Глава одиннадцатая
Рассказывает мисс Бетти
Двадцать семь лет жизнь моя была почти образцовой. В раннем детстве обо мне заботились взрослые – меня кормили в определенное время, и каждое утро я знала, из чего будет состоять мой день. Затем, попав в Екатерининский институт, я легко привыкла к порядкам. Свое время для молитвы, свое время для уроков, свой цвет платья для каждого возраста – мне нравился этот упорядоченный быт, более того – я желала бы большей строгости, большей определенности в порядках. Мне было необходимо знать, что завтра будет то же, что вчера, без этого для меня была невозможна уверенность в завтрашнем дне.
Кроме того, порядок внешний как бы давал мне право на свободу внутреннюю – я много читала и мечтала. Мир мой словно выстроился за каменными стенами наружного порядка – как монастырский сад с редчайшими и прекраснейшими растениями, крепко охраняемый со всех сторон и незримый для посторонних. Так я жила и у Варвары Петровны, выговорив точное время для занятий с девицами. Только этим летом все пошло вразлад – не сняв вовремя дачу, мы остались в городе, и хождения в Верманский парк совершались как попало.
И вот я оказалась не просто узницей маленькой комнаты на Гертрудинской улице, а узницей, лишенной всего – привычек, распорядка дня, занятий, развлечений, даже часов – вместо них у меня была тень на подоконнике. Можно было вставить в щель щепочку и, поделив окружность на двенадцать частей, получить солнечные часы, но я не стала этого делать – я вообще была не в состоянии хоть что-то делать.
Свечкин собрал хозяйское имущество и ушел, оставив мне какие-то черствые булки. Ему и в голову не пришло спросить, есть ли у меня средства к существованию. И я уселась у окна, как перезрелая купеческая дочка садится высматривать на улице кавалеров.
Если бы у меня были хоть шахматы! Они помогли бы угомонить мою смятенную душу, вернули ей правильный порядок вещей, я была бы занята до той поры, когда оказалась бы способна принять решение.
Но шахмат не было, а разыгрывать этюды и решать задачки по памяти я еще не выучилась.
Мне пришло в голову сравнение с растением – оно ведь тоже сидит в горшке недвижно, наблюдая сквозь окно ветви дерева и облака на небе, оно ведь тоже совершенно зависит от тех, кто каждое утро его поливает, а забудут полить – начинает умирать. Вот и я, если не выйду из этого дома, угасну – мне даже казалось, что угасну безболезненно, и более не будет стихов и мечтаний – но не будет также и обвинения в убийстве. Зато там, высоко, у порога, меня встретит Лучиано Гверра, в воображении моем уже ставший ангелом…
Так провела я день, грызя булки и глядя в окно. Я решительно не знала, что предпринять. Случись это в Санкт-Петербурге – я давно бы уж была в институте, в апартаментах маман (мы так называем госпожу директрису, и это вовсе не смешно, ведь большинство девочек – сиротки). Я бы рассказала ей всю правду, а она – придумала, как вызволить меня из беды. Ведь наши воспитанницы не только остаются учительницами в институте или нанимаются в хорошие семейства, многие находят службу при дворе, вон Шасенька Россет ныне фрейлина, да и другие также. Непременно нашлись бы способы помочь мне! Да только я никак не могла выбраться из Риги, даже если бы вздумала переодеться поселянкой и идти в столицу пешком. У меня не было ни копейки денег…
С такими мыслями я легла спать.
Проснулась я на рассвете и доела булки. Вода в графине кончилась, нужно было где-то раздобыть ее, я даже знала, где – на Гертрудинской был устроен колодец с поилкой для лошадей, куда приезжали все рижские извозчики. Но я даже вообразить не могла, как пойду туда с графином, это был верх нелепости!
Да, я растерялась – а кто бы не растерялся?
У меня была ценная вещь – моя красивая шаль. Следовало бы продать ее и купить что-то попроще, но я не представляла, как это сделать. Есть закладные лавки – но там за поношенные вещи дают гроши, да я и не знала ни одной такой лавки. Спуститься вниз, к хозяевам дома, я тоже не решалась – узнав, что господин, снявший у них комнату с чуланом, внезапно исчез, оставив взамен себя особу, не имеющую денег, они прежде всего забеспокоятся – и кончится это гонцом к квартальному надзирателю, здешние жители законопослушны до изумления.
В таких мыслях сидела я у окна – и тут дверь без стука распахнулась.
На пороге стоял Алексей Дмитриевич, на вид – сильно взволнованный.
– Простите, – сказал он, – я знаю, что время для визита неподходящее… Простите, ради Бога… Иначе нельзя, мы должны поговорить…
– Алексей Дмитриевич, да вы пьяны! – воскликнула я.
– Нет, не пьян, мы поспорили с товарищем моим, потом примирились… всего лишь стопка, не более, я пью очень мало…
Этого еще недоставало – подумала я, вот теперь выставляй его из комнаты, а дверь открывается вовнутрь, и коли он пожелает вломиться – крючок не поможет.
Алексей Дмитриевич вошел и сел на стул, даже не спросив позволения.
– Мисс Бетти, я уверен, что вы не убивали итальянца! – воскликнул он. – Когда вы говорили о своей невиновности, я не слушал… точнее, так – я не слышал ваших доводов! Да, не слышал! Человеку свойственно слышать лишь то, что ему приятно! Или подтверждает его собственные мысли! Мир так устроен!
Я подумала, что некоторым господам стопка водки с утра даже полезна – пробуждает умные мысли.
– Пойдемте со мной! – вдруг потребовал Алексей Дмитриевич. – Я отвезу вас в Московский форштадт! Там мы все хорошенько обсудим! Собирайтесь, мисс Бетти!
– Я никуда с вами не пойду, вы пьяны, – отвечала я. – И тем более в Московский форштадт. Про свою невиновность я знаю и без походов в Московский форштадт!
А что еще прикажете отвечать нетрезвому человеку, который затеял нечто несуразное?
– Вы должны поехать со мной! – настаивал он. – Мне удалось убедить в своей правоте Яшку Ларионова! Он на вашей стороне!
– Я не нуждаюсь в сочувствии ваших собутыльников.
Алексей Дмитриевич вскочил и, недовольно фыркнув, выбежал за дверь. Я усмехнулась – вот и выказалась наконец его невоспитанность. А потом я задумалась – как же быть дальше? Я поступила сообразно тем правилам, которые мне внушили в институте, но черствые булки кончились, даже воды я не имела. Я не могла куда-то отправляться с пьяным человеком – но этот человек был единственный, от кого было возможно получить помощь.
