Глава десятая
Рассказывает Алексей Сурков
Да, я не то чтобы поверил ей… Я захотел ей поверить.
Она упряма – ей страшно хотелось переспорить меня в вопросе о переводе из Шекспира. Она норовит настоять на своем. Возможно, этой цитатой про лошадь она просто-напросто хотела меня отвлечь. А потом, убеждая поспешить с визитом к полицмейстеру, просто притворялась.
Но потом мисс Бетти замолчала – хотя ей следовало бы что-то говорить!
Молчащая женщина – сродни морю накануне шторма. Еще и волн нет, только рябь, а по облакам, по цвету солнца, по иным приметам опытный моряк может предсказать: вот-вот начнется! Пока моя распустеха-сестрица без умолку трещит, я знаю: все ее беды гроша ломаного не стоят. Вот когда замолчит – появятся основания для тревоги.
Честно признаться, я ждал бурных оправданий. Ведь она же начала оправдываться совершенно так, как все прочие женщины, с криком и яростью. Мне доводилось – грешен, каюсь! – расставаться с женщинами, которые имели основания для бурных сцен. Было это, правда, очень давно, и женщины те давно уже пятидесятилетние дряхлые старушки. Одна, помнится, даже схватила со столика дорогую вазу и грохнула ее об пол. Странный способ удерживать любовника, ну да чего в мире не бывает!
Случалось, что оправданий требовали от меня. Уже много лет спустя после тех событий я понял, как следовало себя вести: повторять одно и то же, с одинаковыми интонациями, не уклоняясь ни вправо, ни влево тот намеченного пути отступления, чтобы не вызвать новых гневных вопросов.
А я же понимал, что многое в моем поведении кажется мисс Бетти подозрительным. И прежде всего – моя попытка ухаживать за ней. Я словно бы говорил своими неуклюжими маневрами: красавица моя, забудь о том, что я злоумышленник!
Вот тоже нашелся ловелас… А все Яшка! Сам душу спасает, а меня сбивает с толку!
Я был страшно собой недоволен. И что скверно – я видел, что мой верный Свечкин тоже мною недоволен. Он так на меня косился, что я понимал: выгляжу немногим лучше того смешного толстяка в цирке, что всем мешал выравнивать граблями опилки и был с позором увезен на тачке.
Однако беседа о Шекспире привела меня в итоге к сараю, где прятался бедный Ваня – больной, страдающий, растерянный.
Мы со Свечкиным забрались на крышу сарая, в полном соответствии с планом, который нарисовала мисс Бетти, я соскочил вниз, тут же оказался у двери и устремился вовнутрь, пока не подбежал дворовый пес.
По дороге мисс Бетти рассказала, что в углу сарая составлена старая мебель, и за ней – убежище, устроенное детьми для незнакомца. Я уже почти не сомневался, что это Ваня. Нужно знать детей, чтобы догадаться об этом. Они вряд ли стали бы прятать в сарае взрослого, но такого же мальчика, как они сами, – запросто. Детям свойственно порой объединяться против взрослых, особливо во всяких шалостях.
К тому же я безумно желал, чтобы так оно и было. Ведь если мой племянник здесь – значит он не уехал с конокрадами в имение Крюднера! Значит, совесть его чиста!
– Ваня, это я, дядюшка твой! – позвал я негромко, на ощупь продвигаясь вдоль стены к мебельным фортам и бастионам. – Это я, Алексей Дмитриевич! Ваня, отзовись!
Ответа не было.
– Ваня, это я, не бойся! – позвал я уже громче. – Я все знаю – знаю, как и для чего тебя увезли из Санкт-Петербурга. Я найду этого человека, он будет наказан! Отзовись, Христа ради! Или я тут все переверну!
В конце концов он подал голос.
Я не стал докапываться, что именно с ним стряслось, отчего он так напуган, и пообещал, что утром заберу его отсюда, ибо таскать полуживое тело по крышам просто боюсь. Равным образом я пообещал ему, что жить он будет у меня, а матушку с отцом увидит только тогда, когда сам того пожелает.
И наутро мы с Яшкой прибыли за ним.
Яшка вступил в переговоры с дворником – я бы такого дворника гнал пинками от Мельничной по меньшей мере до Берга, не останавливаясь. Здоровый детина, а улица перед домом с утра не метена! Гаврюша, который прибыл с телегой, вместе с кучером пошел в сарай раздвигать мебель, и мы вчетвером кое-как извлекли оттуда Ваню. Он мог стоять, но ходить – только с помощью. Я обнял его, успокоил, помог уложить в телеге, и мы двинулись в Московский форштадт.
Там нас уже ждали две чистые комнаты на втором этаже русского трактира. Я остался с Ваней, а Свечкина отправил за вещами. Когда он уже вышел из комнаты, я вспомнил про мисс Бетти, вернул его и дал ему сто рублей ассигнациями – пусть передаст без всяких объяснений. После чего я стал ждать доктора-немца, а Гаврюша скрашивал мое ожидание всякими историйками из жизни форштадта. Я был абсолютно счастлив – племянник нашелся, доктор вскоре поставит его на ноги, и можно будет возвращаться в столицу. Я даже не хотел более идти в полицию и рассказывать о похитителе липпицианов, который, возможно, прячется в имении Крюднера.
Потом пришел доктор по фамилии Зильберштейн, осмотрел Ваню и сказал, что племянник по меньшей мере неделю должен будет провести в постели. Также он велел занавесить окна, чтобы в комнате царил полумрак, и выписал лекарства, с которыми Гаврюша побежал в Рижскую крепость – только там и были городские аптеки. Он вернулся с какими-то микстурами в пузырьках, и мы принялись выпаивать эти снадобья Ване с ложечки. Прибыл Свечкин с нашим имуществом, и началась вся суета, сопровождающая обустройство на новом месте.
Вскоре Ване полегчало. Он сам заговорил со мной, каясь в грехах.
