Глава шестая
Когда все закончилось и я остался в камере один, меня перевели в другую. Логики я не понял, но она, логика, всегда кончается там, где пытаются заработать «вертухаи». А когда это у них срывается, они приходят в недоумение. Хотя голову полностью тоже не теряют и о своей безопасности думают.
Так, уже в новой камере, рассчитанной на двоих, но не занятой соседом, перед тем как закрыть дверь, «вертухай» с гнилой пастью предупредил меня:
– Тебе, капитан, нужно обвинение в двойном убийстве?
– Оставьте его себе.
– Тогда забудь, что там произошло, и помни, что тебя сразу в эту камеру доставили. Завтра на допросе не заикнись. Иначе одиночка для тебя кончится и попадешь в общую камеру, где сидят одни «чурки». Против тридцати рыл ты уже ничего сделать не сможешь. С бритвой или без бритвы. А они уже просили, чтобы тебя в общую камеру поместили. Уловил, капитан?
– Уловил. А как за трупы отчитываться будете?
– Это не твое дело. Мало ли что «чурки» друг с другом не поделили... Ты свое помни: ты в камере спал. А в девять ноль-ноль тебе на допрос. Проснись и умыться не забудь. Умывальник у тебя персональный, и параша тоже. Соблюдай гигиену.
– Вы тоже, – прозрачно намекнул я на то, что зубы чистить все же иногда полезно.
– Ты о чем?
– Не забывайте, что я из камеры не выходил...
Это, в общем-то, было в моих интересах, и возражать против такого проявления глобального гуманизма я не мог. Оказывается, гуманисты даже в СИЗО работают. Скоро здесь, наверное, возьмут в штат и правозащитников. Конечно, как я понимаю, все правозащитники будут защищать только кавказцев. Так уж у нас повелось и такие установки идут сверху. Но мы сами из себя левозащитников сделаем. Левозащитник – это, как я понимаю, не тот, который налево ходит, а тот, кто левой стороной груди, сердцем то есть, ситуацию ощущает... С этими мыслями я уснул, сразу успокоившись после недавнего происшествия в первой камере, где я, оказывается, и не был. Опасения, что я не услышу, как кто-то ко мне входит, у меня не возникло. Замок был слишком «музыкальным», смазкой для него в СИЗО, как я думаю, пользоваться не научились. Можно было спать спокойно...
* * *
Проснулся я, естественно, задолго до назначенного часа, успел умыться и посидеть в раздумье, слушая, как шумят где-то заключенные, как звякают ключи в загребущих лапах «вертухаев», как грохают по металлическому настилу башмаки, лишенные шнурков. Где-то, кажется, повели заключенных на прогулку. Именно так я понял ситуацию со множественным одновременным совмещением голосов. Потом голоса стали более возбужденными, кто-то что-то даже выкрикивал. И уже отчетливо стали различимы гортанные голоса и нерусская речь. Я понял, что заключенным стало известно, что в какой-то камере произошла резня. Никто в природе не знает, как работает «тюремное радио», но оно всегда работает быстро и четко, и вести по местам заключения распространяются очень быстро. Скорее всего, сами «вертухаи» их и разносят. Но я принципиально не хотел вникать в эти тонкости, потому что никоим образом не намеревался посвятить свою жизнь разглядыванию «неба в клеткочку». Примета нехорошая. А я, как всякий человек, часто встречавшийся со смертью, более того, как человек, который встречается с ней чаще других благодаря своей фамилии, в приметы верю.
Мне прогулку не обещали. Я где-то слышал, что на прогулки начинают выводить только после того, как в судебном порядке оформят арест. Но точно я этого не знал. Однако никто мне про прогулку словом не обмолвился, значит, выпускать меня за пределы камеры намеревались только для проведения допроса. И я пока развлекался прослушиванием всего того, что творилось за увесистой дверью моей камеры. Как ни странно, создавалось впечатление, что я нахожусь не в Москве, а где-то в СИЗО одной из кавказских республик. Слишком уж часто слышалась непонятная мне речь. И впечатление складывалось такое, что «вертухаи» здесь отъявленные полиглоты и знают, кроме родной речи, «фени» и естественных для них матюков, все языки народов бывшего СССР.
Утренняя кормежка приехала на скрипящей тележке. Не успев еще оголодать после домашней еды я, как человек, в пище неприхотливый, мог бы от этой баланды и отказаться, но я не стал. Баланду под присмотром конвоира выдавали не кавказцы, а таджики. Они вообще по природе своей любят пристраиваться поварами, это еще по армии известно. Пристроились и здесь. От кавказцев, опасаясь подвоха, я бы, может, баланду и не принял. Но едва я успел справиться с тарелкой то ли каши, то ли супа, как дверной замок подал голос. За мной пришли. Судя по всему, пора было на допрос...
* * *
– Что там у вас сегодня ночью произошло? – спросил полковник Воронец.
– У меня? – Я был искренне удивлен. – У меня ничего не произошло. А что у меня должно было произойти?
