Два дня спустя я ожидал генерала Эллиота в баре отеля «Рафаэль».

Наконец-то он появился и суровым, хищным взглядом оглядел помещение. Посмотрев направо, потом налево, он прошел к моему столику и протянул руку. Я встал, и мы обменялись формальным рукопожатием.

— Как твои раны? Заживают? — поинтересовался генерал.

— Чувствую себя уже намного лучше. Спасибо, — ответил я.

— А теперь ты отведешь меня к сыну. Понятно? — повысил голос генерал.

— Нет, совсем непонятно, — отрезал я. — Я поведу вас прогуляться по Риму. Джордан сам решит, захочет он вас видеть или нет.

— Но он же знает, что я хочу, чтобы для него все благополучно разрешилось, — произнес генерал. — Он должен понимать, что я не проделал бы столь долгий путь, если бы все еще не любил его.

— Сначала он должен убедиться, что за вами нет хвоста, — уточнил я.

— По-моему, это уже смахивает на паранойю, — рассердился генерал.

— Генерал, — сказал я, — а вам не кажется, что слово «паранойя» здесь вполне уместно?

— Я никогда не причинил бы вреда собственному сыну, — ответил генерал.

— Уже причинили, — бросил я. — Ну а к концу дня мы узнаем, хотите ли вы все изменить.

— Что ты имеешь в виду? — рявкнул генерал.

— Поживем — увидим.

Мы вышли из отеля в сторону Санта-Мария делла Паче, там я нашел нужную мне боковую дверь и трижды громко постучал. Три ответных стука — дверь отворилась, и мы поднялись на крыльцо под полукруглым козырьком и оказались внутри, где, пройдя мимо грациозных сивилл Рафаэля, направились к красивому мраморному алтарю, оттуда — в ризницу, а из нее — во внутренний двор, где застенчивые монахини смотрели на нас с молчаливым равнодушием. Возле открытой двери нас ожидал еще один привратник, и я заплатил ему десять тысяч лир за услуги.

И вот мы уже были на свободе в скрытой от посторонних глаз части Рима, в месте, которое я любил больше всего. Оказавшись в лабиринте узких улочек с маленькими глубокими лавками, владельцы которых, словно сталагмиты, терпеливо сидели за старинными столами, мы словно шли по охристым, красно-коричневым полям. Пока мы кружили по улицам, которые неожиданно закончились возле виа деи Коронари, я то и дело обращал внимание генерала на магазины, имевшие историческую или архитектурную ценность. Мы дважды сделали круг, а потом взяли такси на стоянке возле проспекта Витторио Эммануэле II. Я попросил водителя отвезти нас к Пинчо, возле садов Боргезе.

— Джек, ты действуешь как любитель, — заметил генерал. — Уж я-то в этом разбираюсь. Два года работал на военно-морскую разведку. Нельзя избавиться от хвоста, играя в пятнашки.

— Мы и есть любители, генерал, — пожал я плечами. — Так что придется потерпеть.

— А кто будет знать, что за нами нет слежки? — поинтересовался генерал.

— Джордан, — ответил я.

— Мы что, проходили мимо него?

— Дважды, — сказал я. — Как вам Рим?

— Никак. Слишком хаотичный. В этом городе нет понимания порядка, — бросил генерал.

— Здесь идеальное понимание порядка, — не согласился я. — Но это римское понимание порядка, и посторонним его не постичь.

Нас высадили у Пинчо, и я повел генерала по променаду, с которого открывается панорама города. И только отсюда можно увидеть тысячи террас на крышах.

Мы дошли до Испанской лестницы, спустились по ней, причем я на всякий случай опирался на руку генерала. Рука была сильной, как у молодого борца, и я не мог не заметить, в какой он прекрасной физической форме, мне даже стало понятно, что такой собранный, целеустремленный генерал способен повести за собой молодых солдат. Если у него и были слабые места, то он их прекрасно скрывал.

Генералу явно надоело играть в эту игру, да и я, признаюсь, устал и начал потихоньку раздражаться, но, когда мы добрались до пьяццы дель Пополо, я уже точно знал, что нас не преследуют. Тем не менее генерал был как стальная пружина, и это тревожило меня. Он явно не был расположен к легкомысленному разговору, да и римские красоты его не заинтересовали.

