17

Невыносимо…

Поезда меня, насколько помню, убивали с самого детства. Медленно и методично, под монотонный перестук колес на стыках. Терпеть не мог тряски в вагонах. Зубы от этого всегда болели. И никогда не хватало терпения на достаточно долгий путь. К концу дороги нервы подводили. Это, наверное, потому, что я человек по натуре деятельный. Даже на пляже не могу просто лежать и загорать. Устаю от такого отдыха. Мне надо хотя бы в волейбол играть или в карты. Такое же состояние в поезде. В советское время можно было и на самолетах летать — лишь бы билет достать. Совсем не то сейчас. Тогда это были в состоянии себе позволить не только люди состоятельные, но даже такие, как мы с матерью. Хотя и не всегда. Приходилось и в поездах тоже ездить. Особенно на небольшие расстояния. И потому отчетливо помню запах вагонов. Особый, ни с чем не сравнимый и легко узнаваемый.

Запах же санитарного поезда вообще трудно с чем-то сравнить. Я бы рискнул и сравнил его с запахом могилы, но, к счастью, не доводилось еще в могиле лежать, и сравнение в любом случае получится некорректное. Знатоки раскритикуют.

Наш вагон хоть и назывался санитарным, на самом деле был простым плацкартным. Как сказала Старушка, хвостовой, седьмой по счету в коротком поезде. Потому и трясет сильно. Старушкой в вагоне звали молоденькую, худенькую, низкорослую и гипертрофированно ворчливую медсестру. Она попала работать в санитарный поезд сразу после медицинского колледжа. И каталась по одному и тому же маршруту — от Екатеринбурга до приграничных с Северокавказским регионом городов, куда в госпитали свозят раненых для последующей отправки в тыл. Сама весом килограммов в сорок с несколькими граммами. Ручонки соломенные. И ворчит, когда тужится, переваливая раненых по их просьбе с бока на бок. В вагоне мода такая завелась. Как дежурит Старушка, ее раненые солдаты просят себя на другой бок перевернуть — отлежал этот, больно в одной позе спать. Она старается, переворачивает, а раненые сопротивляются, всем весом мешают ей выполнить просьбу. Дурные, конечно, и грубые шутки — еще надорвется девчонка, но для них это хоть какое-то развлечение. Иначе в этом вонючем поезде совсем от тоски сдохнешь.

Мои дела, несмотря на заверения врачей о долгом вынужденном протирании солдатских кальсон, шли на поправку довольно быстро. И плевать на убийственную дорогу! Я сам чувствовал, как появляется в теле сила, жесткость и порой злость. Иногда хотелось даже в лоб дать какому-то остряку из третьего от меня купе. Он каждое утро, проснувшись, начинал рассказывать один и тот же анекдот и сам хохотал — тоже один. Не от самого анекдота, а от очередного повторения. Дуреет парень… Но он, как и я, лежачий. Я до его лба не дотянусь, а передвигаться по вагону Старушка не разрешала.

Чтобы совсем не залежаться и не раскиснуть, я тренировался по собственной методике. Мысленно, с закрытыми глазами, но по полной трехчасовой программе дважды в день отрабатывал каскады ударов и гибкие защиты. И мышцы при этом сокращаются по-настоящему, хотя со стороны посмотреть — я не шевелюсь.

Читал где-то, что футбольный болельщик за время матча теряет калорий столько же, сколько футболист, играющий на поле. Это и неудивительно. Некоторые футболисты, особенно в сборной страны, за весь матч, может быть, с десяток раз по мячу ударят и считают себя активными игроками. А болельщик, сидя даже не на стадионе, а дома перед телевизором, видит мяч чаще. Он мысленно бежит с каждым игроком, делает финты, принимает мяч, обрабатывает, отдает пас, делает рывок, снова принимает мяч и бьет по воротам. А потом вместе с вратарем прыгает в самый дальний угол. И сам не подозревает, какую энергию ему приходится растратить за девяносто минут игры. Так уж устроен человеческий организм, что мышцами управляют эмоции. И поэтому они сокращаются при каждом движении игрока на экране. Безразлично, свой он или чужой. Безразлично, под каким номером играет. За всех болельщик работает и потому даже устает.