Тут-то и обнаружилась та ошибка, что я совершил еще в столице. Свечкину надо было узнавать у цирковых служителей, один ли Ваня бывал на конюшне, когда делал вопросы, или с кем-то из старших. Тогда бы ему и описали осанистого господина, сопровождавшего моего племянника, тогда-то бы я и понял, что дело не только в Ванином желании научиться ловко вольтижировать. Имея приметы того господина, я мог бы уже в столице хоть что-то разведать, а в Риге – тем более! И Свечкин опознал бы его, когда он у парковой ограды разговаривал с Ваней. Но я, давая приказание произвести расспросы, об этом совершенно не подумал.
Доктор предупредил меня, что Ваня, возможно, сам не помнил, как оказался в сарае. И потому я не стал домогаться правды, тем более что она казалась мне какой-то необязательной. Я нашел племянника – это главное, прочее значения почти не имеет. Правду Ваня раскрыл ближе к вечеру.
Все, что мы узнали, было правдой. Человек, которого Ваня называл Платоном Васильевичем, свел с ним знакомство в конюшнях Симеоновского цирка. Видя Ванину любовь к лошадям, он обещался помочь и в разговорах очень ловко навел моего простодушного племянника на мысль о бегстве. Он обещал, что сам потом поможет Ване примириться с родителями, и последним доводом в пользу побега было то, что он договорился с де Бахом – якобы тому хочется взять в России еще одного ученика, чтобы со временем воспитать его хорошим наездником, а потом поставить каменный цирк и в Санкт-Петербурге. Ваня сбежал из дома, был отведен к де Баху, вместе с лошадьми совершил морское путешествие в Ригу, а тут уж его стали учить всему конному штукарству. Но обучение продлилось недолго – скоро в Риге объявился и Платон Васильевич.
Сперва он пытался уговорить моего племянника, чтобы тот поздно вечером открыл ворота Малого Верманского парка. Потом стал угрожать, что расскажет в полиции о Ванином побеге. Ваня еще не понимал, что означает эта интрига и, боясь разгневать своего покровителя, впустил его в парк той самой ночью, когда мы из ложи смотрели на репетицию Шиллеровых «Разбойников».
Вслед за Платоном Васильевичем вошли еще три человека и устремились к конюшне. Ваня, поняв наконец, что дело неладно, пытался им воспрепятствовать и закричал было, но Платон Васильевич отвесил ему претяжелую оплеуху. Ваня кинулся бежать, пронесся через конюшню, где никого не заметил, а то бы позвал на помощь, и выскочил в подковообразный коридор, огибавший манеж. Платон Васильевич гнался за ним и сумел-таки нагнать – Ваня проскочил мимо двери, ведущей в сени, и оказался в каком-то тупичке. Очевидно, вечером там располагалась лавка, в которой продавались для зрителей конфекты и прочие сладости. Там Платон Васильевич нагнал его и ударил еще раз. Ваня отлетел и стукнулся головой о столб. После чего наступило некое затмение.
Он опомнился, лежа на полу. Тело не слушалось, он до полусмерти испугался. Доносились какие-то страшные крики. Кое-как он пополз в темноте, сам не ведая куда. И тут уж ему повезло – он нашарил открытую дверь. Как он выбрался на ступени, ведущие к парадному входу в цирк, он описать не смог – полз, и все тут.
– Стало быть, ночью этот вход был открыт? – уточнил я.
– Да, дядюшка. И фонарь горел…
– А потом?
– Потом ко мне подошли Вася и Николаша.
– Откуда же они к тебе подошли?
– Они сказали, что парадные двери были распахнуты, в цирке кричали про пожар, поэтому они вошли в сени, и тут услышали, как я ползу. Они прижались в углу и ждали, пока я выберусь из цирка. А потом, когда я оказался под фонарем, они подошли. И Вася спросил, не ранен ли я.
– Вы раньше были знакомы?
– Нет, не были, я вообще никого в Риге не знал. Но они между собой говорили по-русски… и я их по-русски попросил, чтобы помогли уйти… Я их умолял, чтобы они обо мне никому ни слова не говорили!
– А они?
– Они обещали. И взяли меня с двух сторон под руки. Я идти почти не мог, я ногу не чувствовал, они меня на себе тащили. Я им сказал, что если в цирке узнают, где я, то убьют. И они меня спрятали в сарае, все там устроили, чтобы я лежал и не двигался, ночью ко мне приходили, еду приносили, и все прочее…
– Ну, хоть что-то становится ясно, – пробормотал я. – Значит, ты не ведаешь, куда потом подевался этот Платон Васильевич?
– Нет, дядюшка… Я только вот что вспомнил – ведь за нами кто-то еще бежал. Если бы я того человека видел на конюшне – я бы его позвал. Он, наверно, в шорной был или даже на сеновале.
– А ты не слышал женского крика?
– В цирке кричали… Да только, дядюшка, я плохо соображал, все это было, как во сне… Помню только, все время твердил: «Господа, вы меня не выдавайте!.. Христа ради, не выдавайте!..»
– Уберег тебя Христос, – сказал я. – Скажи, ты при встрече узнал бы этого мошенника Платона Васильевича?
Я уже твердо решил утром дойти до полиции, пробиться к полицмейстеру и заставить его послать людей в имение Крюднера.
– Да, я узнал бы его. А что?.. Что он сделал?
– Именно то, чего ты боялся, – увел двух липпицианов. Ведь он для этого просил тебя, чтобы ты, кого цирковые псы уже знают, отворил ворота и впустил его на конюшню? Молчи, не отвечай, и так все ясно. Липпицианов вернули. Хочешь, я расскажу тебе, как их вернули?
И я до темноты развлекал племянника историей о том, как мы преследовали маленькую отважную Клариссу. Потом я выпоил ему еще чуть ли не стакан микстур и, убедившись, что он спит, отправился к себе в комнату – выпить чаю со Свечкиным. Хоть он и зовет меня барином, но мы – люди флотские и часто обходимся без церемоний.
Про мисс Бетти я даже не вспомнил. Суета вокруг племянника вытеснила из головы моей все лишнее.
Зато утром вспомнить о ней пришлось.