– Не у тебя, а на вашем этаже. Что, шума не слышал?
– Сквозь сон голоса какие-то доносились... – вяло заметил я. – Но я устал и спал крепко. Кстати, мне сегодня нужно бы в госпиталь на осмотр съездить. Меня, что, сегодня еще не отпустят? Если отпустят, то лучше с утра.
Воронец долго смотрел на меня своим тяжелым придавливающим и сильно возмущенным взглядом. Потом вздохнул с вселенским сожалением и сказал:
– Значит, плохо ты в одиночке думал. Не решил еще содействовать следствию? Срок в два раза себе сократил бы...
В ответ я вздохнул не менее впечатляюще:
– Извините, товарищ полковник, я не совсем понимаю необходимость брать на себя лишнюю ношу. Если я надеюсь быть оправданным, то с какой стати мне идти на содействие следствию? Я и так содействую: помогаю вам осознать собственную большую ошибку. Тщетность ваших честных усилий очевидна – никаких доказательств у вас нет, и быть не может, потому что меня там не было. Это мое категоричное заявление. И лучше было бы отпустить меня, скажем, под подписку о невыезде. В госпитале меня примут и место выделят. И Москву я не покину.
– Так все говорят, когда просят отпустить их «по подписке». А сами сразу же куда-нибудь на Запад – и объявляй их потом в международный розыск...
– Мне на Западе делать нечего. Просто не смогу. Там кругом дерьмом пахнет. А мне другие запахи по душе. К тому же я прекрасно понимаю, что в России с ее обычным беспорядком спрятаться гораздо легче. Но я и в России прятаться не собираюсь. Если бы я чувствовал за собой вину, то просто не дал бы себя задержать. Это было несложно сделать. Но я вины своей не чувствую и не признаю, и знаю, что у вас нет доказательств против меня.
– Насчет доказательств ты сильно поторопился. Экспертиза видеозаписи показала номер твоей машины. Эксперты у нас сильные и работают оперативно. За пару часов выдали результат. А это уже серьезная улика, которую ни один суд не сможет проигнорировать. Может быть, кто-то ездит на твоем «Тигуане» по доверенности? Кто? Скажи. Будем искать. Для тебя это возможность снять вину с себя.
– Я, конечно, в отличие от вас, товарищ полковник, мало знаком с технологией судебно-медицинской экспертизы. Но сталкиваться с ней тоже приходилось. Нормальная экспертиза не делается за пару часов. Такая экспертиза у меня лично не вызывает доверия. За это время невозможно разложить изображение по пикселям. Они, я думаю, все делали только визуально и предположительно. И я имею право потребовать независимой экспертизы, – опять вздохнул я. – Никто на моей машине не ездит, только я один. И доверенность я никому не выписывал. Провалов в памяти у меня нет, несмотря на тяжелое ранение в голову, в результате чего меня намереваются отправить на инвалидность. И...
Не дав мне договорить, Воронец нажал на кнопку звонка, вызывая конвоиров. Парочка моих «персональных» вертухаев тут же вошла, если не сказать, ворвалась в кабинет. Позы у того и другого были такие, будто они прямо сейчас готовы меня скрутить и избить. Но до этого дело еще не дошло. Пока не дошло...
– Передайте, чтобы готовили машину. В суд поедем, оформлять арест. Минут, наверное, через тридцать. Будьте готовы.
Быстро же Воронец собрался!
«Вертухаи» вышли.
– Товарищ полковник, а вы, случаем, в Интернет не заглядывали вчера вечером или сегодня утром? – спросил я откровенно примирительным голосом, словно приглашал его на добросердечную беседу. Старший следователь посмотрел на меня внимательно, потом снял очки, словно они мешали ему говорить.
– Заглядывал. Кто-то болтливый попался, сообщил о твоем задержании. А вообще народ тебя сильно поддерживает. Кажется, националисты даже какую-то акцию хотят провести. Ты не из их числа?
– Если вы какую-то организацию имеете в виду, я не из их числа. А о проведении акции говорили еще до моего задержания. Только на националисты, а автомобилисты. Простые, рядовые, которым беспредел на дорогах и вне дорог надоел. Если человек желает жить спокойно и требует, чтобы власть за налоги, которые дерет с человека, обеспечила ему нормальную жизнь без пришлых ухарей, вы его сразу в националисты записываете. Я много деревень знаю, где разные люди живут. И русские, и кавказцы, и татары, и цыгане... И даже знаю деревню, где обосновался негр, который женился на русской девке и уже ведро детей наклепал. И везде, где пришлые свои порядки не устанавливают, – спокойно и хорошо. Никому они не мешают. А когда начинают мешать, это вызывает естественный протест. Не националистический, а человеческий, бытовой даже. Вот такой же протест имел место и на МКАДе. Судя по кадрам видеозаписи, там была самозащита. Кстати, я езжу с оружием, и мог бы его применить, защищаясь против четверых. Тем более что официально я нахожусь на излечении в госпитале. Больной то есть человек. Еще одно доказательство в мою пользу. А в целом я не вижу в том эксцессе ничего криминального.