Я построил свою систему тренировки исходя как раз из этого принципа. Воображением меня Господь Бог не обидел, спасибо ему и за это тоже. Просто представляю себе реальную спортивную схватку, и у меня натурально работает каждая мышца. Сокращается и расслабляется, когда надо. Результат этого — разогнавшаяся по телу свежая кровь поступает в область ранений. Кормит клетки. И раны заживают быстрее. Вместе с кровью к поврежденным участкам поступает, как известно, и кислород. А он, как я слышал, является основным участником восстановления тканей.

На четвертые сутки пути я даже попытался сесть. Почувствовал, что уже пора шевелиться, чтобы совсем не захиреть. Кроме меня, никто этого почувствовать не может. Свесил ноги на пол — меня поместили на нижней боковой полке — и уперся руками в лежанку.

— Ты что делаешь… — закричала с другого конца вагона возмущенная Старушка. Как усмотрела — непонятно! И зашлепала тапочками по вагону. Меня отчитывать.

Любила она поругаться. Но вместе с тем тут же и помогла мне, поддержав за спину. И я с ее помощью сел. Мне самому это положение так понравилось, что сразу уложить меня на место было возможно только длинной очередью крупнокалиберного пулемета. Благо, у Старушки такого в карманах халата по какому-то недоразумению не оказалось, и она просто долго и настырно уговаривала меня лечь. А я наглел с каждой секундой все больше, тащился от вертикального положения, как «ванька-встанька», и упорно отказывался.

— Мне же к другим больным идти надо, — боялась отойти от меня Старушка. — Уколы пора ставить.

— Иди, — разрешил я. — Я что, сам лечь, думаешь, не сумею?

Она покачала головой, но пошла, дважды оглянувшись через весь вагон. Я посидел еще несколько минут, улыбаясь во всю физиономию, и почувствовал, что начинаю уставать. Попробовал самостоятельно лечь, и так повернулся, и сяк, но это оказалось гораздо труднее, чем подняться. Не зря говорят, что на вершину взобраться может даже не альпинист. Но чтобы спуститься, альпинистом нужно быть обязательно. Через пару минут у меня создалось впечатление, что я сейчас упаду. Только непонятно было — куда? На пол или на лежанку. Сильно закружилась голова. Хорошо, подвернулся ходячий раненый, возвращающийся из тамбура и переполненный сигаретным дымом. Отставил в сторону костыль и помог мне.

— Лежал бы пока…

— Все, что можно было, уже отлежал, — посетовал я. — Пора и поправляться.

Самый медленный пассажирский поезд, считающий остановки от столба до столба, движется гораздо быстрее санитарного. Нас пропускают только тогда, когда появляется «окно» в расписании. Стоим иногда прямо на перегоне несколько часов. Ждем, зеленея от смертной скуки. А поезда проходят мимо нас один за другим. Обгоняют.

Я понимаю, конечно, что уголь, трубы и автомобили перевозить, несомненно, более важно, чем раненых, за такие перевозки железной дороге хорошо платят, но на душе от этого легче не становилось. А больше всего меня беспокойство мучило.

Был бы ходячим, быстро бы что-нибудь придумал. Выскочил бы, предположим, на станции за сигаретами для лежачих, которые, как обычно, курят под одеялом, пока медсестры рядом нет, и «нечаянно» отстал бы от застрявшего даже на сутки поезда. Наврал бы с три короба, и мне бы обязательно поверили. И тогда уже не попал бы я в Екатеринбург. В опасную близость от своего города. Конечно, кому нежелательно это знать, не знает, где я. Надеюсь, по крайней мере, на это. Но воспоминания о встрече с телевизионщиками тревожили. Угораздило тогда покойного полковника-внутривойсковика пофамильно нас перечислить и назвать зачем-то города, откуда мы призывались. А даже слепой крот знает, что бутерброд имеет мерзкое обыкновение падать маслом вниз. И вполне может случиться, что кто-то не вовремя посмотрел «Новости». И увидел меня. Вот и заплелась веревочка, связались факты. Имея финансовые возможности и знакомых, где следует, вполне можно вычислить мое местонахождение. И найти уже в Екатеринбурге, «перевязанного» бинтами и почти освежеванного. Ешь, не хочу… Может, поперчить? А если желаете, и в винном уксусе вымочим, чтобы трупного госпитального запаха не было…

Беспомощность в такой ситуации очень угнетает.