Мы вошли в бар «У Росати», и я заплатил за два капучино. Хотя вид у генерала был сердитый, но ему ничего другого не оставалось, как участвовать в нашем изнурительном мероприятии. Бар постепенно заполнялся бизнесменами, пришедшими на аперитив, прежде чем отправиться на ланч в любимый ресторан.

Генерал внимательно посмотрел на меня, когда мы услышали шум вертолета над головой, однако лицо его осталось абсолютно бесстрастным. Мы мало что могли сказать друг другу, не разбередив старые раны, и это молчание угнетало меня. Генерал же абсолютно спокойно находился в обществе людей, относившихся к нему с неприязнью. Это заставляло их дергаться и делать ошибки, а он этим охотно пользовался.

— Что теперь? — поинтересовался генерал.

— Не знаю, — ответил я, бросив взгляд в сторону пьяццы дель Пополо. — Нужно потерпеть.

— Я терпел, а мы только и делали, что ходили кругами.

И тут я увидел Ледар. Она пришла со стороны виа дель Бабуино и направилась к огромным воротам — порта дель Пополо. В нашу сторону она не смотрела, зато генерал внимательно наблюдал за ее проходом по площади. В порта дель Пополо въехал синий микроавтобус «вольво» и остановился возле Ледар. Из машины вышли четверо мужчин, все францисканские священники, и стали быстро расходиться в разных направлениях от обелиска в центре площади. Один из священников остановился. Ледар чмокнула его в щеку и указала на нас с генералом.

— А где же его борода? — удивился генерал.

— Сбрил, после того как его показали по телевизору, — объяснил я. — Вы же видели на фотографии.

— Он здорово раздался, — заметил генерал.

Священник направился к нам, но шел как-то вяло и нерешительно, и солнце светило ему в спину, а потому лица было не разглядеть.

— Это он? — спросил генерал. — Я его слишком давно не видел. И солнце бьет в глаза. Не могу сказать, он это или нет.

— Хотите остаться с ним наедине? — спросил я.

— Пока нет, — ответил генерал. — Пожалуйста, останься. По крайней мере на то время, пока ты не представишь меня.

— Зачем вас представлять? — удивился я. — Это же ваш сын.

Священник приблизился к нам и откинул капюшон, обнажив густые черные кудри. Генерал протянул руку для рукопожатия, и в баре за нами произошло внезапное движение. Трое мужчин выскочили из ресторана «Даль Болоньезе». Генерал крепко держал священника за руку, а агент Интерпола в этот момент ловко защелкнул на этой руке наручники. Все входы на пьяццу дель Пополо заблокировали синие «фиаты». Крутились синие мигалки, орали сирены.

— Джек, я же говорил тебе, что ты любитель, — ухмыльнулся генерал. — Меня снабдили специальным устройством, и они отслеживали каждый наш шаг.

— Послушайте, генерал, Джордан хотел, чтобы я передал вам сообщение, если все обернется именно так, — сказал я, глядя, как два агента грубо подталкивают к нам Ледар. — Вы его ничуть не удивили.

— Пусть он все скажет мне лично, — отрезал генерал, глядя на сына.

— Боже мой, Джек, какова теперь моя роль в этой дурацкой шараде? — сняв темные очки, произнес священник с таким сильным ирландским акцентом, что даже итальянские полицейские поняли, что он не американец.

— Где мой сын Джордан Эллиот? — заорал генерал, обращаясь к ирландскому священнику.

— Понятия не имею, о чем вы, — ответил священник, наслаждаясь остротой момента и вниманием собравшейся вокруг нас толпы.

В штаб-квартире Интерпола меня несколько часов допрашивали о моих взаимоотношениях с Джорданом Эллиотом, и я правдиво ответил на все их вопросы. Я ничего не мог рассказать им о ежедневном образе жизни этого священника в Риме. Я понятия не имел, к какому ордену принадлежит Джордан, где он ночует или где служит мессы. Но я с готовностью предоставил список церквей, в которых мы обменивались письмами, и даже услужливо уточнил, что он носит облачение самых разных орденов.

