Глава двенадцатая
Рассказывает Алексей Сурков

Улица Дерптская между Елизаветинской и эспланадой обычно днем малолюдна. Она делит на две неравные части Верманский парк, никаких лавок и домов на ней нет, людям там делать нечего – одни лишь экипажи проезжают в крепость и из крепости.

– Похоже, что Гаврюшка мой – в цирке, – сказал Яшка, подходя к бричке. – А этот пегий сидит, как ни в чем не бывало. Федотушка, пробегись-ка вокруг – может, дуралей все же сыщется?

Но дуралей не сыскался.

– Что будем делать? – спросил я, предполагая, что сейчас произойдет военный совет.

– А что делать! У нас в Московском форштадте закон простой: коли тебя твой же брат-купец обдурил на тысячу рублей, обдури его на столько же – и совесть у обоих чиста.

– То есть?..

– То есть, вы, сударь, останетесь тут, а Федот, который меня превосходно понял, пойдет со мной. Улица пустынна, нужно воспользоваться тем, что даже ни одного экипажа, ни одной телеги нет. Потапушка, дай-ка какую ни есть веревочку…

Мы подъехали к входу в цирк. Мы с Яшкой сидели, как господа, Федот стоял на подножке. Он соскочил, вслед за ним спрыгнул Яшка, и оба быстрым шагом подошли к нищему. Яшка что-то сказал ему, тыча в него пальцем, и тем отвлек его внимание. Тут же Федот кинулся на него сбоку, затолкал ему в рот сдернутый с него же сивый парик, придавил его всем весом своего мощного тела. Яшка поймал мнимого нищего за руки и связал их так ловко, будто всю жизнь только тем и занимался. После чего, подхватив добычу под руки, они молниеносно доставили ее к бричке, благо расстояние было – полторы сажени. Я вскочил, добычу кинули мне под ноги, Яшка забрался на сиденье и прижал ее огромными подошвами своих смазных сапог. В довершение на добычу рухнул Федот, а Яшка негромко приказал:

– Гони, так твою мать!

– Да ты, гляжу, из тех портных, что шьют ночью под мостом дубовыми иголками, – сказал я.

– Хорош купец, который не умеет защитить свой товар, – отвечал он.

– Я со стругами ходил, я и с плотогонами дрался – знаешь, как они своими баграми и крючьями управляются?

Про это я догадывался – Яшка в двенадцатом году как ушел из родного дома служить Отечеству, так не сразу туда вернулся. Он словно желал сам себя научить уму-разуму после тех глупых похождений, которые едва не сделались для него дорожкой на тот свет. Похоже, ему это удалось.

– Потапушка, гони к Московской! – велел Яшка. – Сейчас главное – запутать след. А в конце Московской живет у меня кум, держит огороды. На него человек сорок трудятся. На задах у него – хорошая баня, сам там охотно парюсь. Вот она-то нам и нужна.

– Чего ты надеешься узнать у этого пленника?

– Пусть скажет, куда девал Гаврюшку!

И это действительно был первый вопрос, сделанный мнимому нищему, когда мы втащили его в баню и вынули у него изо рта парик.

Добыча наша оказалась мужчиной лет сорока, плотного сложения, остриженным коротко и обросшим седой щетиной. Голова его также была седа, но лицо, когда мы мокрой мочалкой смыли с него смуглую краску и фальшивый шрам, оказалось вполне благообразным.

– Кого зовете вы Гаврюшкой? – спросил сердитый пленник.

– Молодца, что в черном парике болтался возле цирка. Ты, сударь, его в цирк то ли заманил, то ли затолкал. Вот и отвечай, – сказал Яшка.

– Какое вам до него дело? – пленник несколько опомнился и уже стал являть высокомерие.

– Такое, что он у меня приказчиком служит.

– Приказчиком? И давно ли?

Яшка задумался.

– Приказчиком, может, года два, а до того был просто сидельцем, а до того – мальчишкой на побегушках. Я его с пеленок знаю. Весь форштадт в свидетели пойдет. Ну так куда его девали?

– Он сейчас в кабинете господина де Баха. Но не мешало бы нам друг другу наконец представиться.

– Представиться? – возмутился Яшка, но я уже начал понимать, что к чему.

– Отставной лейтенант флота Алексей Сурков, к вашим услугам, – сказал я.

– Чиновник особых поручений санкт-петербуржской сыскной полиции Сергей Штерн, – сердито отвечал он. И посмотрел этак свысока. Но на Яшку так смотреть не надо – он сам кого угодно ледяным взглядом смерит.

– Федот, развяжи господину Штерну руки, – попросил я. – И тогда мы поговорим обо всем спокойно. Может статься, еще будем друг другу полезны.

– Может статься, я уговорю вас не мешать мне в моем розыске, – ядовито молвил он.

Я сделал Яшке знак помолчать, и Штерн, понемногу успокоившись после похищения, сказал нам примерно следующее:

– Этой весной в столице появилась шайка воров настолько дерзких, что даже бывалые полицейские лишь руками разводили. Воры эти обокрали несколько знатных семейств, причем брали драгоценности, и на какую сумму – сказать затрудняюсь, потому что это были фамильные сокровища, сегодняшняя цена которых никому в точности не известна. Я как чиновник особых поручений имею в подчинении шестерых надзирателей сыскной полиции, а у каждого из них – его собственный штат осведомителей, причем немалый. Среди осведомителей есть и извозчики, и дворники, и горничные, и балетные танцовщицы, и дамы полусвета. Надо было так случиться, что именно мои люди напали на след воровской шайки. Я приступил к поиску, и тут обнаружилось, что этими делами о воровстве и грабежах интересуется наше Третье отделение. То есть, лично господин Бенкендорф. Я забеспокоился, не пострадал ли от воров кто-то из его родственников. В таких случаях от нас требуют поспешности. Оказалось, все несколько хуже…

– Мы на подробностях не настаиваем, – поспешно сказал я. – И мешать деятельности Третьего отделения не желаем – мы не самоубийцы.

– А я вот самоубийца, потому что сам вызвался выполнить для господина Бенкендорфа эту работу, – с мрачной иронией отвечал господин Штерн. – Я полагал, что дорогих украшений более нет – камни вынуты из оправ и проданы ювелирам, золото переплавлено. Это означало простой розыск – опрос ювелиров, их знакомцев, их заказчиков, их горничных, их недоброжелателей. Но оказалось, что драгоценности вывезены из столицы очень остроумным способом – в багаже труппы гимнастического цирка господина де Баха. А что такое багаж наездников и акробатов, вы представляете себе?

– Это куча вещей непонятной конструкции и загадочного назначения, – сразу поняв суть вопроса, отвечал я. – Искать там маленький мешочек с камнями – все равно что извлекать иголку из стога сена, не имея магнита. А если камни распиханы во всякие щели по одному…

Тут я понял, что сказал.

– Да, вот именно – в труппе не просто приятель злоумышленников, согласившийся за небольшие деньги провезти мешочек с неизвестным ему содержимым. В труппе – сообщник, рассовавший камни или украшения по всяким укромным закоулкам. Или сообщники. Человек, прекрасно знающий, что везет добычу воров, и желающий довезти ее в целости и сохранности.

– Благодарю, что разъяснили нам положение дел, – я слегка поклонился. – А что, Сергей…

– Сергей Карлович.

– А что, Сергей Карлович, известно ли вам, кто эти сообщники?

– Известно.

Поскольку он не назвал имен, я переспрашивать не стал.

– Коли так, – подал голос Яшка, – то нужно разменяться пленными. Мы вас, ваше благородие, сейчас же доставим на место и все убытки возместим. А вы уж верните нам нашего человека, который ни в чем не повинен, кроме глупости.

– Да уж будьте столь любезны, ваше степенство, – ехидно отвечал Штерн. – Покорнейше вас прошу.

Яшка нехорошо на него посмотрел.

– Коли вы в таком виде цирк охраняете, значит, ждете, что к злоумышленнику придут его рижские сообщники? – вдруг спросил он.

– Того я вам объяснять не обязан.

– А что объяснять, я и сам не дурак. И если сам чиновник особых поручений санкт-петербуржской сыскной полиции, перерядившись, сидит на крылечке, то тут не только ворованные драгоценности, тут кое-что иное.

Очевидно, я чересчур доверчив. Я увидел в Штерне человека своего круга, услышал от него про воров – и счел, что знаю достаточно. А обиженный Яшка проявил похвальную недоверчивость купца, который за ошибки и промашки отвечает кошельком.

– Ювелиров в Риге довольно, и все они полиции известны, – продолжал неумолимый Яшка. – Узнать, кто не брезгует скупкой краденого, проще пареной репы. Тем более вам, господин Штерн. Но везти драгоценности всего лишь в Ригу, чтобы сбыть за полцены мелкому здешнему ювелиришке, нелепо, ваше благородие. Стало быть, раз вы до сих пор комедию ломаете, покупатель должен явиться издалека. И дело тут, сдается, не в драгоценностях…

– Яков Агафонович! – воскликнул я.

– Алексей Дмитриевич, во всяких морских делах я с вами спорить не берусь. А тут дело торговое и связанное с воровством. Тут я на семь аршин сквозь землю глядеть должен. Думаете, мне никогда ворованного товара не предлагали? – спросил он. – Теперь одну вещь я понял – для чего той ночью господин Штерн кричал «Пожар, горим!». Это ведь он, отворив запертую дверь, забрался в цирк во время суматохи, да и не один, я чай, забрался. А хотел он поглядеть, что злоумышленники бросятся спасать первым делом. Коли, скажем, конское седло – то в него камушки и зашиты.

Господин Штерн был сильно недоволен такой проницательностью.

– Это старая ловушка, Алексей Дмитриевич. Поживите с мое в Московском форштадте… Я ж толковал – на полицию надежды мало, сами управляемся. Должны воровские затеи знать.

– Господа, я полагаю, что в моем присутствии уже нет необходимости? – спросил язвительный Штерн. – Верните мне мой парик, отправьте меня обратно на извозчике, и можете хоть до скончания века строить домыслы. Только, ради всего святого, ничего не предпринимайте более. Вам ведь удалось, господин Сурков, найти вашего племянника? Вам ведь не мешали в этом? Отнеслись с пониманием? Вот и будьте сим довольны.

– Федот, ты ведь не отпустил Потапа? Отдай господину Штерну парик и проводи его, – велел я. – Скажи – пускай везет, куда седоку угодно.

А вы, многоуважаемый Сергей Карлович, не обижайтесь – мы, как и вы, исполняем сейчас чужие обязанности. Вы трудитесь на Третье отделение, а мы ищем убийц наездника Лучиано Гверра и конюха Карла Шварца, чтобы снять обвинение с неповинного человека.

– С девицы Полуниной?

Мы с Яшкой переглянулись.

– С Елизаветы Ивановны, – первым нашелся Яшка.

– Я бы посоветовал вам не пытаться понять замыслы Третьего отделения, – сказал Штерн. – А что касается девицы Полуниной, подумайте хорошенько прежде, чем защищать ее.

