Глава двадцать пятая
Я вез своего деда Сайласа Макколла в Уотерфорд, чтобы забрать Джинни Пени из частной лечебницы, а братья остались в доме деда заканчивать пандус для коляски Джинни Пени. Дед был типичным южанином: крепко сбитым, курящим, наблюдательным, но неразговорчивым.
— Рад, что Джинни Пени возвращается домой? — спросил я.
— Разве у меня есть выбор? — хмыкнул Сайлас. — Ей нравится доводить сиделок до белого каления.
— А как отец?
— Проспался и уехал в город.
Вконец вымотанные процедурой выписки из лечебницы, мы усадили Джинни Пени на заднее сиденье. Бюрократические процедуры требуют слишком большой отдачи сил, особенно если речь идет об очень старых и очень больных. Бабушка даже не помахала рукой медперсоналу, выстроившемуся на крыльце, чтобы пожелать ей всего хорошего.
— Чудовища, — заявила она, когда мы с Сайласом помахали им в ответ. — Пиявки, которые только и умеют, что горшки выносить. Переносчики болезней. Пенициллиновые палочки. Их нельзя подпускать к настоящим леди или рафинированным дамам.
— А мне они показались очень милыми, — невозмутимо отозвался Сайлас.
— Ты меня даже ни разу не навестил, — прошипела Джинни Пени. — Уж лучше бы я вышла за Улисса Гранта, чем за такого продажного негодяя, как Сайлас Макколл.
— Можешь остановиться у продуктового магазина? — спросил дед. — Хочу купить мозельского.
— Джинни Пени, дед приезжал к тебе каждый день, — вступился я за Сайласа.
— Внуки покинули меня. Весь город ждал моей смерти. Все просто с ума посходили бы от радости, если бы я умерла.
— А я возглавил бы парад на Мэйн-стрит, — пробормотал Сайлас.
— Кончай ее дразнить, — дотронулся я до руки деда. — Джинни Пени, дома тебя уже ждут не дождутся все твои внуки. Мы целый день мастерили для тебя пандус.
— И это вы называете подарком? Пандус для коляски?!
— Я все предусмотрел. Ты будешь довольна, — успокоил ее я.
Когда мы въехали во двор, все четверо моих братьев уже собрались возле дома. Здание прекрасно сохранилось и выглядело вполне достойно на фоне окружавших его современных домов, выросших на берегу. Сразу за задним двором начинался поворот к четырнадцатой лунке поля для гольфа, спроектированного Робертом Трентом Джонсом.
Электрокар для гольфа с двумя солидными пенсионерами, словно корабль по морю, бесшумно катился в сторону виднеющейся зелени. Четыре белохвостые оленихи, прекрасные в своей воздушной хрупкости, щипали высокую траву на поле. Когда я был еще маленьким, то думал, что остров совсем дикий, и даже представить себе не мог здесь мяча для гольфа. Но с тех пор все изменилось.
Хотя, подумал я, мои старики остались все теми же. Мне всегда казалось, что они абсолютно не подходят друг другу. Их словно соединила привычка, а не любовь. Джинни Пени всегда задевало то, что мы, ее внуки, предпочитали ей Сайласа и любили его гораздо больше. Но мы с этим не соглашались, недвусмысленно заявляя, что любим ее ровно настолько, насколько она нам это позволяет, в зависимости от непредсказуемых перепадов своего настроения.
— Мальчики… — начал я.
— Лучшие мальчики на свете, — добавил Сайлас.
— Когда спят, — ответила Джинни Пени, но я видел, что она весьма рада снова очутиться дома и приятно удивлена оказанной ей торжественной встречей.
Братья с радостными криками сбежали вниз приветствовать бабушку. Они колотили по дверце машины и так громко вопили, что даже непреклонная Джинни Пени наконец-то соизволила улыбнуться. При виде ее улыбки все четверо притворились, будто у них закружилась голова, и повалились на траву, словно в глубоком обмороке.
— Они всегда вели себя как щенята, — сказала бабушка, когда Сайлас высадил ее из машины, а я спустил с крыльца инвалидное кресло.
Ти взбежал по новому пандусу, пахнущему свежим деревом, улегся сверху и на весь двор закричал оттуда Джинни Пени:
— Привет, старушка!
— Не называй меня старушкой, а то так тебя отхожу, что еще долго не сможешь сидеть! — возмутилась Джинни Пени.