Очевидно, время идеалов в моей жизни миновало, мрачно подумала я, и вот ведь Татьяна – за идеалом стремилась, а за генерала замуж пошла. Пушкин ведь что-то хотел этим сказать?
Кроме того, я вспомнила мудрого батюшку, что вел у нас Закон Божий. Он как-то сказал, что Господь посылает нам и испытания, и спасение через людей, и великий грех отвергать помощь Божью. Странно было, что Господь прислал мне подвыпившего конокрада (я не могла его уже называть иначе), но если выбирать между таким неожиданным спасением и приверженностью к правилам приличия, то мне, пожалуй, следует выбрать то, что менее грешно…
Я устремилась к двери и распахнула ее. Алексей Дмитриевич сидел спиной ко мне на крутой лестнице. Он повернулся – и я от его взгляда чуть не прыгнула обратно в комнату.
– Так вы согласны ехать? – спросил он.
– Да, если вы отвечаете за мою безопасность.
– Отвечаю, конечно, собирайтесь скорее!
Сборы мои были коротки – только надеть шляпку и накинуть шаль. Внизу ждал извозчик. Алексей Дмитриевич помог мне сесть в бричку, и мы покатили прямо по Гертрудинской к Ивановскому кладбищу.
– Мне нравится эта часть города, – сказал Алексей Дмитриевич. – Улицы прямые, нам почти две версты ехать – а ни одного изгиба, как в крепости. Рига здесь похожа на мой Кронштадт, там тоже правильный план, начертанный еще покойным Петром Великим.
– Вы живете в Кронштадте?
– Да, там многие моряки в отставке поселяются. Я могу часто видеться со старыми своими товарищами…
Он говорил, стараясь не глядеть мне в глаза и вообще соблюдая самое благопристойное расстояние. У меня же была другая забота: я боялась, как бы меня не увидел кто-то из знакомых и не окликнул. Поэтому я надела шляпку так, как, сказывают, носят их дамы после бессонной ночи, – надвинув пониже на лоб, чтобы оставить в тени глаза, обведенные голубоватыми кругами, и оставить на виду одни уста.
Мы покинули ту часть Петербуржского форштадта, что стоит на рубеже с Московским и уже много лет зовется Белокаменной, хотя каменных домов там немного, и я вздохнула с облегчением – возможность встретить знакомцев уменьшалась с каждым шагом. Не доезжая Ивановского кладбища, мы свернули направо и вскоре выехали на Московскую улицу, что тянулась параллельно дамбе, укреплявшей берег реки. Двина разливается пусть и не так бурно, как Нева, однако вреда приносит немало.
Московская улица, как и все, заново проложенные после пожара двенадцатого года, была широка и удобна для экипажей. Мы опять повернули вправо и доехали почти до пристани. Мы как-то водили туда мальчиков, чтобы они своими глазами увидели лодки, плоты и струги; я даже сама зарисовала для них какую-то лодку под парусом и с шалашом в задней части.
Следующий поворот был снова вправо, и тут уж мы остановились у трактира.
Я отродясь не бывала в трактирах. Всегда полагала их пристанищем тех женщин, о которых в приличном обществе и говорить не принято. Но Алексей Дмитриевич, соскочив с подножки, протянул мне руку, и я должна была сойти. Извозчик, не ожидая платы, укатил.
– Господин Ларионов нанимает его помесячно, это очень удобно и практично, – сказал Алексей Дмитриевич. – Сейчас он может на себя работать, а через час приедет и будет ждать. Я в этом трактире нанимаю две комнаты. В одной мой племянник Ваня, в другой мы со Свечкиным. Я сговорился – для вас будет третья.
– Но это невозможно! – в отчаянии воскликнула я. – Жить одной в трактире – позор, как вы не понимаете? Молодая женщина не имеет права жить одна! Она должна быть в семье или под опекой пожилой дамы, которую все, по крайней мере, считают ее родственницей!
– На пожилую даму я мало похож, а Ларионов – тем менее, – сказал на это мой конокрад. – Не сойду ли я за вашего дядюшку? Таким образом ряды моих племянников несколько пополнятся, а репутация ваша окажется чиста.
– Сколько у вас племянников? – неведомо зачем спросила я, да еще строгим голосом, как будто от количества зависело мое согласие.
– Вместе с вами – тринадцать.
Выхода не было – я согласилась. И новоявленный дядюшка отвел меня в комнату на втором этаже трактира, где я встретила давнего своего знакомца Гаврюшу и здоровенного купца, лет сорока с небольшим, одетого старовером. Он несколько смахивал на цыгана черными волосами и бородой с проседью, а более всего – глазами, темными, как ночь, и обрамленными густейшими ресницами. Такие глаза впору хоть первой столичной красавице, а угодили они на широкую и суровую физиономию купца из Московского форштадта.
Похоже, только что кончился неприятный для Гаврюши разговор – коли судить по тому, как он придерживал покрасневшее ухо…
– Позвольте представить вам Якова Агафоновича Ларионова, – сказал Алексей Дмитриевич. – Яков Агафонович, это моя племянница мисс Бетти. Гаврюша, ты так всем и растолкуй – племянницу-де привез.
Купец оказался весьма благовоспитанным господином.
– Садитесь, мисс Бетти, – сказал он. – Сейчас мы потолкуем, а потом Гаврюша отвезет вас в гостиный двор, в мои лавки, наберете там, чего вам требуется. Мы, Ларионовы, торгуем сукном, холстом, всяким швейным прикладом, есть и модный товар – кружева, блонды, батисты, шали, шерсть для вышивки. Из Франции возим шелк, из Голландии – тонкое полотно. Своих вышивальщиц держим, что сразу модные узоры перенимают.
Как оказалось позднее, купец назвал лишь то, что считал для меня соблазнительным. Кроме тканей, он промышлял еще воском, дегтем, пенькой и имел свою канатную мастерскую. В таком городе, как Рига, где в летнюю пору, гуляя по берегу Двины, не видишь другого берега за мачтами и парусами, канаты – выгодный товар.
– Благодарю, – кратко отвечала я.
Ларионов взглянул на Алексея Дмитриевича, тот развел руками – мол, сам видишь, с кем приходится иметь дело.
Потом мы уселись к столу, на котором уже стояло самое купеческое угощение – чай, баранки, пироги. И я по просьбе Алексея Дмитриевича еще раз поведала о своих приключениях – о том, как случайно выследила с детьми человека, принятого нами за конокрада, и о том, как по доброте душевной отнесла его портрет де Баху, и о том, как покойный Лучиано Гверра выпросил у меня второй портрет.
