Глава двадцать первая
С первого дня появления Джордана Эллиота в Уотерфорде его прозвали калифорнийским мальчиком. Для жителей Южной Каролины Калифорния была местом, где американская мечта, разворачиваясь на солнце, шла не в том направлении. Это была запретная страна, где все человеческие страсти переплескивали через край, а сдерживающие центры не работали.
То время мы назвали летом Джордана. Мы никогда еще не встречали такого человека, как он. Его светлые волосы спускались до плеч, и он прямо-таки излучал природное здоровье. Хотя в строгом смысле слова красивым его назвать было нельзя, лицо у него было точно у бегуна на длинные дистанции. Особенно поражали бесстрашные глаза. Уотерфорд немедленно обнаружил, что Джордан Эллиот проживал свою жизнь, словно это был затяжной прыжок с высоко летящего самолета. Из Калифорнии он привез революционные идеи, которыми щедро делился с окружающими.
В то лето, как я помню, наши души были легки, точно подхваченные воздушным потоком дикие утки над необъятной скатертью соленых болот, и мы были счастливы на роскошной, полной жизни зеленой земле, где реки пахли спартиной и яичным белком. Местные мальчишки привыкли проводить время на реках Уотерфорда: отправлялись на многодневную рыбалку, ловили постоянно меняющуюся приливную волну, втирали детский крем в обожженные солнцем плечи, а рыба выскакивала из залитой луной воды и сама насаживалась на крючок. Саргусы, мигрирующая кобия, пятнистые окуни, сладкая на вкус форель… Свежее филе скворчало на сковороде и покрывалось золотистой корочкой, помогая нам набивать животы и освещая светлые, радостные дни нашего детства. Болотистая местность больше чем на сто процентов удовлетворяла все пять органов чувств подростка. Я закрывал глаза, забрасывал сеть в ручей при низкой воде, и легкие мои наполнялись летним воздухом. И в такие минуты я мог представить себя моряком, владельцем торгового судна, обитателем моря и болот. Черная речная грязь забивалась между пальцами ног, и я слушал, как дельфин гонит кефаль к речной отмели.
Появление Джордана в Уотерфорде было сродни стихийному бедствию, хотя на то, чтобы оценить вред (или пользу) от его смелого вторжения в жизнь города, ушли годы. Он распахнул для нас окна времени, принес к нашим дверям новости из большого мира. Жизнь стала сказкой, театром и мифом, потому что этого пожелал Джордан.
Джордан рос в военной среде, поскольку был сыном подполковника. Он был одним из тех мигрирующих, взаимозаменяемых и практически невидимых детей, выходящих из безликих зданий военно-морского госпиталя и двух баз, расположенных в городе. Жизнь таких детей была настолько транзитной, что местные ребята не тратили попусту время на более близкое знакомство. Дети военных каждый год проходили через город и через школу почти незамеченными.
Кэйперс, Майк и я впервые увидели Джордана на Долфин-стрит, когда мы брели на бейсбольный матч американской лиги, проходивший на школьном стадионе. И вот в благоухающий южный день, когда тротуар просто обжигал ноги, а растения, казалось, вот-вот дружно самовозгорятся от зноя, мы неторопливо шли по главной торговой улице. Все кругом было пропитано жарой, и наша троица жадно ловила струи прохладного воздуха из открытых дверей магазинов. Лодки на неподвижной воде походили на стрекоз, застывших в янтаре внепогодного полдня, который будет тянуться вечно. Время остановилось, и только младенцы в колясках орали от жары в ожидании своих мамаш. Лето вписало свое имя в шипящий асфальт, и даже собаки куда-то попрятались.
— Что за черт?! — воскликнул Майк, первым заметивший Джордана, летевшего по Долфин-стрит на скейтборде и, словно слаломист, лавировавшего в плотном потоке машин.
— На хрена мне это знать, да и плевать я хотел, — отозвался Кэйперс, изображая безразличие, но мы с Майклом уловили в его голосе неуверенность.
Кэйперс был законодателем моды в нашей компании. Он не возражал против свиты, но соперников не терпел.
— Это новый парень, — сообщил я. — Из Калифорнии.
Я навсегда запомнил первое явление Джордана Эллиота и его светлые волосы, разлетающиеся над головой, когда он несся по улице на первом скейтборде, пересекшем границы Южной Каролины. Я как завороженный следил за Джорданом, скользящим между «бьюиками» и «студебеккерами», в то время как вся улица нашего южного городка дружно обратила на чужака неодобрительный взор. На Джордане были плавки, рваная футболка и поношенные тенниски. По улице он несся с шумом и явно красуясь, выделывая совершенно нереальные повороты и виражи. Его темные очки, надетые на макушку, выглядели скорее вызывающей маской, не имеющей ничего общего с законами оптики. Владельцы магазинов и клиенты выбежали на улицу прямо в жаркое марево, чтобы посмотреть на представление.
Помощник шерифа Кутер Риверс, в это время как раз выписывающий штраф за неправильную парковку туристу из Огайо, вдруг заметил непорядок и свистнул Джордану, чтобы тот остановился.
Помощник шерифа Риверс был грузным туповатым мужчиной, обожавшим толпу, совсем как актер-любитель, а потому страшно обрадовался такому повышенному вниманию горожан. Приблизившись к длинноволосому мальчику, помощник шерифа спросил:
— Так-так-так, маленький орел! Это что тут у нас?
— А чего такого? Я спешу, — ответил Джордан, который спрятался за темными стеклами очков и, казалось, не замечал всеобщего внимания.
— Ты забыл добавить в предложение слово «сэр», сынок, — зарычал Риверс.
— В какое?
— Что? — растерялся Риверс. — В каждое, сынок. В каждое, черт побери, если хоть немного думаешь о себе.
— Прошу прощения, сэр, — отозвался Джордан, — но я не понимаю ни слова из того, что вы говорите. Не могли бы вы перейти на английский?
Мы с Майком и еще несколько человек из толпы прыснули со смеху.
— Сынок, может, там, откуда ты родом, твои слова и покажутся забавными, но здесь я не дам тебе раскатывать на своем драндулете, — огрызнулся помощник шерифа.
Джордан с непроницаемым лицом смотрел сквозь темные стекла очков, сохраняя абсолютное самообладание.
— Что сказал этот парень? — спросил он под громкий хохот толпы.
Выговор Кутера Риверса и в самом деле был труден для понимания даже жителей Южной Каролины. А когда он злился, то захлебывался словами, причем недостаток этот школа Уотерфорда так и не сумела исправить. Задненёбные звуки его речи были слишком растянуты, а губные, наоборот, вылетали чересчур быстро, а потому были смазаны. И вот сейчас, когда он разволновался, слова слились в один непереводимый поток. Прошипев что-то, Кутер выписал квитанцию и подал ее Джордану. Несколько человек в толпе захлопали, глядя, как Джордан разбирает слова.
— А вы среднюю школу окончили? — изучив квитанцию, поинтересовался Джордан.
— Почти, — ответил опешивший Риверс.
— Вы неправильно написали слово «нарушение», — заметил Джордан. — Вы неправильно написали слово «передвигался».
— Все, что надо, я написал, — отрезал помощник шерифа.
— Ну и что мне делать с этой квитанцией? — спросил Джордан.
Пробираясь сквозь толпу, помощник шерифа крикнул через плечо:
— Можешь съесть ее вместо ланча, маленький орел.
Толпа начала рассасываться, и большинство не видели, как Джордан совершенно спокойно сунул квитанцию в рот, словно лошадь морковку. Он сжевал ее и, сделав несколько судорожных движений, проглотил.
— Ты играешь в бейсбол? — спросил его я.
— Я играю во все игры, — ответил Джордан, впервые взглянув на высокого поджарого мальчика с приплюснутым носом. Именно таким я был в те годы.
— И как успехи? — поинтересовался Майк.
— Да так, потихоньку. — На секретном языке атлетов Джордан дал понять, что перед нами спортсмен. — Меня зовут Джордан Эллиот.
— Я знаю, кто ты такой, — произнес Кэйперс. — Мы троюродные братья. Я Кэйперс Миддлтон.
— Мама сказала, что тебе будет стыдно общаться со мной, — улыбнулся Джордан. В его самоуверенности было нечто очаровательно обескураживающее.
— Слыхал, что ты странный, — сказал Кэйперс. — И ты только что это доказал.
— Кэйперс! Что за имя. В Европе каперсами называют маленькие ягоды, которые кладут в рыбу и в салаты. На редкость дерьмовый вкус.
— Это фамильное имя, — оскорбился Кэйперс. — Оно вошло в историю Южной Каролины.
— Ой не могу! — Майк притворился, будто его вот-вот стошнит.
— Мой отец говорит, что все здешние Эллиоты — теплое говно, — признался Джордан.
— А вот и нет. По меркам Южной Каролины, прекрасная семья. Просто замечательная, — заявил Кэйперс.
