18

Странно для меня так себя чувствовать. Никогда вроде бы не отличался излишней стеснительностью, а кто-то даже считал, что мне ее, стеснительность то есть, приобрести не мешало бы. А сейчас я вдруг постеснялся сам спрашивать у Старушки имя. И потому старательно растопыривал уши, надеясь на возможную удачу. И не торопился, хотя, как всякий картежник, помнил крылатую пушкинскую фразу: «Лови удачу, пусть неудачник плачет». Раненые в вагоне иначе как Старушкой медсестру не называли. Она откликалась охотно — характер легкий, беззлобный. А ворчливость — она же тоже не от тяжести характера. Просто манера поведения такая. Язык, наверное, так подвешен…

Терпение мое было вознаграждено раньше, чем уши успели устать от напряжения.

— Ирина, помоги мне… — позвала дежурная медсестра из начала вагона.

Старушка устремилась на зов. Значит, ее зовут Ириной. Легко запомнить, потому что последняя моя подружка еще в родном городе носила то же самое имя.

— Ириша, — почти игриво спросил я через десять минут, когда она в очередной раз пробегала мимо. И увидел, как радостно заблестели ее глаза — я назвал ее не Старушкой, как все другие раненые, а по имени. Очевидно, для нее это что-то значило. После неосторожных слов, нечаянно сорвавшихся с ее языка, мне показалось, она стала меня стесняться и мимо пробегала быстрее, чем обычно. — Ты не забыла, что обещала камеру хранения навестить, карты мне принести…

— Ой, мы же сегодня вечером приедем… Дорога почти кончилась.

— Вот так раз, — расстроился я, потому что очень хотелось при всей моей нелюбви к поездам, чтобы мы застряли на каком-нибудь полустаночке еще хотя бы на сутки.

— Когда же я тебе буду уроки давать?

— А я могу к тебе в госпиталь приходить. Мы после поездки две недели отдыхаем.

— Но там-то мне некого будет послать в камеру хранения. Принесла бы уж сразу.

Она заулыбалась. Отношения на таком уровне сглаживали недавнюю неловкость. И разговаривать ей было легче.

— Хорошо, я сейчас сбегаю…

Она в самом деле побежала почти бегом. Впрочем, она всегда так делает. Вагон с камерой хранения от нашего, как я слышал, через три, четвертый. Должно быть, ее коммуникабельность создает девушке в жизни много трудностей. Со всеми поговорить невозможно, а все хотят. Вернулась она только минут через сорок, когда поезд встал в очередной раз где-то посреди перегона.

— Принесла… — сказала, просияв веснушчатым лицом, шепотом, потому что рядом все спали. И подала мне три колоды в упаковке.

— Садись, — предложил я и стремительно разорвал упаковку — соскучился по картам.

Рука, ощутив жесткие привычные пластиковые прямоугольники, словно стала сильнее, и сам я, показалось, обрел уверенность. Так бывает с солдатом, когда он сжимает в руках заряженное оружие. — Сыграем.

— Нет, сейчас нельзя. Врачи ходят. После обеда они начнут документы оформлять, тогда и сыграем.

— Тогда садись просто так. Поговорим… — и я с неудовольствием спрятал вскрытую колоду под подушку.

Она присела рядом, и вдруг оказалось, что мне трудно найти иную тему для разговора, кроме карт или собственной жизни с ее трудностями. Настолько привык за последнее время думать только о себе, что другое и в голову не лезло. Но не про Рамазана же этой девчонке рассказывать.

А пауза затянулась. Мне, привыкшему много болтать, не о чем было говорить. Неужели вся моя жизнь настолько поглощена картами, что я не знаю иной темы для разговора? Я вдруг вспомнил всех своих подружек — о чем с ними разговаривал, и с ужасом сообразил, что тоже в основном о картах или о себе, об айкидо. Однако и скучно же им, наверное, со мной было, если не живет у них в душе азарт, хотя бы вполовину равный моему, и если их восточные единоборства совсем не интересуют.

— А ты зачем на войну пошел? — спросила Ирина. — Заработать хотел?

— Нет. На войне не заработаешь столько, сколько я без нее зарабатывал. На войне только генералы да интенданты зарабатывают. Первые чуть поменьше, вторые чуть побольше. А остальные лишь надеются.

— А тогда — зачем?

— Были причины… — ответил я неожиданно мрачно. Настолько мрачно, что сам тут же ощутил новую волну желания расквитаться с обидчиками. Волна эта накатила стремительно и смыла на какое-то время все остальные желания. Что-то внутри засосало, потом вспенилось и ударило в голову. Плотнее сжались зубы. Кажется, я даже покраснел так, что это сразу стало заметно.