– Вы тоже полагаете, будто друзья покойного Гверры сказали правду и она была его любовницей?

– Я сам видел их вместе, и они уславливались о свидании. Итальянец страстно желал этого свидания, она же притворялась хладнокровной, но волнение и страсть были написаны на ее лице буквами крупнейшего кегля, какой только бывает в типографиях. Я вижу, вы склонны к рыцарству, но не всегда оно уместно, – эти слова Штерна адресовались непосредственно мне.

– Возможно, – кратко отвечал я. – Так вы уж позаботьтесь, чтобы наш Гаврила был отпущен и доставлен нам тем же извозчиком Потапом, который довезет вас до цирка или до иного места.

– Этого обещать не могу, я еще должен поговорить с ним. Но надеюсь, что к вечеру или завтра утром ваш человек к вам вернется.

Яшка хотел что-то брякнуть, но сдержался.

– Полагаюсь на ваше слово, – весомо произнес я. На том мы и расстались – не провожать же, в самом деле, господина Штерна через огород до извозчика, с этим и молчаливый Федот превосходно управится.

Дверь бани хлопнула. Мы с Яшкой стались сидеть в предбаннике, причем друг на друга не глядели – оба были сильно недовольны положением дел. Неприятно осознавать себя человеком, который пыжится, из шкуры вон лезет, а потом узнает, что за ним хладнокровно следили и, так и быть, позволили совершить благое дело. Наконец Яшка выругался – и от лихо закрученной словесной конструкции у нас у обоих на душе полегчало.

– Загребли дурака Гаврюшку, надо выручать, – сказал Яшка. – Его приняли за посланца от тех неведомых покупателей…

– Очень даже ведомых покупателей, – возразил я. – Ты вспомни, в это дело замешалось Третье отделение, которым нас столь удачно стращали.

– Коли не врет. Попал, как кур во щип, нужно же показать, что и он не лыком шит. А насчет Третьего отделения не проверишь – посылало оно его в Ригу под цирковой дверью попрошайничать, не посылало…

Яшка был прав – верить на слово господину Штерну мы не могли. Но если он сказал правду – то для нас в нашем бестолковом расследовании забрезжил лучик света. Убийство из-за мешка драгоценностей – дело не то чтоб обыкновенное, но более понятное, что ли, чем убийство из ревности.

– Ты, Яша, знаешь, чем нанимается Третье отделение? – спросил я.

– Государственных преступников ловит.

– Это высшая полиция, друг мой, высшая политическая полиция. И подчиняется она не господину Бенкендорфу, он при ней вроде домоправителя. Подчиняется она самому государю. Главная задача Третьего отделения – охранение устоев государственной жизни. Это не только охота на неблагонадежных, бунтовщиков, фальшивомонетчиков и раскольников, это еще и надзор за всеми государственными учреждениями. Стало быть, коли Штерн не врет, что может связать в один узелок Ригу, цирк господина де Баха и Третье отделение? Что это за веревочка?

– Мы – купцы, – с достоинством отвечал Яшка. – Мы этих политических дел не разумеем.

– А ты подумай – для чего прятать драгоценности в багаже у конных штукарей? Другого места, что ли, не было?

– Для того, чтобы доставить их в Ригу?

– Вот именно! Однако продавать их тут не стали – об этом господин Штерн узнал бы, и не ломая комедию с духовными песнопениями. Так на кой же бес сдалась ворам Рига?

– Польша?

– Польша! Держу пари, что воры – ляхи!

– Так!

Бунтовщики ожидали больших неприятностей от недавно вступившего в должность главнокомандующего русскими войсками генерал-фельдмаршала графа Паскевича-Эриванского. Близ Варшавы находилась сейчас пятидесятитысячная русская армия, ей противостояли сорок тысяч мятежников. Ляхи могли бы поставить под ружье еще сколько-то человек, могли призвать добровольцев из Европы, которая всячески сочувствовала угнетенным – она, матушка, и крысам с мышами бы сочувствовала, коли бы стало известно, что государь приказал травить их в хлебных амбарах. Но всякая война требует немалых денег. Это Бонапарт, царствие ему небесное, рассуждал: война себя прокормит. С тем он потащился в Россию – на том и погорел, оказавшись на Старой Смоленской дороге без провианта и фуража.

Другой причины тому, что Третье отделение охотится за ворованными безделушками, я не видел. Господину Штерну важно было не просто отыскать камушки, пусть даже без оправ, и не позволить увезти их в Польшу – ему следовало найти цепочку, которая связывала Ригу и мятежную Варшаву. А может статься, даже Варшаву и Санкт-Петербург.

Сотрудничал он, как нетрудно было догадаться, либо с первой экспедицией Третьего отделения, которая занималась бунтовщиками и прочими людьми подозрительными и вредными, либо с третьей экспедицией – которая присматривала за живущими в России иностранцами (надо думать, и за господином де Бахом с его штукарями), а также за агентами иных держав, промышляющими в России.

– Если у воров в цирке всего один сообщник – то дело Штерна само по себе, а наше дело – само по себе, – продолжал рассуждать я. – Но вот если их двое или трое – они могли затеять какую-то грязную возню вокруг драгоценностей. И убить того, кто, скажем, помешал этой возне.

– Гаврюшку, значит, из-за дурацкого парика приняли за ляха… – пробормотал Яшка. – Ох, грехи наши тяжкие, как же его теперь вызволять?

– Пусть посидит взаперти! – отрубил я. – Авось поумнеет! Ведь вы его в строгости растили?

– В строгости.

– Вот и не выдержал, как ты тогда не выдержал.

– Так я знаний искал! Немецкий язык хотел учить! А он – за девкой погнался! Да и ладно бы за нашей девкой, форштадской. Я бы сам ему ее высватал – вот тебе, и сиди тихо, коли уж непременно должен плоть тешить.

– Так вот и хорошо, что он попался господину Штерну. Больше за наездницами бегать не будет.

– Я о другом. Гаврюшка ведь поляк наполовину, и про то все знают.

– Как так? Старовер – и вдруг поляк?

– В двенадцатом году осиротел. Он ведь не рижский, он из Динабурга. Там польский торговец жил с русской бабой. Куда они оба в войну подевались – никто тогда не понял, а Гаврюшку приютили добрые люди. Когда пруссаков с французами прочь прогнали, купец Савинов в те края ездил – что-то у него из-за войны вышло с плотами и плотогонами. А у Савинова был сиделец Анкудин, человек уж в годах, до седин дожил, детей не нажил. Савинов привез ему Гаврюшку, сказал – вот, взрасти по-христиански. И наставник тоже сказал – вот тебе такое послушание. Тут его окрестили, как водится. А настоящий отец два года назад приходил. Гаврюшка из милосердия с ним поговорил – и расстались.

– Плохо дело.

– Вот и я о том же. Оттуда в нем и бойкость эта.

– Разве бойкость для приказчика – грех?

– Такая, поди, грех… И я его всячески смиряю. А он, вишь, рванулся на волю!

– Не помирай прежде смерти, Яша, – сказал я. – Век его взаперти держать не станут. Ведь де Бах скоро уезжает со своими балаганщиками. А коли до отъезда никто не придет за драгоценностями – стало, и Гаврюша ни при чем. Пусть Штерн бредет за де Бахом хоть в самую Вену…

Тут я задумался. Зародилась в голове какоя-то умная мысль, связанная с отъездом балаганщиков, но была она стремительна, как ветвистая молния, и растаяла, не успев запечатлеться внятно.

– Хотел бы я знать, кто эти сукины дети… – проворчал Яшка.

– Мы же, помнишь, считали, сколько в цирке народа. Наездников около десятка – три сына де Баха да он сам…

– Не станет де Бах связываться с ворьем.

– Потом Адам, Матиас, Казимир, Герберт, покойный Гверра…

Итальянцы – народ пылкий, Гверра мог подружиться в столице с поляками и сдуру оказать им услугу. Этот – как его, Гримальди. Еще девица, Кларисса. Затем прыгуны и акробаты – тоже, я чай, с десяток. Служители, что бегают по манежу с граблями и метелками… Конюхи… Черт их знает, сколько их нужно на такую конюшню! Да музыканты – одних скрипок и альтов с полдюжины, да трубачи, да барабанщик. И каждый из них может оказаться сообщником воров, и каждый может ждать гонца из Варшавы…

Тут мысль опять вспыхнула и пропала. Что-то в этом деле было связано с поездками де Баха! Я голову мог дать на отсечение – разгадка крылась именно в путешествиях бывшего курляндца, а ныне – венца.

– Надобно узнать их фамилии, – додумался Яшка. – Вдруг у кого-то – польская. Тут и станет ясно, кого хватать.

– У этой публики заведено брать другие фамилии. Он, может, по бумагам – какой-нибудь пан Разгильдяйский, да бумаги – в Вильне, а сам он уж лет десять как фон Швейцер или мусью де Фонтенак. Вон Карл – Шварц, а сам – из Франции. Может статься, и не Шварц, и не из Франции, а вообще Иван Петров из Тамбовской губернии, смолоду сбежал от своего барина и забрел в Вену к де Баху…

И тут я замолчал. Цирк представился мне пиратским кораблем, куда собрались люди без роду-племени; кораблем, плывущим по европейским просторам, включая Россию; кораблем, где все неурядицы решаются внутренними средствами, ибо мы для экипажа немногим разумнее морских волн, бьющихся о борта; без нас невозможно плаванье, но считаться с нашими понятиями о законе решительно незачем. И они держатся друг за дружку, даже зная, кто чего стоит: больше-то держаться не за что. Кому за стенами гимнастического цирка нужен детина, во всю жизнь научившийся лишь ездить на лошади стоя? Или прыгать, переворачиваясь в воздухе вверх тормашками? Да ведь никому!

– Карла убили, потому что он что-то проведал о драгоценностях, – сказал Яшка.

– Сдается, да. И я припоминаю, как видел его в последний раз. Мы с Гаврюшей подошли к нему, мы как раз занимались в цирке подножкой, а он чинил панно – такую здоровенную штуку, что надевают лошади на спину заместо седла, с плоским верхом, чтобы можно было приплясывать и прыгать. Там деревянная основа, а поверх войлок.

– Ну и что?

– А то, что это было панно Клариссы. Больше в таком постаменте никто не нуждался – для «римской почты» оно не требуется, Гверра отплясывал на обычном чепраке – эх, жаль, что вера не позволяет тебе ходить на такие зрелища! На липпицианах – легонькие седла, одна видимость. Штукари лошадь не то что седлают, а опоясывают ее одной лишь подпругой, называется – гурта, мне Ваня рассказал. Так вот, Кларисса пропала вместе с липпицианами в ночь убийства. После этого, поскольку она не репетировала, никто не трогал панно. Когда Кларисса вернулась и стало ясно, что она будет вскоре выступать, очевидно, ей захотелось порепетировать, или же ей велел де Бах. Тогда вытащили панно, и оказалось, что оно порвано. Карл чинил панно и был сильно недоволен. За этим занятием мы его и застали.

– А вспороли панно, надо думать, в ту самую ночь?