Селестина Эллиот также подверглась суровому допросу относительно подпольной деятельности ее сына, но Джордан защитил ее, как и меня, тем, что не посвятил в подробности своей частной жизни. На вопросы Селестина отвечала с какой-то необъяснимой слепой яростью, но не сказала ничего лишнего.

Ледар отпустили быстро, и часа не прошло. В этом деле, по ее собственному признанию, она была второстепенным игроком: Джордана не видела со времен колледжа и лишь говорила с человеком, который назвался Джорданом, но был скрыт от нее экраном исповедальни. Освободившись, Ледар поехала ко мне на квартиру и с помощью Марии принялась упаковывать вещи Ли для продолжительного пребывания в Америке.

Позднее Джордан сообщил мне, что пока его отец стоял на пьяцце дель Пополо, глядя на идущего ему навстречу ирландского францисканца, сам Джордан был на террасе над книжным магазином «Красный лев» и мог лицезреть вероломство отца во всей красе. Предательство и непонимание были единственными константами в их совместной жизни. Он мог бы простить своему отцу продажность, но только не очередное предательство. Джордан пробыл на террасе достаточно долго и видел растерянность отца, когда тот понял, что сын не угодил в его ловушку и что жертвой стал он сам. Но лицо отца выражало такое страдание, что Джордану даже на мгновение почему-то стало его жалко. Джордан видел, как отец его закрутился на месте, поглядывая на двери, крыши и ограду виллы Боргезе, поскольку явно понял, что Джордан наблюдает за ним и что тактически и стратегически его обошел человек, который никогда не водил в бой солдат. Генерал также понял, что этим поступком забил в свой брак осиновый кол.

В тот вечер, вернувшись домой, я стоял у дальнего окна и смотрел на колокольню Кентерберийского собора, но видел только черноту. Мы с Ледар пытались восстановить события прошедшего дня, но после той сцены на пьяцце дель Пополо ни я, ни Ледар не слышали ничего о Джордане, Селестине и генерале. Когда Ли уже лежала в постели, я рассказал ей всю историю своей дружбы с Джорданом Эллиотом. Сказал ей, что в жизни ничего не происходит случайно.

Выключив свет в спальне дочери, я вернулся в гостиную и налил нам с Ледар по бокалу «Гави деи Гави», охладив его предварительно в ведерке со льдом. Не слишком радостно чокнувшись, мы задумчиво потягивали вино, пока Ледар не прервала молчание:

— Джек, как ты себя чувствуешь? Ты ведь еще не совсем поправился и, должно быть, сильно устал.

— Я так переволновался, что и забыл о своем ранении, — ответил я, приложив руку к голове, а потом к груди.

— А как твой глаз? — спросила она. — Все еще мутный?

Я закрыл рукой правый глаз и посмотрел на нее левым.

— Киномеханику следует что-нибудь подкрутить… но совсем немного. Зрение восстанавливается.

— Я позвонила Майку и сообщила ему, что это генерал предупредил Интерпол, — сообщила Ледар. — Майк явно вздохнул с облегчением. Думаю, он подозревал Кэйперса.

— Проект трещит по всем швам, — заметил я.

— Наоборот, Майку понравилось, — ответила она. — Ему понравилось то, что генерал во второй раз предал сына. Он сказал, что в этом есть нечто библейское.

— Жуть, — отозвался я. — Все плохое, что происходит с нами, фильму Майка идет только на пользу.

Я посмотрел в сторону окна и, увидев мигающие огоньки, ринулся в прихожую, включил свет и встал в окне, из которого был виден собор Святого Петра. Кто-то подавал сигналы с колокольни, однако если это был Джордан, то делал он это через час после назначенного времени. Кто бы там ни подавал сигналы, азбуку Морзе он знал на любительском уровне, и только с третьей попытки я смог расшифровать послание.

— Джордан в безопасности, — прочитал я первое сообщение. — Господь благословит вас, — расшифровал я второе.

— Как думаешь, где сегодня Джордан? — спросила Ледар.

— Не знаю. И никогда не знал.