– Эксцесс и был бы классифицирован как бытовая драка, то есть простое хулиганство, если бы не убийство. Есть труп – есть убийство. Если бы ты сознался, мы постарались бы даже не инкриминировать тебе превышение мер самообороны. Несчастный случай, и все. Ты подумай...
– Товарищ полковник... – протянул я с укором. – Я бы подумал, если бы там действительно был я. Но при настоящем положении вещей мне даже рассуждать не о чем. Я не хочу брать на себя даже минимальный груз чьей-то вины. Здесь я буду категоричен. И имею к тому, скажу честно, веские причины. Объяснить?
– Объясни.
– Меня намереваются отправить на инвалидность по ранению. До сих пор я еще нахожусь на службе и остаюсь у командования на хорошем счету. В случае судимости, пусть даже с минимальным сроком, пусть даже с условным, меня вынуждены будут уволить из армии. На инвалидность это, естественно, не повлияет. Инвалид, как я понимаю, перед законом несет точно такую же ответственность, как и полностью здоровый капитан спецназа ГРУ. Но вот пенсия будет ниже раза в три, если не больше. Сейчас я могу надеяться на «боевые» доплаты. В случае увольнения меня из армии до того, как я официально пройду комиссию в госпитале, я буду лишен и «боевых» выплат, и многих льгот участника боевых действий, и вообще окажусь чуть ли не бомжем, потому что сейчас занимаю служебную квартиру в двухквартирном доме в военном городке, и собственной жилплощади не имею. Как участник боевых действий и военный инвалид, я могу рассчитывать на получение жилплощади. Как уголовник – буду лишен всех заслуженных прав. Как вы считаете, должен я поддаться на ваши уговоры и взять на себя чужую вину, чтобы облегчить жизнь следствию? Но что тогда будет с моей дальнейшей жизнью? Понимаете мои мотивы?
– Мотивы весомые, – не мог не согласиться старший следователь. – Но они не могут служить оправданием и доказательством твоей, капитан, невиновности. Это не контраргумент против обвинения. К сожалению, на видеозаписи ты везде стоишь спиной к камере. И именно поэтому я так долго с тобой разговариваю. Повернись ты хоть на секунду вполоборота, и все разговоры прекратились бы. Тем не менее у меня нет сомнений, что это именно ты. Когда тебя задерживали – не знаю, заметил ты или нет, – но я внимательно рассматривал тебя издали. Узнать пытался. Со спины, сбоку... И узнал. Движения твои...
– Это не доказательство.
– В отдельных случаях закон разрешает выносить суду решения по совокупности косвенных доказательств. Боюсь, что в данной ситуации нам придется именно так и составлять обвинительное заключение. Хотя это дополнительная морока. Но я понял твои аргументы и, к сожалению, должен согласиться, что у тебя есть причина до последнего цепляться за возможность оправдаться. И больше уговаривать не буду.
Дверь после короткого стука открылась. Вошел человек в штатском.
– Все готово.
– Веди, – распорядился Воронец.
Далеко меня, впрочем, не увели. Конвоиров за дверью не было и на меня даже наручники не надели. Просто повели по коридору. Человек в штатском поддерживал под локоть с одной стороны, полковник Воронец – с другой. Свернули в кабинет через три двери. Я сразу определил, для чего предназначено большое окно в стене, закрытое зеркальной пленкой. С той стороны меня видеть могли, а я их отсюда – нет. В кабинете уже стояли пять человек примерно одного со мной роста, но все они были чернявые, а я светло-русый. Похожи мы были мало. Но они стояли в шеренге, в середину которой поставили и меня. Что такое опознание, я понимал хорошо. Как понимал и то, что людей для опознания следует выбирать хотя бы слегка похожих на подозреваемого, иначе оно превращается в подтасовку фактов. Но, кроме меня, такое положение вещей никого не заботило. Через пару минут у Воронца зазвонил «мобильник». Он вытащил трубку, приложил к уху и сказал:
– Протокол мне срочно подготовь. Пойдем, Смертин...
На сей раз он один повел меня по коридору. Я бы сказал, что он рисковый человек, но мне почему-то показалось, что это провокация, потому что я успел заметить при выходе из двери кабинета, как с одной и с другой стороны коридора шарахнулись в сторону лестницы «вертухаи». Воронцу очень хотелось, чтобы я ударил его, а потом попытался бежать. Значит, он не слишком уверен в своих доказательствах. И я повел себя спокойно, прошел за старшим следователем в кабинет, где мы с Воронцом беседовали до этого.
– Тебя опознал тот из пострадавших, который убежал от драки.
– Он бежал, не оглядываясь. Камера, если помните, захватила момент его бегства. Бегать не умеет, но старался. Страх добавлял сил.
– Да, парнишка в штаны наложил, – согласился Воронец. – Бежал, не глядя по сторонам, потому и попал под машину. Его на опознание на носилках принесли. Но он видел тебя до того, как начал убегать. И однозначно опознал.