— Эх, надо было мне взять гигиенический пакет, когда я в последний раз летел на «Дельте», — бросил Майк, и Джордан рассмеялся.
— Я Джек Макколл, — протянул я ему руку. — А Макколов в нашем городе практически ни во что не ставят.
— Майк Хесс, — поклонился Майк. — Таким, как мы, Кэйперс позволяет чистить свой фамильный герб.
— И тот и другой происходят из очень хороших семей, — заметил Кэйперс.
— На самом деле Кэйперс считает нас белой рванью, — сказал я. — Но без нас он помрет с тоски.
— Тебе не следовало есть квитанцию, — пожал плечами Кэйперс. — Это неуважение к закону.
— Пусть попрактикуется, — бросил я. — Нам еще надо побить троих парней.
— Как мы объясним тренеру Лэнгфорду его длинные волосы? — спросил Кэйперс.
— Он же из Калифорнии, — напомнил Майк. — Это все объясняет.
Если бы мы вышли на бейсбольное поле с вождем Мау-мау или с тибетцем, занимающимся плетением корзин, реакция Лэнгфорда была бы даже менее скептической.
— Ну и что это у нас такое? — поинтересовался Лэнгфорд.
— Сын военного, тренер, — ответил я. — Приехал из Калифорнии.
— Он похож на русского коммуниста, — нахмурился Лэнгфорд.
— Это кузен Кэйперса, — сообщил Майк.
— Дальний родственник, — поспешил поправить его Кэйперс.
— Калифорния, говорите… — задумался Лэнгфорд. — У нас есть лишняя форма, сынок. Ты когда-нибудь играл в эту игру?
— Да так, чуть-чуть, — ответил Джордан.
— Питчером был?
— Раз или два. — Надо говорить: «Раз или два, сэр», — заявил Лэнгфорд.
— Сэр, — ответил Джордан, так, словно произнес слово «дерьмо».
У него был талант ставить взрослого в неудобное положение, при этом формально не допуская грубости. Со времен сражения при форте Самтер Джордан Эллиот был первым бунтовщиком, переступившим пределы Уотерфорда, первым человеком, смотревшим на людей во власти как на чужих, беспардонно вмешивающихся в дела других и ставящих себе целью подавить природную жизнерадостность молодежи.
Пока он надевал форму, Кэйперс сказал:
— Похоже, мы сделали большую ошибку, пригласив его к нам.
— А мне он нравится, — возразил Майк. — Он не облажается. Мне бы тоже хотелось так себя вести, будь у меня хоть капля смелости. Но честно скажу, у меня ее нет.
— Он спортсмен. Это точно, — заметил я, изучая его скейтборд. — А вам хотелось бы прокатиться на такой штуке?
— Мама мне все о нем рассказала. Им давно следовало отправить его в школу для трудновоспитуемых, — заявил Кэйперс.
— Посмотрим, как он будет играть, — ответил я.
— Он просто сын бедного морпеха. Они каждый год к нам приезжают. Надо дать ему шанс, — добавил Майк.
— Такие, как он, не умеют приспосабливаться, — нахмурился Кэйперс. — Они не знают, кто они такие. У них нет места, которое они могут назвать домом. И мне их жаль.
— Он же Эллиот. Эллиот из Южной Каролины, — поддразнил его я.
— Из хорошей семьи. Очень хорошей, — радостно подхватил Майк.
Кэйперс улыбнулся, глядя на Джордана, вышедшего на поле.
— Ну, новенький, подавай, — произнес Лэнгфорд, кинув Джордану перчатку и мяч. — Где твой шлем?
— Не налез.
— А все твои проклятые калифорнийские патлы, — нахмурился тренер. — С этим надо что-то делать. Отис, ты с битой, сынок. Остальным разойтись по полю.
Кэтчер Бенни Майклс поправил форму, присел за «домом» бэттера и начал принимать от Джордана разогревающие мячи. Джордан разогревался медленно, но было видно, что он не первый раз в роли питчера. Никаких вывертов при подачах не было, он действовал грамотно и деловито. И тут Отис Крид открыл свой рот.
Отис первым в детской лиге стал на регулярной основе жевать табак, и при этом его не тошнило. Его отец заправлял шлюпочным хозяйством на наших реках, и с первого взгляда было видно, что Отис, загорелый и веснушчатый, вырос среди лодок, дыша запахом машинного масла ремонтируемых моторов. Он мог разобрать и собрать мотор лодки так же легко, как солдат — самозарядную винтовку М-1. Тем не менее Отис не умел разобрать утвердительное предложение или найти значение X в простейшем алгебраическом уравнении. Уотерфорд славился своими кулачными бойцами, и Отис Крид расхаживал по городу вальяжной походкой прирожденного хулигана.
— Никогда не играл против девчонки, да еще к тому же такой смазливой, — сказал Отис так, чтобы его услышали аутфилдеры.
По рядам игроков прокатился смешок, хотя скорее это была просто нервная реакция.
Джордан замахнулся и подал мяч прямо в верхнюю губу Отиса Крида. Именно тогда уотерфордские мальчишки узнали, с какой скоростью Джордан может бросать бейсбольный мяч. Бенни ни в жизнь было не поймать такого мяча. Мяч ударился о проволочную сетку, и раздался звук, будто лопнула гитарная струна.
— Она попыталась меня ударить. Специально! — воскликнул Отис.
Он поднялся, отряхнул штаны и злобно махнул битой в сторону Джордана. Но Джордан не обратил на Отиса ни малейшего внимания, просто принял подачу кэтчера и как ни в чем не бывало взял мешочек с канифолью, несколько раз встряхнул его, так что порошок разлетелся между пальцами, словно пух одуванчика.
— Эй, новенький, делай страйки, — приказал тренер.
Второй питч был выполнен в той же жесткой манере. Мяч пролетел в миллиметре от горла Отиса, в результате чего тот не выдержал и повалился спиной в сторону дагаута команды-противника.
— Отис, ты что такой скованный сегодня? — спросил Лэнгфорд.
— Да этот козел просто взбесился! — крикнул Отис.
— Я все еще напоминаю тебе девчонку? — поинтересовался Джордан.
— А то нет, лютик ты мой золотистый.
Следующий мяч ударил Отису в грудную клетку с таким хрустом, будто врезался в спелый арбуз.
Мы с Майком стояли на внешнем поле.
— Отис даже ругательство на стене не может прочесть, — ухмыльнулся я.
— Похоже, мы нашли чертовски хорошего питчера, — заметил Майк.
— Интересно, а сможет ли он сделать хоум-ран? — спросил я.
Отис с трудом поднялся на ноги, простонал и направился к питчерской горке, угрожающе размахивая битой. Длинноволосый мальчик, похоже, не испугался и сделал несколько шагов навстречу Отису. Тренер Лэнгфорд встал между ними и развел их своими натруженными мясистыми руками.
— Глупо задирать парня, у которого такой сильный бросок, — сказал тренер Лэнгфорд Отису. — Скажи, сынок, ты можешь сделать хоум-ран?
Джордан обратил взгляд своих голубых глаз на обрюзгшего, страдающего ожирением тренера — человека, который зарабатывал себе на жизнь тем, что держал бензоколонку, но при этом страстно любил спорт и работу с детьми. Уже тогда Джордан хорошо разбирался в людях и, несмотря на непоседливость и неуравновешенность, был своего рода провидцем, а потому смог разглядеть мягкосердечность Лэнгфорда за примитивным, можно сказать грубым, фасадом, характерным для всех тренеров с Юга. Джордан почувствовал расположение тренера, когда тот, вложив мяч ему в перчатку, сказал:
— Сынок, я хочу посмотреть, как ты его выбьешь.
Джордану хватило четырех питчей, чтобы выбить Отиса. Мальчики на поле стали перешептываться, потрясенные скоростью питчей Джордана.
С появлением Джордана наша группа окончательно сформировалась. В младших и старших классах средней школы Джордан был правым полузащитником, и нашу компанию прозвали Миддлтонской линией защиты, причем за последние два года мы проиграли всего две игры. В баскетбольной команде Джордан отличался великолепной прыгучестью, брал все угловые мячи и помог нам выиграть у команды из школы Норт-Огасты. По мере возмужания игра Джордана в качестве питчера с каждым годом становилась все лучше и лучше, а его фастбол достиг совершенства, а в выпускном классе он почти что привел нашу команду к победе в чемпионате.
Но именно Кэйперс в тот день разглядел потенциал Джордана. Под гривой развевающихся светлых волос он заметил и очарование, и опасность редкой улыбки Джордана, которую этот не слишком счастливый маленький бунтарь обычно прятал, объявив войну миру взрослых. Кэйперс разглядел и сексуальную ауру этого высокомерного, уверенного в себе мальчика с тонкими губами. Почувствовав потенциального соперника, он постарался подружиться с ним, чтобы нейтрализовать.