— Послушай, Джинни Пени, ты у нас прямо ангел, — радостно выдохнул Ти, затем, притворившись убитым, совсем как в плохом кино, скатился по пандусу и остался лежать на дорожке.
— Его нужно покрыть лаком, — распорядилась Джинни Пени. — Терпеть не могу необработанное дерево. Оно оскорбляет мое эстетическое чувство.
— Бабушка, я тоже рад тебя видеть! — воскликнул Даллас.
— Спасибо вам, мальчики, за то, что построили пандус, — девчоночьим голосом поддакнул Дюпри.
— Да что там говорить, горбатого могила исправит, — заметил Сайлас, вкатывая кресло на пандус. — Прямо-таки черт в юбке, а не баба.
— Да, я такая, — гордо заявила бабушка.
Посреди пандуса братья поставили кресло на стопор и принялись целовать Джинни Пени. Они покрывали ее лицо поцелуями и щекотали под ребрами. Целовали в глаза, щеки и лоб, пока она не стала отбиваться от них палкой. Тогда они со смехом отскочили, а когда Сайлас подкатил кресло к передней двери, снова набросились на нее. Бабушка, с одной стороны, вроде бы и радовалась поцелуям, а с другой — с трудом их терпела. Она жаждала внимания, но вовсе не хотела, чтобы к ней прикасались. Джинни Пени всегда считала, что люди придают поцелуям слишком уж большое значение.
Мы сидели на крыльце, пока Джон Хардин обрабатывал пандус наждачной бумагой, убирая шершавые места. Из нас только он был настоящим плотником. Уж что-что, а руки у него были точно на месте. Несмотря на все свои способности, он оставался безработным, поскольку не мог выносить ни малейшего давления, неизбежного даже на самом спокойном рабочем месте. Мы смотрели, как он чистит свежие бревна, восхищаясь его экономными движениями.
— Давайте посмотрим правде в глаза. Джинни Пени — настоящая заноза в заднице. Или я единственный, кто это заметил? — нарушил молчание Ти.
— Кто? — переспросил Дюпри. — Эта милая старушенция?
Ли появилась на крыльце, после того как прочла Джинни Пени стихотворение, которое сама сочинила в честь возвращения прабабушки.
— Джинни Пени понравилось твое стихотворение, дорогая? — поинтересовался у Ли ее дядя Дюпри.
— Не знаю, — ответила Ли. — Сказала, что понравилось.
— Не бери в голову, — успокоил ее Ти. — Быть любезной не в ее характере.
— Нельзя от нее слишком многого требовать, — согласился Дюпри.
— А вы все знали мою маму? — спросила Ли у братьев, явно озадачив их своим вопросом.
— Ну конечно же, Ли, — отозвался Дюпри. — А что ты хочешь узнать? Ты сама-то хоть что-нибудь помнишь о Шайле?
— Я почти не помню, что значит иметь маму, дядя Дюпри, — вздохнула Ли.
— У тебя была замечательная мама, солнышко, — улыбнулся Даллас.
— И хорошенькая, как картинка. Совсем как ты, — прибавил Ти.
— Она вам всем нравилась? — уточнила Ли.
— Нравилась? — переспросил Дюпри. — Да мы все были влюблены в твою маму. Не знаю, говорил ли тебе твой папочка, но она была очень сексапильной.
— Лучшей танцорши я в жизни не встречал, — сказал Ти. — Шэг выдавала, как никто.
— А что такое шэг?
— Девочка, родившаяся в Южной Каролине, и не знает, что такое шэг?! — удивился Дюпри. — Это преступление против человечества.
— Выходит, что твой папаша и гроша ломаного не стоит, — заметил Ти.
— Парни, в Италии шэг не танцуют, — запротестовал я. — С таким же успехом я мог бы научить ее хуле.
— Извинения не принимаются, — заявил Дюпри. — Сейчас подгоню к крыльцу свой пикап и включу приемник. В образовании моей племянницы имеется трагический пробел.
— Уж лучше бы ее воспитали в приюте Южной Каролины, — вступил в разговор Даллас. — Мне просто стыдно, что у меня такой брат.
— Вы только посмотрите на Дюпри с его пикапом, — ухмыльнулся Джон Хардин. — Ну кто, кроме него, может слушать такую дрянь!
— В душе Дюпри — настоящая деревенщина, — заметил Ти. — Деревенщина, старающаяся выбиться в люди. Это низшая форма жизни.
Дюпри подогнал автомобиль к побитому морским ветром крыльцу. Поставил пленку и включил музыку на полную громкость.