– Да, Яша. По крайней мере, это выглядит очень правдоподобно. Господин Штерн и кто-то из его людей закричали про пожар, и пособник воров кинулся спасать драгоценности. Вытаскивать здоровенное панно в одиночку – дело для какого-нибудь ярмарочного геркулеса…

– А что, разве у них нет там силачей?

– Нет, эти штукари тяжестей не таскают. Де Бах недаром хвалился, что его цирк – для аристократов, потому что главное зрелище в нем – лошади. Стало быть, тот человек драгоценности вытащил, а потом, глядя, как мрачный Карл чинит панно, догадался, что старший конюх что-то сообразил. Карл ведь в ту ночь был на конюшне.

– Хорошая вещь баня, – вдруг сказал Яшка. – Запах тут, что ли, такой полезный – очень толково думается. Но пора отсюда убираться. Нужно как-то Гаврюшку вызволять.

– И отправить его прочь из Риги, пока он еще чего не натворил. Можно на Газенхольм – пусть бы охранял Платона Васильевича.

– Хотел бы я знать, надолго ли у меня этот гостенек.

– Пока не будет доказана невиновность мисс Бетти. Просто отпустить его нельзя, а сдавать сейчас в полицию – так это частному приставу, который убежден в ее виновности, прямо-таки царский подарок. Ведь у этого подлеца один способ защититься – все вину взвались на нее.

– Вы твердо уверены в ее невиновности? Ведь может же быть так, что драгоценности и ляхи – сами по себе, а любовные приключения вашей мисс Бетти и убийство впридачу – сами по себе? – спросил Яшка.

– Я не могу объяснить тебе этого разумно… У меня нет твердых доказательств, я только знаю, что она не убивала…

Мы вышли из бани, в которую свет проникал через крошечное окошко, на огород и едва не ослепли – так сияло солнце и так ярок был Божий мир. Потап еще не вернулся, и Яшка зашел в дом к куму, а я остался среди грядок.

Странно сложилась моя жизнь – я всегда был окружен людьми и неживыми материальными предметами, а животные и растения присутствовали разве что на столе в вареном или жареном виде. Пейзаж мой и в молодые годы, и теперь состоял из моря и камня, оживлялся древесиной, из которой сделаны суда, и парусами. В Кронштадте, разумеется, росли деревья в Летнем саду, да и, гостя в Санкт-Петербурге, я выходил на Невский и видел ряды деревьев от Фонтанки до Мойки, меж Полицейским и Аничковым мостами. Раньше он был разделен на две части высоким бульваром, теперь на том месте уже была гладкая мостовая, но и без того растительности было довольно. А вот на огороде я оказался впервые за много лет и взирал на кусты с недоумением – который из них как плодоносит?

Единственное, что было мной узнано сразу, – капуста. Длинные ряды ровных кочанов, белевших сквозь наружные листья, зеленые и разлапистые, радовали сердце. Я подумал – а может, из меня бы все же получился недурной сельский житель? Я выписывал бы журналы, устраивал нововведения, ездил на ярмарки… бойкие соседки непременно сговорились бы меня женить на чьей-то дочке – и женили бы. Нашли бы засидевшуюся в девках особу скромной внешности, принарядили бы ее, позаботились бы о том, чтобы я с этой особой почаще оказывался наедине…

Нетрудно догадаться, что сказал бы, услышав мои мысли, верный Свечкин.

Потом Потап доставил нас до Яшкиного амбара, Яшка сошел, а я поехал к Верманскому парку – забирать мисс Бетти, которой наверняка наскучило сидеть там и глядеть на цирковые двери. В парке я ее не нашел и догадался поискать на Гертрудинской. Там она и была, занятая черчением.

– Алексей Дмитриевич, у вас есть хронометр? – первым делом спросила она.

Я достал карманные часы и протянул ей. Часы у меня были таким гаджетом, что залюбуешься, – «брегет» с секундной стрелкой. Мисс Бетти уставилась на циферблат и задумалась. Потом, когда стрелка совпала с цифрой «12», она, взяв карандаш, повела его по дуге на своем чертеже. Я заглянул, склонившись над ней, и увидел план гимнастического цирка, выполненный удивительно тщательно для женщины.

– Если ваш Платон Васильевич не врет, то все было так, – сказала мисс Бетти, произведя все свои вычисления. – Вот конюшня. Вот форганг. Где-то тут та шорная, о которой вы все говорили. Вот стойла. Вот те двери, что ведут в Верманский парк, через них Ваня впустил Платона Васильевича с его шайкой. Вот тут стоите вы с Гаврюшей. Итак, Ваня впускает злодея, между ними происходит краткий разговор, и Ваня бежит прочь. Отсюда идет отсчет времени. Одна, две, три, четыре, пять секунд – и он вот тут, а отсюда бежит прочь по темному коридору. Где-то у форганга – Лучиано Гверра. Он видит, что происходит неладное, – он видит, что по конюшне бежит маленький Иоганн, а за ним гонится какой-то незнакомец. Гверра стоит не один. Он говорит: сейчас я догоню этого человека и покажу ему, как врываться в цирк! Все трое поочередно проносятся мимо вас. И примерно в это же время я вхожу в цирковые сени в поисках детей. Вот таблица…

Она быстро начертила таблицу и в крайней левой графе стала писать цифры – от единицы до двадцати. Это были секунду. Единица – Ваня кинулся прочь от Платона Васильевича. Пятерка – в погоню устремился итальянец. Десятка – Платон Васильевич и Ваня поравнялись с дверьми, ведущими в коридор из сеней. Двенадцать – они добежали до закутка, где Ваня получил удар и упал. Четырнадцать – Платон Васильевич увидел тело итальянца (тут мисс Бетти поставила вопросительный знак).

– Если его убила женщина, с которой он был в предосудительных отношениях, то откуда она знала, что его нужно караулить в этом закутке? – спросила мисс Бетти. – О том, что он побежит по этой дуге, могли знать только те, с кем он предположительно стоял у форганга. Я назову их Иксом и Игреком, хотя, возможно, был и Зет. У Икса была своя причина лишить несчастного итальянца жизни. Какая – неважно, мы решаем задачу…

Я пришел в изумление – обычно дамы и девицы так не рассуждают. Да вы скажите слово «игрек» моей сестрице-растяпе! Вздумает, чего доброго, будто вы ее изругали.

– И вот путь убийцы. Он выбегает в дверь с другой стороны форганга – это четыре или пять. Он добегает до закутка и прячется – возможно, под деревянный прилавок, или просто прижимается к стене. Это восемь. Он ждет не более трех секунд, пропускает мимо себя Ваню и выскакивает ровно тогда, когда у закутка появляется Платон Васильевич. Конокрад видит его, но плохо понимает, что это за фигура отделилась от стены. Тринадцать – убийца наносит удар. Говорит, ножи при таких ударах имеют свойство застревать в теле. Четырнадцать – Платон Васильевич, повернувшись, видит распростертое тело и мое лицо.

– Ваше лицо?

– Да, потому что я вошла в цирк при семерке или восьмерке, при одиннадцати я, очевидно, вышла из сеней в коридор и, испугавшись, что гонятся за Васей или Николенькой, побежала налево, вот сюда… Диво, как я не наступила убийце на ногу! Теперь видите, как все совпало? А пока ваш конокрад таращился на меня и пока я смотрела на бедного Лучиано, убийца бесшумно исчез. Он убежал туда, откуда прибежал – вот в эту дверь, и потратил на бегство не более двух или трех секунд. Я даже знаю, отчего он двигался бесшумно. На нем были сапоги с мягкой подошвой – такие, какие носят наездники.

– Вы очень ловко доказали, что итальянца убил один из наездников, – сказал я. – Но почему же конокрад так яростно утверждает, что видел женщину?

– Этого я не знаю, – честно призналась мисс Бетти. – Но и этому есть какое-то объяснение. Нужно искать его и найти. Так я говорю детям, когда они не могут отыскать решения задачки, которая мне, взрослой, кажется очень простой.

– Что ж, осталось узнать, кто тогда стоял вот тут, возле форганга. Но мы должны иметь в виду – треклятые штукари могут попросту не выдать нам убийцу. Даже если вы покажете им свой чертеж – они будут отпираться до последнего. А через несколько дней они покинут Ригу – и мы никогда не узнаем правды.

Мисс Бетти задумалась.

– Но ведь Господь ее знает?

– Знает.

– И он нам ее раскроет.

Мы, моряки, народ верующий. Недаром и поговорка есть: кто в море не бывал – тот Богу не маливался. Я не думаю, что даже самая образованная и нравственная особа, исправно соблюдающая посты, ставящая в храме свечки ко всем образам, способна верить более, чем простой матрос. Однако лицо мисс Бетти было очень серьезно – она для себя разгадала эту загадку, а назвать имя злодея доверила господу Богу.

– Почему вы пришли сюда, а не в трактир? – спросил я.

– Сюда – ближе. И я знала, что здесь есть бумага и карандаш.

– Сейчас мы поедем в трактир. Попробуйте расспросить Ваню, кто стоял у форганга… – Я уставился на чертеж. – Вы одну вещь не указали, но вы про нее и не могли знать. Вот тут у стены – склад всякого штукарского имущества, ружья, гирлянды, шляпы. Стоя на конюшне, людей, которые за этим хозяйством, не увидишь. Сейчас я нарисую.

Я пристроил к стене прямоугольник, рассчитав его размеры – в натуре он был бы полутора сажен в длину и более аршина в ширину.

– Я многого там не пометила, потому что ни разу на конюшне не бывала, а только в манеже.

– Возьмем ваш чертеж с собой и поедем в трактир.

Она подчинилась с большой неохотой.

Озарение снизошло на меня, когда мы почти подъехали. Надо сказать, что по дороге мы с мисс Бетти почти не говорили, а каждый глядел в свою сторону.

– Мисс Бетти! – воскликнул я. – А, сдается, я знаю, откуда взялась женщина. Там, возле форганга, где ружья и прочая дрянь, непременно висело на стене платье трактирщицы!

– Какой трактирщицы?

– Пьяной трактирщицы, которую так смешно изображает Матиас. Где же еще хранить это платье? Он ночует, как почти все наездники, в какой-нибудь ложе, не потащит же он туда все эти кошмарные юбки и невозможный чепец. Он переодевается за пирамидой ружей, кто-то затягивает ему талию, нахлобучивает парик, привязывает веревочками…

– Вы хотите сказать, что убийца – Матиас?

– Нет, разумеется! Стой, стой! – закричал я извозчику. – Прошу вас…

Она сошла наземь, опершись о мою руку. Смею надеяться, что я извлек ее из экипажа галантно. И мы быстро прошли в нанятые Яшкой комнаты.

– Но для чего Матиасу или кому-то другому стоять в такое время у форганга одетым в женское платье? – спросила мисс Бетти. – Ведь в этот вечер не было представления. Или платье использовали для репетиции?

– Я видел всю репетицию, штукари были одеты очень просто – в портки, рубахи и мягкие сапожки. А Матиас… Стойте! Матиас неудачно соскочил с коня!.. Немедленно к Ване! Он все это видел!