Ирина вдруг посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. Ей показалось, что она все поняла…

— Из-за любви? Да? Ты погибнуть, наверное, хотел?

В ее восемнадцать лет я тоже, кажется, был романтиком. Через пару-тройку лет, правда, это прошло. Столкнулся с действительностью, и прошло.

— Нет… — ответил я невнятно, чем, кажется, сильно Ирину расстроил.

Она подумала, что я не хочу откровенности. Ох уж эти девчонки, у них одно на уме. Но для того их и создал, должно быть, бог, чтобы кто-то страдал от любви или без любви. Страданиями мир держится. И невдомек им, что могут быть не менее серьезные причины, заставляющие человека краснеть или бледнеть, замыкаться в себе или возбуждаться.

— Потом расскажешь? — тихо спросила, а может быть, даже попросила она.

— Если тебе это будет интересно. Тайны я из этого не делаю, — я врал ей.

Я старательно делал из этого тайну. Никому ничего не рассказывал, чтобы не разнеслись ненужные слухи. Только краем слова обмолвился полковнику Сапрыкину. Но это было необходимо, а полковник Сапрыкин производил впечатление человека, которому можно довериться.

— Тогда расскажи сейчас. Все равно делать нечего. Я же сегодня не дежурю. Так, от нечего делать девчонкам помогаю.

Я несколько секунд молчал, собираясь с мыслями. Не зная в самом деле, с чего начать свой рассказ и нужен ли он вообще. Но недавно подступившее чувство одиночества — в момент, когда поезд стоял в родном городе и я знал, что нет там человека, желающего со мной увидеться, — вспомнилось и очень захотелось поделиться с кем-то своей бедой. И тут же, поскольку по касательной проходило, опять выплыло собственное желание отомстить. И этим тоже хотелось поделиться, чтобы не думала она, будто я трусливо сбежал, чтобы поняла, что я мужчина и могу вести себя соответствующим образом. А сбежал я потому, что в слишком невыгодной ситуации оказался, даже не зная толком, кто мои враги и чего они добиваются.

И я начал рассказывать. Пошел издалека. С детства. Как мы жили вдвоем с матерью, как нам всегда денег не хватало, как я завидовал другим мальчишкам из полноценных и хотя бы потому более обеспеченных семей. Я не мог себе позволить то, что позволяли они, моя мать не могла себе позволить одеть меня, как одевали их, и самой одеться прилично. И, должно быть, как следствие этого, во мне жило постоянное желание отличиться, выделиться, перешагнуть тот барьер, что стоял передо мной и моей матерью. Чем я мог выделиться? Спортом занимался и учился лучше. Мечтал о времени, когда вырасту. Когда смогу стать самостоятельным.

Я рассказывал, как поступил в институт и услышал от однокурсника о наборе в школу крупье во вновь открываемое казино. А я уже на первом курсе считался хорошим преферансистом из-за природной памяти. Сообразил, что казино работают по ночам. Неплохой приработок для студента. Лучше, чем быть сторожем или грузчиком, как большинство. Да и веселее. Кроме того, платят несравненно больше. И пошел. А оказалось, что у меня к картам просто талант, как у музыканта или шахматиста.

И началось.

Я шепотом рассказывал даже не для нее, а для себя. Рассказывал все, вплоть до пресловутого вечера в доме Рамазана. Вплоть до того, как мой институтский однокашник сделал мне на домашнем компьютере характеристику с работы и трудовую книжку всего с одной записью. А потом начал скрипеть зубами, заново переживая унижение и желание рассчитаться с врагами.

— Я рассчитаюсь, будь уверена. Я не позволю так с собой обращаться… — закончил я.

— И ты станешь таким же, как они? — вдруг спросила она. — Неужели ты хочешь быть на них похожим?

Вот, девичья логика…

Хотя это и не девичья логика. Большинство девчонок, с которыми я имел раньше дело, обязательно обратили бы внимание на сумму выигрыша. Двести тысяч баксов бьют некоторым по голове, как артиллерийский снаряд. Ирина же совсем на сумму не отреагировала, словно для нее это был пустяк какой-то. Или просто не привыкла чужие деньги считать. Это хорошо.

— Почему — как они? Я же не собираюсь стать бандитом. Я просто хочу себя защитить.

Она долго не думала.