Мы с Майком особо не возражали, потому что всегда послушно следовали за Кэйперсом. С самого начала этой дружбы не на равных Кэйперс считал, что имеет на это полное право. Кэйперс, выросший в доме, где к политике относились с большим уважением, прекрасно владел стратегией умолчаний и закулисных игр. Он подавал какую-нибудь идею Майку, которую тот принимал за свою и с которой я не соглашался, потом мы обращались к Кэйперсу как к арбитру, и спор наш, ко всеобщему удовлетворению, благополучно разрешался. Нередко именно Кэйперс провоцировал ссоры своих вечно лающихся друзей. Он обычно мягко стелил, но нам было жестко спать. Кэйперсу страшно нравились грубые проделки, путем которых мы с Майком вносили разнообразие в его слишком правильную жизнь. На первый взгляд он ничего от нас не требовал, но на самом деле вертел нами, как хотел. Мы были орудием для реализации его выдающегося политического инстинкта, абсолютно безжалостного при всей внешней мягкости. Он действовал жестко, но в самой мягкой манере. Юг славится своими макиавелли.
Но именно Скитер Спинкс по-настоящему скрепил дружбу нашей четверки. Скитер уродился в самых нижних эшелонах белого населения Юга, и уродился он злобным и подлым. То время, пока он учился в старших классах, стало сущим адом для уотерфордских подростков, ибо, как хвастался сам Скитер, в школе не было ни одного мальчика, которого он хоть раз, да не избил бы. Особенно доставалось от него прилежным ученикам, так как Скитер находил садистское удовольствие в их унижении. Телосложение у него было могучее, и к силе выросшего на ферме подростка добавлялись еще и дурные манеры. У него были мощная шея и взрывной характер. В общем, Скитер был из тех жутких парней, что превращали жизнь других подростков в кошмар наяву.
Летом 1962 года Скитер выбрал меня в качестве жертвы, причем проект этот был долгосрочным. Предстоящая школьная интеграция только усилила зоологическую ненависть Скитера к чернокожим, а его родитель возлагал личную ответственность на моего отца, судью Макколла, за введение интеграции в Уотерфорде. Я тогда только перешел в девятый класс, а потому еще не дорос до того, чтобы Скитер мог избить меня до потери сознания, однако и спокойно пройти мимо него мне тоже не удавалось. Скитер то брал меня в клещи и перебрасывал через плечо, то нарочно старался унизить перед девочками. Он взял себе за правило игриво похлопывать меня по лицу, причем чем дальше, тем сильнее. Я старательно избегал тех мест, где он обычно ошивался, но Скитер, заметив это, от души развлекался, внезапно появляясь там, где я меньше всего ожидал его увидеть.
В то лето проходил чемпионат по бейсболу нашей лиги, а потому скрыться мне было некуда, так как Скитер не пропускал ни одной игры. Я только что дорос до шестифутовой отметки и стал весить сто пятьдесят фунтов, но был страшно угловатым и неуклюжим, совсем как щенок датского дога. Однако Скитер, очевидно, решил, что мой рост представляет для него определенную угрозу. Он уже год как не учился в школе и работал автомехаником в компании «Шевроле», когда услышал, что я назвал его тупорылым придурком.
И это было чистой правдой. Я был виноват в том, что запятнал репутацию Скитера такой нелестной характеристикой, однако говорил я все в кругу друзей, никак не ожидая, что мои слова дойдут до Скитера. Однажды мы с Кэйперсом, Майком и Джорданом шли по улице и обсуждали матч, который только что проиграли Саммервиллу со счетом 0:1. Мы как раз занимались тем, что по новой проигрывали каждый питч, когда позади нас послышался визг тормозов и из двух машин, забитых футбольными игроками прошлого сезона, выскочили Скитер с пятеркой друзей и двинулись прямо на нас. Мы все еще были в перчатках и не успели остыть после игры. Джордан нес заклеенную липкой лентой тридцатичетырехдюймовую биту «Луисвилль слаггер», которую я сломал при неловкой подаче.
Скитер сразу приступил к делу и стремительным боковым ударом вмазал мне по губам, да так сильно, что я упал на колени и почувствовал во рту вкус крови.
— Прошел слушок, что ты меня нехорошо обозвал, Макколл, — прохрипел Скитер. — Вот я и хочу узнать, хватит ли у тебя духу сказать мне это прямо в глаза.
— Джек говорил мне, что ты у нас просто принц и гордость белой расы, — ухмыльнулся Майк, помогая мне подняться.
— Заткнись, жиденок! — рявкнул Скитер.
— Убирайся, Скитер, — вмешался Кэйперс. — Мы никому ничего плохого не делаем.
— Прикуси язык, красавчик, пока я его у тебя не вырвал и не скормил крабам, — огрызнулся Скитер и треснул меня по затылку, да так, что я снова оказался на земле.
Вот тогда-то Джордан и стукнул битой по тротуару, давая понять Скитеру, что в городе появился новый парень.
— Эй, сопляк! — воскликнул Джордан. — Ты похож на подростка с рекламы клерасила. У тебя там под прыщами щеки-то есть?
Майк печально закрыл глаза. Как он нам позже признался, в тот момент он подумал, что это последние слова Джордана на земле и Скитер с IQ неандертальца выберет новый, особо мучительный способ смерти для калифорнийского мальчика.
— Он назвал тебя сопляком, — заметил Генри Аутло, нападающий из футбольной команды.
— Генри не так понял, — поспешил вмешаться Майк.
— Заткнись, Хесс, — бросил Генри, — а не то я отрежу тебе задницу и съем прямо в сыром виде.
— Я что-то не расслышал, — произнес Скитер и медленно пошел на Джордана, который, в свою очередь, крепче ухватился за биту. — А ну повтори, что сказал!
— Ну уж нет, вонючка, — отозвался Джордан. — Ты, безобразная, вислоухая, щербатая, мерзкая деревенщина. Не собираюсь ничего тебе повторять. И стой где стоишь, а не то будешь срать щепками от биты всю ночь.
— О-о-о! — завопила свита Скитера в притворном ужасе, а Скитер рассмеялся и сделал вид, что покачнулся от страха.
— А ты, кажись, один из тех кусков дерьма, что морпехи каждый год наваливают на острове Поллок?
— Да, я, может, и кусок морпехского дерьма, — ответил Джордан. — Но кусок дерьма, имеющий при себе бейсбольную биту.
— А я вот сейчас возьму и отберу у тебя эту биту и такого пендаля дам, что ты полетишь у меня через весь город, — по-змеиному прошипел Скитер. — А потом обрею тебя наголо.
— Первой твоей проблемой, недоумок, будет бита, — заметил Джордан.
— Не стоит его еще больше злить, — посоветовал я Джордану.
— Считай, что он уже покойник, Макколл, — сказал Генри Аутло.
— Да тебе слабо ударить меня этой битой! — ухмыльнулся Скитер.
— Лучше помолись, чтобы это было правдой, — ответил Джордан и, ко всеобщему изумлению, улыбнулся.
Казалось просто невероятным, что Джордан нисколечко не испугался Скитера. Ситуация явно была не в его пользу: взрослый мужчина против мальчишки. Джордан просто держал биту и совершенно спокойно ждал, когда Скитер нападет. В тот день никто из городских подростков еще не знал, что Джордан Эллиот всю жизнь сражался со взрослым морским пехотинцем. Но если этого морского пехотинца он боялся до дрожи, то молодых хулиганов и панков — нисколечко.
Скитер снял насквозь пропотевшую, всю в масляных пятнах футболку и швырнул ее одному из дружков, потом поплевал на руки, потер их и встал перед Джорданом, выпятив вперед голую грудь с устрашающими рельефными мускулами.
— Господи! — восхищенно вздохнул Генри Аутло при виде столь хорошо развитой мускулатуры.
— Расскажите обо мне своему другу, — заявил Скитер и начал делать ложные выпады в сторону Джордана. — Он здесь недавно и не знает, что сейчас помрет.
— Джордан, я хочу представить тебя нашему хорошему другу Скитеру Спинксу. Мы все гордимся Скитером. Он наш городской хулиган, — произнес Майк.
Мы с Кэйперсом рассмеялись, и на мгновение нам показалось, что Скитер передумал.
— Надо же! Скитер? — ухмыльнулся Джордан, заставляя Скитера вернуться к делу. — Скитер? Тебя что, назвали в честь крошечного кусачего насекомого, который сосет кровь из детских попок? Ну, у нас там, в Калифорнии, был один парень, которого мы боялись. Серфингист по прозвищу Турок. Так что мы, калифорнийские ребята, не слишком-то боимся нарков, названных в честь насекомых.
— О господи! — простонал Генри Аутло. — Этот парень напрашивается на неприятности.
— Бейсбольной битой каждый дурак может ударить, а ты попробуй кулаками, — прорычал Скитер.
— Да, — согласился Джордан. — Стыд-то какой, что тебе приходится драться с сопляком, а не с настоящим мужчиной.
— Дерись врукопашную, — приказал Скитер. — Будь мужиком.