— А как он с тобой свяжется?

Я уже открыл рот, чтобы ответить, как вдруг увидел человека, идущего через площадь прямо к моему дому.

— Господи Иисусе! — воскликнул я. — Неужели меня обманывает мой подстреленный глаз?!

По площади шагал генерал Эллиот. Он шел так, словно его тянули на аркане.

— У тебя есть ружье? — поинтересовалась Ледар. — Самым милосердным поступком сейчас было бы пристрелить его, прежде чем он дойдет до двери.

Мы услышали резкий звонок. Ледар поцеловала меня в щеку и пожелала спокойной ночи. За последние двадцать четыре часа ей пришлось пережить слишком много потрясений.

Я подошел к домофону в темной прихожей и снял трубку:

— Chi è?

— Джек, — послышался голос генерала, — это я, генерал Эллиот. Я хотел бы повидаться с тобой. Прошу тебя, Джек.

После минутного раздумья я все же нажал на кнопку, отворявшую две огромные двери, которые вели в палаццо. Подождал, прислушиваясь к дребезжанию лифта, ползущего на пятый этаж, впустил генерала, провел его в гостиную и, не спрашивая, приготовил ему напиток: смешал мартини с бомбейским джином и выжал сок лимона в бокал, по форме напоминавший ванночку для птиц. Когда я протягивал генералу бокал, тот сказал:

— На твоем месте я ни за что не впустил бы тебя в свою квартиру.

— У меня был такой соблазн, но врожденная святость всегда берет верх над моими дурными манерами, — ответил я, даже не пытаясь спрятать насмешку. — К тому же мне любопытно было узнать, что привело вас ко мне. Я-то надеялся, что никогда больше вас не увижу, и эта мысль грела мне душу.

— Когда я вернулся, моей жены не оказалось в отеле, — заявил генерал, и я почувствовал, как ему сейчас больно и с каким трудом далось ему это признание. — Она выехала из номера и оставила мне записку. Она меня покидает.

— Могу себе представить. После стольких лет Селестина наконец-то опомнилась, — заметил я.

— Она оставила меня абсолютно без средств. Денег мало. Паспорта нет. Никакой одежды, — сообщил мне генерал, отпив из бокала.

— Так воспользуйтесь кредитной картой, купите билеты и одежду, — посоветовал я. — Сходите завтра в посольство и оформите новый паспорт.

— У меня нет кредитной карты, — смутился генерал. — За наш быт полностью отвечала Селестина. Я не ношу бумажника. Бугор в заднем кармане брюк всегда казался мне недостойным офицера.

— Генерал, я помогу вам вернуться в Штаты, — заявил я.

— Боюсь, мне не следовало полностью доверять ей бытовую сторону нашей жизни, — вздохнул генерал. — Но думаю, сегодня я потерял ее навсегда.

— Вы меня удивили, — признался я. — Я ведь искренне считал, что Джордан ошибается относительно всех этих предосторожностей.

— Это я ошибся. Думал, что у сына нет способности к стратегии. Он меня удивил. Сначала в колледже. И вот теперь сегодня.

— Удивив вас, он сломал себе жизнь, — заметил я.

— И жизнь моей жены, и мою тоже.

Я попытался понять сидевшего передо мной человека, но мешала его напряженность. Хотя даже сейчас он держал себя в руках, под непроницаемой внешностью что-то шевелилось, словно злой джинн, заключенный в бутылку, но готовый вырваться наружу, чтобы творить нехорошие дела. На нем был штатский костюм, однако над воротником рубашки «Брукс бразерс» я видел твердое как камень лицо генерала. Я знал, что генеральство — это искусство, призвание и неизлечимая болезнь, высокомерие — его природный ресурс, а любимое времяпрепровождение — это пятнадцать минут у большого зеркала.

— Что касается сегодняшнего дня… — начал генерал.

— Да. Начните с сегодняшнего дня.

— Некоторое время назад ко мне пришел Кэйперс с планом президентского прощения Джордана, — произнес генерал. — Это меня удивило, так как, несмотря на слухи, я считал, что Джордан умер. Я поверил в его самоубийство или хотел в это верить. Но Кэйперс показал мне фотографии Джордана, выходящего из исповедальни. Для всех нас это были очень тяжелые времена. Я в жизни так не ненавидел молодое поколение, как ваше с Джорданом. Кстати, я был не одинок в своих чувствах.

