Книга: Метели, декабрь
Назад: Глава вторая
Дальше: Глава четвертая

Глава третья

1
Башлыков выехал из Юровичей затемно с таким расчетом, чтобы добраться до Алешников к рассвету. Когда его возок поднялся на гору, перед ним открылась вся ширь равнины, серая, непроглядная. Серость эта нагоняла на душу неодолимую черную тоску, только ветер, что налетал шквалом, как бы обещал что-то обнадеживающее.
Около Вадовичей, как он и надеялся, стало заметно светать. В этой поредевшей, рассеивающейся мути возок Башлыкова юркнул через мостик над Турьею, поплыл по большаку вдоль Глинищ. Со шляха Башлыков, удивляясь себе, беспокойно вглядывался туда, где должна быть глинищанская школа. Вместе с тяжелым осадком от собрания, как от дуновения ветра, затеплилось в душе снова воспоминание о той женщине, хотелось увидеть огонек в ее окне, но его не было. Может, закрывало поле.
Только рассвело, когда он вышел из возка у сельсовета. В сельсовете был один дежурный, он, должно быть, дремал перед этим и, когда Башлыков, громко топая сапогами, обивая снег, вошел в помещение, встретил его виновато. Смотрел с непонятной настороженностью. Башлыков нарочно весело потопал по комнате, потирая руки, показывая, что промерз малость в дороге, надо согреться, невзначай спросил о новостях. На людях Башлыков всегда имел привычку держаться весело, бодро. Дядька, однако, попался неразговорчивый, на вопрос Башлыкова только неприветливо ответил, что Гайлис в Хвойном на коллективизации, а секретарь пока не пришел.
Он повеселел только тогда, когда Башлыков попросил его позвать Дубодела. Взбодрившись, мигом натянул на косматую голову баранью шапку и, мягко ступая валенками, выбежал на крыльцо. Башлыков снова заходил по комнате, то и дело бросая взгляд в окно на улицу. Он беспокойно ждал Дубодела: было бы неприятно, если бы его не оказалось дома. Дубодел был ему очень нужен. Еще вчера, думая об этой поездке, Башлыков вспоминал Дубодела, решил, что Дубодел будет в этой поездке при нем. Хотел получше приглядеться к нему, примериться, чего он стоит. На Дубодела Башлыков возлагал серьезные надежды. Надежды эти надо было проверить.
Дубодел был дома. Башлыков увидел его, когда он появился перед окном — шел быстро, стремительно, так что крылья его застегнутой на одну пуговицу шинели разлетались в сторону. Разлетались в стороны и уши буденовки, что еле держалась на макушке. Ноги в разношенных сапогах ступали твердо, на костистом лице была решительность. Человек спешил как на выручку, готовый на все.
Он стремительно поднялся на крыльцо, перешагнул порог, громко поздоровался, доброжелательно, с уважением назвал: товарищ секретарь. Крепко пожал руку Башлыкову, как бы подтверждая, что в нем все надежно.
Башлыков помедлил, глянул испытующе.
— Надо в Курени.
В том, как произнес, была значительность. Значительность была и во взгляде.
Дубодел кивнул молча и тоже значительно: ясно. Лицо деловито сосредоточилось, шмыгнул простуженно.
— Сейчас?
— А когда же? — Башлыков по-товарищески добавил: — Отклад, говорят, не в лад.
— Аге, — снова шмыгнул носом Дубодел. — Откладывать некуда.
— Вот именно. Так что собирайтесь. Быстро.
Дубодел вытянулся, как по команде.
— А чего тут собираться?
Руки ловко ухватили второй крючок на шинели, застегнули, натянули глубже буденовку.
— Вот только перекусим, — добавил деловито. — Позавтракаем только…
— Вы не завтракали? — остановил его Башлыков.
— Да я уже, конечно. Я про вас. Женка там в момент…
Башлыков уловил, что в голосе его тут не было твердости, не слишком добивался. Видать, не очень верил в завтрак свой. Башлыков успокоил:
— Позавтракал уже.
— Ну, тогда хоть сейчас.
— Заезжайте домой, предупредите, — распорядился Башлыков. — Чтоб не волновались. Дня на два, скажите…
2
Возок быстро оставил позади алешницкую улицу, повернул за угол, понесся к гати, к зарослям. По вымерзшей наезженной гати моментально домчали до цагельни, и вот зачернели уже впереди утренние дымки над куреневскими крышами.