Мы ехали и стояли, ехали и стояли… Потом вдруг ехали почти без остановок. Потом опять надолго встали. Это уже ночью было. Но у нас, лежачих, время дня и ночи полностью перепуталось. Днем большинство дремало. А по ночам в вагоне слышался легкий говорок — словно листья на ветру шелестят. Всем непременно хочется о чем-то вспомнить, что-то рассказать, поделиться планами. Я исключения из общего правила не составлял, тем более что ночные бдения мне привычнее, чем другим. Как-никак, в казино проработал достаточно долго. Но в этот раз я почему-то уснул. Как раз ночью. Когда мы только-только остановились где-то. А когда проснулся, стука колес по-прежнему не было слышно. Я приподнялся на локте, раздвинул шторки и посмотрел в окно. И чуть с лежанки не свалился.

Поезд, как во всех больших городах — если вообще нас останавливали в больших городах, чаще же мимо вокзалов мы просто проезжали, — поставили на один из дальних путей. На передних стояли другие поезда, закрывая видимость. Но поверх вагонов явственно виделся наш городской вокзал. Такой громадный и несуразный, наверное, во всей России один и найдется. Уж его-то я ни с одним другим не спутаю.

У меня в груди, признаюсь, защемило. Скорее не от любви к родному грязному городу, а от обиды, что я, здесь родившийся и выросший, имеющий здесь квартиру, вынужден проезжать мимо, не смея и подумать о том, чтобы сюда вернуться. Что сделал я такого невероятно плохого, чтобы так вот жить, прячась?

Меня охватила злость. Возникло желание вернуться и разобраться с обидчиками. Основательно так разобраться. Чтобы не смогли они уже никакую пакость кому-то другому сотворить. Аж зубы заскрипели от этих мыслей.

Но при этом я ясно понимал — для того чтобы поставить окончательную точку в истории, мне следует вступить на путь борьбы с более сильным соперником. С несравненно более сильным. Не физически сильным, а сильным своими возможностями. И борьба эта будет безжалостной. На выживание. Но в этом случае у меня появится преимущество. Сейчас, два с лишним месяца спустя, они не будут знать, кто против них воюет. Догадываться могут, но наверняка знать — нет. А ведь в их мире войны и без меня хватает.

Говорят, что месть — сладкое чувство. Но я человек не мстительный. И все мои действия будут подчиняться совсем не мести, а исключительно восстановлению справедливости. И еще — обеспечению собственной безопасности. Как ни странно, но лично для меня это тоже кажется весьма важным. Невозможно постоянно жить в нервном напряжении и в ожидании того, что тебя убьют. Невозможно это вынести эмоционально.

Я долго смотрел в окно… Запотевшее стекло расщепляло на длинные кристаллы свет фонарей над знакомыми перронами. И где-то там, под этими фонарями, ходили люди — незнакомые, разные, но я любого из них мог назвать земляком.

Потом вагон слегка качнуло, и поезд плавно тронулся. Меня увозили отсюда. Но рано или поздно возвращаться придется. И лучше вернуться незаметно. Как я только что думал.

За окном плыли производственные корпуса железнодорожных предприятий, потом мы проехали кусочек города, который еще не проснулся, потом опять за окнами оказалась промзона. Я лег, устав от неудобной позы.

Мысли в голове были только об одном — как я вернусь и что буду делать. А сделать предстояло много. Продумать и выверить каждый шаг, каждый поступок. Все рассчитать, как в сложной карточной партии с серьезным и умелым противником. И — действовать. Нагло, дерзко, отбросив возможность компромиссов. Хорошо, если обильно смазанный и упакованный в промасленные же тряпки пистолет, спрятанный в подвале вместе с деньгами, не попался под руку какому-то бомжу. Бомжи для меня — самые опасные люди. Потому что любят в подвалах ночевать. В мои времена в наших подвалах их не было. Но они вполне могли появиться уже после моего отъезда. И еще мальчишки. Мальчишки любят в подвалы забираться. Игры у них такие. Сам мальчишкой был, знаю…

— Ты что не спишь? — улыбнулась сухощавым лицом Старушка, проходя мимо в тот момент, когда мы только-только выехали из города. В момент, когда никому лучше было не обращать на меня внимания. — Устал в вагоне болтаться?

Я не ответил. Только глянул на нее, как оттолкнул. Так глянул, что девушка сначала попятилась, а потом заспешила, смущенная моим взглядом и, может быть, даже испуганная, дальше по вагону.