— В наших молитвах вы тоже были не первым в списке.

— Джордан убил морского пехотинца. И дочь морского пехотинца. Я человек чести. И сердце мое вместе с убитым морпехом. Я не могу с этим ничего поделать, Джек. Так уж я устроен.

— Вы оказались верны себе, — произнес я. — Вам не за что извиняться.

— Я не могу измениться. Прежде всего я морской пехотинец, а уж потом отец, муж и даже американец. Если командующий Корпуса морской пехоты решит, что президент представляет угрозу нашей нации, я поведу батальон морпехов через Мемориальный мост для прямой атаки на Белый дом.

В его речи я не услышал никакой бравады, слова звучали сильно и чеканно.

— И как далеко вам удалось бы продвинуться с вашими морпехами? — полюбопытствовал я.

— С учетом фактора внезапности, с хорошо обученными солдатами и получасовой подготовкой я принес бы тебе голову президента в ту же ночь.

— Ну да, принесли бы и положили бы, как шоколадку на подушку, — заметил я.

— Я выбрал профессию военного, — заявил он. — А для практики в ней — не самое легкое столетие.

— Генерал, вы же понимаете, что молодой морпех, о котором вы говорите, и дочь морпеха, с которой он был… погибли в результате несчастного случая.

— Вот и жена мне твердит то же самое. Если бы мы сегодня взяли Джордана, он все рассказал бы в суде и правда в конце концов вышла бы наружу. Как уверяют юристы, с которыми я консультировался, поскольку Джордан стал священником и при условии его искреннего раскаяния шансы, что он и дня не просидит в тюрьме, достаточно велики. Но я просто обязан в память о морпехе и его девушке устроить этот суд над своим сыном. Раз уж их нет в живых, он мог бы пригласить свидетелей и объяснить, что привело к гибели этих молодых людей.

— Возможно, он согласился бы с вами, — заметил я, — если бы вы, хотя бы из приличия, так не поторопились и сами его выслушали.

— Из приличия, — эхом отозвался генерал. — Я считаю, что сын совершил государственную измену во время вьетнамской войны.

— Очень может быть, — пожал я плечами.

— Но моя жена говорит, что это ты помог ему сбежать.

— Он намеренно совершил государственную измену, — заявил я, забеспокоившись, что Селестина дала в руки генерала улики, позволяющие инкриминировать Джордану это преступление. — Он не хотел совершать убийство.

— Ты помог человеку, предавшему родину, — прошипел генерал. — Какой ты после этого американец?

— Такой, который не принесет вам голову своего президента, — рассердился я. — Однако вернемся к вашему сыну. Я помогал Джордану всегда, когда он нуждался в помощи. И уже доказал это.

— Даже если понадобится растоптать флаг своей страны?! — воскликнул генерал, поднявшись с кресла и начав нервно мерить шагами мраморный пол.

Прежде чем ответить, я хорошенько обдумал этот непростой вопрос. Всю жизнь я давал слишком скоропалительные ответы, пытаясь таким образом отстранить людей, если они подходили слишком близко.

— Ради любви к вашему сыну, — наконец сказал я. — Да, сэр, я растопчу флаг своей страны.

— Ты и мой сын вылеплены не из того материала, который сделал нас великой нацией! — заорал генерал, и его голос эхом отозвался в широких коридорах.

— Может быть, и не целиком, генерал, — согласился я. — Но все же и в нас кое-что есть.

— Вы не сражались за свою страну! — презрительно фыркнул генерал.

— В каком-то смысле сражались, — парировал я. — Но вам этого не понять.

— Как ты смеешь так говорить! — обрушился на меня генерал. — Я видел много прекрасных молодых людей, готовых отдать свою жизнь. Они сражались под моим началом и пали в бою.

— Это были замечательные молодые люди, — согласился я. — На войне всегда убивают лучших. Это широко известный факт, генерал.