– Он опознал человека с откровенно славянской внешностью среди других людей, на славян мало похожих. Разве что на южных славян... Вот и все. Кстати, адвоката мне дадут?
– Адвокат ждет в суде. Он ознакомится с материалами на ходу.
– Я смогу потом нанять себе хорошего адвоката?
– Хоть целый эскадрон, если денег хватит.
В дверь постучали так же коротко, как в первый раз, и вошел тот же человек в гражданском. Молча положил на стол перед старшим следователем, как я догадался, протокол моего опознания, подписанный свидетелями, которых я не видел, и теми, кто стоял рядом со мной. Воронец кивнул, отпуская человека в штатском. Тот сразу вышел.
– Я тебя больше не уговариваю, но это серьезная улика, и она произведет впечатление на суд. Опознание всегда считается серьезным фактором, хотя и тоже косвенным.
– Любой адвокат докажет очевидную подтасовку фактов. Это не улика, а так... И суд присяжных не посчитает это уликой.
– Ты хочешь просить, чтобы тебя судили присяжные?
– Я имею на это право? Если, конечно, дело до суда дойдет. Я вообще-то считаю, что обвинение развалится по всем пунктам.
– Конечно, ты можешь попросить судить тебя и судом присяжных... – согласился старший следователь по особо важным делам.
– Тогда буду просить. Во всех судах, связанных с национальным вопросом, присяжные, как правило, становятся на сторону обвиняемого. Если, конечно, нет категоричных доказательств. А у вас, товарищ полковник, их нет. Я рекомендую вам не портить себе репутацию и отпустить меня сразу. Так будет легче и вам, и мне.
Я высказал предложение, надеясь, что полковник ему не последует. Иначе он может сорвать мне всю операцию. И, судя по его ухмылке, мои надежды имели под собой основания. Отпускать меня – значит обрывать единственную нить, закрывать единственное направление следствия.
В дверь опять постучали.
– Войдите, – сердито крикнул старший следователь.
За порог одновременно шагнули «вертухаи», чуть не толкая друг друга. Отчего-то запыхались. Тяжелые ребята, на третий этаж им подняться трудно. Да еще, наверное, торопились.
– Машина внизу. Товарищ полковник, у нас смена кончилась. Мы и так на развод не пошли. Внизу новые конвоиры. Позвать их сюда?
– Ведите задержанного в машину и можете быть свободны.
* * *
Только вплотную столкнувшись с оформлением ареста, я понял, сколько стоит беспристрастность суда. Назначенному адвокату дали полчаса, чтобы ознакомиться с материалами моего «дела», и ни минуты на то, чтобы переговорить со мной. С материалами дела, к моему удивлению, он ознакомился уже через пять минут и заявил, что готов к заседанию. Судья, нервная, задерганная женщина, тоже меня удивила. Она задала только один вопрос, да и тот не мне, а старшему следователю Воронцу:
– Он свою вину признал?
– Нет, ваша честь, – доложил полковник. – Утверждает, что это был не он.
Судья брезгливо вытянула увесистую нижнюю губу, но на меня даже не посмотрела. И быстро подписала все бумаги, подтверждающие мой переход в новое социальное качество – из задержанного меня «переаттестовали» в арестованного. Адвокат ничего возразить по этому поводу не пожелал и даже для приличия не выдвинул требования отпустить меня под залог. Впрочем, денег для этого у меня все равно не было, а если бы и были, платить бы я не стал. Такой вопрос в любом случае не может решаться с наскока. Судья пару дней подумает, потом несколько дней будет советоваться то ли с самим собой, то ли со своим руководством и следователем, и только потом примет неизвестно какое решение, скорее всего, не в мою пользу. А я надеялся, что через пару дней стараниями команды генерала Лукьянова уже буду на свободе и приступлю к дальнейшим действиям с естественным и обычным своим представлением: «Здравствуйте, я ваша Смерть!..»
Но до этого еще следовало дожить.
Новые конвоиры внешне мало чем отличались от первых. Разве что смотрели на меня более равнодушно, потому что не имели изначальной материальной заинтересованности в «добывании» моей головы. Или их еще не успели купить, или еще не пытались.
В автозаке меня, как и полагается, посадили в клетку. Один из конвоиров сел в кабину, второй устроился рядом со мной, но по другую сторону решетки. Машина тронулась в обратном направлении. Я спросил «вертухая», голосом показывая свое равнодушие:
– Не слышно, что там ночью произошло? Порезали кого-то, говорят?
«Вертухай» оказался разговорчивым. Говорил лениво и вдумчиво, рассуждая.
– Чурки между собой что-то не поделили. Парень молодой, молодец, двоих грохнул. Он даг, они чичеры. Соперничают. Они на него с бритвой, он их голыми руками... Но его самого на «зоне» тоже придавят. «Законников» трогать нельзя. Он «законнику» позвоночник искорежил. И второму тоже... Позвоночник... Каратист какой-то. Только на зоне никакое карате не поможет. Там из-за угла табуреткой по голове дадут, и все. Сначала «опустят» хором, потом повесят и скажут, что сам повесился. Обычное дело. Хотя, как сказать... На зонах дагов много. Могут и поддержать его. Даги с чичерами всегда соперничают.