Вот и человека хорошего обидел… За что? Что она мне плохого сделала, чтобы я на нее зыркал, как на врага? Настроение…

Я думал, что не испытываю склонности к ностальгии. И тем не менее на душе стало невыносимо тоскливо от того, что проехал через родной город вот так. Проехал, и нет у меня там ни одного близкого человека, кто пришел бы на вокзал и просто помахал рукой в окно. Нет такого человека, но я должен радоваться, что его нет, что не дойдут до Рамазана и его компании сведения о временном пристанище одинокого картежника. Должен радоваться, но радости я не чувствовал. Только сосало что-то в больной груди. Еще больнее, чем раны.

Я ощутил себя очень неуютно в этом вагоне, в этих тугих бинтовых повязках, фиксирующих положение прострелянных ребер, в этой душной атмосфере, пропитанной йодом, лекарствами, хлоркой и неистребимым запахом мочи. Так неуютно, что захотелось снять бинты, встряхнуться и сойти на первой же станции. Сойти, чтобы вернуться в свой город. Хоть пешком, хоть ползком — вернуться…

И я сам не заметил, как сел. Без звука, без натуги — машинально, как садился, когда был совершенно здоровым. Наверное, я и встать бы смог, и пройти в тамбур, куда без конца пробираются, неуверенно переставляя костыли, ходячие раненые. Но опять помешала Старушка. Заметила, подскочила.

— Ты сам сел?

А глаза сияют, как два василька среди веснушчатого ромашкового луга! Счастлива от моих подвигов, похоже.

— Мышь увидел, шугнуть хотел… — сказал я, кряхтя и виновато, но уже не смог посмотреть на нее, как минуту назад.

Я же видел, как человек обрадовался моему быстрому выздоровлению. Увидел и в ответ улыбнулся. Может быть, не так радостно, как она, но улыбнулся.

— Какую мышь… — тут же возмутилась Старушка и всплеснула руками. — Мы перед поездкой здесь такую санитарную обработку провели… На ходу приходилось двери открывать, чтобы проветрить, а то вас бы всех уморили. Не может здесь быть мышей.

Но, увидев мою улыбку, улыбнулась в ответ.

— Шутишь? — спросила с надеждой.

— Шучу.

— Посидишь или помочь тебе лечь?

— Спасибо. Я лучше посижу. Сил наберусь. Перед тем, как встать, — и я всерьез распрямил плечи, пробуя, насколько свободно могу шевелить руками.

— И не думай даже. А то я врачу скажу, тебе сразу снотворное пропишут. У нас с этим строго…

Смешная она. Хоть и шебутная, но беззлобная.

— Снотворное вместо карцера… Нормально! Здесь карты у кого-нибудь есть?

— Карты? Какие карты? — она не поняла. Ничего обо мне не знает, потому и не понимает.

— Обыкновенные. Игральные.

— Есть. Кажется, в третьем купе. Я на столе видела.

— Попроси…

— Они спят. Я принесу. Ты что, гадать будешь?

Женская натура свое берет. Женщины редко становятся игроками, хотя и такое бывает. Чаще гадалками или клиентами гадалок. И эта туда же. Должно быть, такая природа, с которой бороться бессмысленно. А мужчинам больше риск по нраву. Не у каждого в жизни настоящего риска хватает, поэтому и заполняют карточным. И ужасаются, бывает, своей смелости, когда с тремя проколами идут на «мизер», два прикрывает прикуп, а третий не ловится по раскладу. Редко, но и такое случается. Мужики — народ отчаянный…

Я засмеялся.

— Нет. Гадают не такими картами. Игральные карты для игры. А есть специальные для гадания. Карты «Ленорман» и карты «Таро». И еще всякие. Но «Ленорман» и «Таро» — самые известные и, я слышал от спецов, самые верные. Остальные — ерунда.

— А цыганские?

— Ерунда. Они все современные. А эти с историей. Карты «Ленорман» на бытовом уровне используют. Любит — не любит… Купить — продать… А «Таро» имеют философское значение. И еще в магии применяются. Они, говорят, не только предсказывают, но и программируют события.

— И получается?

— Не знаю. Я в магии не силен.

— А что простыми делают?

Я засмеялся ее детской наивности.

— А простыми просто играют. Хочешь, я тебя обыграю?

— Увидит кто…

— Кто?

— Врач.