Мы ворвались в комнату моего незадачливого племянника в самую неподходящую минуту – Свечкин помогал ему совершить туалет. Моя вина, каюсь – когда я чем-то увлечен, делаюсь горяч до чрезвычайности. Мисс Бетти, отступила с воплем «Ай!».

Даже если бы она не говорила мне, что окончила Екатерининский институт, одного этого «Ай!» было бы довольно – он заменял ей документ.

Ваня начал вспоминать, как в тот вечер стоял в манеже и приставал к Йозефу, чтобы ему тоже дали попробовать прыгнуть на спину бегущего коня. Йозеф гнал его прочь, объясняя, что учиться такому прыжку можно только в Вене – там под куполом есть блок, через который пропускается веревка с поясом на конце. И если новичок в таком поясе, стоя на конской спине, вдруг не удержит равновесия, товарищи, следящие за его подвигами, тут же вздернут его вверх. Рижский же цирк сколочен на скорую руку, и в нем многого нельзя сделать.

– Умный человек этот Йозеф, – сказал я сердито. – Тебе, дураку, дай волю – сгибнешь под конскими копытами. А теперь отвечай прямо: что у Матиаса было со спиной? Что старшие говорили об этой спине?

– Говорили, что ему бы отлежаться. А он – что господин директор его за такие отлеживания вон выгонит. Он выпить любит… – тут Ваня несколько сконфузился.

– Что, и тебе предлагал?

– Да я отказался! Мне рано еще! Я так ему и сказал!

Племянничку ненаглядному я не поверил – не может быть, чтобы из любопытства не попробовал. Но сейчас было не до нотаций.

– И что дальше?

– Казимир – он замечательный человек, вы, дядюшка таких зовете истинными джентльменами! – предложил, что кто-то заменит его на представлении. В дамском платье, когда на голове парик и чепец, не разобрать, кто там на лошади. Господин де Бах не догадается, а к следующему представлению Матиас придет в себя. Номер-то хороший, смешной, публика его любит, без него никак нельзя.

– Это понятно. Дальше что было?

– Они пошли к вешалке, где висело платье, чтобы Герберт и Казимир попробовали его надеть и посмотрели, что нужно поправить. Ушить или подшить, я не знаю…

– А ты видел, как они мерили это платье?

– Нет, я на конюшню пошел, к Аметисту.

– Что за Аметист?

– Конь, липпициан, я с ним дружу. Я его всегда подкармливаю. И потом я вышел в сад.

– Почему?

Ваня повесил голову.

– У тебя было условлено с этим сукиным сыном, что ты выйдешь?

– Да… и потом… ну, вы же все знаете…

– Стало быть, Казимир или Герберт… – пробормотал я. Все складывалось – сильный удар ножом в грудь женщина вряд ли нанесла бы, а переодетый мужчина, да еще атлет, – без затруднений.

Круг подозреваемых сузился до двух человек, и это радовало. Но нас ждали неприятности с петербуржской сыскной полицией, и это не радовало. А за ней маячило грозное Третье отделение.

Да еще Гаврюша угодил в плен… Хотя мы клялись и божились, что он к бунтовщикам не имеет отношения, однако поверил ли господин Штерн – неведомо.

Наступил вечер. Мисс Бетти велела принести ужин к себе в комнату, а я решил поесть в комнате Вани. Затем я пошел к себе в самом пасмурном настроении.

Около полуночи в мою дверь постучали.

– Чего тебе, брат Свечкин? – отозвался я.

– Алексей Дмитрич… Впустите, Бога ради…

Я сорвался с постели, одним прыжком оказался у двери, распахнул ее – и вскрикнул «Ай!».

Взвизг воспитанниц Екатерининского института оказался заразительным.

На пороге стояли Гаврюша – грязный, как будто лез через печную трубу, и Кларисса. Осознав свою оплошность, Гаврюша захлопнул дверь. А я устремился к стулу, на котором висели мои панталоны. Затем я впустил их.

– Что ты натворил? – спросил я строго. – Тебя что, силком гнали к цирку – в вороном парике, но с рыжей бородой?!

– Так бороду я сажей вычернил! – оправдался он.

Собственно, я должен был бы сказать спасибо этому авантюристу – если бы Яшка не придумал размен пленными, то мы никогда не узнали бы про украденные для польских бунтовщиков драгоценности. А ведь убийство итальянца наверняка было связано с ними.

– Садитесь, сударыня, – я предложил Клариссе стул. Она опустилась с такой грацией, что нашим барышням и не снилось. Сейчас она была не в короткой юбочке и не в импровизированных панталонах, а в благопристойном платье и шали поверх него, и локоны были убраны пристойно, и шляпка выглядела – словно только что из Парижа. Меня вновь поразила страсть балаганщиков к дорогой одежде и способность содержать ее в порядке, невзирая на походное житье.

Презабавная это была парочка – чумазый Гаврюша и девица, которую даже генерал-губернатор не постыдился бы назвать родственницей, так светски она была одета и вела себя. Гаврюша взирал на нее с восторгом.

Оказалось, что господин Штерн недавно открылся в своих замыслах господину де Баху. Тот не слишком обрадовался, но ссориться с властями не захотел и обещал молчание и содействие. Понять Штерна было несложно – близился срок завершения цирковых гастролей, и с каждым днем вероятность появления гонца из Польши увеличивалась.

Поэтому, когда Штерну удалось изловить Гаврюшу (а что прикажете делать с человеком в парике, который бестолково мечется возле цирка и наконец вступает в переговоры с сидящим на пороге нищим?), его доставили в кабинет де Баха и на скорую руку допросили. Допрашивал помощник Штерна, владеющий польским языком. Гаврюша удивился, что к нему обращаются по-польски, но кое-как ответил. Затем вопросы сделались настолько сложными, что его знаний не хватило для разумных ответов, и он перешел на немецкий. Его стали запугивать. Наконец Штернов помощник догадался перейти на русский язык. Гаврюша и по-русски отвечал, что ни к кому из циркового народа не послан, однако объяснить свой маскарад не мог. И его оставили в цирке до темноты, заперев в кабинете, – чтобы ночью тайно перевести в жилище Штерна или куда-то еще, где бы его можно было держать долго.

Но кабинет господина директора имел жалкий вид – оставшись один и приподняв настенный ковер, Гаврюша обнаружил голые доски с преогромными щелями. Соседним с кабинетом помещением была оркестровая ложа. Гаврюша принялся расшатывать доску, но тут появились музыканты и стали репетировать. Он затаился, подглядывал и подслушивал. Некоторое время спустя в оркестровую ложу пришла Кларисса и принесла своему мнимому папаше починенный фрак. Фрак, чтобы не измялся, повесили на спинку стула, и музыканты ушли, чтобы поесть, а Кларисса, к счастью, задержалась – и Гаврюша ее окликнул. Они вступили в переговоры, а кончилось тем, что девочка принесла из шорной молоток, помогла Гаврюше выбраться, и они приколотили выставленную доску обратно. Потом Гаврюша был спрятан на сеновале. После представления Кларисса сумела вывести его из цирка, воспользовавшись визитом водовоза с его преогромной бочкой. А Гаврюша уговорил ее пойти с ним в Московский форштадт, соблазнив поисками убийцы итальянца.

Очень мне его взгляд не понравился – мой переводчик готов был дать Клариссе нож и впустить ее в комнату мисс Бетти, лишь бы прелестное дитя улыбнулось благосклонно.

– Рвение не по разуму! – сказал я Гаврюше. – Идти через все предместья ночью с девицей! А если бы патруль?

– Убежали бы. Алексей Дмитриевич, вы ведь сами хотели поговорить с мадемуазель Клариссой! Вот, привел!

– Хитришь, братец!

Гаврюша, понятное дело, не знал про фальшивого нищего и про убийцу в женском платье. Я решил до поры не говорить ему. И стал любезничать с Клариссой. Она – почти ровесница моих племянниц, а их хлебом не корми – дай повертеть хвостом перед взрослым кавалером. Я, конечно, кавалер в годах, но для того, чтобы точить молодые зубки, пожалуй, еще сгожусь.

Но я не учел, что Кларисса выросла среди молодых мужчин и наловчилась их гонять так, как маленькая кошечка разгоняет оплеухами матерых котов. Многие уже сообразили, что через несколько лет она станет невестой, и господин де Бах даст за ней достойное приданое.

– Как прошло представление? – спросил я наконец.

– Может ли быть хорошим представление, в котором нет главного номера? – вопросом ответила она. И на ее личике был явственное недовольство. Конечно же главным номером она считала «Жизнь солдата»!

– Не может, – твердо сказал я. – Но мне бы хотелось, чтобы гастроли гимнастического цирка завершились успешно. Вы сами видите – цирк мне понравился, я охотно смотрел представления, наездники мне симпатичны… И очень жаль, что господин Матиас повредил спину. Он уже смог сам выступить? Или его заменили?

– Этот дурак Матиас лечится от боли киршвассером! – негодующе ответила девочка. – И всем приходится врать, чтобы господин де Бах об этом не догадался. Конечно же пришлось его заменить!

– Но это было ясно еще в тот вечер, когда он так неудачно соскочил с лошади.

– За это время он мог вылечить спину. Вы, уважаемый господин, живете в обществе, где люди любят болеть. Вам приятно болеть, лежать в постели, звать к себе врачей, и чтобы все приходили в гости – пожелать здоровья. А мы так не можем! Мы лечимся быстро – чтобы завтра уже быть в седле! – воскликнула она с гордостью. А я подумал: вот самая подходящая невеста для нашего Гаврюши, считающего, что жена в доме должна молчать и все делать по указке мужа.

Гаврюша находился в состоянии некого затмения. Если бы белокурая чертовка сказала, что дважды два пять, он и это бы проглотил с радостью. А она видела в нем приятеля, не более, – ее женихом мог стать только тот, кто вольтижирует не хуже покойного итальянца.

Я невеликий дипломат, однако понял – чтобы девочка рассказала про номер «Трактирщица в седле», нужно бы сперва поговорить на приятную ей тему.

– Да и мы, флотские, не любим валяться в лазарете. Я, изволите видеть, отставной штурман. Я знаю, каково ходить по палубе, когда она в шторм встает дыбом. И потому я оценил искусство господина Гверры – я не думал, что можно столь спокойно стоять и двигаться на скачущем коне.

– О, я знаю – нет человека, который бы видел его и не пришел в восторг! – пылко откликнулась Кларисса. – Говорят, Александр «Неистовый» лучший в мире наездник. Если бы Лучиано прожил еще хотя бы два года – он затмил бы брата! Но Александр хитрый, он женился на Лауре, которой уже не детей впору рожать, а нянчить внуков!

Я не ожидал от девочки такой язвительности. Видно, и это качество в ней воспитал гимнастический цирк.

– Лучиано, сдается, хитрецом не был… – подсказал я.

– Да, да! Это был самый лучший, самый благородный в мире человек!