Зильберштейн явился прямо к завтраку. Свечкин поставил на стол прибор для него, и доктор охотно выпил чаю. Заодно он рекомендовал мне запастись в аптеках рижским бальзамом – будучи добавлен в чай, он полезен и от простуды, и от ломоты в костях, и чуть ли не от огнестрельных ран. Потом Зильберштейн осмотрел Ваню и сказал, что надо бы мальчика наконец вымыть. Мы хотели это сделать вчера, но Ваня после переезда скверно себя чувствовал.
Проводив доктора, я велел Свечкину раздобыть лохань, в которой можно вымыть мальчика. Он отправился вниз, пытать трактирщика насчет лохани и горячей воды, а я стал искать в баулах чистую рубашку и прочее исподнее, во что переодеть Ваню.
Тут-то в дверь постучали.
– Входите! – крикнул я.
На пороге встал запыхавшийся Гаврюша.
– Алексей Дмитрич! – воскликнул он. – Новость, да прескверная!
– Говори!
– Я сейчас приятеля встретил, купцов Крашенинниковых приказчика Савву. А его, Саввы, сосед фуражом торгует – в гарнизонные конюшни фураж поставляет, ну и, как оказалось, кто-то его де Баху рекомендовал. Я не знал, право, не знал, а то бы первым делом с ним вас свел! Сегодня этот сосед в цирк подводы с овсом и соломой посылал. Кучер вернулся и рассказывает – беда у них, старшего конюха убили.
– Карла? – изумился я.
– Сдается, Карла. Да и не сразу нашли – тело примерно туда упрятали, где мы с вами сидели, под ложи то есть. А вот и самое скверное – закололи ножом, большим, каким кухарки мясо на фарш рубят. Наездники говорят – тот самый, которым убили итальянца. Но хуже всего – знаете, когда его убили?
– Нет, откуда?
– Убили его этой ночью. Так-то, Алексей Дмитрич. Ножом, какие на кухнях держат!
– Но он мог там, под ложами, пролежать до самого отъезда цирка в Вену. Как вышло, что его сразу нашли?
– Плотников позвали, что-то чинить, они и увидели тело.
– Каких плотников? Тех, театроманов?
– Нет, наших, из форштадта. А те пропали, сгинули.
– Ты полагаешь, этот конюх, Карл, что-то знал про убийство итальянца? – спросил я.
– Да точно знал!
Гаврюша смотрел на меня безумными глазами.
– Поверили убийце! – говорил этот взгляд. – А она ночью опять забралась в цирк! Нашли кому верить! Распутной девке, которая с заезжим конным штукарем блудила!
– Погоди, – сказал я. – Это все еще доказать надо.
– Да чего тут доказывать? Вы ведь ее оставили на Гертрудинской? Так кто ей мешал ночью дойти до балагана?
– Гаврила Анкудинович! – воскликнул я. – Не пори горячку! Эй, Свечкин!
Свечкин явился на зов не сразу – он с грохотом втаскивал по лестнице большую лохань.
Я велел ему сидеть дома, ухаживать за больным, отмыть его до нежного скрипа, отпаивать микстурами, а сам стал собираться.
– В управу благочиния, Алексей Дмитрич? – с надеждой спросил Гаврюша.
– К Якову Агафоновичу. Будем совет держать.
В Гостином дворе мы Яшку не обнаружили. Он был на берегу Двины, где возле пристани следил за разгрузкой струга и костерил струговщиков: он их еще три дня назад ждал, где их нелегкая носила? А костерил Яшка замечательно – гремел и грохотал, как Юпитер с облаков. При его нынешнем телосложении получалось внушительно. Большие тюки домотканого льна по сходням сносили на сушу, стоявший рядом с Яшкой конторщик делал карандашом пометки на бумаге, а Яшка время от времени прикладывал руку козырьком ко лбу и высматривал на реке еще один струг.
Двина в этом месте кипела и бурлила от суденышек, немногим выше по течению причаливали плоты. Ниже по течению уже был широкий наплавной мост, а за ним швартовались те суда, что заходили с моря.
– Дядька Пантелей! – вдруг закричал Яшка. – Сюда, сюда греби! Я все возьму!
– Что там? – спросил я.
– Копченую рыбу с Газенхольма везет. Там латыш живет, коптить мастер! Он рыбку Пантелею сдает, тот по форштадту разносит. Рыбка в погребе не испортится!
Я залюбовался Яшкой – здоровенный мужичина вырос, занял в жизни именно то место, какое ему от Бога было предназначено, и счастлив: стоит жарким летним днем на берегу в распахнутом кафтане, радуется прибывшему стругу и копченой рыбе; наверняка уже видит внутренним взором, как сядет за стол все его немалое семейство – дородная жена-красавица, сыновья и дочки, та родня, что кормится при его торговле. И сам он – в торце стола, муж, отец, хозяин!
Ох, ей-Богу, зависть меня взяла…
– Яков Агафонович, поговорить надо, – сказал я ему. – Племянника-то я вернул, да тут такое дело… Ты человек бывалый, помоги советом.
Яшка посмотрел на Гаврюшу.
– Алексей Дмитрич, коли этот сокол ясный к тебе с завиральными затеями пристает – гони в шею.
– Кабы завиральные…
Мы пошли в новый Яшкин склад – краснокирпичное здание неподалеку от берега. Городские склады в крепости хороши, да нанимать их дорого, дешевле ставить свои, – так объяснил Яшка. За три года такой домина, глядишь, и окупится.
Там, сидя на скамье из свежеоструганных досок, я рассказал про убийство Карла. Гаврюша норовил подсказать и всячески показывал свою осведомленность, пока Яшка не сложил преогромный волосатый кулачище и не поглядел на него очень хмуро.
– Я понял, Алексей Дмитрич, – сказал мой купчина. – Ваша мисс Бетти оставалась ночью одна. Что она делала всю ночь – Бог весть. Дамские туфельки – не наши сапожищи, могла сойти с лестницы, не скрипнув, и так же вернуться, благо вход отдельный. Нож – тот, что, статочно, пропал с кухни в ее доме. Она валит на детей, а вы с Гаврюшей полагаете, будто дети ни при чем.