– И это все, что было между мной и несчастным итальянцем, – так завершила я свой рассказ. – Не знаю, отчего ему в голову взбрело хвастать победой – я не красавица, не жена какого-нибудь вельможи… Разве что он меня использовал в качестве ширмы – сам завел роман с замужней дамой и тайно с ней встречался, а на меня указал товарищам своим, потому что они видели, как я на пороге цирка с ним беседовала. Другого объяснения у меня нет!
– Цирк де Баха в Риге около трех недель, – сказал Ларионов. – Неужто этот бедняга был так хорош собой, что завел шашни сразу с двумя дамами, так что одна из них из ревности забралась ночью в цирк и ударила его ножом? Как-то оно, прости Господи, нелепо…
– Да, он был очень хорош собой! Это верный тип римского классического красавца! – честно сказала я, а Алексей Дмитриевич недовольным голосом поправил:
– Римской классической обезьяны.
– Вас не разберешь, – усмехаясь в усы, заметил Ларионов. – Так красавец или обезьяна?
Мы, не сговариваясь, промолчали.
– Должно быть, Господь поглядел на меня с небес и сказал: что-то сей раб мой больно скучно живет, пошлю-ка я к нему господина Суркова с венскими балаганщиками, – продолжал купец. – Знаете ли вы, сударыня, что тот полупочтенный господин, который гнался за вами ночью в цирке, искренне почитает вас убийцей?
– Знать этого я не могла, – сказала я. – И с чего ему взбрела в голову подобная чушь, я не понимаю. Когда я вошла в коридор, бедный Гверра уже лежал на полу.
– А он вот утверждает, будто видел, как вы нанесли удар.
– Чего не привидится с перепугу! – отрубила я.
Ларионов рассмеялся.
– Как это я жил без венского балагана? – спросил он. – На десять лет вспоминать хватит… Ну, хватит шутки шутить. Давайте думать наконец! Коли убит итальянец не старым чудаком Платоном Васильевичем и не вами, сударыня, то где искать подлинного убийцу? Как вы полагаете? Ведь вы непременно думали об этом.
– Это, во-первых, может быть женщина – та, с которой Гверра состоял в связи, – сказала я. – Но тут не Италия, а Рига, тут бурные страсти рождаются редко. Видимо, и покойник, и товарищи его просто не знали, что здешние дамы спокойны и благонравны…
Гаврюша, повинуясь жесту Ларионова, подвинул к нему лежащие на краю стола стопочку бумаги и карандаш.
– Стало быть, незнакомка идет нумером первым, – и купец быстро написал ровную строчку.
– Нумер второй – его же собственные товарищи. Он молод, прекрасный наездник, брат его имеет свой цирк, незаконная дочка де Баха в него влюбилась – непременно ему завидовали, – это подозрение высказал Алексей Дмитриевич. – Но их там много. Когда они выходили прыгать с подножки, мне казалось – полсотни, не менее! Как среди них искать завистника – ума не приложу.
– Да, это могут быть наездники, – согласилась я. – Неспроста же они меня записали в убийцы.
– Эти, как их, с крокодилом! – воскликнул Гаврюша. – Бог их ведает, чего они с итальянцем не поделили! А то, что скрываются, доказывает их вину. Яков Агафоныч, дозвольте все же до цирка добежать! Я разведаю про этих плотников!
– Да, любителей Шиллера найти необходимо, – согласился Алексей Дмитриевич. – Но не потому, что среди них – убийца. Они в цирке де Баха были почти что свои. И они – латыши. При них о многом говорили, не стесняясь. А кто-то из них наверняка понимает по-немецки. Ведь если итальянца убила не мисс Бетти, не Платон Васильевич и не загадочная любовница Гверры, то это мог совершить кто-то из конюхов или наездников. До убийства этот человек находился за форгангом, в коридоре ему делать было нечего. А наши театроманы как раз бегали из форганга в манеж и обратно. И все видели.
– Яков Агафоныч! – взмолился Гаврюша.
– Нумер третий, – Ларионов сделал запись. – Цыц! Никакого тебе цирка! Латыши, что приходят в город на заработки, народ смиренный, а все же бывает грех… Подозреваемых-то человек шестьдесят, господа! Хорошенькое дело! Нет ли еще кого! Давайте, сразу все валите!
– Есть! – воскликнула я. – Есть, только я сама не знаю, кто этот человек и чем его обидел Гверра!
– И кто же он? – спросил Алексей Дмитриевич.
– Я же рассказала вам, как за мной гнался нищий, тот сумасшедший старик, что сидит у парадных дверей цирка.
– Вы много странных вещей говорили, и я, право, не знал, чему верить, – признался Алексей Дмитриевич. – Но эта ваша мысль кажется, как бы выразиться…
Тут обнаружилось, что он все же рассказал Ларионову про подозрительного нищего.
– Старик, может статься, полицейский служитель. Убийство-то наделало в городе шуму, и полиция ведет розыск, как умеет. Этот человек опознал вас – а вы, сударыня, как раз главная подозреваемая. Немудрено, что он оставил свой пост и за вами помчался, как молодой, – сказал Ларионов. – А потом потерял вас в закоулках. Так что я его и вписывать не стану.
– Нет! – вскричал вдруг Алексей Дмитриевич. – Это не полицейский!
– А кто же?
– Бог его знает, только не полицейский! Управа благочиния послала полицейских в цирк только после того, как стало известно про убийство итальянца. До того там шло благополучно, и следить было не за кем. А когда появилась эта запойная образина в пегих космах?
– Она появилась… – я задумалась. – Появилась она…
И тут я отчаянно покраснела. Вспомнилось то, за что мне было теперь страх как стыдно: как я ворвалась в цирк, самой себе внушая, будто Гверра тут ни при чем, а я хочу оказать услугу де Баху.
– Ну же? Я видел нищего, еще когда мы с Гаврюшей, притворяясь плотниками, проникли в цирк, а вы?
– Когда приносила портрет вашего Свечкина…
– Выходит, что в цирке с самого начала было неладно! – с торжеством заключил я. – Мы никогда не узнаем, в который день после начала гастролей появился этот нищий, но по меньшей мере за три дня до убийства он уже сидел на ступеньках и бормотал ахинею!
– Он пел духовные стихи, – возразила я.
– И при этом безбожно их перевирал!
Может, так оно и было – я же к его бормотанию особо не прислушивалась.
– А не угодно ли предположить, что этот подозрительный нищий был также конокрадом? Из другой шайки, конкурентов полупочтенного Платона Васильевича? – спросил Ларионов. – И что он сидел на пороге, собирая важные сведения?