У него были идеалы, знаете? Он мне рассказал как-то, что его идеал – всеобщая свобода, как это было давным-давно во Франции. Он был против тиранов и деспотов, он хотел бросить господина де Баха и уехать в Польшу – воевать за свободу поляков. Но Люциус, к счастью, отговорил его. Все знали, что при Лучиано нельзя сказать дурного слова про Польшу, и если кто говорил «бунт», он тут же возмущенно возражал, что это «всенародное восстание». И русские были его идеалами – те, которых повесили. В Санкт-Петербурге ему рассказали эту историю – он плакал, честное слово, плакал!

Гаврюша даже приподнялся над стулом – в этот миг и он желал воевать за чью-нибудь свободу, лишь бы таким способом добиться благосклонности девочки. Что удивляться – ему было всего двадцать лет.

– Да, это было благородное сердце! – подтвердил я. Мысли мои были в смятении – так неужели пособником бунтовщиков был этот безумный итальянец? Некоторое время спустя Кларисса подтвердила мои подозрения.

– Он был убежден, что вскоре поляки одержат победу, Польша обретет свободу. Он знал, что русский царь не удержит ее! Ох… вы же русский подданный?..

– Ничего, фрейлен, я очень вольнодумный русский подданный. Гаврюша, переведи.

– Он знал тайну, – вдруг прошептала Кларисса. – Он говорил: в июле поляки получат сильное подкрепление, но это тайна. Им привезут оружие и порох, но это тайна. И приедут волонтеры из всех стран…

– Он это только вам говорил, фрейлен? В таком случае он очень вас уважал.

– Нет, он это при мне и Люциусу говорил, и Карлу…

Наслушавшись новых комплиментов итальянцу, я с немалым трудом вернул девочку из заоблачных высей, где пребывала душа наездника, на землю. И после всяческих маневров она сообщила наконец, кто заменил на представлении Матиаса. В тот вечер, когда он повредил ногу, приятели его, Казимир и Герберт, решили его выручить и пошли смотреть платье. Кларисса пошла вместе с ними и помогла им разобраться в шнуровке, но, посколько Казимир так и норовил ухватить ее то за руку, то за талию, она рассердилась и ушла на конюшню к своему любимцу Гектору. Прочее мы знали не хуже нее. А роль неуклюжей трактирщицы исполнил Герберт.

– Должно быть, он не такой замечательный комик, как Матиас, – сказал я. – Давно ли он в гимнастическом цирке? Хорошо ли его знает господин де Бах?

– Он у нас недавно… – Кларисса задумалась. – По-моему, он из Варшавы…

Я едва не зааплодировал.

– Он ведь тоже добивался вашей благосклонности, фрейлен?

– Мне еще рано думать о благосклонности. Господин де Бах сказал, что я выйду замуж в двадцать пять лет – и только тогда он даст мне приданое.

Вот ведь старый черт, – подумал я, нашел способ удержать у себя подольше прелестную и талантливую наездницу!

– Одно другому не помеха. Вы можете с кем-то обручиться, а повенчаться потом, когда вам исполнится двадцать пять.

– Если бы только Лучиано был жив и согласился! Мы бы убежали к Александру Гверра!

Я ужаснулся – похоже, норовистая девчонка успела это предложить итальянцу.

– Нет, убегать вам нельзя было. Кому бы тогда достались липпицианы?

Она согласилась – ради липпицианов можно было потерпеть. И напомнила нам с Гаврюшей, для чего ночью шла через весь город в Московский форштадт.

– Убийца Лучиано Гверра – не та особа, о которой вам рассказывали друзья покойного. Есть человек, который видел убийцу и может опознать, – сказал я. – Это был переодетый мужчина. И я полагаю, зовут его – Герберт.

– Для чего Герберту убивать Лучиано? – удивилась Кларисса. – Они же приятели!

– Этого я вам объяснить не могу, а только удар ножом в грудь мог нанести лишь мужчина, у женщины слишком слабые руки…

– У женщины – слабые руки?! Да я могу помериться силой с любым из наших наездников!

– Алексей Дмитрич! – взмолился Гаврюша, вынужденный перевести этот вопль возмущения. – Что вы такое говорите? Почему вы решили, что убийца – Герберт?

– Это я тебе потом объясню. А сейчас переведи, что я твердо в этом уверен и завтра же иду в полицию – доносить о Герберте!

– Нет, это та женщина! – сердито настаивала Кларисса. – Еще когда они начали встречаться, Адам пошел за ней следом и узнал, где она живет! Если вы донесете в полицию на Герберта, то мы с Адамом пойдем и расскажем все, что знаем!

– Так он ведь уже все рассказал, – напомнил я. – Поверьте, эта особа итальянца не убивала! Не пройдет и трех дней, как справедливость восторжествует!

– Это не справедливость, а ложь! И очень жаль, что я не могу остаться в Риге подольше – господин де Бах распорядился собираться.

– Откуда такая поспешность?

– Он был в порту, и ему удалось выгодно зафрахтовать судно до Любека. Это очень удобно – морем в Любек, и потом через германские княжества в Вену. Так мы обходим Польшу и не рискуем ни людьми, ни лошадьми.

– Вот это новость! – воскликнул я, а Кларисса, очень недовольная новым кандидатом на роль убийцы, объявила, что была обо мне лучшего мнения.

Время было позднее, куда определить девочку на ночлег – я не знал и шепотом высказал Гаврюше свое неудовольствие. Он даже растерялся – теперь следовало возвращать Клариссу в цирк, а как она туда попадет? А если ее не будет там утром – начнется переполох, станут ее искать. Опять же – Штерн наверняка еще вечером обнаружил пропажу пленника, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы связать эти два события.

– Но насчет Герберта вы, Алексей Дмитрич, неправы… – так объявил он вместо того, чтобы искать выход из дурацкого положения.

– Ты просто многого еще не знаешь.

– На что ему?!

– То-то и оно, что есть на что!

В конце концов мы оставили Клариссу в моей комнатке, а сами разбили бивак в Ваниной. В последнюю секунжу я додумался – велел Гаврюше спать, не раздеваясь, у Клариссиных дверей, чтобы спозаранку, вызвав Потапа, отвезти ее в цирк. Там с утра привозят фураж, может статься, и воду – как-нибудь прошмыгнет. А стеречь ее нужно, чтобы ненароком не встретилась с мисс Бетти. Встретится – будет у нас еще один труп!

Но обошлось.

Спровадив девочку и даже не позавтракав, я устремился на поиски Яшки.

– Герберт? – переспросил он. – А что он за птица, этот Герберт?

– Понятия не имею! Яша, друг, времени в обрез – может, ты придумаешь, как найти эту пропащую плотницкую артель? Может, кто-то из них на Газенхольме объявился? Вся надежда – на то, что они видели переодетого наездника! Упомостроения – это замечательно, только в таком деле свидетели нужны.

– Даже если они скажут нам правду, то в свидетели вряд ли пойдут, – разумно заметил Яшка. – Их здешние немцы основательно запугали. Уже и то диво, что они додумались репетировать «Разбойников» ночью в цирке. Хотел бы я знать, кто им это присоветовал… На самом деле настоящий свидетель у нас один – наездник Адам. Он выслеживал мисс Бетти не потому, что за нравственность своего друга опасался. Ему показалось странным, что в цирк врывается незнакомая девица, машет какой-то картинкой. Уж не состоит ли она на жаловании в Третьем отделении?

– Да, если Адам знает про похищенные камни, то ему может показаться опасным такой интерес незнакомой особы к Гверре. А Гверра, если верить Клариссе, был натурой пылкой и на весь цирк вопил о своей приверженности идеям национальной свободы. И о том, что хранится в цирковом имуществе, он явно знал. Он запросто мог проболтаться женщине об украденных камнях – не мисс Бетти, так какой-то другой даме…

– И что же – мне теперь Адама увозить?! Алексей Дмитрич, побойтесь Бога! Я с этими вашими цирковыми делами на каторгу попаду!

Впрочем, мне удалось уговорить его поискать плотников на Газенхольме и на левом берегу Двины. Туда были командированы Гаврюша и Федот, а я остался в трактире ждать донесений.

Ваня мало что мог рассказать про Герберта. Тот был помоложе Казимира, одного с ним роста – самого подходящего для наездника, работающего высшую школу верховой езды. Если Казимир был деятелен, шумен, любил приволокнуться за дамами и, по мнению Вани, даже познакомился с какими-то обитающими неподалеку от порта, то Герберт, напротив, был тих, молчалив, в багаже своем возил книжки.

– Вот-вот, в тихом омуте черти водятся, – пробормотал я. – Именно так и должен вести себя человек, везущий груз бриллиантов…

Но арестовывать Герберта в одиночестве я не мог. А мог это сделать Штерн. Я отправился на поиски мнимого нищего, но возле цирка его не нашел. И даже время потянулось бестолково и бездарно. Я чувствовал себя дурак дураком – казалось бы, племянника спас, из цирка его освободил, так какого черта я торчу в этой злосчастной Риге?

Штерн нашелся два дня спустя – я встретил его возле цирка. Я совершал самый дурацкий на свете променад – не желая встречаться с мисс Бетти и понимая, что Яшка мне более ничем помочь не может, я слонялся вокруг Верманского парка. Гаврюшина экспедиция оказалась бесполезной, поиски убийцы зашли в тупик – да и не мое дело, кстати говоря, ловить убийц. Я знал, что это Герберт, а как бы я это доказал? Слишком многое пришлось бы поведать полиции.

В таком унылом состоянии я и повстречал Сергея Карловича Штерна. Он был скорбен не менее моего, и я его понимал – в его годы провалить такой важный розыск значило нанести смертельный удар по своей карьере.

Сейчас он был прилично одет и гладко выбрит, и я подивился его ранней седине. Ведь на вид ему было всего лишь около сорока. Я видал людей, у которых голова поседела в двадцать пять, но чтобы и борода – такое видел впервые.

– Итальянца убил наездник Герберт, – сказал я ему, – но доказать это мудрено. Вся цирковая банда поклянется, что в ночь убийства Герберт был у всех на виду, с него глаз не спускали. А меж тем он в женском платье выбежал в коридор и заколол Лучиано Гверра. Как это связано с пропавшими драгоценностями – я не знаю, но как-то связано.

– Эти проклятые штукари устроили побег вашему человеку, – сказал Штерн. – Они ненавидят всех, кто вмешивается в их дела. Как он сумел расположить их к себе – одному Богу ведомо.

Раскрывать эту тайну Штерну я не стал.

– Может, вы еще успеете что-то предпринять. У вас есть связи в рижской полиции. Задержите Герберта, осмотрите его багаж! Может статься, там и найдется пропажа!

– Вы будете учить меня розыску? Его багаж мои люди осмотрели. Я тоже имел его на примете… Цирковой сторож – мой человек, и кучер, что привозит фураж и солому, тоже мой человек. Поздно, Сурков… Они сегодня отплывают на шхуне «Минерва».

– Как – сегодня?

– А вы поглядите – у цирка уже собирается народ. Ждут, когда в порт поведут лошадей.

– Вы подозревали, что девица Полунина прислана за драгоценностями и убила того, кто их вручил?