– Дети ночью были у цирка и спасли моего Ваню. Но был ли при них нож – этого уже не понять. Сами они будут отпираться, но почему – потому ли, что отцовской розги боятся, или потому, что действительно не брали ножа, никто уже никогда не поймет… – я вздохнул. – И вот что у нас получается. Или итальянца убил этот чертов Платон Васильевич, что похитил липпицианов, или – мисс Бетти. Но убить старшего конюха Карла Платон Васильевич не мог – я его от души тростью благословил, а ты эту трость видел. Диво, коли поломанной ключицей отделается. Да и убивать конюха ему вроде незачем.
– Этот Платон Васильевич, чтоб его приподняло и шлепнуло, человек не бедный. Я полагаю, он сам лошадей выращивает, и конный завод у него где-то в глуши – там, где никто не увидел бы липпицианов, – сказал на это Яшка. – Значит, найдутся у него деньги, чтобы нанять человека и послать его в цирк – убить конюха Карла. Может статься, конюх его тогда ночью признал и за молчание денег просил, в цене они не сошлись – вот нож и пустили в ход.
– И это верно, – согласился я. – Но все в цирке убеждены, что итальянца убила мисс Бетти. И теперь я не знаю, как мне быть. Я привык считать себя порядочным человеком, а она все же помогла мне найти Ваню… Если бы я твердо был уверен, что предоставил приют убийце, то уже сидел бы в кабинете полицмейстера! Но я ни в чем не уверен…
Некоторое время мы, все трое, молчали.
– Я могу пойти в цирк, на конюшню, вроде как мы там рубанок забыли, – предложил Гаврюша. – Я человек простой, меня там запомнили, мне то скажут, чего господам не говорят…
Я попытался прожечь его огненным взором. Не удалось. И он, подлец, прекрасно понимал, что я не расскажу Ларионову про его шашни.
– Сходи, пожалуй, – задумчиво произнес Яшка. – Оболгать невиновного – великий грех. Оно и в заповедях сказано – не послушествуй на друга своего свидетельства ложна. Алексей Дмитрич! Вы твердо решились идти в полицию?
– Я должен рассказать о конокраде и добиться, чтобы его схватили. Мой Ваня лежит полумертвый. А если этот конокрад впридачу убил итальянца, который пытался его задержать или хотя бы просто признал? Ведь он, когда лошади де Баха стояли в Симеоновском цирке, приходил на них смотреть, его могли запомнить.
– Чтобы схватить его, полиция не требуется, – сказал Яшка. – Вы, сударь, с господином Морозовым меня в двенадцатом году и от смерти, и от бесчестья спасли. Я теперь в русской Риге не последний купец. А был бы – тьфу, кабы не вы. Может, к мошенникам бы прибился. Может, на дне Двины с камнем на шее лежал. Так вот – коли я молодцов собрать вздумаю, многие рады будут мне послужить. А молодцы у нас крепкие. С шестипудовым мешком на плечах бегают! Надо – струги из Риги в море выводят и Шлокским каналом в Курземскую Аю до самой Митавы гонят, и обратно. Ко мне на двор воры не лазят не потому, что заборы высокие да кобели злые. Пусть бы вовсе того забора не было! Я свой ради девок поставил – нехорошо, чтобы на девок и баб чужие таращились. Потому не лазят, что я вот гаркну ночью: «Воры!» – а ко мне с каждого двора по два, по три молодца выскочат, пусть босиком да распояской, зато с палками, а кто и с ружьем. Так бока намнут – в управу благочиния везти не придется, а сразу на кладбище. Да и что нам та управа благочиния?
– Яков Агафонович, ты такие бунтарские разговоры брось, – как можно строже сказал я.
– Какие ж бунтарские? У нас тут есть полицейская часть, но это так – для географии, – усмехнулся он. – Всякий про себя говорит – живу, мол, в такой-то части, а мы чем хуже? И наша денежка не щербата! А на деле полицейские для нас – как пустое место, в наши дела не суются. Своих воров мы ловим сами, и про это все знают. А воры на Московский форштадт вечно зубы острят – мы-то люди не нищие. А коли кто обнищает – пожалуйте в богаделенку! Да у нас купечество не только богадельню – и больницу содержит, и сиротский приют, и школу для парнишек. Нас в Московском форштадте – восемь тысяч христиан древлего благочестия, разве не сила? Да еще православные, мы с ними не грыземся, как при Никоне, а ладим. Так что мы уж наловчились партизанскую войну вести…
– Яша, ты что затеял? – с тревогой спросил я.
– Ничего особого – а пошлю молодцов в Берг, добывать твоего Платона Васильевича.
– Его там, поди, уже нет! После того, как Кларисса увела липпицианов, он вряд ли там остался – разве что уж вовсе несуразный дурак!
– Дурак он или нет – это мы как раз узнаем. Вы ничего не предпринимайте, Алексей Дмитрич, пока молодцы не вернутся. Гаврюша, поведешь дивизию?
Гаврюша широко улыбнулся. И я понял, что судьба бедного конокрада решена – этот его из-под земли выкопает!
Я хотел было еще поспорить – но посмотрел на Яшку и понял, что доводы рассудка тут бесполезны. Передо мной стоял матерый купчина, в том самом возрасте, когда седина – в бороду, а бес – в ребро, и он непременно хотел показать мне, да и себе самому, пожалуй, кто в этом городе хозяин.
– Те, кто сидят в Рижском замке, особливо когда там нет губернатора, и те, кто сидят в управе благочиния, – тьфу! – так говорил взгляд его пронзительных черных глаз. – Это все Рига немецкая, это колбасники с аптекарями. А мы тут – Рига русская, Московский форштадт. Пока они бумажки со стола на стол переносят с умным видом, мы дело делаем. И вот сейчас ты, любезный мой давний приятель, в сем убедишься!
Так же глядел и Гаврюша.
