В начале мая, через месяц после нашего возвращения, я по просьбе Люси повез ее по шоссе номер 17 в сторону Чарлстона, к траппистам в аббатство Мепкин. Хотя о причине своего визита мать высказалась довольно туманно, она все же сказала, что хочет исповедаться отцу Джуду. С того самого момента, как я привозил отца Джуда в больницу к матери, чтобы он соборовал ее, я стал подозревать, что между ними имеется нечто большее, чем просто отношения между кающейся грешницей и духовником, однако я уже не считал, как когда-то в детстве, что они любовники. В свое время я пытался прижать Люси к стенке, но она была мастерицей уходить от ответа. Мать с честью выдержала бы любой перекрестный допрос. В ее устах английский язык становился некой дымовой завесой, да и выражение глаз нисколечко не менялось. Пока мы ехали в Чарлстон, я внимательно к ней присматривался, но она казалась абсолютно спокойной и очень красивой.

Долгое время мне хотелось, чтобы она раскрылась сама, ответив на все накопившиеся у меня с детства вопросы, о которых я думал даже тогда, когда лежал в Риме с забинтованной головой. Хотя у меня не было четкой стратегии по изъятию у нее скрытой информации, я намеревался начать допрос исподволь, чтобы не вызвать подозрений.

— У меня замечательная новость, — вдруг произнесла она, протянув руки к солнцу.

Лишь только после того, как у нее обнаружили лейкемию, Люси согласилась пристегиваться ремнем безопасности. Раньше она гордо от него отказывалась, и сейчас мне странно было видеть ее пристегнутой.

— Я хочу поделиться ею с тобой, но обещай, что не расскажешь ни одной живой душе.

— Обещаю, что расскажу только одному-единственному человеку, — отозвался я. — В противном случае буду считать себя незаслуживающим доверия. Тайна для меня — слишком большой груз.

— Папа Римский только что аннулировал мой брак с твоим отцом. И мы с доктором Питтсом вчера обвенчались.

— Спасибо, что пригласила своих сыновей.

— Мы не хотели устраивать шумиху, — объяснила Люси. — Я написала Папе благодарственное письмо.

— У вас с отцом пятеро детей, — напомнил я.

— Это было ужасной ошибкой. Сейчас мне кажется, что я очнулась от кошмарного сна.

— Так что, мы теперь бастарды? — сердито спросил я, поправив зеркало заднего вида.

— Мне это как-то в голову не приходило, — хихикнула Люси. — Господи! Вот смеху-то. Да, наверное, так оно и есть. Я забыла спросить. Джуд точно должен знать.

— Выходит, и не было никакого брака. И боль, и печаль, и страдания… Ничего этого не было, — произнес я.

— Все было, — возразила Люси, — но церковь все аннулировала, позволила начать с чистого листа. Даже записи об этом не осталось.

— Я сам живое воплощение этой записи, — не сдавался я.

— Нет, — сказала Люси. — Тебя аннулировали.

— Если меня нет, то я не могу вести машину! — закричал я. — Я не существую. Меня здесь нет. Мои родители никогда не были женаты, и я не родился. А ну-ка держи руль, мама, потому что я один из аннулированных сыновей суки.

Я поднял руки вверх, и Люси, перегнувшись, перехватила руль.

— Думаю, что возможность не родиться на свет стала бы лучшим подарком моим детям. Дом, где я вас растила, был несчастливым.

— Au contraire. Это мечта, ставшая явью, — возразил я. — В главных ролях: дети-ублюдки, их девственница мать и алкоголик отец, которого впоследствии сделают рогоносцем, а Папа Римский, соответственно, оскопит.

— Так вот, я очень хочу, чтобы мне слово в слово передали все, что скажет твой отец, когда узнает правду. Я буду упиваться каждым слогом его агонии.

— Тебе не следует так ненавидеть отца, — сказал я, снова берясь за руль. — В конце концов, ты ведь никогда не была за ним замужем.

— Да, мне больше не надо злиться. Ведь теперь все так, будто ничего и не было. Может, мы даже станем друзьями.