— Дежурный только недавно был. А наш только часа через два — раньше не появится. Неси карты.

Она побежала. Заглянула в одно купе, потом в другое. Там задержалась. Должно быть, разговаривала с кем-то. Карты просила. Вышла в проход и через весь вагон замахала мне колодой. Чуть не побежала вприпрыжку. Тоже ей осточертело «утки» раненым подносить-уносить. Но по пути еще в одно купе свернула. Наверное, постель кому-то поправляла. Она заботливая, спасу нет. Порой не знаешь, куда от такой заботы спрятаться. Час будет выспрашивать — больно тебе или нет? А потом еще час ворчать, что сразу про боль не сказал. Ох и характер…

— Вот… — протянула она засаленную колоду с оборванными краями. Такую я, честно скажу, тысячу лет в руки не брал. Такими только бабушки играют, у которых память, в соответствии с возрастным склерозом, способна воспроизвести исключительно события детства. Но в игре они не помнят ни одного предыдущего хода…

— Во что играть будем? — Я быстро перебрал карты и сделал на одеяле несколько профессиональных «лесенок». Это далось с большим трудом — карты слипались.

— Ух ты, — удивилась Старушка «лесенкам». — Ты как в кино… А фокусы показывать умеешь?

— Нет. Не умею. Этими картами не покажешь. Если днем сходишь в камеру хранения и достанешь из моей сумки новую колоду, я тебя фокусам научу. Не цирковым, но гораздо более интересным.

— Схожу… — пообещала она.

— Там три колоды. Все в упаковке. Все три и неси…

— Зачем тебе три?

— Тренироваться буду. А то пальцы не слушаются.

— Так ты все-таки фокусник?

— Нет. Я картежник.

Она засмеялась. Традиция — я говорю правду, мне не верят. И удивляться здесь нечему.

— Так во что играем?

— Я только в «дурака» умею. Но играю хорошо. Девчонок всегда обыгрываю. У меня память хорошая, цепкая.

— Давай в «дурака».

Она сказала «умею», исходя из своего понятия. В «дурака» она тоже играть не умела. Она вообще не умела играть в карты и правильно их держать.

— Почему ты мне трефового валета не подбросила? — спрашиваю. — Тогда бы смогла выкрутиться…

— Какого валета?

— Трефового. Ну, крестового…

— А ты откуда знаешь? Подсматриваешь? — и прижала, дурочка, свои шесть карт к груди, чтобы я не подсмотрел.

Я назвал все карты, которые она держала в руках. Мы сыграли к тому времени уже три круга, и я знал наизусть всю колоду.

Девушка сморщилась, как настоящая старушка.

— Так ты все-таки фокусник… — теперь она точно не сомневалась.

Я улыбнулся такой наивности.

— В цирке раньше работал? Да?

— В казино.

Она прыснула в маленький кулачок. Не поверила опять. Но меня этим не удивила. Для людей, которые не понимают, как можно за несколько минут «сбросить» две, а то и три их месячные зарплаты, казино всегда останется чем-то далеким и недосягаемым, как отдых в Монте-Карло или Лас-Вегасе. А для казино это дело обычное. О крупных играх я вообще молчу. И скажи я ей сейчас, что работал антишулером, это будет равнозначно тому, что назовусь Валерием Леонтьевым. Но в этом случае, если попросят спеть, я не сумею, а если попросят сыграть, я сыграю. В карты, конечно. Вот и вся разница.

Не вдаваясь в подробности, я разложил все тридцать шесть карт колоды рубашками вверх, затем называл каждую карту и переворачивал. И каждый раз она всплескивала руками, удивляясь. Устать можно от подобного бесконечного удивления. Я бы так, честное слово, не смог. Я бы от этого удивления уже давно скучать начал.

Сам же я удивлялся только тому, что могу руками шевелить. Вчера еще делал это с большим трудом. А сейчас почти свободно. Пальцы работают автоматически. По крайней мере простой «отжим» при тасовке делаю без проблем даже с этой рваной колодой. А с такой колодой проблемы неизбежны. Но скоро я понял, что радоваться начал рано. Боль возвращалась. Сначала она напоминала гриппозное состояние, когда ломит все суставы и даже движение пальцем отдается в позвоночнике.

— Наигралась? — спросил я, собирая карты.

— А как ты это делаешь?