– Как мой хозяин решит, так я и поступлю! – без слов говорило его худое лицо с молодой рыжеватой бородкой, с приподнятыми уголками тонкогубого рта. – Велит – пойду усадьбу Крюднера штурмовать. Велит – на кораблях поплыву, с голландскими и французскими купцами договорюсь, а то и с португальскими, и с английскими, и с американскими. И сам купцом стану, свои лавки открою! Колбасники с аптекарями ко мне на поклон прибегут в Московский форштадт! Вот только бы Яков Агафонович меня старшим приказчиком поставил!..
– Я с вами, – стараясь сохранять серьезность на лице, – сказал я. – Я все-таки флотский, военный человек, на абордаж хаживал. Только зайду в трактир – где-то там в баулах упрятан портрет Платона Васильевича, а где – один Свечкин знает…
– Если только девка не водит вас за нос и не подсунула вам какую-то другую образину, – здраво заметил Яшка. – Нет уж, молодцы сами управятся. Они понимают по-латышски и сумеют расспросить тамошних крестьян. А вы ступайте лучше, Алексей Дмитрич, в трактир. Полагаю, к рассвету могут быть известия…
Пришлось согласиться.
Но, бредя в одиночестве к трактиру, где ждали меня Свечкин и Ваня, я вновь и вновь припоминал свой разговор с мисс Бетти – до того, как мы взялись переводить Шекспира, и после того.
Я ведь поверил ей. Не потому, что она оправдывалась, не потому, что привела доводы, а просто необъяснимым образом поверил. И вот сейчас выходило, что все ее пылкие речи были враньем. Хотя казалось мне странным, что нож, которым убили итальянца, был похищен уже после того, как мы с Гаврюшей доставили мисс Бетти на Гертрудинскую, но где доказательства, что у нее не было в цирке сообщника или даже сообщницы. Да и про сам нож я, кажется, только от нее и знал.
Она помогла мне найти Ваню – но случайно ли это получилось, или она была твердо уверена, что Ваня ничего не знает об убийстве?
В таких печальных и запутанных размышлениях я дошел до трактира. Свечкин с помывкой Вани справился, его грязное исподнее выкинул, даже не попытавшись отстирать (оно действительно было в ужасном виде и воняло), а от меня потребовал денег на новую одежду для мальчика.
– Купи несколько пар хорошего исподнего, – велел я ему. – И поспрашивай, где тут можно недорого взять Ване обувь и одежду. Сдается, цены в Риге не столь безумны, как в столице. Увидишь хорошую зимнюю одежду – тоже бери.
– Хотите оставить дитя при себе? – догадался он.
– Да, брат Свечкин. Обзаведусь хоть такой семьей.
– Жениться вам, барин, надо…
– Пошел вон! – заорал я. И потом, когда дверь хлопнула, изругал себя за несдержанность.
Хуже нет, как сидеть одному в комнате и думать о непонятных вещах. Я рассуждал: даже если изловить того осанистого господина, что сбил моего племянника с толку, так ведь он лекаря не заменит, Ване оттого легче не станет. И не все ли мне равно, кто зарезал наездника-итальянца? Мое дело сделано – осталось подождать, чтобы Ваня поправился, и везти его в Кронштадт. У меня там хорошо, хоть и ветрено, и места для прогулок отменные. Там я найду ему хороших учителей, подготовлю в штурманское училище. Человеком сделаю…
Но будет ли совесть моя чиста?
Эта авантюристка, чтобы не сказать хуже, пыталась соблазнить меня; она, возможно, убила своего любовника, а теперь всячески пытается себя обелить; и все же…
Есть вещи, в которых самому себе вовек не признаешься, а разве что спьяну чужим людям. Вот и все, что связано с мисс Бетти, было такого разбора – оставалось лишь просить Яшку, чтобы напоил меня до положения риз и выслушал всю мою ахинею.
Наконец я понял, что этак додумаюсь до сущей околесицы, и пошел к Ване. С ним и провел остаток дня, отправив Свечкина в Гостиный Двор – бегать по лавкам. Все равно я не мог ничего предпринять – а Ваня во мне нуждался. Он непременно хотел вымолить прощение за свой побег. Я сказал ему, что он попался в лапы к опытному мошеннику-конокраду, и даже более опытный человек не устоял бы, потому что мошенники умеют пользоваться нашими слабостями.
Разбудили меня в шестом часу утра.
– Алексей Дмитрич, одевайтесь! – сказал Гаврюша, просунув голову в приоткрытую дверь. – Мы с добычей! Сейчас молодцы ее в недостроенный амбар потащили.
– Да как же вам удалось?! – вскричал я.
– А просто – Яков Агафонович велел денег не жалеть, а народ в усадьбе небогатый. Одному рубль, другому два – вызнали, в каком флигеле отлеживается хозяйский гость. Сговорились со сторожами, а сторожа – латыши, господ не любят. Они псов привязали, наши молодцы ночью забрались в окошко да того мазурика и вынесли. И все его добро с ним вместе, так что пусть хозяин думает, будто гость сбежал.
– Точно – партизаны! – воскликнул я. – Я живо соберусь, я человек флотский, а ты беги, буди Якова Агафоновича.
– А он уж в амбаре!
Гаврюша подождал меня, и мы поспешили на речной берег.
Московский форштадт просыпался рано. И на что уж многолюдны были улицы, по которым уже прохаживались разносчики снеди с лотками и корзинами да сбитенщики в длинных фартуках, со своим огромными чайниками да подвешенными на груди держалками для стаканов, проезжали в сторону Карловских ворот телеги огородников, а того многолюднее была река: причаливали рыбацкие лодки, выгружали корзины со свежей рыбой, от верховьев шли струги, последняя ночевка которых была на Даленхольме, ползли извилистые плоты, перевозчики доставляли в форштадт островных жителей, служивших в Риге, а на острова везли провиант, мешки с зерном, а то и лошадь, и корову. Это было бодрое, деятельное утро в предместье, и приветно звонили колокола Благовещенского храма, так что я высмотрел меж крыш его купол и перекрестился с невольной улыбкой, ощущая в душе чувство благодарности Господу за ясное солнце, за свежий речной ветер, за румяные лица встречных.