– Была и такая мысль… Потому мне и показалось странным, что она все еще бродит вокруг цирка.

– Значит, в том, что драгоценности прятал Гверра, вы не сомневались?

– У меня было много версий. И всем им теперь – грош цена!

Гимнастический цирк господина де Баха уходил из Риги. Как же этот отъезд отличался от торжественного появления цирка в городе! Конюхи и наездники в простой одежде вели лошадей, следом катили телеги с имуществом. Несколько человек ехали на телегах, среди них пожилая женщина и трое маленьких ребятишек. Йозеф, сидя на лошади, обозревал сверху эту процессию и отдавал команды. Сам де Бах с семейством и свитой, должно быть, уже был в порту и следил за погрузкой своего багажа.

Мы следили за этим шествием, пока оно не скрылось за деревьями эспланады. И я думал – весьма разумно, этот путь в обход крепости и Цитадели дольше, но пробираться этаким караваном по узким извилистым улицам совершенно невозможно.

Должно быть, странно гляделись мы со Штерном – два хорошо одетых господина стоят на углу и молча смотрят на эспланаду. Говорить вроде было уже не о чем.

Затем мы, не сговариваясь, пошли по Дерптской к Елизаветинской. Я полагал дождаться там извозчика и ехать в Московский форштадт, а какие мудрые мысли обуревали Штерна – неизвестно. Мы прошли вдоль ограды Большого Верманского, стараясь не смотреть на опустевший цирк. Как на грех, свободного извозчика все не было и не было.

– Как себя чувствует Ваня? – вдруг спросил Штерн, и я подробно рассказал ему о ходе лечения.

Мне сделалось безумно жаль этого человека, обладавшего, несомненно, и сильной волей, и сообразительностью. Я как-то хотел дать ему понять, что искренне ему сочувствую. Но когда я попытался сделать ему несколько вопросов, он отвечал односложно. Ему было не до меня. Ну что же, навязываться со своим сочувствием я не привык.

– Что ж, господин Штерн, настало и нам время расставаться. Простите, что так с вами обошлись. Видит Бог, благие намерения…

– Вам-то что…

– Еще раз благодарю, что не мешали вызволять моего Ваню.

– Вы своими действиями могли вспугнуть злоумышленников и заставить их совершать ошибки…

– Штерн, смотрите!

С того места на перекрестке, где я стоял, был виден парадный вход в цирк. Там, на ступеньках, откуда-то взялся невысокий кругленький господин, очень просто одетый. Я его признал – это был комик Люциус. Он сидел, придерживая саквояж и обмахиваясь цилиндром – утро выдалось жаркое.

– А ведь он кого-то ждет, – сказал Штерн. – Неужто он? Ну точно же он! Он передаст драгоценности в последнюю минуту! Слушайте, Сурков, Христа ради – выручайте! Следите за ним, я бегу за подмогой!

– Погодите, Штерн, не может быть, чтобы он…

– И как еще может! Мы всех перебрали, на него не подумали, а так оно всегда и бывает – самый невинный и окажется злодеем.

– Но отчего ждет он столь открыто?

– А кому его стесняться? Сейчас подойдет человек, вроде бы попрощаться, пожелать счастливого плаванья, и заберет мешочек с камнями.

Штерн был сильно обеспокоен, я же просто пребывал в меланхолии.

Цирк уезжал – а правды мы так и не добились.

Единственная возможность узнать еще немного была – подойти к Люциусу, который сидел и поглядывал по сторонам. Сведения были почти бесполезны, и все же я решился.

– Знаете, Штерн, потолкую-ка я с ним. Пока я беседую – никто другой не подойдет, а вы успеете призвать на помощь своих людей.

Чиновник особых поручений столичной сыскной полиции впервые за время нашего знакомства улыбнулся. Я подумал, что он, в сущности, неплохой человек. А что до его жесткости и язвительности – помилуйте, кто ж будет счастлив, если его, похитив, доставят в какую-то баню на окраине Московского форштадта с собственным париком в зубах?

Штерн развернулся и побежал к Елизаветинской – останавливать извозчика. Я убедился, что Дерптская пуста, перешел ее и неторопливо направился к Люциусу.

– День добрый, сударь, – сказал я по-немецки. – Прощаетесь с Ригой?

– Да, отплываем в Любек, сударь.

– И оттуда уж в Вену?

– Да, понемножку… А с кем имею честь?

– Отставной штурман Сурков, к вашим услугам.

Я ничем не рисковал, называя свое подлинное имя. И говорить я старался неторопливо, как можно правильнее – тем вынуждая и собеседника своего к медленной и плавной речи.

– Вы, должно быть, видели меня в наших представлениях?

Ага, подумал я, да тебе, голубчику, похвалы хочется!

– Видел и запомнил. Ваше место, господин Люциус, не в манеже, а в театре. В хорошем театре, в водевиле.

– Судьба моя связана с гимнастическим цирком, – высокопаро сообщил он. – Приехав в Вену, я начну ставить большую героическую пантомиму из времен Бонапарта. И сам исполню в ней роль.

– Вы, очевидно, умеете ставить спектакли?

– Да, умею. Я могу поставить трагедию Шиллера.

Тут во мраке, окружавшим все, связанное с латышскими плотниками, забрезжил луч света! И впрямь – они могли уговориться с Люциусом, чтобы он помог им поставить «Разбойников», поэтому и репетировали в цирке ночью!

Но я не подал виду и продолжал беседу:

– Вы очень хороший актер. Очевидно, вы и режиссер замечательный. Вы могли бы научить играть даже самых неопытных и необразованных людей.

Люциус расхохотался.

– Именно это я и пытался сделать, но обстоятельства были против. Господин де Бах платит хорошо, но я в Риге заработал мало – я рассчитывал, что мы начнем репетировать пантомиму, тогда я заработал бы больше. Но я только выходил на манеж и делал репризы. Меня попросили помочь начинающим артистам, это было вроде домашнего театра, я согласился. За очень скромное вознаграждение! Я просто не мог отказать! Они приходили по вечерам в цирк – после того, как кончались репетиции наездников и дрессировщиков. Жаль, что я не довел дело до конца. Но еще одна встреча с ними у меня все же будет – до отхода судна я успею немножко поучить их.

– Вы ждете своих друзей? – в восторге спросил я.

– Да, они обещались быть к полудню. Благодарю вас, господин Сурков, за любезные слова. Я буду помнить их долго.

Это означало, что он хочет сейчас со мной распрощаться. А поспешность объясняется просто – видимо, он уже заметил приближающихся «друзей».

– А я буду долго помнить гимнастический цирк господина де Баха, – честно и от всей души отвечал я. – Счастливого пути!

На том мы и раскланялись. Я прошел несколько в сторону эспланады, обернулся – так точно! К цирковым ступенькам шел небольшой отряд плотников – человек с десяток, все в серых кафтанах, подпоясанных домоткаными кушаками, в кожаных постолах, круглых черных шляпах, с топорами и прочит прикладом. Все они были молоды, некоторые – бриты, другие – с короткими бородками, и все при этом стрижены под горшок – довольно длинные светлые волосы бойко торчали из-под шляп. Будь такие волосы на голове у светской дамы, их бы называли золотистыми, ну а плотнику таких комплиментов не положено.

Я беззвучно выразился в стиле боцмана, которых школит неловких новичков. О, если бы со мной был сейчас Гаврюша! Но верного моего помощника Яшка уже воротил в лавку и, сдается, привязал там крепчайшей веревкой – чтобы бедняга не помчался в порт прощаться с Клариссой.

Плотники окружили Люциуса, они явно его о чем-то просили, и он, встав, вошел в опустевший цирк, они – следом.

Тут-то я и ужаснулся. Что, коли Штерн прав и кто-то из этих крепких парней – посланец? По непонятной причине он не смог забрать драгоценности до той страшной ночи, а потом – потом плотники, чего-то насмерть испугавшись, скрылись не только из цирка, но даже из самой Риги.

А у меня даже не было пистолетов…

Но мы, флотские, не боимся океанов, вернее – боимся, но страх свой умеем преодолевать. Я снял с головы своей цилиндр и повесил на приотворенную дверь. Пропадет – ну и черт с ним! Но если сейчас подъедет Штерн со своими людьми, он сообразит хоть, где меня искать. Конечно, если подъедет сразу, пока головной убор не присвоит какой-нибудь мимобредущий забулдыга.

Итак, я направился по стопам веселого Люциуса. В цирковых сенях был полумрак, в коридоре – то неуловимое ощущение запустения, которое возникает в брошенном доме. И вдруг раздался стук и треск. Я на цыпочках двинулся поглядеть, что означает сей шум, и увидел такую картину: начиная от дверей, ведущих к форгангу и конюшне, два плотника ловко и споро отдирали расписную холстину. Сады Версаля, намалеванные дешевой кистью, слетали со стен, открывая деревянные конструкции лож, и укладывались на пол.

Странно, подумал я, не пойдут же эти господа, разобрав цирк на дощечки, в порт – просить у де Баха денег. Видимо, им за разборку заплатили заранее. И продали древесину какому-то купцу, чтобы он потом приехал и забрал ее. Или же де Бах уговорился с ними, что им достанутся бренные останки цирка, включая размалеванные холсты и древесину! Решив, что надо бы узнать у Яшки, насколько цена древесины соответствует оплате труда артели плотников, я направился к этим двум молодцам.

Я уже не помнил, как по-латышски «Добрый день!», а тогда я эти слова знал – Гаврюша их при мне употреблял. И я обратился к плотникам со всей любезностью, на какую был способен.

Кроме того, я достал из кармана бумажник и вынул двадцать пять рублей ассигнациями. Деньги это были для плотников не Бог весть какие, но и не гроши. Я решил – пусть они сразу не поймут мою немецкую речь, но, увидев деньги, по крайней мере, очень постараются понять.

За то время, что ушло на поиски Вани, я несколько улучшил свой немецкий, но сомневался, что смогу задавать этим людям сложные вопросы и понимать их ответы. А меж тем время меня подстегивало. Даже если погрузка лошадей на судно затянется, даже если возникнут какие-то недоразумения, все равно – через час-полтора «Минерва» отчалит, и догонять ее, останавливать, снимать с борта убийцу, если только плотники назовут мне убийцу, можно будет только по приказу полицмейстера и коменданта порта.

Услышав из уст моих слова моей родной речи, оба молодца разом опустили свои орудия – клещи и гвоздодер. Дальше я перешел на немецкий.

– Господа! – обратился я к плотникам, не зная, как бы еще начать свою речь. – Вам не надо меня бояться. Я хочу сделать вопросы – один, два, три вопроса. Вы ответите, вы получите эти деньги.

Эти орлы переглянулись и действительно ответили мне – на чистом латышском языке! Они показывали в сторону манежа, и я понял, что их знаток немецкого находится сейчас там, очевидно, впопыхах изображает под надзором Люциуса Шиллерова разбойника.

А идти к Люциусу я боялся – кто его знает, вдруг Штерн прав, и этот смешной толстяк – соучастник воров, ожидавший не только юных театроманов, но и своего сообщника-бунтовщика? Он же может с перепугу натравить на меня всю артель, и мое мертвое тело будет вывезено вместе с досками и благополучно отправлено в плаванье вниз по Даугаве с булыжником на шее.