– Он для иного сидел на пороге, – сказал на это Алексей Дмитриевич. – Цирк, насколько мне известно, на ночь запирают. Кто остается в нем ночевать – устраиваются в ложах и на сеновале, кто-то из конюхов, скорее всего, спит в шорной. Мисс Бетти, как вышло, что вы попали в цирк?
– Я вошла…
– То есть, дверь была открыта? Кто же ее в такое позднее время отворил? И зачем?
– Коли так, нужно выяснить, как она запирается. Там непременно есть засов, чтобы снаружи никто его не отпер… – начал было Ларионов, но его прервал Гаврюша:
– Эх, Яков Агафоныч, забыли, что ли, как Мухиных обокрали? Засов, засов! А воры сумели его расшевелить и с места спихнуть!
– Зашибу! – рявкнул Ларионов. – Не бывать тебе старшим приказчиком!
Гаврюша чуть ли не в один прыжок оказался у двери.
– Оставь, Яша, он дело говорит, – сказал Алексей Дмитриевич. – Я не удивлюсь, коли окажется, что в ту ночь в цирке была и другая компания конокрадов. Вот ведь чертовы липпицианы, сколько из-за них суматохи! Стало быть, задачи у нас такие. Первая – расспросить Ваню. Его там учили, с ним возились. Он мог заметить, с кем дружил, а с кем враждовал бедняга итальянец. Это сделаю я сам. Вторая задача – выследить нищего, коли он настолько глуп, что после всех событий продолжает сидеть у цирка и петь свою околесицу. Третья – найти наконец эту латышскую плотницкую артель! Не вознеслась же она в небеса!
– Я берусь выследить нищего! – тут же заявил Гаврюша.
– Тебе лишь бы возле цирка болтаться! – прикрикнул на него Ларионов.
– Яша, – сказал Алексей Дмитриевич, качая головой. – Эх, Яша, Яша… Сколько тебе-то лет было в двенадцатом?.. Гаврюша, ступай.
Тот быстро поклонился и выскочил за дверь.
– Побольше, чем этому злодею, – спокойно отвечал Ларионов. – И натворить я много успел. Да ведь я за него, дурака, перед Богом в ответе! А я его знаю, он на соблазны падок. Он сам о себе этого не знает пока, но я-то знаю.
– Ну, увидит он издали эту мадемуазель Клариссу, что с того? Ей всего четырнадцать, дитя еще, у нее не замужество на уме, а лошади.
– А в итальянца-то влюбилась?
– Ну, как дитя может влюбиться? Как мои племянницы в кавалергардов влюбляются, когда их на улице видят?
– Что вы, господин Сурков, в девках понимаете! А у меня дома три – старшей почти пятнадцать! Одни женихи на уме!
– А ты-то, Яша, что в девицах понимаешь? Ты все по лавкам и амбарам, только утром за столом их, поди, и видишь! И то – ни о чем не спросишь!
Они затеяли этот спор, совершенно не обращая на меня внимания. Я невольно развеселилась, наблюдая этих двух тонких знатоков девичьей души. Наконец они обо мне вспомнили.
– Пока все это дело не прояснится, вы, сударыня, жить будете здесь, – сказал Ларионов. – Коли вы, как считает Алексей Дмитриевич, невиновны, то вам и незачем встречаться с частным приставом. А коли все же виновны – не обессудьте…
– Господь свидетель, я итальянца не убивала. Для чего мне его убивать?
– А конюха Карла? – вдруг спросил Ларионов.
– Какого конюха?
– Старшего конюха в труппе господина де Баха, – объяснил Алексей Дмитриевич.
– Как, неужто и его убили? О Господи! – я в волнении перекрестилась.
– Да, мисс Бетти. Как раз в ту ночь, когда вы на Гертрудинской оставались одна. Теперь понимаете, почему до выяснения всех обстоятельства вам придется жить тут, в трактире, под присмотром Свечкина? – делая мне этот вопрос, Алексей Дмитриевич потупил взор.
– Так, верно, – поддержал его Ларионов. – Пусть мы почти уверены, будто убийца – кто-то третий, а предосторожность не помешает. Вас свезут в Гостиный Двор… Эй, Гаврила Анкудиныч, заходи! Я добрый!
Но дверь не распахнулась, Гаврюша на пороге не встал.
– Он, должно полагать, у Свечкина сидит, – сказал Алексей Дмитриевич и вышел из комнаты.
Я осталась вдвоем с купцом.
– Это убийство конюха может оказаться вам во вред – коли он был свидетелем приключений ваших с итальянцем, а может и обелить вас – ведь эти два убийства непременно связаны… – тут Ларионов задумался.
Он сидел на табурете, широко расставив крепкие ноги, сдвинув черные брови, и я вдруг подумала: за этим – как за каменной стеной, никакого сравнения с суетливым чудаком Алексеем Дмитриевичем.
– Яков Агафонович, а вам-то для чего распутывать это дело? – спросила я.
– Во-первых, долг господину Суркову плачу, он меня в двенадцатом году с товарищами своими от смерти спас. Сперва для нас главное было – найти Ваню. Нашли. А господин Сурков уперся – доказать вашу невиновность решил. Ну, куда конь с копытом, туда и рак с клешней – и в этом тоже ему помогу. Может, за доброе дело Бог наградит. Вон люди на богадельни жертвуют, Гребенщиков из Митавы на наш моленный дом денег дал – от всей души. А у меня, вишь, такое послушание вышло – вас из беды вытягивать.
– Но вы мне не верите.
– Не так чтоб верил. Есть человек, который божится, что видел, как вы всадили нож в грудь итальянцу. Его слово против вашего слова… И я полагаю – коли вы виновны, то либо в цирке есть человек, который хочет вас обелить, для того и нож похитил, вы-то этого сделать не могли, либо, напротив, злейший враг – все так подстроил, чтобы на вас сошлось…
– Враг, – твердо сказала я. – Клеветник, который внушил всем, будто я… будто Гверра… Этого не было, клянусь вам!
– А для чего клеветнику это понадобилось?
– Для того, чтобы подлинный убийца остался безнаказанным!
– Так-то так… мисс Бетти…
Тут я, как говаривала баба Сашка, служившая у маман и бывшая у нас на посылках, сорвалась с гвоздя.
– Потрудитесь называть меня тем именем, которое я при крещении получила! Я – Елизавета Ивановна Полунина, отец мой погиб в седьмом году под Гейльсбергом!
Тут стремительно вошел Алексей Дмитриевич.
– Ты знаешь, что твой разлюбезный Гаврюша учудил? Он у Свечкина парик забрал – тот, что мы с ним в «Петербурге» с головы у ворюги сдернули! И с тем париком сгинул! А Свечкину сказал – господа-де велели!