— С такой колодой это — пустяки. Только запоминай рубашки. Где пятно, где отпечаток пальца, где угол загнут и вот-вот оторвется. С новой тяжелее. Днем принесешь новые, сам потренируюсь и тебя буду учить. Только одно условие. Уроки всегда — когда другие спят. Профессиональные секреты выдавать нельзя. Научу тебя, будешь в казино ходить и большие деньги выигрывать. Хотя, может, лучше не надо больших денег. От них одно беспокойство.

— Понятно, — согласилась Старушка, не обращая внимания на тон моих слов, в котором я сам почувствовал нечто гораздо большее, чем было сказано. — Фокусники никогда своих секретов не раскрывают. Это всем известно. А в казино я не пойду. Это нехорошо людей обыгрывать. У меня в жизни принципы другие. А вот фокусы девчонкам я бы показала…

Мне так даже легче. Пусть считает меня фокусником. Пусть все считают меня фокусником, и никто не думает, что я работал раньше в казино. Это тоже след, на который могут случайно выйти ищейки Рамазана. А у них пистолеты всегда наготове…

Поезд остановился на станции Аргаяш. Вообще здесь даже пассажирские стоят совсем недолго. Небольшой райцентр с башкирским населением. У мамы здесь была знакомая — подруга по институту. Я еще в школе учился, мы дважды ездили туда летом отдыхать. Где сейчас тетя Алия? Если выйти, при условии, что я смогу ходить, визуально я сумею найти дом. Но меня, думаю, и не узнают, и, может быть, не примут. Здесь, как и везде, я чужой. И не могу понять — хорошо это в моем положении или плохо? С одной стороны, некому меня даже нечаянно выдать. Предают, как известно, только свои. Нечаянно ли, умышленно ли, но — только свои. Но, с другой стороны, и помочь в трудную минуту некому. Предлагал мне Нодар помощь. Я отказался. Почему я отказался? Не захотел его ввязывать? Или не захотел быть ему обязанным? Когда я был полон сил, все выглядело иначе. А сейчас трудно однозначно об этом судить. Даже самому себе трудно признаться, что быть одиноким не самая лучшая участь.

Но еще труднее, труднее многократно быть одному здесь, в этом вагоне. Забинтованному, лежачему — знать, что ни на кого не можешь положиться, и ждать трудной ситуации, из которой самостоятельно выкрутиться не сможешь.

Трудно…

После непродолжительных «упражнений» с картами я моментально уснул. Обыкновенное сидение и быстрые движения пальцами сильно меня утомили, заболела голова. Я знаю, что работа пальцев напрямую связана с мозгом. Больным после инсульта рекомендуют больше работать пальцами, чтобы восстановить кровообращение мозга. И пальцами рук, и пальцами ног. Даже специальная гимнастика существует. Я устал и потому уснул быстро. И даже во сне я долго куда-то падал и падал и не мог никак приземлиться. Мало того, я и внутри себя ощущал пустоту. Пропасть. Словно я вовнутрь, в себя падал. И вместе с тем это был не кошмарный сон, который обычно прерывается животным страхом. Спал я достаточно глубоко. И не слышал даже, как врачи совершали обход больных. Не слышал, как прошла смена дежурного персонала и Старушка, как и положено, отправилась отсыпаться после ночного дежурства.

Проснулся я от удушливого сигаретного дыма. Известное дело, солдатам хорошие сигареты покупать не на что. Курят, что подешевле и поубойнее. В дальнем тамбуре в дыму можно как в сметане плескаться, и не утонуть. Очередной курильщик опять прошел оттуда в вагон и неплотно прикрыл за собой дверь. Теперь она распахнулась, билась о мусорный ящик в унисон стуку вагонных колес, а дым полз в сам вагон. Кто-то, лежащий через несколько купе, уже начал болезненно кашлять. У меня хоть легкие и не задеты ни одной из многочисленных пуль, зато основательно продырявлены бронхи. Тяжело от дыма дышать. Хочется кашлять, но я сдерживаю себя, потому что кашель отдается болью в каждом участке тела. Да и вообще подобная вонь некурящему тяжела. Кто не курит, тот поймет меня. И если я еще привык к дыму дорогих сигарет в казино, то к убойным солдатским никак приноровиться не могу. Особенно тяжело это переносить в нынешнем моем состоянии.

— Эй, на нижней палубе… Дверь закройте… — хрипло крикнул я тем, кто лежит к двери поближе.