— Понимаешь, человечество давно знает принцип Дракона. Человек, убивший Дракона, сам становится Драконом. Я за четыре месяца, что в этом вот госпитале работаю, на разных солдат насмотрелась. И на срочников, и на контрактников. В солдатских вагонах только молодые работают, как я. Кто постарше и поопытнее, те в офицерских. Вот про офицеров говорить не могу, а про солдат — скажу. Это уже независимо от того, срочник солдатик или контрактник — он с войны Драконом возвращается. Он убивать учится, и что-то внутри у него ломается. Не может он потом жить, как другие. Он добрым быть не может. В нем появляется уверенность в праве убивать. А это очень страшно. И уж совсем страшными становятся те, кто добровольно на войну пошел. Из-за денег или просто от любви к войне.

— Но это же всегда было… Во все века, сколько существует человечество… — возразил я наивной девичьей философии.

— Наверное, — кивнула она. — Потому мир так медленно развивается, потому всякие катаклизмы и происходят. Есть еще один важный принцип — что вверху, то и внизу. Вся Вселенная — это единая система. И человек — частица ее. Каждый человек. И любое убийство для Вселенной является примерно тем же, что для человека выдранный клок волос или отрубленный палец. Нарушается взаимодействие. Система перестает функционировать правильно. А потом мы удивляемся — откуда берутся землетрясения и цунами. А это все звенья одной цепи.

— Ну, ты меня удивила… — признался я с улыбкой.

Я и в самом деле удивился. Никак не ожидал услышать от простенькой с виду медсестры такую замысловатую и в то же время простую философскую проповедь. Наивную, но убедительную. Хотя чему тут удивляться? Начиталась книг. Их сейчас много выходит. Но верит в то, что говорит. Это уже хорошо.

— Не согласиться с тобой, в идеале, глупо, — я опять улыбнулся и сам почувствовал, что сделал это слегка высокомерно. Как старший, втолковывающий младшему прописные истины. — Но жизнь-то наша не из идеалов составлена. Церковные истины типа: тебя ударили по одной щеке, подставь вторую — хороши только в теории. В жизни все иначе. Неужели ты считаешь, что было бы лучше, если бы меня убили, а я не попытался сопротивляться?

— Нет, — она сама испугалась такого вывода. — Но я не про это говорю. Я говорю, что ты не должен действовать такими же методами, как они. Ты сам не должен Драконом становиться.

— А какими еще методами я могу себя защитить?

— Обратись в полицию.

— Ну, не дитя ли… — я сказал то, что думал. Она покраснела. Должно быть, слышала это уже не раз. — Полиция сама по своей сути преступна. Начиная с самого низшего звена — с вытрезвителя. Каждого человека, проработавшего там месяц, уже можно упекать в «зону» на многие-многие годы. Это уже конченый подлец и вор. И все это узаконено. Все это составная часть полиции. Как можно вообще обращаться в преступную организацию с просьбой защитить от других преступников? Менты «стрелки» не устраивают.

— Я не знаю. Я в вытрезвителе не была, — сказала она, понимая, что переспорить меня трудно. Невозможно переспорить, потому что я сужу о ситуации с мужской точки зрения, а она… Может быть, даже не с девичьей, а с какой-то очень высокой, недоступной для применения на обыденной земле в обыденной нашей действительности.

Хотя мне и приятно было слышать, как она пытается меня убедить, приятно, что еще есть люди, которые думают так, как она. Если по большому счету судить, я не могу возразить ей именно потому, что понимаю ее правоту. Но понять — не значит принять. И все, что я говорю, является не чем иным, как оправданием. А кто оправдывается? Тот, кто виноват. Так?

Но я все же оправдывался.

— Пойдем дальше. В отношении полиции. Здесь я могу с твоей теорией согласиться. Убивший Дракона сам становится Драконом. Это с полицией и произошло. Они посчитали себя вправе судить, казнить и миловать. И в итоге сами стали преступниками.

Ворами, взяточниками, убийцами в конце концов. Не все, но многие. И тень ложится на всю их систему. Так?

— Не знаю…

Вот я и переспорил ее. Хоть в чем-то. На жизненном примере. И не просто переспорил, а даже ввел в растерянность.

Переспорил, но не оказался правым, потому что сам себя в правоте не убедил. И почувствовал это. Почувствовала, похоже, и она. Встала, собираясь уходить. Не находит, вижу, что ответить мне. Не соглашается, но не знает, как свою правоту доказать.

— Я пойду девчонкам помогу. А все-таки ты подумай… Не стань сам Драконом. У тебя глаза не такие. Ты же не зарабатывать на войну поехал. Не стань…

Она просто попросила.

— Я постараюсь, — ответил я привычно уклончиво…