Недостроенный Яшкин амбар был не самым лучшим местом для допроса пленного. Так думал я, подходя к нему с Гаврюшей, – строение на бойком месте, стоит нашей добыче пискнуть – народ тут же обратит внимание. Оказалось, купец Ларионов подошел к допросу со знанием дела – на подступах к амбару Гаврюшу приветствовали те самые молодцы, с которыми он, видать, ездил в Берг, – плечистые и бородатые. Они обнесли здание кольями с натянутыми веревками и сами охраняли его – мало ли что. Каменщики, которых до поры не пускали вовнутрь, сидели поблизости, устроив себе мебель из досок, положенных на заготовленные кирпичи, пили сбитень, закусывали баранками.
Помещение, куда провел меня Гаврюша, было в глубине амбара, без окон, – видать, назначено для хранения самого ценного товара. Свет проникал через щели в потолке. Там меня уже ждал Яша с молодым плечистым мужиком самого хмурого облика. Тут же я увидел и добычу.
Глаза обмотанного одеялом и усаженного на скамейку пленника были завязаны, и сам он был примотан к скамейке толстой веревкой. Во рту его торчала скомканная тряпица. У ног был пребольшой узел с его имуществом.
– Доброго вам утра, Алексей Дмитриевич, – сказал купчина. – Вот, подарочек вам припасли. Делайте ему вопросы, а потом решим, как с ним быть.
– А не заорет?
– Заорет – пусть на себя пеняет. Федот, выковыривай тряпицу.
Когда освобожденный от самодельного кляпа пленник отплевался и физиономия его успокоилась, я встал напротив, полный решимости сегодня же довести дело до конца.
– Добро пожаловать в наши палестины, Платон Васильевич! – сказал я. – Простите великодушно, что с вами невежливо обошлись. Да уж по-всякому не хуже, чем вы обошлись с моим племянником Ваней Каневским.
– Какой я вам Платон Васильевич! – отвечал пленник со злостью. – Платошка давно укатил в Питер! Ваши дураки меня в окошко вытащили, а я тут ни при чем!
– Кто же вы, коли так?
– Я домашний учитель господина Крюднера Андрей Смолянинов.
– Это как же? – несколько растерявшись, спросил я у Яшки. – Все вроде совпадает – и на ту образину, что рисовала мисс Бетти, он сильно смахивает. Неужто промашка?
– Сейчас проверим, – и мой решительный соратник ударил пленника по правому плечу. Тот заорал.
– А ведь бил не больно. Приласкал, можно сказать, а не ударил, – сообщил Яшка. – Алексей Дмитриевич, вот по этому плечику вы и стукнули своей тросточкой, этой самой, что у вас в руке. Гаврюша, глянь-ка – плечо у него не перевязано?
Гаврюша прокопался сквозь одеяло до самой рубашки пленника и заявил, что нашел тугую повязку. Пленник при этом дергался и называл нас неудобь сказуемыми словами, но хмурый мужик показал ему тряпицу – Платон Васильевич и замолчал, тараща на нас остервенелые глазища.
Он соответствовал и описанию Клариссы, и портрету мисс Бетти, и тому, что рассказал о нем Ваня. Здоровенный барин, с волосами поредевшими, но еще темными, с густыми бровями, толстощекий и, видимо, осанистый – когда выйдет во фраке и цилиндре, – таков он был, а на вид я дал бы ему лет пятьдесят с небольшим.
– Я твой должник, Яков Агафонович, – сказал я купчине. – А вам, Платон Васильевич, советую не запираться и отвечать на вопросы прямо. Для чего вы подбили моего племянника бежать с цирком господина де Баха?
– Никого я не подбивал, он сам в ногах валялся, чтобы я помог ему скрыться из дому, – отвечал пленник.
– И вы по доброте душевной снабдили его деньгами и сами привели к де Баху?
– Именно что по доброте. За нее и расплачиваюсь.
– Хорош гусь! – воскликнул Яшка. – Алексей Дмитриевич, вы зря время тратите. Вот как это делается.
Он встал перед пленником, подбочась, и держал такую речь:
– Тебе, сукин сын, бежать следовало сломя голову из Лифляндии, когда липпицианов из табуна увели. А ты, вишь, остался. Не иначе, выдумывал новую каверзу, как коней заполучить. Парнишку ты, подлец, приспособил, чтобы он тебе ворота отворил – стало быть, воровство свое ты еще в столице задумал…
– Не смей называть меня подлецом, я дворянин и майор! – отвечал на это пленник.
– Дворяне коней не крадут и наездников ножами не режут, – тут же парировал Яшка.
Тут меня осенило. Я понял Яшкин замысел – взвалить разом на Платона Васильевича все обвинения, чтобы он отрекся от самого страшного, признав то, которое, по сравнению с убийством, не столь значительно, – кражу липпицианов. Да заодно с перепугу рассказал о событиях той ночи, когда погиб итальянец.
– Уж если дворянин додумался красть цирковых коней, то тут и до убийства недалеко! – воскликнул я. – У преступников убийство свидетелей – обычное дело! Первым вашим свидетелем был Ваня, которого вы запугали. Он ведь не сразу согласился открыто ворота! Вы его выманивали из цирка, а он уже понял, что от вас надобно прятаться! Но вам наконец удалось уговорить его впустить вас на конюшню. И вместе с вами вошли ваши люди – или это были люди приятеля вашего Крюднера?
– Это были люди Крюднера, – подумав, отвечал конокрад. – Я приехал в Ригу один. Но я никого не убивал! Клянусь вам!
– Вранье, – вмешался Яшка. – Я не первый год в лавке и вранье от правды отличаю так, как сукно последнего разбора – от первоклассного английского!
– Вранье, – подтвердил я. – Вы погнались за Ваней по цирковому коридору. Но за вами бежал еще третий человек. Вы ударили Ваню и думали, что можете скрыться, но тот третий попытался вас задержать. И тогда вы ткнули его ножом!
– Нет, клянусь вам, нет! – громко и очень убедительно сказал Платон Васильевич. – Я знаю, кто убил того человека! Слово чести – я знаю это!
– И кто же? – едва ль не хором спросили мы с Яшкой.
– Женщина!
– Вы видели это своими глазами?