В Башлыкове и дымки эти, и крыши, нахмуренные, понурые, хоть и подбеленные снегом, отозвались беспокойством. Подходило вплотную, подымалось каменной стеной неподатливое, чужое, что необходимо было сдвинуть и что не хотело сдвинуться.
Башлыков приказал держать к хате Миканора Глушака.
Когда ехали улицей, чувствовал, как пронизывают его молчаливые взгляды с обеих сторон. Внимательно ловил настороженную черноту окон, пестроту дворов; и окна, и дворы были почти все пустые, деревня жила, казалось, беззаботно, спокойно. Однако он хорошо знал, что покой этот обманчив. Заметил, как вышел из хаты, застыл на крыльце дядька, зорким глазом проводил, пока не скрылись за поворотом улицы. Две женщины, глядя ему вслед, отошли от колодца, одна даже перестала тянуть очеп.
От беспокойства, от ощущения, что за ним наблюдают, подобрался, сел ровнее, всей осанкой показывая решительность, смелость. Видел, Дубодел вытянул шею, порезвел, нетерпеливо и весело поглядывал на хаты, на дворы. Держался так, будто предчувствовал близкую схватку и радовался ей, рвался к ней. Эта веселая задиристость была по душе Башлыкову. Перед двумя рядами настороженных изб ему хорошо было от такой смелой уверенности, хорошо чувствовать рядом человека, который в любой момент готов помочь.
У хаты Миканора Глушака Дубодел первый соскочил с возка, решительно зашагал к воротам. Уже у ворот он спохватился, как бы сдержал себя, подождал Башлыкова, пропустил вперед.
Только зашли во двор, на крыльце появился Миканор Глушак. Был одет в некрашеный заношенный кожух, с заячьей шапкой в руке. Похоже было, собирался куда-то, оделся за минуту перед этим. Смотрел с приглядкой, глаза на побитом оспой лице беспокойно спрашивали: чего это наведалось такое высокое начальство? При том лицо озаряла улыбка, кроткая, гостеприимная.
— Встречай гостей! — крикнул Башлыков, шагнул навстречу. Он доброжелательно протянул Миканору руку.
Глушак торопливо надел шапку, подал руку. Башлыков крепко, сильно пожал ее.
— Подгадали! Застали дома! — сказал Башлыков опять, звонко, удовлетворенно.
Он стал обивать снег с сапог, отряхивать с пальто, с шапки.
Глядя на него, стал обивать снег и Дубодел, но без старания, как попало. Будто делал ненужное.
— Ат, чего тут… Заходите!..
В хате было двое стариков. Старик, сидя на полатях, обувал лапти, накручивал онучи, а старуха подметала у печи глиняный пол. Подметала торопясь.
Башлыков тем же звонким голосом поздоровался.
— Добрый день! — протянул старухе покрасневшую с мороза руку. Та, суетясь, вытерла свою о подол, торжественно, лопаточкой подала ему. Рука ее была темная, костистая. Башлыков пожал ее осторожно, с уважением. Старик, завязав обору, тоже встал навстречу Башлыкову. На его пожатие ответил приветливо, охотно.
Дубодел растолковал, что это отец и мать Миканора: Даметик, Даметиха — тетка Авдотья.
— Подгадали! Застали дома! — снова сказал Башлыков, уже старикам, завязывая разговор.
— Аге! — сразу отозвалась Даметиха. — А то уже ж вон шапку взял, собрался идти. Кеб на минуту поздней, дак и не было б тут!
— Недалеко собрался! — подсоединился Миканор. — Хозяйство поглядеть!..
Он с интересом ждал отгадки, зачем приехал Башлыков. Такой же интерес, только более открытый, был на лице и у старухи.
Однако надо всем властвовал обычай, неизменный закон гостеприимства по отношению к человеку, который ступил в хату. Миканор пригласил Башлыкова раздеться, и старуха охотно поддержала сына. Башлыков знал «закон», понимал, что надо у гостеприимных хозяев вести себя добропорядочным гостем, раздеться, сесть к столу. Но не терпелось, дорого было время. Только присел на стул, расстегнул верхний крючок пальто.
Глушак, видно, понял настроение его, однако с крестьянской настойчивостью повторил, что просит раздеться, а матери распорядился: накормить гостей. С дороги люди. Мать поддержала его, однако, отметил Башлыков, не очень уверенно.