— В гибели за отчизну есть своя красота. Но тебе этого не понять.

— Так же как и вам, генерал. Мне неловко это говорить, но вы ведь уцелели во всех войнах, которые вела наша страна.

— Во что ты веришь, Джек? — спросил генерал с ядовитой усмешкой. — Есть ли внутри тебя хоть что-то святое, чего никакая земная сила не одолеет?

Я снова задумался и ответил только через несколько минут:

— Да. Есть. Я никогда не предам своего ребенка.

Генерал Эллиот отшатнулся, словно я плеснул ему в лицо серной кислотой.

— Semper Fidelis, — прошептал генерал. — Это два самых сильных слова, которые я ношу в сердце. Ничто не может быть выше их. Ни потеря жены. Ни потеря сына. Semper Fidelis.

— Именно в этом городе этот девиз был выбит на монетах, — сказал я. — Кстати, у вас есть деньги? Место, где остановиться? Вы хоть что-нибудь ели?

Генерал покачал головой.

Я взял его за плечи и подтолкнул в сторону коридора.

— Генерал, я никогда не вел в бой отряд морских пехотинцев в Камбодже. Но я чертовски хорошо готовлю. И в кошельке у меня полно денег, а еще есть свободная комната с прекрасным видом на площадь. Это, конечно, ненадолго, но сегодня вы полюбите меня больше, чем Чести Пуллера.

— Почему ты это делаешь? — с подозрением спросил генерал. — Ты ведь должен меня ненавидеть.

Я рассмеялся, отвел его на кухню и, пока рылся в кладовке в поисках коробки с пастой, не поворачиваясь, произнес:

— Я вас терпеть не могу, генерал. Но вы отец моего лучшего друга, и я не хочу, чтобы вы ночевали на скамейке на берегу Тибра. К тому же мне представился случай доказать обычное превосходство либералов над нацистами. Согласитесь, такой шанс выпадает раз в жизни.

Вот так холодной римской ночью генерал Эллиот сидел на табурете в моей кухне, а в Апеннинах завывал ветер, вода в мелких фонтанах покрылась тонкой ледяной коркой, а мы, два врага, впервые за нашу непростую жизнь мирно беседовали друг с другом. Я слишком близко подошел к смерти, и это открыло во мне то, что, как я полагал, захлопнулось навечно. Генерал явно провел день в страшных мучениях. Должно быть, почувствовал всю глубину одиночества слов «Semper Fidelis», слетевших с его языка, когда он готовил западню для собственного сына, причем из самых лучших побуждений.

Разговаривали мы осторожно, избегая взрывоопасных тем, заманивших нас в ловушку и приведших к удручающим событиям сегодняшнего дня. Я считал, что Юг с самого рождения взял генерала в плен, заточил в тюремную камеру его характер и не дал выйти на свободу. Генерал Эллиот обладал определенным обаянием, необходимым человеку для блистательной карьеры военного. И генерал пустил в ход все свое обаяние, пока я готовил для него еду и подливал вино. Он рассказывал истории о своем детстве, истории о моем деде и о Великом Еврее, о приезде родителей Шайлы и о собственной службе.

К тому моменту, когда я привел его в гостевую комнату, мы уже смотрели друг на друга иными глазами. Мы беседовали как джентльмены. Наши разногласия и ненависть лежали между нами, словно мины, но мы осторожно их обошли и с достоинством выдержали этот непростой вечер.

Я восхищался мужеством генерала Эллиота, позвонившего в дверь своего врага, да и генерал, похоже, был благодарен мне за то, что я отворил ему дверь.

Когда я дал генералу полотенца и зубную щетку, он спросил меня:

— А Джордан — хороший священник? Или это всего лишь маскировка? Игра, в которую он играет?

— Ваш сын — Божий человек, — после некоторого раздумья ответил я.

— А тебя это не удивляет? — недоверчиво покачал головой генерал. — Неужели я так ошибался в сыне? Разве в нем нет ни капли сумасбродства?

Я тихо рассмеялся, припоминая что-то, и ответил:

— Джордан Эллиот, бесспорно, самый сумасбродный сукин сын, которого я встречал в своей жизни. Для него нет преград.