— Я могу тебя ему представить, — предложил я. — Судья Макколл, позвольте представить вам миссис Питтс. Папа Римский аннулировал все слухи о том, что когда-то вы были мужем и женой и во время вашего долгого и жуткого брака произвели на свет пятерых детей.

— Ты дошутишься, — предупредила меня Люси.

— Римско-католическая церковь, — покачал я головой. — Ну почему ты вырастила меня в такой смехотворной, закостенелой, недалекой, порочной, странной, невежественной, дурацкой церкви? Ради бога, мы ведь южане, мама. Я мог бы быть англиканцем и прекрасно играл бы в гольф. Пресвитерианцем — и тогда имел бы сморщенную задницу и время от времени авторитетно покашливал бы. Методистом — и меня не тошнило бы при виде того, как поливают батат алтеем. Баптистом — и я с удовольствием втихаря закладывал бы за воротник. Говорил бы на незнакомых мне языках. Но нет, нет, ты обрекла меня на неестественное, уродливое, одинокое существование, взрастив в единственной церкви, способной заклеймить меня как неудачника в раю для моих сверстников.

— Я воспитала своих детей в той церкви, которая все равно что «кадиллак» среди других машин, — возразила Люси.

— Мы не настоящие твои дети, — отрезал я. — Твой брак аннулирован. Забудь о своей утренней тошноте, о родовых муках, об окровавленной плаценте, кормлении каждые два часа, о кори, о ветрянке… Ничего этого не было. Твои ребятишки — это пять маленьких ночных кошмаров, которых у тебя не было.

— «Кадиллак». Верх совершенства, — сказала она и, откинув голову на подушку, прикрыла глаза.

Несколько миль мы проехали в гробовой тишине, а потом мать сказала:

— Хочу исповедаться отцу Джуду. Ничто другое не поможет.

— Объясни, почему отец Джуд так важен для тебя?

Я понял, что мой вопрос матери не слишком понравился, так как она долго не отвечала.

— Потом. Я не позволю тебе испортить мне этот день, — отрезала Люси. — Ты каждый раз пытаешься меня пристыдить за то, что я неправильно тебя воспитывала. Так вот, с меня хватит. Ты закончил колледж, у тебя очаровательная дочь, ты написал кучу книг, и на каждой красуются твои имя и фотография. И после этого ты еще имеешь наглость заявлять, что я плохая мать! У тебя было замечательное детство.

— Да уж, редкое везение!

— Ты понятия не имеешь, что такое настоящее невезение.

— Ну так объясни мне, какое такое мое везение, — ответил я с легкой иронией, стараясь, чтобы в голосе моем не было горечи, но горечь оказалась сильнее иронии.

— Когда тебя били, то кровь все текла, как и у меня когда-то, — отозвалась Люси. — Но при этом ты лежал в теплой постели… сытый, а мамочка прикладывала к твоему лицу холодное полотенце.

— Когда я был маленьким, ты говорила мне, что выросла в Атланте.

— Я жила там какое-то время, — ощетинилась Люси.

— А на прикроватной тумбочке у тебя стояла фотография родителей.

— Хорошая история, — ответила Люси. — Твой отец на нее купился.

— Но только не Джинни Пени, — догадался я.

— Что правда, то правда. Только не Джинни Пени. Она с первого взгляда поняла, что я вышла из грязи.

— Так в чем же дело?! — воскликнул я.

Помолчав, Люси продолжила свой рассказ:

— Джинни Пени понадобилось время, чтобы проверить мою историю. И она подбиралась к правде все ближе и ближе. Но когда все раскрылось, я уже родила ей трех внуков, а четвертый был на подходе. К тому времени твой отец уже успешно осваивал продукцию винокуренного завода Джека Дэниела в Теннесси. Джинни Пени быстро сообразила, что, каким бы ни было мое происхождение, я была достаточно хороша, чтобы подтирать блевотину ее сыночка. Так что я дорого заплатила за свою маленькую невинную ложь.

— А кем были твои родители?