Такая интерпретация событий меня устраивала. Только я одного не понял, как же ночным «вертухаям» удалось уговорить носатого все взять на себя? Хотя это, в принципе, представить несложно. Они же готовили убийство капитана спецназа ГРУ. Во-первых, попытка убийства – это тоже дело подсудное. Во-вторых, признавшись в попытке убийства, пришлось бы и «вертухаев» сдать. А это грозило возможностью прожить только до их следующей смены. В-третьих, признание того, что один капитан спецназа, не имеющий при себе не только оружия, но и средств защиты, уложил их всех троих – двоих в могилу, одного на больничную койку на всю оставшуюся жизнь, – сильно уязвляло гордость горца. Носатому – если он еще остался носатым – гораздо проще признать, что он победил двоих, пусть даже «вора в законе», чем то, что был избит вместе с двумя кавказцами одним капитаном спецназа ГРУ. Это свойство менталитета всех жителей гор.
Вопрос, скорее всего, разрешился, и в этой ситуации неприятностей со стороны закона мне ждать не стоило. С другой стороны, у юристов генерала Лукьянова уже, наверное, готов полный пакет документов, с помощью которого меня вытащат из СИЗО. Остается только ждать, проводя время в беседах со старшим следователем по особо важным делам Воронцом. Он вовсе не такой неприятный человек, как мне показалось изначально. С ним можно говорить...
Однако Воронец мои надежды оправдать не спешил. Если в суд он ехал позади автозака на той самой «Газели», на которой приезжал в деревню, то в СИЗО «Газель» уже не поехала. Я, конечно, не сильно расстроился из-за того, что у полковника, скорее всего, в производстве не только одно мое дело. Именно так обычно и бывает, и ему предстоит сегодня заниматься еще и другими вопросами, каждый из которых для кого-то конкретно не менее важен, чем мой вопрос для меня. И пусть занимается. Мне спешить пока некуда. До комиссии в госпитале время еще осталось.
Меня отвели в мою одиночную камеру. Насколько я знал, таких в СИЗО было всего несколько штук. Даже достаточно известных арестованных держали как минимум на пару с кем-то другим. Того же полковника Квачкова, когда обвиняли его в попытке покушения на Чубайса, поместили к отставному олигарху Ходорковскому. За что меня так «уважили», я не знал, но одиночную камеру, как более безопасную, обещал мне еще генерал Лукьянов. Видимо, у Николая Владимировича были рычаги давления на следствие, и он сумел настоять на своем. Конечно, давление начальства – дело обычное, но начальство, как известно, давит на начальство, а рядовые исполнители делают все по-своему. И потому меня изначально впихнули в камеру к трем кавказцам. На смерть отправили. Думаю, готовы были отвечать за свои действия. Хотя какой здесь мог быть ответ... Выгонят со службы, и всё. От умышленной «подставы» они всегда могут отбрехаться. Замок, предположим, в одиночной камере оказался сломанным. Поэтому временно сунули в другую. Хотели перевести в «одиночку», как только замок отремонтируют. Это самое простое. Но такого варианта вполне могло хватить, чтобы отвести обвинения в злом умысле и перевести его в разряд служебной халатности. Это только лишь увольнение. А если за «подставу» хорошо заплатят, то служба уже и не нужна будет. С деньгами в руках можно развернуться...
Но теперь все уже зависело не от меня, а от расторопности парней из команды генерала Лукьянова. А еще больше – от находчивости и активности тех, кто вышел на охоту за моей головой. Как только они себя обнаружат – вернее, как только начнут действовать открыто, сразу, – включится в работу команда Лукьянова, и мне придется распроститься с гостеприимством Воронца, как ни жалко расстраивать такого хорошего человека. По большому счету санкционировать мой арест с существующими доказательствами было сложно. Если бы судья не была такой примитивной, если бы она хоть чуть-чуть умела думать и имела бы мало-мальски самостоятельное мнение, она этой санкции не дала бы. И вообще найти умного и самостоятельного судью в наше нелегкое время слишком сложно. На ответственных – и не очень – местах сидят чиновники, считающие, что главные в этой жизни – они, а остальные существуют для того, чтобы их обеспечивать. И судьи в Москве – практически не судьи, а такие же чиновники, выполняющие указания сверху. Редко появляется кто-то, кто в состоянии принять собственное решение. Но таковое часто чревато последствиями для принявшего его. Чиновники же последствий не любят. Они любят комфорт. Слово, мерзкое даже по звучанию – как, на мой вкус, и само понятие. Если человек живет ради собственного удобства, положиться на него нельзя ни при каких обстоятельствах. Это уже многократно проверено опытом. Конечно, кто-то скажет, что спецназу комфорт и не нужен, спецназ приспособлен к другому – и пусть себе ползает на брюхе по грязи и снегу. Дело, однако, не в спецназе, а в принципе. Привыкнув к комфорту, человек с большим трудом с ним расстается и слишком много усилий предпринимает, чтобы все осталось по-прежнему. А это не есть хорошо – как для самого человека, так и для тех, кто имеет с ним дело...