– Да!
Мы с Яшкой переглянулись.
– Ты своими глазами, что ли, это видел? – недоверчиво спросил Яшка.
– Своими глазами! Были бы руки свободны – перекрестился бы! – заявил Платон Васильевич. – Там горела какая-то лампада – лицо можно было разобрать, а если темная одежда – уже нет. Я ее видел! Она ударила его ножом в грудь! Он рухнул, тогда она кинулась на колени перед ним и закричала! Потом – бежать, я за ней… Я хотел одного – убраться подальше от проклятого цирка! Вдруг меня чем-то по плечу ударило, я от боли света Божьего не взвидел, куда меня пронесло – сам не понял, вдруг меня мой Фролка подхватил и через конюшню поволок…
Я хотел было вмешаться, но Яшка подал знак: молчи!
– И когда лошадей выводили, кто-то кричал про пожар. Тут люди повыскакивали, вещи какие-то потащили… Меня едва ль не в беспамятстве вывели, а на улице нас ждали… Мне помогли сесть в седло и повезли. Вот и все. А куда подевалась женщина – я не знаю.
– Стало быть, своих людей ты в Ригу все же взял, – сказал тогда Яшка. – Врун бесстыжий. Что будем делать, Алексей Дмитриевич?
Я развел руками – мысли мои были в смятении.
– Я знаю, что делать! – воскликнул Гаврюша. – На одну доску поставить его с фрейлен Клариссой! Она была тогда на конюшне, она помнит, кто куда побежал! Яков Агафонович! Дозвольте фрейлен Клариссу к вам доставить!
– Какую еще фрейлен? – спросил озадаченный пылкой речью приказчика Яшка.
– Это он цирковую наездницу похищать собрался, – объяснил я.
Гаврюша отчаянно, как это бывает с рыжеволосыми, покраснел.
– Наездницу похищать? – переспросил догадливый Яшка. – А я-то диву даюсь, какого лешего мой постник в цирк просится!
– Нет, нет! – вскричал я. – Она нам тут не нужна!
Ясно было, как Божий день, что Кларисса поддержит конокрада Платона Васильевича, и оба в один голос назовут убийцей итальянца мисс Бетти.
– До поры не нужна, – весомо сказал Яшка. – Ну что, вороватый барин, скажешь ты еще в свое оправдание?
– Да чего тут говорить, бес попутал. Увидел липпицианов – и жизнь без них стала не мила, – понуро отвечал Платон Васильевич. – А только никого я не убивал!
– Всего лишь моего племянника чуть на тот свет не отправил, – вмешался я.
– Конный завод держишь? – продолжал допрос неумолимый Яшка.
– Держу, под Псковом. Говорю ж – бес попутал! Их многие купить хотели, а венец цену заломил немыслимую! Откуда у меня такие деньги? А я сплю и вижу – каких маток им подведу, в уме уж теплую конюшню им на зиму строю… Это же такие кони! Там и испанская, и арабская кровь! В России их до сих пор не было! Липпицианы – это, это… Царская порода это, королевская! Самые сильные и самые грациозные в мире кони! Как они проделывают пиаффэ! Пассаж! Пируэт на галопе! Жеребятки рождаются вороные, на третьем году жизни белеют! Растят их только в Кладрубе и Липице. А они не только для цирка – они для кавалерии наилучшие! Какой бы у меня был табун, если бы подпустить этих красавцев к моим маткам!
Мне доводилось видывать всяких безумцев. Рассказывали мне про человека, который на овцах помешался – в дом их заводил и книги им вслух читал, но на особый лад – дворня ничего понять не могла. Кончил он плохо – собралась родня, призвали врачей, взяли его имение в опеку. Человека, который тронулся умом из-за породистых лошадей, я видел впервые. Но я – моряк, от всех этих конских дел далек, а Яшка, судя по тому, как он качал головой, таких молодцов знавал.
– Стало быть, женщина убила итальянца? – спросил он. – Ты, сударь, загнал в угол парнишку и ударил его, а в это время откуда-то взялась женщина…
– Она вошла в цирк через парадный вход, – твердо отвечал конокрад.
– Я на представления ходил, я цирковое устройство знаю. Когда я бежал за мальчиком, то миновал двери, что ведут в сени, и оказался в маленьком тупичке. А за мной бежал человек – тот наездник, итальянец. Потом мальчик упал, я повернулся – а тут и она, из сеней, как нечистая сила… и встречь ему… А он – к ней, и наземь! Так что я не убивал итальянца, Христом-Богом клянусь, не убивал!
– Либо ты, либо она, – пробормотал Яшка. – Более там никого не было. Алексей Дмитриевич, что говорит Ваня?
– А то и говорит, что ударился головой то ли об стену, то ли о столб какой-то, упал, потом был в беспамятстве. И, очнувшись, прочь пополз. Там полк солдат могли расстрелять – он бы не заметил.
– Решайте – будем ли сдавать этого голубчика в управу благочиния. Кони вернулись к хозяину, итальянца не воскресить. Он за свою дурь порядочно наказан – долго еще правой рукой толком пошевелить не сможет. Что скажете? – спросил Яшка.
Я задумался. Гаврюша смотрел на меня с надеждой – а вдруг все же решусь устроить общий допрос Платона Васильевича и ненаглядной Клариссы.
– Не верю я ему, – сказал я. – Что-то тут не так. Недостает одного человека…
– Какого человека? – полюбопытствовал Яшка.
– Того, что вынул нож из тела и потом убил этим ножом конюха Карла. Или же убил каким-то иным ножом. Не знаю… Дело запутанное…
– Вы не хотите признавать мисс Бетти убийцей.
– Похоже, так – именно, что не хочу…
– Значит, убийца – конокрад? – Яшка был суров и неотступен.
– Да побойтесь Бога! – вскричал конокрад. – У меня и ножа-то не было! Разве ж я знал, что нож понадобится?
– Знал! – закричал в ответ и я. – Шел на воровство со своими людьми, знал, что можешь встретиться с конюхами! Непременно оружие имел! И людей своих вооружил!