– Вот ведь рыжий черт! – воскликнул Ларионов, на меня более не обращая внимания. – Это он себя полицейским сыщиком вообразил! А того не подумал, что голова будет вороная, а борода – рыжая! Вот ведь чучело!
– Он в таком дурацком виде непременно к цирку понесся! Мнимого нищего выслеживать! А того не понял, что днем там околачиваться бесполезно – туда к закату идти надобно, когда он с места убирается! Яков Агафонович, я за ним поеду!
– Я сам за ним поеду! Впрочем… Я чай, балаганщики теперь пуганые, и когда увидят возле цирка такую дивную образину, тут же пошлют в часть… Это он и сам должен был бы сообразить…
– То-то и оно, что не дурак. Что ж он затеял?
– Алексей Дмитрич, я сейчас еду к цирку за моим дуралеем. А вы потолкуйте с Ваней. Елизавета Ивановна пускай запишет все, что Ваня скажет, раз уж она такая грамотная девица. Все, бегу!
И он, не прощаясь, вышел из комнаты.
Я собрала со стола бумагу и карандаш. Алексей Дмитриевич от волнения схватил штоф зеленого стекла, стоявший на том же столе, плеснул в стопку и выпил.
Я не люблю пьяных мужчин, но тут я нашла в себе силы оправдать Алексея Дмитриевича. В самом деле, какая глупость – придираться к мелким недостаткам человека, спасающего тебя от огромной беды? Мне сделалось стыдно. В конце концов, он не обязан мне помогать. А то, что он целый вечер за мной ухлестывал, – повод ли это проявлять высокомерие?
Он – обычный человек, малость чудаковатый, не красавец, но и не урод, далеко не урод. И он способен на благородные поступки. В наше сумбурное время это большая редкость. Нужно быть натуральной дурой, чтобы этого не оценить!
– Вы были раньше знакомы с Ларионовым? – спросил Алексей Дмитриевич.
– Нет.
– Откуда ж он знает, что вы – Елизавета Ивановна?
– Я ему сама сказала.
Алексей Дмитриевич недовольно фыркнул и повел меня в комнату к Ване.
Наконец-то я увидела этого мистического племянника. Он оказался мальчиком дет тринадцати-четырнадцати, русоволосым, невысоким, несколько смахивающим чертами лица на своего беспокойного дядюшку – не красавец, отнюдь, но и не урод. Я подумала, что этот дядюшка, возможно, в молодости был привлекателен – или же казался таковым, потому что дамы страдали из-за отсутствия кавалеров. Двенадцатый год – это только так говорится, на самом деле время, когда барыням не за кого было отдавать дочек, длилось до пятнадцатого года – тогда лишь армия наконец вернулась из похода и во всех церквах Российской империи грянуло торжественное «Гряди, гряди!».
– Как голова? – спросил Алексей Дмитриевич. – Можешь ли ты уже сидеть без натуги?
– Могу, дядюшка. Мне уж гораздо лучше!
– Ты поел, попил микстурок?
– Да, и поел, и попил… Дядюшка! Нужно дать знать друзьям моим, что я в безопасности! Я просил, просил вашего Тимофея, он все уворачивается!.. А что они должны думать, не найдя меня в сарае?
Алексей Дмитриевич посмотрел на меня – я кивнула. Тем самым я бралась передать мальчикам записку. Это можно было проделать, подкараулив их в Верманском парке.
– Это Елизавета Ивановна, – сказал Алексей Дмитриевич. – Мы сейчас втроем поговорим о важном деле, а потом ты продиктуешь ей записку к Васе и Николеньке. Итак… Ты уж понял, что я знаю все о твоем побеге и ученичестве в цирке. Я тебя не виню – родителям твоим следовало догадаться, что твоя любовь к лошадям должна иметь разумный выход… и что ты уж не дитя… Садитесь, Елизавета Ивановна. Вот этой даме… девице, то есть… словом, госпоже этой ты обязан спасением, она помогла мне найти тебя в сарае. И мы должны быть оба благодарны… То есть, ежели ты ей благодарен, то будешь толково отвечать на все наши вопросы.
Ваня подтвердил, что неблагодарность – грех, и тогда Алексей Дмитриевич помог ему сесть и заботливо укутал его ноги одеялом, хотя в комнате было жарко, а также подмостил подушки ему за спину. Явившегося с горячим бульоном Свечкина он командировал взять у лоточников на улице каких-нибудь лакомств, хотя вряд ли в Московским форштадте торговали чем-то более изысканным, чем баранки и пироги. Ваня выпил чашку ароматного куриного бульона и был готов отвечать.
– Помнишь ли ты итальянца-наездника Лучиано Гверра? – спросил Алексей Дмитриевич.
– Помню, конечно! Очень хороший наездник! Я сам мечтал так выучиться, но господин де Бах велел мне сперва осваивать венскую школу езды. Ему нужны были наездники на липпицианах, такого роста и веса, как Казимир и Герберт. Он и велел Казимиру меня учить.
– А с итальянцем ты хоть говорил?
– Да, конечно! Он всегда мне давал хорошие советы. Он вольтижер несравненный! А я, кроме выездки, занимался и вольтижировкой. Правда, хорошую лошадь я взять не мог. Гектор – прекрасный конь, но все знают, что это конь Клариссы, она готова сама и чистить его, и убирать стойло. А Марс уже старенький, хотя аллюр у него очень ровный.
Мальчик готов был толковать о лошадях бесконечно, и нам стоило некоторого труда заставить его говорить о людях.
Оказалось, что в области цирк он – идеалист. Все, о ком бы мы ни спросили его, были замечательные люди, добросердечные и отзывчивые. Его послушать – так труппа господина де Баха была отрядом ангелов, командированным на грешную землю для исправления нравов.
– А может, так оно и есть, – сказал Алексей Дмитриевич. – Они должны друг за дружку держаться. Вот на судне – казалось бы, все разные, могут чего-то и не поделить, а как приглядишься – все заодно.
Давай, Ваня, поступим иначе. Составим список твоих товарищей – и ты про каждого расскажешь особо.
Я спорить не стала – мне не хотелось смущать юного идеалиста объяснением этой горячей дружбы. Балаганщики видели, что директор покровительствует новичку, а кому охота ссориться с директором?
– Итак, Лучиано Гверра. Что ты о нем скажешь?
– Он замечательный товарищ! Самый добросердечный человек в мире! Все в труппе его любят и уважают.
Мы переглянулись – мальчик еще не знал, что Гверра убит.
– А не бывало ли так, что он кому-то солгал? Ввел в заблуждение? – спросил Алексей Дмитриевич.