Так, сидя в своей одиночной камере, я философствовал – и даже начал понимать, почему люди, «отмотавшие» достаточно большой срок, так любят нравоучения. Я сам многократно с такими встречался – и только теперь понял их. Они на зоне чаще всего предоставлены сами себе и, даже находясь в отрядном бараке, все равно остаются не менее одинокими, чем я здесь, в камере. И размышляют в этом одиночестве, и упиваются собственными проповедями. Потом эта привычка сказывается всю жизнь...
* * *
«Вертухаи» пришли перед обедом, когда на этаже уже слышалось повизгивание колес тележки, на которой развозили тюремную баланду. Правда, от меня эти повизгивания были еще далековато. Ко мне визитеры опять пожаловали вдвоем, но наручники приготовил только второй.
– К следователю. Пошли! – грубо скомандовал первый, шагая через порог и брезгливо отворачивая нос от параши, отчего складывалось впечатление, будто у него повреждена шея.
– А обед? – спросил я.
– Ничего с тобой, капитан, не сделается без обеда, как и с обедом без тебя. Кто-нибудь съест с голодухи. Или завтра тебе его же и привезут. И вообще, не переживай по пустякам.
Второй, краснощекий и кругломордый, оказался кошмарно веселым парнем и был готов захохотать, когда надевал на меня наручники. После этого погладил себя по животу. Он откармливал свое тело явно не тюремной баландой...
Беседа со старшим следователем по особо важным делам Воронцом обещала хоть какое-то развлечение, и потому я даже возражать не стал, и не стал возмущаться, когда меня подтолкнули к двери. В коридоре меня опять поставили лицом к стене, закрыли камеру, и только после этого, как куклу, развернули в сторону прохода. И опять подтолкнули. «Вечным двигателем», считающим, что я без него ноги переставлять не могу, опять оказался второй «вертухай». Первый лишь поигрывал ключами, словно намеревался дать мне связкой по затылку. Я на всякий случай смотрел за его тенью. Лампочек, пусть и тусклых, было много, и сами они одна за другой создавали «вертухаю» несколько теней. Таким образом, я, не оборачиваясь, имел возможность следить за его движениями. Но все обошлось. Мы благополучно дошли до перехода в административный коридор, а там и до кабинета. Он оказался пуст. Все пространство рядом с окном, забранным изнутри и снаружи мелкой сеткой-рабицей поверх стекла, занимали стол, стул по одну его сторону и привинченный к полу стул по другую сторону. Пристрастие к сетке-рабице, да еще в деревянной раме, может охрану когда-нибудь подвести. Я сам знаю офицера из нашей бригады, который помешан на тренировке пальцев и постоянно демонстрирует их силу, узлом завязывая гвоздь-«двухсотку». Одно время и я увлекся такими тренировками, и пальцы себе развил; на сетку-рабицу, правда, пока не покушался, хотя, вполне возможно, что сумел бы с ней тоже справиться. Но пока это в мои планы не входило. Я просто сел на привинченный к полу стул и стал дожидаться Воронца. «Вертухаи» вышли, но от двери, как я понял, не отошли, иначе закрыли бы ее на замок.
Ждать пришлось долго. За время ожидания я вполне успел бы пообедать. Я даже допустил, что конвоиры проявили собственную инициативу, вытащив меня из камеры раньше времени, а сам следователь как раз и ждал, когда закончится обед. Я боролся с желанием испытать свои пальцы на сетке-рабице, и пока мне это удавалось.
Наконец из коридора донеслись шаги нескольких человек. Они остановились напротив двери в кабинет, где я мучился от скуки. Послышались отдельные реплики. Я сразу выделил голос Воронца и голоса моих конвоиров. Те, что пришли со старшим следователем, молчали. А, судя по шагам, пришло двое. По мою, полагаю, душу. Не новые ли обвинения мне желают предъявить? Может быть, Воронец отыскал кого-то из свидетелей происшествия на дороге? Может быть, еще кто-то снимал? Тогда мне, возможно, и пригодится умение вырывать сетку-рабицу. Впрочем, относительно умения я явно погорячился. Если не пробовал, значит, говорить так права не имею.
Если нет новой видеозаписи, на свидетелей Воронец полагаться не может. И я буду только рад, если опознание будет проводиться так же, как в первый раз. Похож внешне – это не доказательство. Волосы примерно одного цвета, причем русые, – это тоже не доказательство. На опознании все остальные были на меня не похожи, и естественно, что убежавший от драки молодой чеченец указал на меня. Одинаковый рост тоже ничего не дает. И у меня будет возможность опротестовать такое опознание. В суде, во время получения санкции на арест, я возражений не высказал, поскольку меня никто и не спрашивал. И адвокат попался дурак дураком. Когда будет хороший адвокат, тогда я и выскажусь.