— Я бы и рад, Скитер, — ответил Джордан, — да вот только мы в разных весовых категориях. И возрастных тоже. Ты больше меня. И больше Джека. Так что бейсбольная бита немного сравняет наши шансы.
— Да у тебя кишка тонка пустить в ход эту штуку! — воскликнул Скитер и без предупреждения попер на Джордана.
Когда в ту ночь Скитер Спинкс лежал в палате интенсивной терапии, весь Уотерфорд уже знал, что он жестоко заблуждался.
Позднее весь город узнал и о поразительном умении Джордана сохранять равновесие и его удивительной выдержке. Его движения были стремительными, точно молния. В тот день я увидел, как Джордан с быстротой гремучей змеи среагировал на выпад Скитера. А еще стало совершенно ясно, что Джордан подготовился к схватке, как только ударил битой по тротуару. И, решившись, он действовал так сосредоточенно, словно молился. То, чему мы стали свидетелями, было не просто смелостью, а беззаветной отвагой, силой духа, присущей только Джордану. В тот день он едва не убил Скитера Спинкса своей бейсбольной битой.
Джордан отступил в сторону и избежал первого удара Скитера. План Скитера был хорош: он хотел сбить Джордана с ног — так, как он сшибал мелких полузащитников во время школьных игр. План полностью провалился, когда Джордан, уклонившись, саданул битой Скитеру по затылку и тот первый удар привел к сотрясению мозга. Звук был такой, словно кто-то разрубил курицу. Однако вместо того чтобы спокойно остаться лежать, Скитер встал на шатающихся ногах, униженный и кипящий от ярости, и сделал выпад, правда уже не такой точный, в сторону Джордана, которого и на сей раз не подвела вера в свою биту. Второй удар сломал Скитеру три ребра, причем одна из треснувших костей проткнула ему правое легкое. Потому-то он и харкал кровью, когда на место происшествия прибыла машина «скорой помощи».
Скитер все еще до конца не понял ситуацию и сделал последнюю бесполезную попытку достать Джордана, но тот остался стоять как стоял с тем же холодным и невозмутимым видом. На сей раз Джордан сломал Скитеру челюсть. Сломанная челюсть положила конец карьере Скитера в качестве городского хулигана. Уотерфордские подростки больше не видели Скитера в своих ночных кошмарах, и уже на следующий день в городе не было ни одного мальчишки, которому не стало бы известно имя Джордана Эллиота. Его решили не арестовывать, официального обвинения тоже не предъявляли.
Позднее я узнал, что любовь и боль — синонимы в жизни Джордана Эллиота. По мере того как крепла наша дружба, Джордан несколько раз становился свидетелем моего унижения во время пьяных выходок отца. И тогда он рассказал мне, как в седьмом классе убежал из дому. Мать обшарила все побережье Южной Калифорнии, пока не обнаружила сына в Тихом океане в ожидании подходящей волны, чтобы доплыть до Азии. Вскоре после этого миссис Эллиот отвела Джордана в кабинет психиатра, капитана Джейкоба Брилла. Джордан неоднократно рассказывал мне эту историю, слово в слово.
Джордан не пожал руку капитану Бриллу и даже не взглянул на него, когда вошел в кабинет, а стал изучать интерьер. Доктор и мальчик с минуту сидели молча, а потом доктор Брилл откашлялся и произнес:
— Итак?
Но Джордана молчание ничуть не угнетало, и он в ответ не проронил ни слова. Он мог часами сидеть, не произнося ни звука.
— Итак? — повторил доктор Брилл.
Все так же молча Джордан уставился на психиатра. Всю свою жизнь Джордан смотрел на взрослых прямо и внимательно, и редко кто из них мог выдерживать молчаливую тяжесть его проницательного взгляда.
— Итак… Как думаешь, зачем мать прислала тебя сюда? — спросил доктор Брилл, пытаясь хоть как-то завязать разговор.
Джордан пожал плечами и так же молча посмотрел на бледного, с виду не слишком располагающего к себе человека, который сидел перед ним.
— Должно быть, у нее на это есть важная причина, — продолжил доктор. — Она показалась мне весьма приятной женщиной.
Мальчик кивнул.
— Почему ты на меня так смотришь? — поинтересовался доктор. — Ты ведь здесь, чтобы говорить. Дядюшка Сэм платит мне хорошие деньги за то, что я выслушиваю пациентов.
Джордан отвернулся от врача и обратил свой взгляд на современную картину, где были изображены наложенные друг на друга разноцветные геометрические фигуры: квадрат, круг и треугольник.
— Что ты видишь, когда смотришь на эту картину?
— Плохой вкус, — бросил Джордан, снова уставившись на врача.
— Ты что, разбираешься в искусстве?
— Нет, — ответил Джордан. — Но для своего возраста я нечто вроде aficionado… любителя.
— Любителя? — переспросил врач. — По-моему, ты еще и нечто вроде выпендрежника.
— Я говорю по-испански, так что это не выпендреж, доктор. Еще я говорю по-французски и по-итальянски. Я жил в Риме, Париже и Мадриде, когда мой отец работал при посольствах. Моя мать любит искусство и получила степень магистра истории искусства при Римском университете. Она передала мне свою любовь к искусству. Можете мне поверить, ей эта картина еще больше не понравилась бы.
— Ты ведь здесь не затем, чтобы говорить о моих художественных вкусах, — заметил доктор Брилл. — Мы здесь, чтобы говорить о тебе.
— Вы мне не нужны, док, — отрезал Джордан. — У меня все нормально.
— А вот твои родители и учителя так не считают.
— Это то, что считаю я.
— Все считают тебя слишком неуравновешенным молодым человеком. Они считают, что ты очень несчастный мальчик. Кстати, я придерживаюсь того же мнения. И мне хотелось бы тебе помочь, — сказал доктор Брилл. Голос его звучал очень мягко, и Джордан не уловил в нем ни одной фальшивой нотки.
Чуть поколебавшись, Джордан все же заговорил:
— Да, я расстроен. Это так. Но не из-за того, о чем все думают… Я заслуживаю лучших родителей. Бог совершил ужасную ошибку. Он дал мне не тех родителей.
— Он часто так поступает, — согласился доктор Брилл. — Но у твоих родителей безупречная репутация. В отличие от тебя. Они говорят, что у тебя нет друзей.
— Я предпочитаю одиночество.
— Одиночки часто не могут себя найти, — заметил доктор Брилл.
Но Джордан был готов к этому возражению и тут же выпалил:
— Так же как и мозгоправы.
— Прошу прощения?
— Мозгоправы — самые большие неудачники в мире. Я слышал, как отец миллион раз это говорил. Он и сегодня так сказал.
— Повтори точно его слова, — попросил доктор Брилл.
— Он сказал, что вы становитесь мозгоправами, потому что сами себя затрахали.
— В моем случае твой отец совершенно прав, — кивнул доктор Брилл. — У меня было на редкость тяжелое детство. Потому-то мне и захотелось исправить мир.
— Вы не сможете исправить мой мир.
— Я попытаюсь, если ты мне позволишь, Джордан.
— Я пришел к вам под надуманным предлогом. Мои родители не принимают меня таким, какой я есть. Но они меня не знают. Они ничего обо мне не знают.
— Но они знают, что тебе ставят сплошные неуды.
— Я отключаюсь, — объяснил мальчик. — Даже часы перестают тикать, когда учителя заводят свою шарманку. Такая скука. Надо включить скуку в перечень семи смертных грехов.
— А от чего тебе становится скучно?
— От всего, — ответил Джордан.
— А я тебе тоже наскучил? — добродушно поинтересовался доктор Брилл.
— Брилл, — начал Джордан, уставившись на врача своими голубыми глазами, — такие люди, как вы, просто смерть. Вы никогда и ничего во мне не поймете.
— Я уже пятый по счету психиатр, к которому тебя направили, — произнес доктор Брилл, бросив взгляд на медицинскую карту. — И все отмечают твою враждебность и нежелание приспособиться к лечебному процессу.
— Мне мозгоправ не нужен, доктор, — твердо заявил Джордан. — Благодарю за то, что потратили на меня свое время, но у меня уже есть то, что мне помогает и что вы, парни, дать мне не способны.
— Можешь сказать, что это? — поинтересовался врач. — Любопытно было бы узнать.
— Это религия, — ответил Джордан.
— Что?
— Я очень религиозен. Я католик.
— Что-то я не совсем понимаю.
— Ну куда уж вам, — отозвался Джордан. — Вы ведь еврей. Мозгоправы чаще всего евреи. По крайней мере, те, с которыми мне довелось встретиться.
— Я считаю, что это хороший знак. Что у тебя глубокое религиозное чувство.
— Спасибо, — сказал Джордан, поднявшись со своего места. — Теперь я могу идти?
— Конечно нет, — отрезал врач, повелительно указав мальчику на стул. — Твоя мать говорит, что тебя беспокоит новое назначение отца.
— Совсем не беспокоит. Мне с ними не по пути.
