – только вместе с колдуном. Без него они сюда не сунулись бы. А он велел. И гнался за Всеведой. За другими только два дикаря погнались, но женщины их камнями убили… Белая сова все это сверху хорошо рассмотрела. Она в ночи видит все, а в лесу уже темно было, и пламя острога туда почти не доставало. За женщинами больше никто не гнался, и они сумели убежать и унесли раненого дружинника. А остальные дикари вместе с колдуном за Всеведой и за девочками бежали. Всеведа в коконе тоже была бессильна, и она кокон сбросила. И стала ударами отвечать. Многих воев остановила своими ударами. Но всех не смогла. А потом она нашла нужный пень, воткнула в него нож и прочитала заклинание. И Добряна через нож перекувыркнулась и убежала… А Заряна не успела. Ее вои схватили. И Всеведа помочь не смогла, на нее колдун волшебную сеть накинул. Такая сеть любого ведающего и колдуна обессилит, я знаю. Ее простому человеку не видно взглядом, но я, белой совой будучи, видел это мудростью совы. И Всеведа видела. И она уже не могла сопротивляться. А колдун стал угрожать ей.

Белая сова опустилась ниже. Сова всегда слышит, когда мышь под снегом бежит. И тем более услышала, как колдун про книгу спрашивал. Он звал ее седьмой гиперборейской скрижалью. Всеведа говорила, что никогда ему книгу не отдала бы, потому что с этой книгой колдун ее народ погубит. И предпочла, чтобы книга сгорела в огне. Колдун не поверил и засмеялся, и вытащил нож из пня… И пообещал отдать нож Всеведе, если та отдаст книгу. Всеведа ничего не сказала. Тогда колдун приказал воям схватить ее и Заряну и тащить на драккар… А сам отправился в горящий острог искать книгу… Он сразу твой дом нашел. Но дом уже горел, и войти в огонь было нельзя. Колдун очень опечалился и совсем потерял интерес ко всему, что происходило вокруг. И ушел из острога в лодку. Ему только книгу нужно было, и он ради нее приплыл. Седьмая гиперборейская скрижаль. Та самая, которую Всеведа и мне читала.

Я хотел проводить колдуна и дальше посмотреть, но тут он меня заметил и начал большого ветреного коршуна из дыма делать, чтобы коршун на меня напал, и я, чтобы снова в вихрь не попасть и с коршуном не встречаться, улетел, когда он еще только одно крыло успел вылепить. Убежал через дым… Белая сова может и с черным коршуном на равных драться, но тогда, если бы кто-то из них погиб, если бы даже перо на землю упало, могли бы произойти изменения в нижнем мире в сегодняшнем уже дне, а этого допустить было нельзя. И я улетел как можно быстрее. И сюда уже из последних сил вернулся.

– Спасибо тебе, Смеян. Ты сделал все, что мог. Вот и Добряна лапой машет, спасибо говорит. Она подтверждает, что все так и было.

Волкодлачка в самом деле несколько раз «погладила» лапой воздух перед шаманом.

– Кто, как не она, знает, – согласился Смеян.

– Гиперборейская, говоришь, скрижаль. Это та книга из-за печи. Я понял… А что такое Гиперборея? Где-то слышал это слово, но вспомнить не могу.

– Так иноземцы звали нашу древнюю прародину. С которой переселились наши предки… Мы сами звали ее древней землей Туле, но это название сейчас редко кто помнит. Сейчас говорят – Гиперборея…

– Да. Точно. Я от Всеведы слышал и про Туле, и про Гиперборею. Ладно. Хотя бы какая-то ясность появилась. А где сейчас тот нож, через который Добряна…

– Нож у колдуна остался, – сказал Смеян. – Он его за пазуху спрятал. И Всеведа с Заряной тоже у него. Пленницы. Но он их в рабство продавать не будет. Ему гиперборейскую скрижаль бы только получить, и после этого он Всеведу убьет, потому что боится ее. Я видел, что он ее боится. Он не может с ней справиться, Всеведа очень сильная…

– И здесь тоже ясность появилась. Значит, и мне к нему же дорога лежит… – сказал хмуро сотник. – Как только встанет на ноги Велемир, мы двинемся в городище Огненной Собаки, а оттуда уже – своих спасать…

– И я с тобой… – сказал сзади тихий голос. – Дядюшка Овсень, не оставляй меня одного на погибель в слезах. Я тоже пойду спасать тетушку Всеведу.

Овсень обернулся. За его спиной с большущим мешком за плечами стоял маленький добрый домовушка Извеча, про существование которого сотник за другими делами совсем забыл.

– Конечно, Извеча, – согласился Овсень. – Разве ж я тебя оставлю…

Добряна повернулась и лизнула Извечу в бородатую щеку. Тот сбросил мешок и обнял волкодлачку за шею – узнал Добряну сразу.

Они были почти одного роста…