— К чему тебе это! К величайшему сожалению, они были больше чем ничто. На земле нет ничего более грустного, чем печаль Юга. Вот так и с моими родителями. Мама была доброй, но больно уж жалкой и бесхребетной. Отец был низкий человек, но, как любила говорить мама, только когда не спал… Ха-ха!

От ее смеха мурашки побежали у меня по спине.

— В горах слово «низкий» имеет совсем другое значение. В краю, куда свет проникает только поздним утром, и люди живут более жестокие. Папаша мой мало видел света.

— Ты их любила?

— Его? Никогда! Слишком много чести! — огрызнулась Люси. — Вечно болтался как говно в проруби. Ни разу не видела, чтобы он хотя бы улыбнулся.

— Они живы?

— Нет, слава богу, — отозвалась она. — Будь они живы, мы с Джудом вряд ли имели бы возможность рассказать эту сказку.

— Ты и Джуд? Что ты хочешь сказать?

— Я этого не говорила, — спохватилась Люси.

— Твой отец пил?

— Ха! — фыркнула Люси. — Да он пил так, что твоему отцу до него далеко.

— А разве можно пить еще больше? — удивился я.

— Вот и я так думала. Ты сейчас ближе к середине. На дюйм повыше. Так-то оно вернее будет. Ты думаешь, Джек, что знаешь, чего ждать от жизни. Думаешь, что детство научило тебя обходить все ловушки. Но все не так просто. Боль идет не по прямой. Она идет по спирали и выскакивает из-за спины. Вот эти-то витки тебя и убивают.

Мы подъехали к дороге, ведущей в аббатство. Когда автомобиль попадал в островки неподвижной тени, я чувствовал себя потерянным. Казалось, сама земля притихла, когда мы приблизились к коленопреклоненным, с тонзурой на голове, обитателям аббатства Мепкин. Лес во всей своей горделивой дикости развернул за нашей спиной запретные флаги. Столетний дикий виноград свисал ковром с берез и склоненных дубов. Свернув на длинную подъездную аллею, мы с Люси притихли, словно прислушиваясь к тайным распоряжениям. Сама природа здесь, похоже, вступила в молчаливый сговор со здешними обитателями. Я припарковался и, глубоко вдохнув наполненный благовониями воздух, позвонил в колокольчик для посетителей. Откуда-то издалека доносилось пение монахов. Здания были совсем новыми и выглядели так, словно построены были не для Юга, а для калифорнийских холмов.

В конце дорожки показался отец Джуд. Его сложенные руки были скрыты длинными рукавами сутаны, и шел он, слегка наклонив голову вперед. Они с Люси обнялись и так и остались стоять обнявшись.

Джуд был совершенно бесплотным, и его белая кожа напоминала спаржу, которой славится французский Аржантей. У него было измученное лицо немало повидавшего на своем веку человека, хотя, насколько мне было известно, он практически не общался с внешним миром. И когда отец Джуд повел Люси в часовню, где служили мессу, меня в очередной раз удивила их потаенная близость.

После службы я извинился и прошел в библиотеку, где и провел середину дня: писал письма и просматривал странную подборку журналов, прошедших цензуру монаха, ответственного за заказ периодических изданий для аббатства. Люси вместе с Джудом ходила по территории аббатства, и хотя они пригласили меня присоединиться к ним, я отказался, понимая, что они предпочитают побыть вдвоем.

Я даже немножко завидовал уединенному, созерцательному образу жизни монахов. Я восхищался их жесткой дисциплиной, и это-то в столетие, которое с каждым прошедшим годом казалось мне все более смехотворным. Я подумал, что, быть может, одиночество, молитва и бедность — самый красноречивый и действенный ответ нашему абсурдному времени, где отчужденность является и нравственным состоянием, и философией.

Мне нравилась простота монахов и хотелось следовать их всепоглощающей, незамысловатой любви к Богу. Меня прельщала идея отрешения и молчания, но я сомневался, что смогу с подобающим достоинством последовать их примеру.