— Тебе двенадцать лет. Поэтому у тебя нет выбора. Думаю, нам нужно выработать стратегию, чтобы облегчить твое положение.
— Да, мне двенадцать, — согласился Джордан. — Знаете, сколько школ я уже перепробовал? Десять. Я перепробовал десять школ, док. Вы понимаете, что это значит — каждый год идти в новую школу? Это ужасно. В этом нет ничего хорошего. Ничегошеньки. Потому-то дети военных такие трахнутые. Они или готовы лизать каждому второму задницу, или совсем дурковатые.
— Тебе надо учиться заводить друзей, — заметил доктор Брилл с легкой иронией в голосе. — Это учит уверенности в себе и гибкости в отношениях. Ты научишься правильно планировать свое время, и тогда тебе будет проще выходить из кризисов.
— Это учит одиночеству, — яростным шепотом произнес Джордан. — Вот и все, чему это учит. Ты никого не знаешь. Ты учишься обходиться без друзей. А потом я прихожу в кабинет типа этого, и кто-то типа вас начинает допрашивать, почему у меня нет друзей.
— Твой отец получил назначение на остров Поллок, Южная Каролина, — сказал врач, вновь сверившись со своими записями.
— Южная Каролина, — фыркнул Джордан. — О таком назначении можно только мечтать!
— Твой отец вполне доволен. Тебе должно быть хорошо, потому что это хорошо для карьеры твоего отца. Ступенька вверх.
— Отец меня ненавидит, — прошептал Джордан, снова бросив взгляд на не понравившуюся ему картину.
— Почему ты так думаешь? — мягко спросил врач.
— Понял путем наблюдений, — ответил мальчик.
— Твоя мать сказала, что отец тебя очень любит. Она говорит, что он просто так сурово выражает свою любовь.
— С ненавистью у него тоже все в порядке. Он ее очень хорошо выражает.
— Джордан, твой отец когда-нибудь поднимал на тебя руку? — задал вопрос врач, внезапно почувствовав, что дверь клетки, в которой сидел ребенок, захлопнулась.
— Нет, — солгал Джордан как истинный сын морского пехотинца.
— Он когда-нибудь бил твою мать? — спросил доктор Брилл.
— Нет, — снова солгал Джордан, невидимый боец Корпуса морской пехоты.
— Он к тебе привязывается? — продолжил расспрашивать врач.
— Да.
— Кричит на тебя, превращая твою жизнь в настоящий кошмар?
— Да.
— Тогда давай выработаем стратегию твоего поведения в Южной Каролине. Давай тактически обойдем этого военного. Твоя мать говорила мне, что вы останетесь на острове Поллок четыре года, то есть до окончания твоей учебы в школе.
— И что?
— У тебя будет время завести друзей. Постарайся сделать это как можно быстрее. Присмотрись к мальчикам, с которыми тебе захочется общаться. Выбери самых достойных.
— Это в Южной-то Каролине? — не поверил Джордан. — Бросьте, док. Мне повезет, если хоть у кого-нибудь из них прорезались зубы.
— Занимайся всеми видами спорта. Заведи подружку. Гуляй по вечерам с приятелями. Ходи с ними на рыбалку. У твоего отца на новом месте будет много работы. Держись от него подальше. Старайся не попадаться ему на глаза.
— Я для него хобби, — сказал Джордан. — Он хочет, чтобы я стал точь-в-точь как он, а по мне, так лучше умереть.
— Зачем ты занимаешься серфингом? — поинтересовался врач. — Зачем носишь длинные волосы? Чтобы его разозлить?
— Это сводит его с ума, — улыбнулся Джордан. — Потому-то я и ношу длинные волосы. Но серфинг — это другое.
— И что же?
— Когда я несусь по волнам, кажется, что со мною Бог. Океан. Солнце. Волны. Берег. Небо. Я не могу это объяснить, док. Это все равно что молитва без слов.
— А родители знают о твоей религиозности?
— Они ничего обо мне не знают.
— У тебя всегда было такое отношение к церкви?
— Это единственная вещь в моей жизни, которая осталась неизменной, — ответил Джордан. — Она утешала меня, когда я был ребенком. Она меня и сейчас утешает. Молитва — единственное, что помогает мне не чувствовать одиночества.
— Джордан, тебе очень повезло, что у тебя есть вера. Действительно повезло.
— Вы еврей. Во что верите вы?
— Я еврей, — спокойно ответил врач и протер очки галстуком. — И я ни во что не верю.
— Мне очень жаль. Это, должно быть, ужасно, — вздохнул Джордан.
— Ты хороший мальчик. Очень хороший.
— Когда я пришел, то сделал все, чтобы вы меня возненавидели.
— Ты отлично поработал, — рассмеялся доктор. — Мне нравится твой боевой дух. Мне все в тебе нравится. Не нравится только, что ты врешь.
— А когда я соврал? — спросил Джордан.
— Ты сказал, что отец никогда тебя не колотил. Сказал, что он не бил мать, — произнес Брилл таким тоном, что Джордан понял: этот человек знает все.
— Он нас и пальцем не тронул, — ответил Джордан, однако слова его прозвучали как-то неубедительно.
Врач зааплодировал, но не насмешливо, а одобрительно.
— Отлично. Мы с тобой оба знаем, что, если ты скажешь правду, его карьере конец. Я прекрасно понимаю, почему тебе приходится врать. Джордан, держись от него подальше. За свою жизнь я навидался таких мужчин. И они становятся еще опаснее, когда их сыновья подрастают. Ты достаточно умен, чтобы избежать его кулаков. Перехитри его.
— Я попробую, — кивнул Джордан.
— Похоже, у тебя в жизни было не слишком много радости? — спросил врач.
— Не слишком.
— И что было самим плохим? Знаю, об отце ты мне не скажешь. А в школе?
Джордан подумал о своей короткой жизни, о том, что еще ни разу не получал писем от одноклассников. Его ни разу никто не пригласил в гости, и он никогда не танцевал с девочкой.
— В третьем классе, — решился наконец Джордан, — в феврале меня перевели в очередную школу, третью за год. В День святого Валентина в классе устроили праздничный вечер, и учитель поставил коробочки с именами всех детей. Утром дети положили валентинки в коробочки своих друзей и тех одноклассников, которые им нравились. Учитель назвал твое имя, ты вставал и брал свои валентинки. Одна девочка, Джанет Тету, получила их больше шестидесяти. Она была такой милой и красивой, что некоторые мальчики положили в ее коробочку по четыре-пять валентинок.
— А ты не получил ни одной, — тихо произнес врач.
— Я за всю свою жизнь не получил ни одной валентинки, — признался мальчик. — Мой отец не верит в День святого Валентина. Он считает, что это глупый праздник.
— Джордан, жаль, что мы раньше не встретились. Поступишь в новую школу, продолжай заниматься спортом. Твоему отцу это понравится, а ты не будешь попадаться ему на глаза, — посоветовал врач.
— Нет, после спортивных занятий он заходит за мной. И все — я попался. Это самое плохое время. Когда я остаюсь с ним наедине, — покачал головой Джордан.
— Тебя будет забирать мама. Я обещаю.
— У нас в доме все решает полковник.
— В данном случае решать буду я, — твердо заявил доктор Брилл. — Или тебя будет забирать мать, или ты прекратишь заниматься спортом. Третьего не дано.
Уже гораздо позднее Джордан говорил мне, что не поверил доктору, но все же сказал: «Идет».
— Джордан, весь этот год я общался с твоей матерью, — сообщил доктор.
— Я этого не знал, — удивился мальчик.
— Она очень беспокоится за тебя. И за себя.
— Тоже мне новость!
— Она рассказала мне, что творит твой отец. Нет, можешь не волноваться. Она взяла с меня слово, что я буду молчать. Запретила докладывать об этом военному начальству. И к тому же мы все знаем, что в любом случае они ничего не станут делать. Твоя мать верит, что отец очень тебя любит. Однако боится, что когда-нибудь он тебя убьет.
Джордан сказал мне, что сорвался, услышав эти слова, произнесенные вслух. Хотя в душе давно знал это. Но тогда он почувствовал, что раскрыли потаенное место в его душе, темный закуток, в котором он прятался еще маленьким мальчиком. За свою короткую жизнь он столько плакал, что можно было бы наполнить соленой водой небольшой аквариум. Вот только этих слез ярости никто не видел. И сейчас, сидя перед маленьким добрым врачом, он почувствовал, как по щекам потекли горячие ручейки. Он плакал, потому что тайна вышла наружу и этот нелепый, невзрачный человек заставил его мать признаться в их семейном кошмаре. В детстве он часто просыпался посреди ночи, переворачивался и чувствовал щекой холодное мокрое пятно на подушке, куда стекали его слезы. Словно кто-то взял и пролил стакан воды.
— Я беседовал об этом с твоим отцом, — спокойно заявил доктор Брилл, когда Джордан наконец успокоился.
— Только не это! — воскликнул Джордан, посмотрев на врача испуганными, полными отчаяния глазами.