– Нет, он никогда не лжет. Даже сам господин директор хвалил его за это. Зашел спор, кто лучше делает стойку, Лучиано или его брат Александр. Лучиано прямо назвал свои недостатки. Я тоже пробовал делать стойку, но пока плохо получается. Я боюсь прогибаться.
Оказалось, речь идет о вольтижерском кундштюке. Вообще вольтижеры ездят без седла, лошадь опоясана широким кожаным ремнем наподобие подпруги, именуемым гуртой. К гурте приделаны деревянные ручки. Держась за них, вольтижер может скакать вверх ногами. Совершенно бесполезное, на мой взгляд, умение.
– А что ты скажешь о Казимире?
– Казимир – мой друг! Он всегда обо мне заботится – и он, и Герберт. Герберт тоже ездит на липпицианах, но он – моложе, а Казимиру тридцать два года. И с Гербертом не поговоришь – он из какого-то маленького княжества, что я даже названия такого не слыхал, где-то у французской границы, у них там своя речь. И Матиаса тоже понять трудно – наполовину англичанин, наполовину швед.
– То бишь, у вас не цирк, а вавилонское столпотворение, и недостает лишь китайцев? – спросил Алексей Дмитриевич.
– Так на то он и цирк! – с горячностью отвечал Ваня. – В нем должно быть собрано все лучшее – лучшие наездники, лучшие акробаты! Вон сам господин де Бах – из Курляндии! А Люциус – австриец, но он в Париже у самого Франкони выступал! Он умеет готовить номер «Адская лошадь»! Это Франкони придумал – он выезжает, и вдруг лошадь становится как огонь, отовсюду бьет пламя, и с копыт, и из ушей, и с боков, и сам Франкони тоже весь в огне. Это особые петарды, их не всякий умеет делать. А Карл Шварц – из Франции, но он выступал и в Англии тоже. Он в цирке давно – наверно, сорок лет. Он говорил, что его взяли в труппу мальчиком, он учился у самого знаменитого Астлея. А ногу он сломал в Италии. Но господин де Бах сказал, что пока он жив, Карл без куска хлеба не останется.
Я сидела и записывала комплименты. И вот что у меня получилось.
Кристоф де Бах – ангел в должности директора цирка.
Трое его сыновей – лучшие в мире наездники, прекрасные товарищи.
Старый помощник де Баха, Йозеф, – выступал еще вместе со знаменитым наездником Гиамом, которому сам французский король аплодировал, а случилось это более полувека назад. Йозеф был тем самым мальчиком, что стоял на голове у Гиама, когда тот несся по манежу на двух галопирующих лошадях, расстояние между которыми было не менее двух аршин (если верить Йозефу). Это называлось «римская почта». Попробовал бы он теперь взгромоздить свои восемь пудов кому-либо на голову!
Жонглер Гримальди – фанатик своего ремесла, кидает шарики и тарелки всюду – в манеже, на конюшне, на цирковом дворе, нелюдим, а откуда родом – никому не известно. Взял себе звучную итальянскую фамилию – стало быть, итальянец, хотя, говорят, лет пять назад он был мусью Лариоль. Ни в чьей дружбе не нуждается, ни и ни с кем не ссорится – кроме как с женой, а жена его – горничная госпожи де Бах и ее невестки.
Наездник Адам – тот самый, что показывал «римскую почту» в цирке де Баха. Тоже добрейшей души человек, лучший друг Гверры. Я вспомнила его – это был верзила, феноменально длинноногий. Он не только стоял на двух лошадях, но являл собой живую арку, в которую пробегали попарно другие лошади. И при этом, одной рукой держа поводья, другой держал трубу и дул в нее, исполняя какой-то бравурный марш, а музыканты ему подыгрывали.
Наездник Матиас – он же «мадам Анго». Он, переодевшись дамой, смешил публику до упаду своими ужимками, хотя что смешного в попытках пьяной бабы взгромоздиться на лошадь? Человек добродушный и веселый, всегда готовый оказать услугу, а вот трезвый – не всегда. Это он, обучаясь делать «четверной курс» (так Ваня назвал кундштюк, в котором четверо наездников заскакивают на бегущую лошадь), неудачно соскочил, запутался в метле и повредил ногу. Откуда родом – неизвестно; может статься, из Португалии, а может, он эту Португалию успешно выдумал, чтобы казаться в цирковом мире значительнее.
Наездник Люциус – уже почти не наездник, передал свой номер «Трактирщица в седле» Матиасу, а сам ставит пантомимы, в итальянском стиле и конные. В сколоченном на скорую руку цирке их показывать нельзя – великолепно, как в Вене, не получится, а кое-как – господин де Бах не хочет. И потому Люциус развлекается, придумывая всякие смешные штуки: выходит вместе со служителями убирать манеж и развлекает публику своей неуклюжестью…
Наездник Казимир – еще один лучший друг Гверры. Превосходный учитель, щедрый и бескорыстный…
– Знаешь что, Ваня? Давай-ка опустимся с небес на землю, – сказал наконец Алексей Дмитриевич своему восторженному племяннику. – Этот твой замечательный Казимир пытался обокрасть Гверру. Если бы не мы с Гаврюшей – и обокрал бы.
– Дядюшка, этого не может быть!
– Может, и вот доказательство – я успел сорвать у него с головы парик. Ты ведь знал, что он носит парик, чтобы принимали за мальчика?
– Знал…
– Так что начинаем сначала. С кем дружил Гверра, с кем он лучше всего ладил?
Оказалось, что именно Казимир и Адам были главными и неразлучными приятелями итальянца, они часто обедали и ужинали вместе. А не ладил Гверра с музыкантами – Гофманом, Герингом и Гроссом. Один из них, как я поняла, считался отцом Клариссы.
– Это уже кое-что, – сказал Алексей Дмитриевич. – Видимо, музыканту перепадало от де Баха деньжат за то, что он был мнимым папашей. А если бы Кларисса вышла замуж за итальянца и уехала с ним, музыкант остался бы на бобах. Вот прекрасный повод!
– Алексей Дмитриевич, – торопливо сказала я. – Ваня устал. Давайте-ка обсудим все это без него!
И мы продолжили поиски убийцы в той комнате, что была предназначена мне.
– Музыкант имел причину убить итальянца, но он, как я понял, человек пожилой, ничего в жизни не добившийся, у него просто не хватило бы духу, – так оправдал его Алексей Дмитриевич.
– А по-моему, хватило бы, ведь Кларисса, возможно, его единственная надежда на будущее. Человек в отчаянии и не на такое способен.
– Да, если бы уже было объявлено о свадьбе, он мог впасть в отчаяние. Но пока эта свадьба существовала лишь в воображении Клариссы. Я бы все же присмотрелся к наездникам. Потому что сведения о тайной жизни итальянца, несомненно, идут от них.