Мы уже возвращались в Уотерфорд, когда на долину потихоньку стала опускаться ночь, и лишь верхушки деревьев, обступивших шоссе, озарялись последними лучами солнца, и в этом призрачном свете я не мог не заметить, насколько измучена Люси. Ее усталый вид пробудил беспокойство в моей душе, и я сразу представил себе наступление белых кровяных телец, скопившихся у границ ее кровеносной системы. Когда-то я лежал, уютно свернувшись в ее теле, питался теплыми водами расцветшей внутри ее реки, научился любить безопасную темноту женской утробы, познал безмятежную музыку сердцебиения, а также то, что материнская любовь начинается в храме ее чрева, витражное окно которого символизирует зарождение новой жизни и является источником ее эликсира. И теперь та самая кровь, что питала меня, медленно ее убивает. Наверное, поэтому люди верят в богов и так нуждаются в них в темные часы отчаяния под безразличным звездным небом. Ибо ничто другое не может тронуть надменное равнодушие мира. «И вот моя мать, — подумал я. — Именно внутри ее я впервые узнал о рае и планете, на которой должен был появиться — голый и испуганный».

— Перестань думать о моих похоронах, — бросила Люси, не открывая глаз. — Я пока еще не умерла. Просто смертельно устала.

— Я думал о том, как можно жить в штате, где невозможно получить приличную китайскую еду.

— Все ты врешь, — сказала она. — Ты уже мысленно меня похоронил.

— А почему бы мне не убить отца? — предложил я. — Тогда мы смогли бы своими глазами увидеть, как это бывает, когда умирает один из родителей. Но поскольку это всего лишь наш отец, никто даже глазом не моргнул бы.

— Не смей так говорить о своем отце, — рассердилась Люси.

— Он мне не отец, — возразил я. — Не забудь об аннулировании брака и о нашем позоре: ведь мы теперь бастарды.

— Что ты можешь знать о стыде, сынок? — спросила Люси.

Она выпрямилась на сиденье и разгладила морщинки на платье. Потом открыла сумочку, достала флакон духов «Белые плечи», побрызгала себе на запястья, и автомобиль, пробиваясь сквозь воздушный поток, повез по шоссе историю моего детства.

— Много, — ответил я. — Я много знаю о позоре.

Она покачала головой и натерла духами шею и лицо.

— Джуд переживает, что ты покинул лоно церкви, — вздохнула она.

— Это не его дело, — огрызнулся я.

— Он крестил всех моих мальчиков. Дал тебе первое причастие, — напомнила она.

— Мы считали вас любовниками. Я сказал ему об этом, когда он тебя соборовал.

— И что он тебе ответил? — рассмеявшись, спросила Люси.

— Не много. Он обычно не переходит на личности.

— Джуд сказал мне, что настало время, — произнесла мать и закрыла глаза.

— Время для чего?

— Выложить карты на стол.

— Что, опять о позоре? — поинтересовался я.

— Да. Этим всегда все и кончается, — кивнула Люси. — Джек, отец Джуд — мой брат. Твой дядя.

— Странно, — только и мог выдавить я, после того как молча проехал еще одну милю. — Странно даже для тебя.

— Я запуталась в собственной лжи. Не знала, как вернуться назад и начать по новой. Могла выдержать все, но только не презрение Джинни Пени. Понимаешь, о чем я?

— Нет, — честно признался я. — Понятия не имею. В большинстве южных семей принято представлять родным дядям их юных племянников задолго до того, как им исполнится тридцать семь.

— Ты такой старомодный, — улыбнулась Люси.

— Даже для нас, мама, это уже чересчур. Если честно, то, по мне, уж лучше бы отец Джуд был твоим любовником. Легче было бы переварить.

— Когда-то я считала, что поступаю вполне разумно, — ответила она.

— Я просто жду не дождусь подробностей, — сказал я и, высунувшись из окна, выкрикнул во все горло: — Жутких, гребаных, невероятных подробностей!

— Держи себя в руках, — одернула меня Люси и начала рассказ.

И я стал слушать.