— Он все отрицал. Я показал ему медицинское заключение, сделанное в сентябре. Тебя положили в госпиталь с переломом челюсти.
— Я получил эту травму во время игры в футбол, — быстро ответил Джордан.
— Именно это ты и сказал врачу в приемном покое, — произнес доктор Брил и протянул Джордану толстый конверт. — Но в том году ты вообще не играл в футбол. Это подтвердил тренер Маккэнн.
— Это было что-то типа игры в салочки с военными парнями, — выпалил Джордан, стараясь угадать следующий вопрос доктора.
— Джордан, это сделал твой отец, — отрезал врач. — Тебе больше не надо врать, чтобы его выгородить.
— А что сказал мой отец?
— Он все отрицал. Поначалу вел себя вежливо и сдержанно. Потом разозлился, но продолжал все отрицать. Затем, убедив себя в том, что я все это сочинил, просто рассвирепел. Для жены и сына терпеть такие приступы ярости, должно быть, безумно тяжело.
— Значит, так и не признал? — поинтересовался Джордан.
— Ничего не признал. Я сказал ему, что не уважаю офицеров и джентльменов, у которых ложь вошла в привычку.
— Так прямо и сказали?
— Да, — подтвердил доктор. — Он, конечно, грозился надрать мою толстую задницу.
— А ведь он мог действительно осуществить свою угрозу, док, — заметил Джордан.
— Не сомневаюсь, но я предупредил его, что судебное разбирательство может пагубно отразиться на его карьере. Я заключил с ним сделку. Сказал, что буду молчать, если он прекратит домашнее насилие.
— Думаете, поможет?
— Нет. А вот твоя мать надеется. Я хочу, чтобы ты сделал все от себя зависящее и не попадал отцу под горячую руку. Будь вежлив. Подыгрывай ему. Он просто кипятком писает, видя, как ты строишь из себя крутого умника, так что не переусердствуй, когда он рядом. Я буду периодически связываться с твоей матерью. Может, подстрижешь волосы?
— Нет. Я еще не готов доставить ему такое удовольствие. Хотя перед началом занятий в школе подстригусь. Обещаю.
— Что ж, все правильно. Удачи тебе. Как-нибудь напишу.
— Я еще ни разу в жизни не получал писем от знакомых мозгоправов. Вы же все равно не напишете. Так зачем зря обещать?
— Я напишу, — ответил доктор Брилл. — Каждый год ты будешь получать от меня весточку.
— Интересно когда? — пожал плечами Джордан.
— На День святого Валентина, — улыбнулся врач.
Вот таким образом тем летом на тенистых улицах Уотерфорда и на залитом солнцем пляже острова Орион Джордан Эллиот занял свое место в нашей компании.
В детской лиге мы махали битой на первых четырех позициях. Майк отбивал первым, Кэйперс — вторым, успевая делать даблы и триплы, Джордан — третьим. Он, по сути, и вывел команду в финальные игры чемпионата штата. Я, как самый высокий, сделал в то лето двенадцать хоум-ранов.
На чемпионате в игре против школы города Грира мы проиграли со счетом 0:1. Играя на правом поле, я пропустил флайбол и был страшно удручен, но тренер Лэнгфорд напомнил нам, что еще ни одна детская лига Уотерфорда не доходила до финальных игр. Он сказал, что меня впереди ждет еще много чемпионатов, а потому я с детства должен научиться проигрывать, чтобы, повзрослев, в полной мере ощутить вкус победы.
После игры Джордан неожиданно пригласил Кэйперса, Майка и меня к себе домой на остров Поллок. Мы можем спать допоздна, сказал он, а потом сыграем в баскетбол в спортзале базы или поплаваем в бассейне при офицерском клубе. Я предупредил мать и пошел на стоянку, где вместе с Майком и Кэйперсом уселся на заднее сиденье автомобиля полковника Эллиота. Джордан сидел впереди. Его светлые волосы были все еще мокрыми от пота и усталости. Проигрыш нас всех удручил, и мы, непривычно притихшие, ждали, пока полковник Эллиот обсудит игру с тренером Лэнгфордом.
— Ты спросил у отца, как он отнесется к тому, что мы останемся у вас на ночь? — поинтересовался Майк.
— Я еще перед игрой у мамы спросил, — ответил Джордан. — Что до него, то он вряд ли заметит, даже если я приглашу в дом «Гарлемских путешественников».
Полковник Элиот, одетый в форму морского пехотинца, подошел к стоявшему в тени автомобилю. У него была прямая осанка, а двигался он с мягкостью пантеры. Полковник подошел к машине, пошарил в кармане в поисках ключей, открыл дверь, уселся и вставил ключ в замок зажигания.
— Папа, — произнес в темноте Джордан.
Полковник Эллиот не ответил. Вместо этого он ударил Джордана тыльной стороной руки так сильно, что голова мальчика стукнулась о спинку сиденья, а бейсбольный шлем свалился назад, на колени Кэйперса.
— У тебя было пять уолков, пять чертовых уолков. Я же предупреждал, чтобы ты не бросал закрученный, пока как следует его не освоишь. Разве я не говорил тебе, маменькин сынок? Разве не говорил?
— Папа, — еще раз повторил Джордан, изо всех сил стараясь предупредить отца о нашем присутствии в темноте заднего сиденья.
Еще одна затрещина заставила Джордана замолчать, а полковник тем временем продолжал:
— Ты ведь обошел этого чертова мальчишку, который вел счет! Если бы ты не позволил тому маленькому засранцу убежать, то твоя ошибка не обошлась бы нам поражением в решающей игре.
— Это моя ошибка, полковник, — подал голос я.
Застигнутый врасплох полковник обернулся и только тогда заметил нас, потрясенно смотрящих на него с заднего сиденья.
— Мальчики, а я и не знал, что вы здесь. Эй, хорошая игра, парни, и чертовски удачный сезон. Черт побери, в этом автомобиле сейчас сидят лучшие спортсмены, способные встряхнуть наш городишко. Я здесь единственный, кто действительно знает, какими хорошими бейсболистами вы можете стать, играя в таком составе. Давайте-ка остановимся и пропустим по молочному коктейлю. Как насчет молочного коктейля, сынок? — обратился он к Джордану, который смотрел невидящими глазами на все еще освещенное поле.
Джордан лишь кивнул, и я знал, что он просто боится открыть рот. Полковник Эллиот купил нам всем по «победному» коктейлю и по дороге домой был само очарование. Именно тогда между мной и Джорданом возникла незримая связь. Мы с ним оказались в одном и том же несчастном племени. Нет более крепкого братства, чем между двумя мальчиками, обнаружившими, что родились от отцов, развязавших войну против собственных сыновей. В ту ночь я поведал Джордану о своем отце и о том, какую страшную роль сыграл бурбон в печальной истории нашей семьи. Мы до рассвета рассказывали друг другу о себе, в то время как Кэйперс и Майк, счастливое детство которых не было омрачено родительским рукоприкладством, крепко спали в гостевой комнате.
По окончании бейсбольного сезона наша четверка провела две недели на острове Орион под присмотром моих дедушки и бабушки — Сайласа и Джинни Пени Макколл. Мы рыбачили в зоне прибоя — ловили на ужин камбалу и пятнистого окуня. В то лето я обнаружил, что мне ужасно нравится готовить и кормить друзей. И я наслаждался их похвалой, когда они за обе щеки уплетали приготовленные мною блюда. Я совершал набеги на бабушкин огород и потом запекал в алюминиевой фольге початки сахарной кукурузы, предварительно вымыв их в морской воде, обмазав маслом, посолив и поперчив. Под звездным небом Южной Каролины мы ели помидоры «бычье сердце», бамию, горох с кусочками соленой свинины и халапеньо. Я любил ходить между аккуратными рядами баклажанов, арбузов и огурцов, выбирая лучшее. Мой дед Сайлас говорил нам, что земля в этих краях такая плодородная, что если сунуть в нее десятицентовую монету, вырастет денежное дерево.
Каждую ночь я разжигал на берегу костер из плавника, а мальчики чистили рыбу, выловленную днем. От костра пахло водорослями и соленым воздухом — ароматом Гольфстрима. Этот сладкий запах пропитывал филе форелей и окуней, которое я томил в масле.
Во время отлива мы выходили с сетями к ручьям в глубине острова и по очереди показывали Джордану, как забрасывать сеть. Первым устраивал демонстрацию Кэйперс. Он наматывал веревку на левое запястье, брал в зубы утяжеленную часть сети, а две другие части держал руками. Для правильного броска требовались обе руки, рот и запястье. А еще требовались хорошая координация, прекрасный глазомер и долгая практика. У Джордана были все данные, и уже на пятом броске его сеть образовала правильный круг, словно сплетенная паутина. В эту сеть Джордан поймал свою первую белую креветку и своего первого голубого краба. Мы наполнили ящик со льдом креветками и таким образом благодаря отливу и моим стараниям обеспечили себя блюдами из креветок на целых четыре раза. Когда креветки ушли, мы стали ловить крабов, и их нам хватило на неделю. Я нафаршировал четырехфунтовую камбалу крабами и креветками и запек ее в бабушкиной духовке. Рыбу я сбрызнул лимонным соком, добавил чеснока, поэкспериментировал с кайенским перцем, паприкой, соевым соусом и оливковым маслом. Так я сделал первые шаги к будущей карьере.