Крикнул, заранее зная, что кричать бесполезно. Никто не пожелал тратить энергию на такие пустяки. Они все курящие и дым переносят, как кислородную маску. Может, даже сами дверь и открывают, чтобы не выходить в тамбур и «курить», не тратя свои сигареты.

Я вздохнул обреченно и тут же закашлялся. Даже глаза от злого бессилия закрыл. Потом слышу, каблучки стучат. Голову приподнял — Старушка мимо меня пробежала. Спешит дверь закрыть. Что она в вагоне делает? Ей же сутки в служебном купе отсыпаться положено…

Возвращается. Туфли надела на каблуке, чтобы выше ростом стать. До этого всегда в мягких тапочках бегала. Смотрю — она или не она? — спросонья и не сразу разобрал. Ни разу до этого не видел ее накрашенной. Вообще ее облик с косметикой никак в голове не сочетался. Это — как карты и настольный теннис. И в то, и в другое на столе играют, но по-разному.

Старушка остановилась, наклонилась надо мной и поправила подушку.

— Не спится? — спросил я и снова кашлянул. Прикрыл рот рукой, чтобы слюна на нее не летела. Противный кашель, когда бронхи продырявлены. Это даже хуже бронхита, которым я когда-то болел.

Она странно посмотрела на меня, замялась, а потом вдруг выдала быстро-быстро:

— А ты не такой, как все. Глаза у тебя другие… — не ответив на мой вопрос, сказала она, сама смутилась от сказанного и заспешила дальше по проходу. Мне показалось, что эта фраза давно у нее в голове сидела. Потому и вырвалась. Так бывает. Повторяешь и повторяешь что-то, не задумываясь уже о смысле. А потом это выскакивает, хотя раньше даже мыслей о том, чтобы произнести это вслух, не было.

Я улыбнулся ей вслед.

Смешно. И она смешная, и ситуация смешная…

Да, я не такой, как все. Это я знаю. Я старше солдат срочников, имею незаконченное высшее образование и интеллект, который отличает меня от солдат-контрактников.

Сказывается воспитание и детская еще страсть к чтению, привитая мамой. Чтение и дает интеллект. Именно. Кроме того, в армию я пошел не из желания убивать и вовсе не из желания заработать. Это тоже важное отличие. И гражданская профессия моя требовала умения понимать людей. Иначе я не смог бы стать игроком. И сейчас — не теша себя излишне высоким самомнением — отлично понимаю, с чего вдруг Старушка вместо нормального сна просидела перед зеркалом, наверное, не меньше часа, чтобы красоту на веснушчатое лицо навести.

Честно скажу, женским вниманием я никогда обижен не был, хотя сам не слишком этим вниманием интересовался. Я отдавал себе отчет, что придет время, и я заведу семью, стану обывателем. Как сосед-одногодок и товарищ по детским играм, живущий в моем же подъезде, только двумя этажами ниже. Он уже парочку детей завел. Его толстая жена постоянно гуляет с сыновьями во дворе, беспрестанно вытирая одним и тем же платком то себе, то им сопли. А отец беспрестанно «пашет» на нескольких работах. Как-то разговаривал с ним на эту тему. Жаловался парень, что на заводе зарплату всегда задерживают. А он еще плотником в детском саду работает и ночным грузчиком в молочном магазине. Только этим и кормятся. И все заботы его к одному сводятся — что и на что поесть. Интересовался у меня, нет ли в казино для него приработка.

Это и есть семейная жизнь. А мне так неинтересно.

На других посмотрю, практически то же самое. Их я тоже пытался понять. Прикинул как-то, что большинство из моих знакомых переженились или вышли замуж только потому, что так издревле по законам общества положено. Просто положено человеку в семье жить. Даже без необходимости, даже без того, что мужа и жену друг к другу тянет. Не куда-то на сторону, не к друзьям или подругам, а друг к другу. Последние, насколько я понимаю, — редкость. А причислять себя к остальным не хочу.

Это скукота…

А если скукота, то — зачем?..

Я жениться буду только тогда, когда почувствую в этом потребность. Но цели такой себе не ставлю. Не веду себя, как хронический монах-онанист, но и не бросаюсь сломя голову за каждой юбкой. Более того, я даже не стараюсь, чтобы эти юбки на меня бросались. Хотя бывает, что и бросаются, надоедают. А это неприятно.