– Господи! – воскликнул я по-русски от всей души. А более ничего не прибавил – Господь и так должен был понять мою молитву.

Как видно, именно в этот миг иссякло долготерпение Божье, и он решил примерно так: воры и их сообщники имели довольно времени, чтобы раскаяться, они сего не сделали – так что уйти от возмездия им не удастся, оно их настигнет в тот самый миг, когда они уже будут праздновать победу. И вот та флотская рука, которой я доверяю послужить делу возмездия.

Я услышал быстрые шаги – кто-то вбежал в цирковые сени и несся по коридору. Обернувшись, я увидел запыхавшегося Гаврюшу. Счастлив я был не менее, чем Шекспиров Ромео, узревший свою Юлию!

– Сбежал? – спросил я. – Она уж уехала в порт. Хочешь проститься – выручай, помоги мне с этими орлами договориться. Тогда возьму тебя с собой и Якову Агафоновичу ничего не скажу.

Он кивнул – говорить не мог; наверно, бежал, как угорелый, от самого Гостиного двора.

Я дал ему возможность отдышаться и велел перевести первый вопрос: были ли эти молодцы за кулисами в ту ночь, когда в цирке объявили пожар. При этом я высоко держал ассигнацию – чтобы охотнее отвечали.

Ответ был: нет, что-то чинили наверху, в оркестровой ложе (Гаврюша перевел как «комнату для игрецов», ну да я догадался). Но они могут позвать Петра и Яна, которые как раз были тогда на манеже и говорят по-немецки. Я вздохнул с облегчением, достал часы и кинул взор на циферблат. Время шло неумолимо – но раз Люциус не торопился, то и я имел еще несколько минут.

Я велел молодцам звать своего Яна и Петра, да как можно скорее. Один из них ушел и пропал.

Я, сгорая от беспокойства, достал «брегет». Секунды бежали, минуты бежали! Плотникам-то некуда торопиться, да и Люциус может дойти до порта за четверть часа, без него не уплывут.

С манежа доносились голоса – последняя репетиция была в разгаре.

– Как же так? – жалобно спросил Гаврюша. – Тут добра было – за неделю не вывезти. А они за утро управились!

– Это тебе за неделю не вывезти, а бродячие балаганщики уж наловчились быстро собираться. Да не тоскуй ты, сумеешь с ней проститься… – тут мне вдруг стало жаль парня. – Гаврюша, неужто это так важно?

– Не знаю, – отвечал он уныло. – Ох и достанется мне от Якова Агафоныча…

– Я тебя не выдам.

– Он догадается. Я-то думал – добегу до цирка и вернусь, а теперь – в порт бежать.

– Скажешь – я тебя встретил и велел с собой идти. Весь спрос – с меня.

Подсказав эту ложь, я вздохнул – и верно Яшка говорил, что в Гаврюше живут бурные страсти.

Я весь измаялся, когда в коридоре появился Люциус. Быстрым шагом он проскочил мимо нас с Гаврюшей и устремился к сеням.

– Стало быть, с ним расплатились и последние наставления выслушали, – сказал я. – Теперь мы ими займемся.

И я побежал к дверному проему, отделявшему коридор от помещения возле форганга. Гаврюша последовал за мной.

Мы выскочили через форганг на манеж, где еще стояли кружком плотники. Впервые в жизни я был в цирковом манеже – но все на свете надобно испытать. Тот молодец, которого я послал за Яном и Петром, указал на них рукой. И произошел разговор – куда более долгий, чем хотелось бы.

– Я вам зла не желаю! – начал я. – Охота вам ставить для своего удовольствия Шиллеровых «Разбойников» – ставьте на здоровье! Мне только одно знать нужно – кто из вас был возле форганга и ждал своего выхода, когда закричали про пожар?

Они быстро посовещались, поглядывая на меня искоса. На разбойников они не были похожи – обычные парни от двадцати до двадцати пяти, старший в артели – чуть за тридцать.

– Не верят, – сказал Гаврюша. – Полиции боятся. Пьеса-то про разбойников, видать, зловредная. Коли там крокодильи дети…

– Скажи – мне до пьесы никакого дела нет. Нет, скажи – я сам Шиллера просто обожаю!

Он сказал и перевел ответ: оказалось, что пьеса переведена на латышский чуть не двадцать лет назад, и ее впервые поставили в имении под Вольмаром батраки тамошнего помещика, и сам помещик был доволен, так что пьеса не злокозненная. Но рижским господам может не понравиться – а понять рижских господ простому человеку не дано. Тут я с ними охотно согласился – сам я этих господ недолюбливал.

Они были славные ребята, только запуганные. После ночного переполоха они испугались, что в цирк явится полиция – а объяснять полиции про Шиллера они совершенно не желали. Тем более, что почти все полицейские – немцы, и вряд ли они будут довольны, узнав, что простые люди ставят для своего удовольствия господскую пьесу. А еще менее будут довольны, узнав, что это как-то совпало с кражей лошадей. Так что проще было сбежать и спрятаться. Потому что в споре латыша и немца всегда латыш виноват.

Полагаю, что наши русские ремесленники, попав в такой переплет, точно так же удрали бы с перепугу. Только сомневаюсь, что наши додумались бы до театра. А эти, вишь, ввысь тянутся…

И, наконец, дошло до событий у форганга.

– Да, там наездник переодевался в женское платье и сердился, что оно ему широко. А другой, длинный, уговаривал, что это ненадолго, на два-три раза. И третий был, за спину держался, рассказывал про платье, – объяснил Ян, игравший роль Швейцера. – Но мы его не слушали – мне нужно было выходить со своими словами, я ждал знака. Он прошелся в этом платье и в шали взад-вперед возле ворот (имелся в виду форганг), и тут мимо меня пробежал мальчик, за ним гнался мужчина, за мужчиной бежал наездник, молодой парень. На конюшне кто-то закричал, что вломились воры. Я побежал к своим – чтобы всем вместе уйти. Пропадет лошадь – сразу вину взвалят на на нас.

Артель подтвердила – именно так все и подумали.

– Я не здешний господин, – сказал я. – И я твердо знаю, что вы лошадей не угоняли. Того, кто угнал, уже нашли, и лошади в цирк вернулись. Значит, вы просто спрятались в ложах, а потом, когда все стихло, ушли через конюшню? Гаврюша, переводи. Про ложи скажи, что это деревянные коробки.

Оказалось – так оно и было.

– Ну так кто же из наездников был тогда у форганга в женском платье?

– В платье и накидке, – поправил Ян. – Накидка такого цвета, как жилет господина.

Жилет у меня был светлый. Я назвал бы этот цвет кофейным – немногим темнее, чем кофе, куда долили хороших густых сливок. Примерно такого колера была большая шаль мисс Бетти.

– Что вы знаете о том наезднике?

– Он очень хороший человек, всегда нас хвалил, когда видел репетицию. Говорил, что мы настоящие разбойники! – похвалились доморощенные артисты, и вдруг один сказал тихонько по-своему, а у Гаврюши хватило ума перевести: – Говорил, что нужно гнать баронов и русских помещиков в шею.

Это «в шею» он произнес по-русски.

– Хорошо, настанет день – прогоните, – согласился я. – Гаврюша, переводи самым спокойным тоном. Только ведь обязательно еще кого-то себе на шею посадите. И это переведи.

Я даже знал, кто именно это будет – Яшка просветил. Имелось некоторое количество местных жителей, ушедших «в немцы». Они всеми правдами и неправдами смывали с себя свое латышское происхождение и зачастую делались карикатурой на природных выходцев из германских княжеств. Если свершится чудо, если славные парни, вдохновенно играющие Шиллеровых разбойников на родном языке, добьются истинной свободы, чтобы русские помещики сбежали на восток, а немецкие бароны – на запад, и дня не пройдет, как сверху взгромоздятся эти новоявленные господа. Тогда-то они вспомнят о своих предках, что ходили в лаптях и получали порку на баронской конюшне. Великая беда для народа – доверие и простодушие…

– Но вы все-таки растолкуйте, что это за наездник, – настаивал я. – Как он выглядел? Какого был роста?

Я уже начал терять терпение. Время шло, Люциус наверняка так рассчитал, чтобы прибежать к самому отбытию шхуны. И сейчас он, спеша через Рижскую крепость, уже миновал ворота и приближался к углу Яковлевской и Большой Замковой, откуда до берега и порта было уж рукой подать.

– Роста маленького, – Ян показал рукой, а прочие подтвердили. – Как мальчик.

– Волосы! Волосы какого цвета? – догадался я.

– Черные, как конская грива. И вьются кольцами.

Это был Казимир с его кудрявым париком!

Воспоминания затеяли дикую пляску у меня в голове, складываясь в общую картину и тут же рассыпаясь. Я чувствовал всей душой, что знаю разгадку этого дела, но она никак не давалась!

– Бежим! – сказал я Гаврюше. – Может, повезет и поймаем извозчика! В порт, скорее! Я сброшу его в воду, если не будет иного выхода!

Сунув ассигнацию Яну, я понесся к цирковым сеням, Гаврюша – за мной. Мы выскочили из полумрака на солнце и сбежали по ступенькам вниз. За извозчиком следовало идти на Елизаветинскую, но Гаврюша первым заметил бричку, что неслась по эспланаде в сторону цирка. Извозчик погонял лошадь так вдохновенно, что я понял – седок непростой. И точно – бричка остановилась, наземь соскочил Штерн.

– Сурков! Вы живы! Мы изловили этого мерзавца уже в крепости! Что, он дождался гонца?

– Штерн, отпустите Люциуса, он ни в чем не виноват! Я знаю, где драгоценности! Скорее в порт!

Извозчик развернулся, мы забрались в бричку – Штерн и я на сиденье, Гаврюша в ногах, молодой человек (тот, что, помогая Штерну, налепливал себе на лицо фальшивую язву из сырого мяса) – на подножку.

– Вперед, Самойлов! – приказал Штерн, из чего я понял, что извозчик – тоже его подчиненный.

Мы помчались, а Люциус, выкинутый возле цирка, побежал следом, выкрикивая на ходу ругательства, набранные со всей Европы.

Наконец в голове моей наступило прояснение.

– Убийца итальянца и Карла – наездник Казимир, – сказал я. – И он же сообщник польских бунтовщиков. Он и товарищ его Адам. Это они везли драгоценности, чтобы продать их в Любеке и приобрести боеприпасы и оружие.

– Как вы узнали это? – спросил Штерн.

– Когда мы с Гаврошей искали моего Ваню, пришлось совершить налет на гостиницу «Петербург». Мы полагали, что Ваню прячут в номере покойного Гверры. А обнаружили мы там лучшего товарища Гверры – Казимира. Мы застали его рядом с раскрытыми баулами. Мы решили тогда, что он вздумал поживиться бельем покойника, а то и дорогими безделушками. Но это не так. Проверить это несложно – достаточно обыскать сундуки и кофры наездников.