После обедов мы ложились на песок и, чувствуя блаженную тяжесть в животе, постанывали от удовольствия. Именно тогда мы обнаружили, к своему удивлению, что Джордан знает ночное небо как свои пять пальцев. Каждую ночь Венера, как опытный фонарщик, озаряла для нас небосклон, и с этого момента начиналось все самое интересное. Мы смотрели на небо и говорили о своей жизни, рассказывая друг другу ничего не значащие истории, которые только и умеют рассказывать американские мальчишки.
Единственное, что расстраивало Джордана в то лето, — это местный прибой. Он не ожидал, что океан может так сильно разочаровать, и все же Атлантика целиком и полностью не оправдала его ожиданий. Стоя на берегу с доской для серфинга, он с недоумением смотрел на небольшие волны при низкой воде.
— Что за лужа! — воскликнул Джордан.
— Что ты этим хочешь сказать?! — возмутился Кэйперс так, словно Джордан оскорбил весь штат. — Это тебе не что-нибудь, а океан. Атлантический океан.
— Просто он никуда не годится, — ответил Джордан. — Он недостаточно большой.
— Недостаточно большой?! — изумился Майк. — Какого рожна тебе еще нужно? Я тебя умоляю, это ведь океан.
— Вот Тихий — это настоящий океан, — возразил Джордан. — Он совершенно другой.
Даже в те первые дни нашей дружбы Джордан будил в Кэйперсе южный шовинизм.
— По-твоему, в Калифорнии все лучше, чем у нас, в Южной Каролине? — поинтересовался Кэйперс.
— Ага. В Калифорнии все лучше. Парни, ваш штат напоминает страны третьего мира, — заявил Джордан, грустно глядя на небольшие волны, накатывающие на берег.
— А что это значит? — поинтересовался я.
— Ну, как бы вам сказать… Южная Каролина — это все равно что Оклахома. Ниже катиться уже некуда, — пояснил Джордан.
— Но ведь ты Эллиот, — сказал Кэйперс. — Эллиот из Южной Каролины. Твоя фамилия — одна из самых уважаемых в истории нашего штата.
— Что поделаешь, — бросил Джордан. — Все равно это отстойный штат.
— У тебя не простое происхождение, — произнес Кэйперс. — Должно быть, никто не потрудился рассказать тебе о твоих предках. Я тоже Эллиот по материнской линии. Мы троюродные братья. О семье Эллиот написана не одна книга.
— О моей семье тоже написано много книг, — встрял Майк.
— Назови хотя бы одну, — фыркнул Кэйперс.
— Бытие. Исход. Книга царств. Второзаконие… — зачастил Майк.
— Это не считается, — заявил Кэйперс.
— А для меня считается, — упорствовал Майк.
— Это ты сказал. Не я.
В один прекрасный день в середине июля, когда небольшой ураган, пришедший с Карибов, обрушился на побережье Южной Каролины и Атлантика наконец-то смогла выдать несколько волн, которые пришлись по вкусу даже калифорнийскому мальчику, Джордан решил научить нас серфингу. Он оказался терпеливым учителем и сначала показал Майку, как вставать на доску, потом завел Кэйперса подальше, где уже были высокие волны, и, пропустив две волны, заставил его скатиться с третьей. Когда я полез в воду навстречу Джордану, который сидел на своей доске, шторм усилился: над нашими головами громыхал гром, яростно завывал ветер, а молнии пронизывали черные кипящие облака.
Чтобы меня снова не отнесло к берегу, мне пришлось поднырнуть под волну, которая обрушилась на меня с силой обвалившегося здания. Небо было абсолютно черным, дождь обжигал щеки и глаза, а я отчаянно пытался доплыть до мертвой зоны в глубокой воде, где поджидал меня Джордан. Когда я добрался до него, крепко ухватившись за доску, я пару минут отдыхал, и только потом мой учитель приступил к уроку. Мы скользили по волнам, которые, набирая мощь, непрерывно накатывали на берег, а росшие на побережье пальмы, гибкие, точно балерины, с робкой обреченностью клонили головы к земле.
— А как же молнии? — спросил я, глядя, как огненные стрелы пронзают черное небо.
— Таким парням, как мы, молнии не страшны, — уверенно ответил Джордан.
— Почему? — поинтересовался я.
— Потому что мы серферы, Джек. Ладно, сейчас мы с тобой не на уроке физики. Соберись, следи за каждым моим движением. Выбирай подходящую для тебя волну. Ту, с которой ты сможешь слиться. Мне нравится третья. Теперь смотри. Главное — выбрать правильный момент.
Я видел, как Джордан оценивающе смотрел на третью волну, накатывавшую на нас сзади. Джордан поймал волну, когда та набрала высоту и силу, и плыл до тех пор, пока доска не достигла той же скорости, что и волна, которая подхватила доску и подняла вверх. Оказавшись на гребне волны, Джордан поднялся на ноги, слегка присел, приняв расслабленную позу, и направил доску вниз по гребню, совсем как осторожный человек, впервые ступающий на эскалатор. Доска вошла воду, как нож в масло, и Джордан взмыл высоко в воздух, а затем резко опустился, когда волна понесла его к берегу. Со стороны казалось, что Джордан едет на спине у львицы.
Он сохранял уверенную низкую стойку, и я услышал, как Майк с Кэйперсом ободряюще кричали ему с берега, когда кипящая пенная вода подхватила его и вынесла на песок, где он сошел с доски легко и элегантно, совсем как женщина, входящая в театральную ложу.
Когда Джордан плыл обратно ко мне, он направлял доску на гребень каждой волны, так что доска становилась вертикально, а Джордан буквально взмывал над водой. И этим волнам, казалось, не было конца.
— Ну что, они не хуже калифорнийских? — крикнул я, когда Джордан подгреб ко мне и я схватился за доску.
— А это и есть калифорнийские, — крикнул в ответ Джордан. — Они просто заблудились. Эти волны пришли из Тихого океана. Может, у них тут что-то вроде студенческого обмена.
— Эта последняя южнокаролинская волна дала тебе все, что ты хотел, — заметил я.
— Здешние волны какие-то беспорядочные. В Калифорнии волны идут по семь одна за другой. И надо выбрать третью или четвертую, потому что они самые высокие. А здесь — хаос.
— Тихий океан слишком предсказуемый, — заорал я, стараясь перекричать грохот волн и свист ветра. — Слишком примитивный.
— Атлантический — паршивый, второразрядный океанишко, — закричал Джордан, оценивающе вглядываясь в наступающие волны. — Вот было бы здорово, если б ураганы случались здесь каждый день. Но он все равно никогда не будет как Тихий. А теперь твоя очередь, Джек. Видишь вон ту, четвертую, волну? Не бойся, когда она обрушится, это просто доска входит в центр волны. Поднимись сначала на колени. Помни, это всего лишь поверхности.
— Поверхности? — удивился я.
— Не забывай об этом, — повторил Джордан, сильно подтолкнув меня вместе с доской. — Сам все поймешь.
Тем летом мы прославились как парни, обуздавшие бурю, как повелители ураганов, сумевшие оседлать самые высокие волны, обрушившиеся на берег. В тот день я поймал пять волн, и это полностью изменило мое отношение к воде. Я трижды падал, и одно из тех падений полностью изменило мое отношение к падениям вообще. Меня поглотила огромная волна, а потом перевернула, так что доска огрела меня по голове. Я потерял всякое представление о том, где я и что я. Я запаниковал, наглотавшись воды, затем неожиданно меня выбросило на поверхность и бешено закрутило на одном месте, а когда меня ударила следующая волна, я снова плашмя упал на воду. Море в тот день было ужасающим, но Джордан объяснил нам, что если вы можете кататься на волнах, то, стало быть, можете их и приручить. Он постоянно твердил нам, что самое главное — не забывать о поверхности волны и поверхности доски. Он утверждал, что если понять, что в основе любого вида спорта лежат физические законы, то все сразу становится легко и просто.
Джордан был сорви-головой, и сам черт был ему не брат, и если Кэйперс осуждал безрассудство Джордана, то мы с Майком ценили нашего нового друга именно за это качество. Любовь Джордана к риску, его острая потребность все время ходить по краю пропасти, его желание испытать себя в том, что недоступно другим, — все это наполнило нашу жизнь такими яркими приключениями, о которых мы даже и не мечтали. Всю свою жизнь Джордан боялся быть погребенным заживо серой американской обыденностью, полной отчаяния и безысходности, боялся стать совсем бесчувственным, боялся того, что его жизнь будет лишь статистическим фактом, а не билетом на волшебное шоу. И не то чтобы Джордан был экстремалом, просто он находил особую красоту в действиях, выходящих за рамки обыденности.