Девчонки у меня были хорошенькие. И много их было. С любой по городу пройти не стыдно. Только не тянуло меня связать себя узами… И слава богу. Хорош был бы я сейчас, сам спрятавшись, а жену оставив где-то. Через жену меня «достать» было бы проще всего.

Опять мысли о том, что меня могут «достать». О чем только ни подумаешь, все возвращается «на круги своя». И никуда от этого не деться. О чем бы ни подумал, в итоге приходишь к одному выводу. Интересно, и долго это будет продолжаться? Смогу ли я когда-нибудь вернуться к нормальной жизни? Не где-нибудь, а в родном городе?

Я снова начал злиться, начал строить то ли планы, то ли «воздушные замки» — как иначе назвать мысли о мести со стороны прикованного к постели раненого. Но если хладнокровно разобраться — имею ли я право сам — прокурор, судья и исполнитель приговора в одном лице — выходить на «тропу войны», когда после телефонного разговора мои противники вроде бы «зарыли томагавки»? Не будет ли это с моей стороны подлостью?

Нет, — ответил я себе абсолютно уверенно. Не первый день, а точнее — не первую ночь я соприкасаюсь с людьми и знаю, что они могут в любой момент нанести удар в спину. Удар в спину в этом мире считается особой доблестью и военной хитростью. Я для них — постоянная головная боль. И естественно, что им хочется от этой боли избавиться.

Знать бы только конкретно, чем я помешал? Что такое страшное узнал? Если речь шла о выборах и о чем-то с ними связанном, то после декабря, когда выборы пройдут, меня могут оставить в покое. Тогда уже любая информация перестанет быть актуальной, а противники могут сделаться закадычными приятелями и единомышленниками. А может и не устареть, но все равно оказаться бесполезной. То есть она уже не сможет повлиять на результат. Я, естественно, от такого расслаблюсь. Но все же останусь свидетелем неблаговидных планов или поступков. Этого люди тоже не прощают. А если они считают себя вправе карать без суда и следствия только по своему усмотрению или прихоти, то и карают, не сомневаясь в своей правоте, как могу, скажем, сомневаться я. В этом наше отличие. И опять я не могу с уверенностью сказать, что буду после выборов в безопасности, потому что вообще не знаю, за что меня преследуют.

А если дело и не в выборах вовсе? Я же понятия не имею, в чем состоит моя беда, откуда она взялась и во что может вырасти. И это самое слабое место во всей истории.

И знать бы, кто виновник этой травли?

Баринов, конечно, знает. Но что можно вытрясти с Баринова, кроме очередного ведра трусливого пота? Хотя Вячеслав Анатольевич настолько труслив, что, наверное, можно что-то и выудить из его жирной памяти. Только надо было бы делать это сразу. Там же, в момент расставания. Как же я не догадался! И все бы он выложил, все бы рассказал, всех бы назвал. Настолько труслив… Только в этом случае он не смог бы стать связным, через которого я «сбросил» дезинформацию. И тогда охота не прекратилась бы. Не было бы у меня возможности так спокойно сдать квартиру и уехать. Спрятаться туда, где меня и искать-то не могли, если искали.

Стук каблучков Старушки опять раздался неподалеку. Очевидно, она совсем передумала отдыхать после ночной смены. Впрочем, говорят, что к вечеру мы будем уже в Екатеринбурге. Может быть, поэтому она и не ложится, поэтому и накрасилась. А я какую-то ерунду себе надумываю… Нет. Тогда бы она не сказала эту фразу. А она сказала. И это выстраивается в один ряд с каблучками и с косметикой.

Я повернулся на бок, чтобы увидеть ее и попросить сходить, как обещала, в камеру хранения. Повернулся вовремя. Старушка как раз заходила в одно из купе, но смотрела при этом в мою сторону. Взгляды наши встретились, и мы друг другу улыбнулись.

И тут я вдруг сообразил, что не знаю даже, как ее зовут. Все называют ее Старушкой. Иногда зовут Ворчуньей. И никто не называет по имени.

Пока я соображал, она зашла в купе. Неудобно было на боку лежать. Дышится тяжело. Я сбросил одеяло с ног и опять сел. На удивление довольно легко. Значит, начинаю выздоравливать. Отчего же выздоравливающему не познакомиться с медсестрой поближе?