– К Казимиру и Адаму?
– А заодно к Матиасу и Герберту. Раз уж они были неразлучными приятелями – то должны были знать, где проводит Гверра свои ночи. Может статься, кто-то из них даже оставлял цирковую дверь для него открытой.
– В ваших словах есть резон, – подумав, сказала я.
Мне бы и более хотелось сказать, чтобы показать Алексею Дмитриевичу: его рассуждения хороши, беседа с ним мне приятна – спокойная беседа, в которой никто ничего из себя не строит, но люди вместе пытаются найти истину. Но я не умею показывать свою благосклонность, разве что – детям, удачно выполнившим урок; мне проще что-то сделать, чем сказать.
– Казимир мне не понравился – не люблю, когда мужчина румянится и носит парик, – продолжал Алексей Дмитриевич, и я кивнула в знак того, что тут наши мнения совпадают. – Но его ночной налет на комнату Гверры может быть объяснен просто: в баулах приятеля могло храниться его имущество, возможно, деньги. Гверра-то жил в гостинице, а Казимир – в цирке, и понятно, что он хотел держать свои сокровища в надежном месте. Почему-то он не захотел ничего объяснять де Баху, а сам ночью прокрался в комнату и залез в баулы. Мне сейчас даже жаль, что мы его спугнули.
– Но для чего Казимиру и Адаму распускать нелепые слухи о своем покойном товарище?
– Сам бы я желал это знать… – Алексей Дмитриевич задумался. – Допустим, они стараются направить полицию по ложному следу потому, что знают имя убийцы.
– И выгораживают убийцу своего друга? Что вы такое говорите?!.
– Знаю, что говорю. Вся эта труппа в Риге – чужаки. Они всюду – чужаки, и их мало беспокоит, что делается за оградой Верманского парка, они живут своей жизнью. Возможно, она кинули вас на растерзание полиции, чтобы потом, уехав из Риги, посчитаться с убийцей итальянца и примерно его наказать.
– Да! Именно так и есть! – воскликнула я. – Они знают, кто убийца! И они уже расправились с ним! Потому что это – Карл Шварц! Он мог завидовать итальянцу хотя бы потому, что итальянец – молод и всеми любим, а сам он уже почти никто, оставлен в цирке из жалости!
Я имела в виду, что в мире цирковых штукарей возможность выходить на манеж, показывать свое мастерство и срывать рукоплескания – все равно, что, скажем, при дворе камергерский ключ или орден Андрея Первозванного. Оказалось, меня поняли без объяснений.
– Логично! Но что в таком случае означает суета с ножами?
– Означает то, что Карл выдернул нож, по которому его можно было опознать. Ведь бывают ножи с приметными рукоятками. Возможно, он этот нож не выбросил, а где-то спрятал. Казимир с Адамом отыскали его – и он послужил орудием возмездия.
– Вы правы, мисс Бетти… то есть, Елизавета Ивановна. Все выходит очень складно! – Алексей Дмитриевич прямо сиял неподдельной радостью. И вдруг его лицо изменилось – он вспомнил про подозрительного нищего.
– Да мало ли, по какой причине старый и безобидный безумец за мной увязался? – спросила я. И задумалась – тот взгляд, который я встретила во дворе, у стены сарая, безумным, кажется, не был…
В дверь постучали. Я сказала: «Входите!» Следовало бы произнести «Entrez!», но мне хотелось говорить по-русски, я чувствовала, насколько нелепо прозвучит в трактире это «Entrez!».
Вошел высокий, плечистый и бородатый молодой мужик, одетый на староверский лад, в длинный кафтан и непременные смазные сапоги.
– Господин Сурков, у нас неладно, – сказал он, поклонившись Алексею Дмитриевичу и не обращая на меня ни малейшего внимания.
– Что стряслось, Федот?
– Гаврила пропал. Яков Агафоныч просил вас приехать к цирку, сказал – вы-то там бывали, все устройство знаете.
– То есть как это – пропал?
– Яков Агафоныч, выходя из трактира, меня с собой кликнул, и мы поехали на Потапе – извозчика нашего Потапом звать. Ругался Яков Агафоныч, грозился Гаврюшку собственноручно выпороть. Приезжаем. Потапа оставили на эспланаде, сбоку, где липы уже выросли. Сами – к вертепу, обошли его кругом – Гаврюшки нет. А на Елизаветинской стоит Гришка-гусар. Он убогий, на деревяшке, при Александроневской церкви кормится. Мы его все знаем. Спросили – нашего Гаврилу не видал? Говорит – нет, не было. Тут Яков Агафоныч догадался. Спрашивает – а не бегал ли тут дурак в нашенском кафтане и в черном парике, который идет ему, как корове седло? Гришка отвечает – бегал какой-то взад-вперед. Сам-то он на деревяшке своей медленно к церкви ковыляет, а Гаврюшка сперва обогнал его, потом назад повернул, суетился очень. И вдругорядь обогнал, и глядь – опять назад бежит. Гришке стало любопытно, он обернулся – и видит, что дурак в парике взбежал по ступенькам к дверям вертепа, с кем-то там совещается. И вдруг садится рядом с нищим – там, у вертепа, свой нищий завелся. Убогие-то друг дружку знают, а про этого Гришка ничего сказать не мог. Ну, ему что – он дальше побрел, но еще раз обернулся. А там, на крыльце, уже никого…
– То есть, его в цирк затащили? – спросил Алексей Дмитриевич.
– Сдается, он в вертепе, а взял его туда тот нищий.
– Это странно… – пробормотал Алексей Дмитриевич. – Что Гаврюшу туда понесло, понятно. А вот нищий зачем туда залез?
– Яков Агафоныч там остался, сидит в саду, смотрит сквозь ограду, меня за вами прислал.
– Елизавета Ивановна, прошу вашей комнаты не покидать, – сказал Алексей Дмитриевич, вставая.
– Напротив – я поеду с вами!
– Там дело смутное, я не хочу еще и о вас беспокоиться.
– Я тоже имею к этому делу кое-какое отношение! И не разубеждайте меня!
Сама не знаю, откуда во мне вдруг взялось столько отваги. Подозреваю, что мне просто было необходимо переупрямить господина Суркова и настоять на своем. А это желание переупрямить – дурной знак. Обычно оно возникает у меня при опасении, что приятельские отношения с мужчиной чреваты чем-то иным с его стороны… или же с моей…
Я снова надела шляпку и закуталась в шаль. Очевидно, древние римляне запахивались в тоги свои таким энергическим движением, как я в эту шаль.