– Тоже весьма логично, – согласился Яшка.
– Никого я не вооружал! – заорал в ответ Платон Васильевич.
– Врет, – кратко определил Яшка. – А вопить будет – пасть заткнем.
Такого рода беседа продолжалась довольно долго. Я находил все новые доводы вины конокрада, он отбивался, как умел. Не скажу, что кровь у меня горяча, как у гишпанского гидальго, однако я был близок к бешенству. Я доказал, что итальянец был свидетелем его попыток увести коней еще в столице, и потому должен был быть умертвлен. Затем я доказал, что итальянец непременно знал его настоящее имя – не можем же мы поверить, что он и впрямь Платон Васильевич. Конокрад согласился с тем, что имя вымышленное, но парировал мой выпад – он бы вовеки не стал пытаться подкупить родственника де Баха. Тогда только мы узнали в подробностях, как старший брат Лучиано Гверра, блестящий наездник Александр Гверра, женился на засидевшейся в девках дочке де Баха – Лауре.
– Я узнавал – у этого старшего братца теперь своя труппа, называется по-фанфаронски: «Компания отличнейшего искусства верховой езды и танцевания на туго натянутом канате», – сообщил фальшивый Платон Васильевич. – В Италии она из первых. Только вот липпицианов ей придется покупать молодых и учить их без помощи де Баха. А он – великий мастер этого дела!
– Неужто нельзя было приобрести этих окаянных лошадей честным путем, раз уж они тебе, старому дураку, так полюбились? – не соблюдая никаких приличий, спросил Яшка.
Наш пленник только вздохнул.
– Вы свезете меня в часть, господа? – совсем тихо и кротко спросил он.
Я посмотрел на Яшку – тот задумался. И я даже мог прочитать его мысли, как с листа бумаги. Яшка думал, можно ли верить этому чудаку. Ведь коли ему поверить, выходит, что итальянца, и затем конюха Карла, убила мисс Бетти, а он видел, что это бесит меня до чрезвычайности.
– Гаврила Анкудинович, – сказал вдруг Яшка. – Нужно этого господина спрятать, да так, чтобы он сам выбраться не сумел.
– Чего же проще? Отвезем его на Газенхольм! Вплавь он оттуда не уйдет – опасно, а коли сбежит из сарая – так остров невелик, далеко не уйдет. Да и куда он денется без штанов!
– Будь по-твоему. Ступай, вели Савелию кликнуть деда, и чтоб подвел лодку как можно ближе. От амбара до лодки этот конокрад и в одеяле добежит, особливо коли молодцы под белы рученьки поведут. А затеет вопить – не обрадуется. Первым делом окажется в части – тут его подвиги и явятся на свет Божий.
Гаврюша был просто счастлив – хозяйская похвала заставила его воспарить духом. Он выскочил – как будто на крылышках выпорхнул.
– Что за Газенхольм? – спросил Платон Васильевич, но ответа не получил. Хмурый мужик, безмолвно его охранявший при допросе, поднял его со скамьи и прелюбезно вытолкал вон из помещения.
– А ведь запутанное дельце, Алексей Дмитриевич, – сказал Яшка.
– Запутанное, Яков Агафонович.
– Хотел бы я и девицу выслушать – что она врать станет.
– Если только у нее не хватило ума удрать, – прямо ответил я. – А она не дура. Вряд ли она сидит сейчас на Гертрудинской, зная, что я могу прийти и бросить ей в лицо обвинение.
– Коли так – стало быть, Господь ее зачем-то хранит и куда-то ведет, – решил Яшка. – Всякое случается. Вон недавно аптекарская служанка хозяина отравила – спать с ней спал, а женился на девице из хорошей семьи. А у нее от него младенец. Травить до смерти нехорошо, да ведь должна же быть расплата за блуд?
– Мало ли ты сам смолоду блудил? – укорил я его.
– Я никого девства не лишал, а за услугу платил честно. Когда за деньги – оно хоть и блуд, а торговля… А этот итальянец, видать, был ходок по бабьей части. Вот и нарвался на отчаянную…
– Яша, ты на ее стороне? – спросил я.
– Да нет, я на своей стороне. А что?
– Я не верю, что она убила!
– Либо он, либо она. Но насчет него я сомневаюсь.
– Отчего?
– Допустим, Алексей Дмитрич, что Карл, по его мнению, за что-то заслуживал смерти. Но как убийца проник в цирк?
– Ну, обманул кого-то из сторожей или конюхов, подкупил, прокрался… Остался после представления, наконец, затаился где-то! Ведь тело было найдено под ложами!
– То же самое могла проделать ваша мисс Бетти.
– Но она не могла вынуть нож из тела итальянца! Тело нашли с ножом.
Он потом уже пропал. Я же говорю – там был кто-то третий. И он оказал услугу нашему конокраду – вынул приметный нож…
– Нет, Алексей Дмитрич. Кабы у конокрада был в труппе свой человек, не стал бы он тратить деньги, устраивать учеником вашего племянника да потом его по-всякому его улещать и пугать, чтобы согласился отпереть ворота. Зачем ему ненадежный помощник, если был настолько надежный, что припрятал нож?
Это был безнадежный спор – и вдруг я понял, в чем наша ошибка.
Когда-то я увлекся шахматами – но вовремя сообразил, что эта игра бесполезна. Человек привыкает распоряжаться шестнадцатью фигурами, каждая из которых имеет свои права и обязанности. Он учится строить многоходовые комбинации – а потом выясняется, что для жизни его мастерство неприменимо. Ибо то, что он считал ферзем, оказывается пешкой, ладья уходит в запой, а конь самовольно убегает с доски – переезжает, допустим, в Саратов. Зато вместо коня является крокодил, пожирающий по три фигуры разом, или еще какая-то непредвиденная тварь.
Для человека, который любит изобретать, шахматы – кандалы на руках и ногах, а ему нужно забыть о всех правилах – иначе он годен лишь гвозди забивать по чужим меткам.
– И вот что у нас получается! – воскликнул я. – Мы думаем: либо он, либо она! И ничего не получается! А итальянца убил кто-то третий!