Дверь открылась. Я поднялся с места, привычный к тому, чтобы вставать, когда в комнату входит старший по званию. Первым вошел старший следователь по особо важным делам Воронец, за ним – капитан Магомедов, с которым я мельком познакомился у генерала Лукьянова; за Магомедовым появилось новое действующее лицо, и я уже по его хитрой самодовольной физиономии определил, что это и есть адвокат, о котором я только что думал. Легок на помине...
– Заждался, капитан? – спросил Воронец, усаживаясь за стол против меня.
Тут же дверь, едва успев закрыться, распахнулась, и тот «вертухай», которого я признал весельчаком, занес два стула. Видимо, для Магомедова и для адвоката.
– Мне что в камере ждать, что здесь, разницы мало, – кисло ответил я, никак не показывая, что знаком с капитаном Магомедовым.
– Я приказал привести тебя сразу после обеда, – объяснил старший следователь.
– А меня мои лучшие друзья привели за несколько минут до обеда, – посмотрел я на «вертухая», расставлявшего стулья у стены.
Тот в ответ стрельнул в меня радостным взглядом – обрадовался, что теперь есть за что приложиться к физиономии арестованного кулаком. Он еще не понимал, чему радуется...
– Так ты даже не пообедал?
– Ничего страшного. Мне обещали этот самый обед завтра доставить.
Я снова посмотрел на «вертухая». Он веселился все сильнее. Дурак. Я даже с наручниками на руках их обоих так отделаю, что ни того, ни другого жены не признают.
– Думаю, им придется самим твой обед съесть, поскольку у нас появились новые данные, которые, кажется, снимают с тебя вину.
Очередной взгляд на «вертухая» показал, что улыбаться он перестал, а во взгляде даже мелькнула растерянность. Огорчился мужик, что его намерениям не дано осуществиться. Да ладно, может не переживать. Не я, так другой добрый человек найдется. Такая физиономия от рождения до смерти мечтает о встрече с увесистым кирпичом.
– Оцените, товарищ полковник, мое поведение, – сказал я лениво. – Оно косвенно тоже служит доказательством моей невиновности. Я ведь даже не спрашиваю, какие данные появились. Понимаете, почему?
– Почему?
– Потому что я ждал появления таких данных. В моем понимании справедливости, они должны были прийти со стороны, даже без моего активного участия. Что-то должно было открыться в ходе следствия, что поставит все на свои места. Возможно, настоящий преступник найдется, возможно, еще что-то... Но я был уверен, и потому не сильно волновался.
– Ладно. Это все разговоры. А пока... Вот, познакомься. Капитан Магомедов представляет откуда-то появившийся «Комитет взаимопомощи участников локальных военных конфликтов». Я про такой комитет не слышал, но запросил данные из «Госреестра»; оказывается, он только-только зарегистрирован. И ты, наверное, первый их клиент.
– Первый, – с мрачной от природы улыбкой согласился Магомедов. – Надеюсь, что не последний...
– Я очень счастлив, – согласился я. – Тем более что в госпиталь сегодня я уже опоздал.
– Кстати, Комитет предоставил тебе своего адвоката. Тебе придется с ним плотно поработать, поскольку ты все равно остаешься главным подозреваемым. Твой адвокат начал свою деятельность с исследования твоих передвижений в день совершения преступления. И оказалось, что в момент убийства ты был еще в госпитале, что подтверждают данные с ленты энцефалограммы. Аппарат регистрирует время автоматически. В госпитале подтвердили, что время было проставлено аппаратом. Таким образом, у тебя, капитан, появилось почти стопроцентное алиби. Лишь я один в это алиби не верю, потому что все вы в ГРУ слишком умные, чтобы просто так подставиться. Но, думаю, мои аргументы не сумеют убедить судью. Сейчас едем в суд. Я сам выступаю с ходатайством заменить тебе арест на подписку о невыезде. Он распространяется также на Московскую область, поскольку ты в настоящее время проживаешь в деревне и не имеешь своей жилплощади в столице. Тебя такое положение вещей устроит?
– Отчасти, – согласился я. – Устроит на первое время. Относительно компенсации за моральный вред я поговорю с адвокатом. Что он посоветует...
Я сделал легкий поклон в сторону адвоката, с которым еще и познакомиться не успел.
Старший следователь по особо важным делам, кажется, за эти слова готов был меня расстрелять. И расстрелял бы, будь мы наедине. Капитан Магомедов с адвокатом ему сильно мешали. Воронец сам сказал, что, если все получится так, как я считаю, его премии лишат. А он, похоже, из тех людей, кто за три рубля змею укусит...
* * *
Дело осталось за малым, после этого должна была начаться серьезная подготовка к моему освобождению. К сожалению, Воронец не оставлял меня наедине с капитаном Магомедовым, и мы не имели возможности обговорить варианты. Но Магомедов вел себя спокойно, и потому я тоже не суетился.