Он понял, что спорить со мной бесполезно.
– Алексей Дмитриевич, – сказала я, когда мы уже ехали по Елизаветинской. – Мне вот что не дает покоя. Бедный Карл Шварц – мужчина ростом выше среднего и с приметной сединой. Его голова была почти белой. Так как же тот человек, о котором вы говорили, тот конокрад-неудачник, мог в темноте спутать его с женщиной? Да еще со мной? Это совершенно невозможно.
– Он до того был напуган похищением, что врал на каждом слове.
– Каким похищением?!
– Ларионов послал своих молодцов в Берг, где он прятался в имении своего друга Крюднера, и они вытащили его ночью в окошко.
– Не будет ли неприятностей с полицией?
– Не будет. Крюднер наверняка знает, откуда взялись две белые лошади в его табуне. Он не дурак, чтобы самому на себя доносить: вяжите меня, я пособник вора! Затаился, я думаю, и жаловаться на кражу не станет.
Я еще раз подумала, что за таким, как Ларионов, женщина – как за каменной стеной. Конечно, он держит всех домашних в ежовых рукавицах, и мне бы такое обхождение не понравилось. Но одному Богу ведомо, как я устала отвечать за свои решения и поступки!
– Хотелось бы мне поглядеть в глаза этому вашему Платону Васильевичу.
– Боюсь, что именно этого вам и не миновать.
Мы подъехали к перекрестку Дерптской и Александровской.
– Елизавета Ивановна, окажите любезность – найдите там, в парке, Ларионова, – попросил Алексей Дмитриевич. – Он сидит в каком-то боскете, под зеленой веточкой, и смотрит на цирковую дверь. Вы этот парк лучше знаете.
Я без возражений отправилась искать Ларионова. И обнаружила его в том единственном месте, откуда была хорошо видна дверь вместе с сидевшим на пороге подозрительным нищим. Надо сказать, зрелище было диковинное – в парке, где бегают нарядные детишки, прохаживаются барышни в светлых платьях и светские щеголи, сидит, один на широкой белой скамье, мрачный купец-старовер, весь в черном.
– Что Гаврюша? – тихо спросила я.
– Не появлялся. А этот, сивый, преспокойно вышел и уселся, да как! Я было подумал, что и он – из штукарей де Баха. Только что стоял прямо, тут ноги скрестил – и вот он уже сидит по-турецки! Ни у одного турка так ловко не получится. Такой же он нищий, как я – китайский богдыхан.
Ларионову и в голову не пришло встать при моем появлении. Очевидно, любезность он соблюдал только при Алексее Дмитриевиче, которого искренне уважал, а я для него была – как пустое место. Он охотно подарил бы мне пуд кружев и батиста, потому что женщинам полагаются кружева и батист, но списал бы это в своих конторских книгах на убытки от воров или от дурной погоды.
– Что сказать Алексею Дмитриевичу?
– Ничего. Оставайтесь тут, я сам к нему пойду. Он где?
– На углу Дерптской и Александровской.
– Не упускайте из виду нищего и дверь.
С тем Ларионов поднялся и пошел прочь. Я же села и стала размышлять.
Платон Васильевич, которого я не имею чести знать, видел, как женщина вонзает кинжал в грудь Лучиано. И вдруг на месте этой женщины оказалась я. Он побежал за мной следом – зачем, пока неведомо. Он не кричал «стой!», не кричал «держите убийцу!», он просто бежал следом. И попал под толстую трость Алексея Дмитриевича.
Вопрос: что же он видел на самом деле?
Видел ли он, как падает от удара Лучиано Гверра? И сразу же затем – мое появление? И как он мог не заметить седой головы Карла – раз уж свет от лампы, или свечки, или что там горело в углу, позволил разглядеть меня, то почему не позволил разглядеть конюха?
А если это был не Карл, то кто же?
Может, и впрямь одна из цирковых дам решила покарать итальянца за измену? Я не знала, существуют ли в природе цирковые дамы, кроме Лауры де Бах, ее невестки и Клариссы, но полагала, что некоторые из наездников, конюхов или акробатов могут иметь жен. Итак, что могло произойти той ночью? Когда на конюшню вторглись конокрады, началась суматоха. Ваня, осознав свой проступок, побежал прочь от Платона Васильевича, а за ними обоими погнался Лучиано Гверра. В это время на конюшне был некто Х. (господин Х. либо госпожа Х.), который оказался настолько хладнокровен, что понял: вот время осуществить месть! Этот человек выбежал в дугообразный коридор с другой стороны…
Я стала чертить прутиком план цирка. По геометрии у меня всегда были лучшие баллы, я умела нарисовать окружность без циркуля лучше, чем иные с циркулем. И вот я изобразила на усыпанной песком дорожке манеж, окружила его двумя рядами лож, далее пристроила к нему вытянутый прямоугольник конюшни и помещение, в котором находились люди и лошади, ожидая своей очереди участвовать в представлении. Дугообразный коридор начинался от занавешенного сукном входа в это помещение справа и завершался другим входом, слева. Закуток, где я обнаружила тело, был слева от парадного входа. И, значит, пока несчастный Лучиано преследовал конокрада, неведомый мститель очень быстро обежал манеж с другой стороны и затаился в закутке – тем более, что там было нечто вроде прилавка для торговли сладостями. Затем, пропустив Ваню с конокрадом, он выскочил и ударил Лучиано ножом в полной уверенности, что это убийство припишут похитителям лошадей.
Но если все совершилось столь стремительно, что Лучиано стал падать, Платон Васильевич обернулся и увидел меня, то, значит, я буквально наступила убийце на ногу, спеша к распростертому телу! Он был совсем рядом – я же его, или ее, не заметила!
Поняв наконец, как все произошло, я обрадовалась и огорчилась разом: обрадовалась своей сообразительности и огорчилась тому, что так хорошо придуманная история рассыпалась в прах. Это не мог быть Карл – Карл сильно хромал и не стал бы бегать в потемках. Значит, кто-то другой ненавидел Лучиано, убил его и был убит друзьями покойного. Но за что же тогда зарезали Карла?..
Увлекшись умопостроениями, я забыла следить за входом в цирк. Когда я подняла голову от чертежа, то увидела, что там остановилась бричка Потапа – я узнала его по торчащей бороде. В бричке сидел Алексей Дмитриевич. Вдруг он приподнялся, взмахнув руками, смешно наклонился и исчез из виду. Тут же моему взору явилась голова Ларионова, Потап хлестнул лошадь, бричка понеслась и так круто повернула налево, что диво, как из нее не посыпались седоки.
Я уставилась на цирковые двери и поняла, что произошло.
Нищего там более не было.