В то лето наша четверка вскарабкалась на водонапорную башню в центре города, потому что Джордан хотел посмотреть на Уотерфорд с высоты птичьего полета. Мы прыгнули на платформу товарного поезда, проехали на нем до самого Чарлстона и автостопом вернулись на грузовике, набитом арбузами. Джордану нравились дальние заплывы, и он удивил Сайласа Макколла тем, что проплыл туда и обратно с острова Поллок до острова Орион, преодолев восемь миль и при этом сумев пересечь судоходный канал. Джордан держался на воде с грацией и игривостью выдры. Такого выносливого пловца Сайлас еще в жизни не видел, причем Джордан абсолютно не боялся ни глубины, ни приливов, ни акул. Когда он плыл, то казался частью тех же таинственных сил, которые приводят в движение приливы.
Однажды, когда мы ночевали в доме Майка, Джордан предложил нам вообразить, будто мы члены французского Сопротивления, посланные Шарлем де Голлем на смертельно опасное задание. Нам надо было взорвать в Париже Новый мост в тот момент, когда Гитлер поедет по нему на встречу с победоносной армией рейха. Джордан изготовил муляжи бомб, очень похожие на настоящие, раздал их нам и велел прикрепить их скотчем к опорам уотерфордского моста. В полночь мы прыгнули в воду, держа в руках завернутые пакеты, выглядевшие точь-в-точь как настоящая взрывчатка. При этом Джордан не разрешил нам вернуться обратно к городскому причалу, пока лично не проверил работу каждого из нас и, не вполне довольный результатами, не переклеил муляжи ниже ватерлинии, руководствуясь своими строгими стандартами. Потом он завел будильник, подготовил фальшивый запал и только тогда дал отмашку плыть обратно, по течению, которое вынесло нас за город, где мы спрятали полотенца и одежду на палубе стоящей на приколе яхты. Джордан спланировал все до мельчайших деталей. Пока мы плыли обратно, он посмотрел на часы и сказал: «Сейчас!» И мы все оглянулись в полной уверенности, что мост взорвался и искалеченные останки фюрера лежат на дне Сены.
Страсть Джордана к анархии и скитаниям вносила некоторый диссонанс в нашу жизнь, в том числе и в представления Кэйперса о мире. Кэйперс еще никогда не видел мальчика, каждая пóра которого источала опасность. В многочисленном племени своих кузенов Кэйперс не встречал такой мятежной натуры. Его увлечение Джорданом было не только личным, но и научным, поскольку он не знал ни одного Эллиота или Миддлтона, которые не были бы консерваторами и джентльменами до кончиков ногтей. Именно Джордан открыл Кэйперсу глаза на их общих предков, одни их которых помогли избавиться от английского короля, а другие — вместе с Фрэнсисом Мэрионом сражались против британцев в малярийных болотах к северу от Чарлстона.
— Представители нашего рода всегда шли против течения, — сказал Кэйперсу Джордан. — Наши предки стояли у орудий, когда южане обстреливали форт Самтер. Именно я, а не ты, Кэйперс, унаследовал дух наших предков.
— Нас рассудит время, — ответил Кэйперс, не поверив ни одному слову Джордана.
В конце августа, в полнолуние, мы вчетвером поплыли навстречу луне, решив забраться дальше, чем когда-либо. Джордан, сидя на доске, заплыл далеко за волнорезы, на четверть мили от берега. Мы медленно плыли рядом, иногда цепляясь за доску, совсем как рыбы-прилипалы к акуле.
— Здесь достаточно глубоко, — предупредил Кэйперс.
— Еще немного, — сказал Джордан.
— Мы в городе акул, Соединенные Штаты Америки, — заметил Майк.
— Мы не являемся звеном их пищевой цепи, — возразил Джордан.
Через двадцать футов он соскользнул с доски и присоединился к нам, и мы стали следить за игрой лунного света на поверхности воды. Луна проливалась на Атлантику, словно вино из опрокинутого бокала. Течение омывало наши ноги, болтающиеся в воде, точно приманка. Вдалеке еле светился огонек в доме смотрителя, где мой дед, должно быть, сейчас читал книгу под музыку кантри. Мы были так далеко, что дом напоминал корабль, выкинутый на берег. В кругу лунного света мы казались самим себе жемчужинами, формирующимися в мягких тканях устрицы. Биение наших четырех сердец пробудили любопытство черного окуня, помпано и мерлангов, которые кружили в поисках пищи прямо под нами.
В двадцати ярдах от нас неожиданно послышался такой громкий всплеск, что мы вздрогнули.
— Дельфин, — сказал я. — Слава богу, не большая белая акула.
Затем второй дельфин, вспенив воду, направился к нам, а потом третий, четвертый… Они окружили доску, и мы почувствовали взгляд этих огромных таинственных существ. Я протянул руку, чтобы погладить одного из них по нефритовой спине, но дельфин ушел на глубину, и моя рука схватила лишь лунный свет в том месте, где спинной плавник разрезал шелковую воду. Дельфины, очевидно, унюхали в морском течении наш мальчишеский запах и уловили пение наших гормонов. При появлении дельфинов никто из нас не произнес ни слова: это зрелище было настолько удивительным и прекрасным, что мы инстинктивно затаили дыхание. Дельфины исчезли так же быстро, как появились. Должно быть, поплыли на юг, где было больше рыбы.
Каждый из нас на всю жизнь запомнит эту ночь, когда мы дрейфовали на волнах. В тот год мы как раз должны были перейти в старшие классы, переступив тонкую черту, отделяющую наше детство от юности, а потому восхищались собственной отвагой, тем, что могли плыть вдали от бдительного ока наших родителей, полностью отдавшись судьбе и равнодушно глядевшим на нас звездам. Для меня это был упоительный миг свободы и безудержного восторга. Тогда в окружении дельфинов мы заключили безмолвный договор. Каждый из нас в своем воображении будет снова и снова возвращаться к той доске для серфинга и к той ночи, когда счастье было так близко, что до него, казалось, можно было дотронуться рукой.
Более часа мы дрейфовали по нашему собственному Гольфстриму, говорили о будущей жизни, шутили, рассказывали истории, так сближающие и сплачивающие подростков.
В предварительных беседах со мной и Ледар о мини-сериале Майк настойчиво обращался к тем событиям.
— Кто в ту ночь завел разговор о самоубийстве? — спросил меня Майк.
— Кэйперс, — припомнил я. — Он хотел знать, каким образом, если у нас будет выбор, мы совершим самоубийство.
— А что сказал я? — поинтересовался Майк. — У меня дерьмовая память.
— Ты говорил об алкоголе и таблетках, — вспомнил я. — Признался, что украл у отца его любимый бурбон, а у матери — снотворное.
— Я бы и сейчас это выбрал, — согласился Майк.
— Я сказал, что пустил бы себе пулю в лоб. А вот Джордан заранее спланировал свое самоубийство.
— А вот это я помню, — отозвался Майк.
— Он сказал, что украдет лодку с причала на острове Поллок. Он отправил бы отцу с матерью письмо, где сознался бы, как сильно любит мать и как сильно ненавидит отца. Он обвинил бы отца в собственном самоубийстве. Украв лодку, вышел бы в море и плыл бы, пока хватит бензина. Затем аккуратно вскрыл бы себе вены, залив кровью всю лодку, чтобы отец полюбовался на кровь родного сына. А вконец ослабев, соскользнул бы за борт, чтобы отдать свое тело Кахуне, богу прибоя. Он знал: отец жутко разозлится, что некого будет хоронить.
— Он что, уже в восьмом классе все это знал? А что сказал Кэйперс насчет самоубийства?
— Да ничего. Кэйперс заявил, что не принимает самоубийства. Это, мол, выбор трусов. Он предпочитает бороться до конца со всеми трудностями, которые встанут у него на пути.
— Какое благородство! — усмехнулась Ледар.
— Ты просто пристрастна, — заметил Майк.
— Нет, — возразила Ледар. — Бедный Джордан. Должно быть, ему было намного тяжелее, чем мы предполагали.
— Из этого вышла бы прекрасная сцена, — мечтательно произнес Майк.
Но я знал, что среди нас, плывших в ту ночь на доске, Кэйперс был центральной фигурой. Кэйперс жил безупречно: он заключил себя в оболочку собственных представлений о себе и поступательно двигался к осуществлению своей мечты. Он единственный из нас внимательно изучал себя на разных стадиях жизни. Сомнения были ему неведомы. Он всегда знал, куда идет, и заранее определял все узкие места прибрежной навигации.
Мы обнаружим это гораздо позднее, когда случайно окажемся у Кэйперса на пути. Но в то лето наша дружба только окрепла. Однако история ее принесет горькие плоды и в один прекрасный день заставит плакать всех, кто нас любит.
Назад: Глава двадцатая
Дальше: Часть IV