В суд поехали уже без наручников и без «вертухаев», которых полковник Воронец «сгонял» в камеру, чтобы принесли пакет с моими туалетными принадлежностями, и отпустил. По Москве «Газель» передвигалась еще хуже, чем по деревне, хотя на асфальте водитель мог бы чувствовать себя увереннее и смело рассчитывать, что машина не развалится от тряски. Тем не менее мы все же сумели доехать до того же здания суда, которое посещали утром. Уже в вестибюле нам навстречу попался адвокат, который присутствовал на утреннем заседании. Чувствуя свою значимость, он спросил, заранее надеясь на отрицательный ответ:
– Вы ко мне? Я, к сожалению, уезжаю по делам. Надо было позвонить...
Воронец что-то ответил ему на ходу и двинулся мимо. Я наградил его многозначительной улыбкой и так же равнодушно прошел мимо. На нашего адвоката местный защитник посмотрел с легким удивлением – видимо, узнал, – но тот коллегу не заметил.
Мы сразу двинулись в другой кабинет. На сей раз судьей был мужчина, который обвел всех внимательными глазами, но непонятно было, слышит он, что ему говорят, или нет, потому что на участников заседания он старался почему-то не смотреть. Но вопрос разрешился быстро. Сначала высказал свою позицию старший следователь по особо важным делам, потом несколько фраз сказал адвокат, и судья подписал постановление. Мы вышли из кабинета, в коридоре полковник Воронец дал мне подписать уже заполненный бланк подписки о невыезде и вернул документы, отобранные при задержании.
– Свободен, капитан, – сказал он, как благословил на марш-бросок до дома в деревне.
Я, впрочем, бежать не торопился. Сначала проверил документы, потом только сказал:
– Еще один важный момент. Принципиальный. Я вынужден попросить вас, товарищ полковник, вернуть мне боевое оружие, за которое я несу персональную ответственность.
– Ах, да... – Воронец стукнул себя с досадой по лбу и поморщился.
– Будем возвращаться, – сказал капитан Магомедов. – Только лучше будет, если на нашей машине.
Я эту машину уже заметил. Микроавтобус «Фольксваген Калифорния» стоял рядом с воротами СИЗО, а потом оказался рядом с нами возле здания суда.
– Почему не на «Газели»?
– У нас водитель опытнее. Быстрее доедем, – пообещал капитан.
– Быстрее можно и совсем не доехать, – проворчал полковник. – Ладно, поехали...
* * *
С возвращением оружия задержки не произошло. Мне вручили опечатанный целлофановый пакет. Я проверил и пистолет, и запасную обойму, не забыл произвести частичный разбор оружия, чтобы иметь возможность заглянуть в ствол – не стреляли ли из него, хотя после стрельбы пистолет могли почистить и внешний осмотр ничего не дал бы. Только после этой процедуры расписался в получении.
– Зачем тебе, капитан, пистолет, если ты и без пистолета – сама Смерть... – ухмыльнулся следователь. – Кстати, будь готов: тебя могут вызвать к другому следователю по поводу драки со смертельным исходом в камере СИЗО. Как тебя угораздило туда попасть?
– А как вас, товарищ полковник, угораздило меня туда послать? – парировал я.
– Я тебя туда не посылал. Меня предупредили, что за твою голову чурки обещают пятьдесят тысяч баксов. Потому я распорядился поместить тебя в одиночку. У нас нет общих камер, где бы чурки бал не правили.
– Значит, «вертухаи» так вас слушаются, – сказал я.
– Говорят, в «одиночке» замок был неисправен. Слесаря они не вызывали, сами исправляли. Только почему-то смазать после сборки забыли... Но там у тебя даже превышение мер самозащиты не просматривается. Можешь не волноваться. – Воронец только на прощание дал понять, что он не злой человек.
– А как все выплыло на свет? – поинтересовался я.
– Одного ты оставил. Его в другой камере прижали, он и раскололся. Дальше – больше. «Вертухаи» решили, что ты их сдал. Их от службы отстранили до окончания разбирательства. Теперь, думаю, отстранят полностью, вплоть до увольнения. Их тоже опасайся. Это не лучшие люди из тех, кто носит погоны.
– Я так думаю, товарищ полковник, они, если меня на улице увидят, на другую сторону перейдут. Или в обратную сторону побегут. Я догонять не буду.
– Не отягощай... – на прощание посоветовал старший следователь и пожал мне руку.
Мы вышли из здания втроем. Машина нас дожидалась.
– Что там, в камере, произошло? – спросил капитан Магомедов.
Я объяснил. Адвокат тоже внимательно слушал.
– Воронец прав, – выдал он комментарий. – У заключенных была бритва, а у вас ничего не было. Дрались голыми руками и ногами. Никакого превышения мер самозащиты. Давайте, кстати, познакомимся. Меня зовут Максим Андреевич. Фамилия моя Карпов.
Я пожал ему руку, не представляясь, поскольку он, скорее всего, знал мои анкетные данные. А я где-то слышал про него. Кажется, был какой-то судебный процесс, где предъявлялись обвинения бойцам спецназа ГРУ, и он, защищая их, процесс выиграл...