— Пляжная музыка Каролины, — заявил Дюпри, поднявшись на крыльцо. — Священные звуки.
— Сейчас дядья будут исправлять преступную небрежность твоего отца, — произнес Даллас. — Я вполне могу вменить ему гражданский иск.
Дюпри взял Ли за руку и начал показывать ей па. Я сгреб Ти в охапку и повел его в танце, а Ли, как завороженная, смотрела на нас, так как никогда не видела меня танцующим.
— Суть шэга, Ли, — начал объяснять я, — в том, чтобы лицо оставалось совершенно равнодушным. Шэг говорит не о страсти. Он говорит о лете, о тайных желаниях, об отношениях. Твое лицо должно быть совершенно бесстрастным.
— А кто этот парень? Неужто Платон? Мы просто учим ребенка танцевать, — хмыкнул Дюпри.
— Я танцую за девушку, — объяснил Ти племяннице, — потому что я моложе и они заставляли меня быть их партнершей, когда сами только разучивали шэг.
Когда из динамиков послышалась следующая песня — «Double Shot of My Babyʼs Love», Даллас пригласил Ли на танец.
— Никто не танцевал шэг лучше твоей матери, — сказал он. — Да она могла станцевать все, что угодно, — подхватил Дюпри.
— Вы только посмотрите! Ли схватывает прямо на лету! — восхитился Даллас.
— Материнская кровь, — отозвался Ти. — Эта девочка рождена для шэга. Моя очередь после Джона Хардина. Я научу ее грязному шэгу.
— Грязный шэг, — в восторге взвизгнула Ли. — Какое смешное название!
В тот день Ли навсегда полюбила своих дядей. Она была очарована их веселым вниманием, и лицо ее прямо-таки светилось от удовольствия. Тело Ли двигалось, повинуясь ритму, и искреннее восхищение со стороны моих братьев впервые пробудило в ней женское начало. Они даже выстроились в очередь, чтобы с ней станцевать, причем каждый хотел быть первым. Наше крыльцо превратилось в шикарную танцевальную площадку, и Ли запомнила его на всю жизнь. Ее выбирали, выделяли, и она чувствовала себя сказочной королевой в окружении преданных вассалов. Под конец дня Ли танцевала шэг не хуже своих учителей.
Я внимательно наблюдал за тем, как Ли танцует с братьями, и их доброта к моей девочке тронула меня до глубины души.
Потом Дюпри похлопал меня по плечу и сказал:
— Следующий танец за тобой.
Зазвучала песня «Save the Last Dance for Me» в исполнении группы «Дрифтерз», и Ли заметила, что мое настроение изменилось.
— Что-то не так, папочка? — спросила она, когда я подал ей руку.
— Можешь перемотать назад, Дюпри? Мне нужно объяснить значение этой песни, — произнес я и, повернувшись к Ли, спросил: — Помнишь историю о том, как мы с мамой влюбились друг в друга?
— В ту ночь, когда дом рухнул в море? — уточнила Ли.
— В ту самую. Когда мы с мамой остались в доме одни, так как все остальные сбежали, мы танцевали именно шэг.
— Этого я не знала.
— Я и в самом деле должен был научить тебя шэгу. Мои братья абсолютно правы.
— Ничего страшного, папочка. Ты научил меня многому другому.
— Это была наша любимая песня. Моя и твоей мамы. Мы влюбились друг в друга, когда танцевали под нее.
Ли еще ни разу в жизни не танцевала со мной, и ей было приятно, что ее дяди одобрительно загудели, наблюдая за тем, как мы двигаемся под слова этой замечательной песни. Они хлопали в ладоши, притопывали и лихо свистели, когда я кружил Ли на изъеденном ветром крыльце. Больше всего ее удивило то, что шэг у нее все равно получался хуже, чем у меня. О чем она и сказала. И чем дольше мы танцевали, тем сильнее она напоминала мне зеркальное отражение Шайлы. И тогда я заплакал, впервые за все это время.
Она не замечала моих слез, пока братья не притихли. Мы перестали танцевать, и я присел на ступеньку. Мой ребенок обнял меня, увидев, что я вконец расклеился из-за песни, которую мы с ее матерью любили больше всего на свете. Я еще мог выдерживать груз воспоминаний, но не сумел выдержать эту музыку, которая делала воспоминания просто убийственными.
Назад: Глава двадцать четвертая
Дальше: Глава двадцать шестая