– И что же?

– А то, что вещей итальянца вы там не найдете. Потом мы подумали, что, возможно, Гверра хранил у себя сбережения друзей – потому, что Казимир, Адам и кто-нибудь еще боялись оставлять их в цирке. Тоже ведь правдоподобно. И он пришел за своим собственным имуществом.

Тут я немного задумался, припоминая подробности, и продолжал:

– Так вот, Казимир ничего не взял в баулах, наоборот – он пришел туда, чтобы спрятать в вещах Лучиано Гверра сверток, а то и несколько свертков. Он знал, что господин де Бах повезет эти баулы со своим багажом, чтобы при ближайшей возможности передать их старшему брату покойного, своему зятю Александру Гверра. И люди, которых Казимир с товарищами опасался, то есть ваши люди, Штерн, могут обыскивать цирк и жалкие пожитки наездников хоть до второго пришествия – им и в голову не придет шарить в имуществе господина директора!

– Но для чего ему было убивать своего товарища?

– Итальянец, мир праху его, был очень разговорчив. Молод и болтлив. Он на весь цирк проповедовал свободу Польши, хвалил мятежных генералов и похвалялся, будто знает некую тайну, которая приведет бунт к настоящей победе. Видимо, он случайно узнал про драгоценности – или же Адам с Казимиром ему доверились и потом об этом пожалели. Они стали думать, как заставить его замолчать. А тут в цирк пришла молодая особа с каким-то подозрительным портретом. Де Бах боялся конокрадов, но Лучиано боялся ваших людей. Он выпросил себе второй портрет, ради чего бегал на встречи с этой молодой особой… то есть девицей Полуниной…

Штерн усмехнулся.

– Это все показалось Казимиру и Адаму очень странным, – продолжал я. – Они поняли, что от болтливого приятеля надо избавляться, если они хотят привезти добычу в Любек целой и невредимой. Возможно, они строили какие-то планы и принесли в цирк нож, а спрятали его возле форганга. Может, даже за какую-то доску засунули. И вдруг судьба сама дала им прекрасную возможность – в цирк поздно вечером ворвались конокрады. Казимир как раз стоял у форганга в женском платье. Лучиано побежал по коридору с левой стороны, если глядеть с конюшни в форганг, а Казимир – с правой, и затаился в том закутке, где торгуют сладостями. Он полагал обвинить в убийстве конокрадов, но тут нелегкая принесла в цирк девицу Полунину. И они с Адамом на следующий день поняли – вот самая подходящая кандидатка на роль убийцы. А сразу после убийства, услышав про пожар, они побежали спасать добычу. Она была зашита в огромное панно, на котором танцует обыкновенно Кларисса. Тащить тяжеленное панно на двор в общей суматохе они, конечно, не стали, а вспороли его и вынули мешочек, или сверток, или хоть коробку – что это такое было, мы сейчас узнаем…

– Значит, это они выдернули нож из груди покойника? Чтобы его не могли опознать?

– Чтобы нечего было опознавать. А потом в цирке нашелся другой нож – по крайней мере, я так полагаю. Господа штукари решили, что им-то и убили Гверру, но в полицию не пошли. Они вообще не любят полиции. Возможно, этим вторым ножом, который потеряли где-то возле цирковых сеней мальчики, подопечные девицы Полуниной, и был убит старший конюх Карл.

Пока я рассказывал все это, мы неслись, огибая эспланаду, к Цитадели, чтобы с севера выехать на берег и ворваться в порт.

– Послушайте, Сурков, – сказал Штерн. – Вас здесь еще помнят. Бегите, пробивайтесь к коменданту, чтобы задержал «Минерву»! Скажите – дело государственной важности. А мы постараемся взойти на борт и попасть в каюту де Баха.

Я чуть ли не на ходу соскочил наземь, Гаврюша поехал дальше.

Мне довольно было сказать в портовой канцелярии, что один из балаганщиков – убийца итальянца Лучиано Гверры. Молодежь, охотно бегавшая в цирк, запомнила его мастерство – и через минуту я уже докладывал начальству о странных обстоятельствах, связанных с отплытием «Минервы».

А потом я побежал к причалам и обнаружил там Гаврюшу. Он стоял отдельно от прочих провожающих, чтобы его было хорошо видно. А Кларисса, стоя у фальшборта, отчаянно махала ему беленьким платочком. Они расставались навеки – но в юные годы даже прощание навеки имеет свою неизъяснимую прелесть.

Штерн, поддержанный портовым начальством, взял власть на шхуне в свои руки. Пусть говорят, что капитан на судне – царь и бог. Царь и бог он в открытом море – там, где в его каюту не ворвется решительный господин, объявив себя чиновником особых поручений столичной сыскной полиции, выполняющим задание Третьего отделения.

Через два часа все было кончено. Преступников до поры приютили на гауптвахте. Два мешочка с драгоценностями Штерн в присутствии де Баха извлек из баулов покойного Гверры и отправился с ними в Рижский замок. А я, переведя дух, пошел в трактир – докладывать мисс Бетти, что ее репутация спасена. Гаврюша плелся за мной, повесив буйну голову.

– Это тебя за гордыню Бог наказал, – сказал я ему.

– Наваждение, ей-Богу, – ответил он. – Так вы уж меня не выдавайте…

– Да ладно, не выдам. Хорошо еще, что ты в девочку влюбился, а не в такую особу, что пустилась бы с тобой в похождения. Так что все твои грехи совершились только в голове.

– Это-то как раз хуже всего. У нас разные толки есть – в одном селе, сказывали, наставник позволил девкам до брака с мужчинами жить, даже приказал. А то, говорит, они невинностью своей гордиться будут.

– А ты и позавидовал тем девкам!

Гаврюша надулся. Но я знал, что делаю. Ему здесь жить, соблюдая свой закон. Сбить-то с толку неокрепшую душу проще всего!

Когда я постучал и вошел, мисс Бетти встала со стула и устремилась мне навстречу.

– Алексей Дмитриевич, я по лицу вижу – хорошие новости! – воскликнула она.

– Да, убийца схвачен, и невиновность ваша доказана. Вы можете вернуться домой.

– Алексей Дмитриевич! Я вечная ваша должница! Ведь я за эти дни, что вы не показывались, и Бог знает что передумала. Вы должны мне все рассказать…

– Все рассказать не могу. Убийство итальянца – еще не самое главное в этом деле. Но как вышло, что единственный свидетель убийства принял вас за убийцу – объяснить могу. Его и винить грешно, старого чудака.

Я вкратце рассказал ей про переодевание Казимира. Номер «Трактирщица в седле» она помнила, хотя считала его пошлым и потакающим самому низменному вкусу. По мне, так весьма забавно, и не более того.

– Вы все правильно рассчитали. Вы только не могли знать, что чуть ли не одновременно в том закутке появится не одна дама в кофейной шали, а две. А я мог бы догадаться, что Платон Васильевич не с перепугу врет, лишь бы от себя беду отвести, а действительно видел нечто странное, – сказал я. – Ну да ладно. Все дурное миновало.

– Да, все дурное миновало, – отвечала она, глядя мне в глаза. – И спасением своим я обязана вам.

– И мне, и Ларионову, и Гаврюше, и еще одному человеку, – сказал я, несколько забеспокоившись. Конечно, у мисс Бетти натура возвышенная, склонная к благородным чувствам, но этот взгляд был уж чересчур развязным, что ли…

– Да, разумеется, я не хочу быть неблагодарной. Но в первую очередь – вам. Вы спасли меня в цирке, вы заботились обо мне, а я… моя совесть нечиста перед вами, я невесть что о вас думала! Я не знала вас, теперь знаю!

Она стояла передо мной, раскрасневшаяся, с явственным безумием во взоре. Я знаю, что монастырки бывают наивны, как младенцы, но этой монастырке, если не ошибаюсь, двадцать семь лет и она уже выучилась вести себя в обществе. Однако сейчас предо мной было восторженное дитя.

– Мисс Бетти, я тоже был о вас не лучшего мнения, – осторожно сказал я. – Теперь все разъяснилось, и мы можем расстаться друзьями.

– Расстаться? – переспросила она. – Отчего же расстаться?..

Право, я не хотел произносить этого слова! Оно выскочило само, помимо желания. Мне следовало выразиться как-то помягче, но возбуждение, исходившее от мисс Бетти, встревожило меня и… испугало. Она стала мне симпатична за эти дни, но я человек бывалый и знаю этот феномен: часто люди, которых мы облагодетельствовали, кажутся нам милыми и приятными лишь потому, что дали нам повод проявить лучшие качества своей натуры. Я не желал самообмана. Я прекрасно осознавал, что сделал для этой особы, имел основания гордиться собой, и именно поэтому я должен был соблюдать величайшую осторожность…

– То есть, мы непременно встретимся когда-либо в столице… Может быть, вам придет в голову фантазия посетить Кронштадт… я охотно покажу вам все его красоты – Итальянский пруд, Петровскую пристань, Летний сад, сухой док невиданной доселе конструкции… его задумал и начертал сам Петр Великий…

Я начал объяснять принцип осушения дока, очень простой и действенный, и при этом понимал, что несу околесицу. Мисс Бетти смотрела на меня, приоткрыв рот – она силилась понять, для чего я толкую ей про док, насосы и паровую машину.

– Нет, нет! – воскликнула она вдруг. – Конечно же, мы увидим и пристань, и док… Я не знаю, как объяснить вам… Послушайте, Алексей Дмитриевич, я лучше напишу.

Вот тут я и осознал ловушку. Нетрудно было догадаться, что может написать особа, которая без ума от пушкинского «Онегина»: я рискую получить натуральное письмо Татьяны, только в прозе.

Нужно было срочно что-то предпринять – и я предпринял первое, что пришло на ум, старый я дуралей!

– Мисс Бетти, мне сорок пять лет, – решительно сказал я. – Многие женятся в такие годы, но не я… не желаю быть всеобщим посмешищем… Я упустил свой срок, мисс Бетти, да оно и неплохо, я не создан для семейных радостей, для счастья… Дай вам Бог встретить хорошего человека и пойти с ним под венец.

Тут-то мне бы и выскочить из комнаты, но я замешкался. Почему – сам не знаю. Я потратил не менее двух секунд на нелепое молчание – а ей этих секунд хватило, чтобы разрыдаться.

Я хотел было сказать ей, что не желал ее обидеть, что дружба моя к ней сохранится навечно, что испытания, связавшие нас, позабыть невозможно…

Однако все эти слова пришли мне на ум уже потом – когда я мерил шагами улицу перед трактиром.

Я понимал, что все загубил напрочь. И, понемногу успокаиваясь, думал – может, оно и к лучшему. В самом деле – сорок пять лет, старые раны, постоянные привычки… к тому же я твердо решил взять себе Ваню, чтобы семейство Каневских окончательно его не испортило…

И я поспешил на поиски Яшки – чтобы рассказать ему о событиях и провести еще один военный совет – последний. Нужно было решить судьбу конокрада Платона Васильевича, который все еще сидел на Газенхольме, и прекратить поиски плотницкой артели.