— Позавтракали уже, — сказал Башлыков мягко и вместе озабоченно.
— Когда то было! — тянул свое Миканор.
Башлыков дал понять, что не имеет привычки церемониться, сказал решительно:
— Пройдем по деревне. Потом вернемся!
— Не заработали еще на завтрак! — весело бросил взгляд на Миканора Дубодел. Он захохотал. — Заработать надо, ясно!
Все же хоть немного, да требовалось отдать должное обычаям. Показать себя перед хозяевами человеком культурным. Башлыков задержался в хате, дозволил себе провести здесь десяток минут. К тому же стоило лучше приглядеться к Глушакову жилью, к родителям его.
За этим сразу пошло главное, тревожное: выяснить обстановку в селе, как она видится их глазами…
Сидя у стола, не выдавая интереса, осмотрелся. Хата маленькая, на одну комнату, пол из глины. Можно сказать, нет пола. Двое полатей: сына и стариков. Домотканые одеяла. Большой сундук — гордость крестьянских хат на Полесье. Может быть, с домотканым полотном, с праздничной одеждой. На стене портреты Сталина и Калинина. В углу вверху пусто, образа сняты. Но рушник висит, как дань старому… На подоконнике стопка книг, брошюры… Где же колхозные документы? Верно, в сундуке…
Воздух был спертый, нечистый. Терпко пахло кислым. Видно, в хате кормили поросенка или свинью. И вообще в хате не чувствовалось чистоты, порядка. Свыклись. Башлыков навидался всякого, однако в последние годы все же имел свою комнату, привык к чистому воздуху, к опрятности. И здесь, как и каждый раз, он чувствовал, что город — это город, а деревня — деревня и что между ними во всем расстояние огромное. Как два разных мира. И чувствовал остро, неизменно, что он человек до мелочей городской, из того, городского мира. Никогда не свыкнется с этой чернотой, несвежим запахом. Терпеть может, а свыкнуться не свыкнется. Вошел с кнутом возница, на приглашение Даметихи разделся, сел около Дубодела.
Надо было вести доброжелательный разговор.
— Как живем, Авдотья Петровна? — поинтересовался Башлыков мягко, уважительно. Отчество старухи спросил тихо у сына.
Та на минуту оторвалась от работы, оглянулась.
— Да как? Живем.
Снова повернулась к печи, стала чапельником орудовать в глубине ее.
— Сын не обижает?
— Аге! — ответила насмешливо. — Есть когда ему! Редко и видишь дома!..
— Невестку б надо, пожалуй?
— Говорила ему. Слухать не хочет. Все дела одни…
— Пары, может, нету? — помог Башлыкову Дубодел.
— Етого цвету хватает. — Мать Глушака поставила чапельник в угол. Разговор, было видно, задел за живое. — Две были распрекрасные. Одну, Ходоську, дак думали уже…
— Мамо! — перебил Глушак-сын недовольно. Но она досказала свое:
— Прозевал. Хоня взял.
— Найдем другую, тетко! — весело пообещал Дубодел. — И женим! В порядке партийной дисциплины! — Он захохотал.
Старухе не понравились и его шутка и его хохот. Не скрывая, неласково глянула на Дубодела; Башлыков заметил, что она вообще не очень привечала его попутчика.
Не сказала больше ничего. Повернулась к печи, взялась за ухват.
Башлыков переждал, пока мать Миканора управилась, перебил неловкое молчание. Повел речь о том, о чем не терпелось:
— Авдотья Петровна, скажите, пожалуйста, чего это в колхоз в вашей деревне так туго идут?
Она глянула на Башлыкова остро, как бы с недоверием. Башлыкову показалось, взгляд ее не верил, что он спрашивает это серьезно, не знает разве сам. Как бы посомневавшись, ответила:
— Почему? Боятся.
— Чего?
— Темный народ, — растолковал отец Глушака, что свесил ноги с полатей.
— Как бы не угодить в прорубь, боятся, — проговорила она, не слушая мужа, а высказывая свое. И все будто не верила, что Башлыков этого сам не знает.
— Чего тут бояться?
Мать Миканора некоторое время молчала. Свет из печи вскидывался и опадал на ее лице, на плечах. Меняющееся от света, в морщинах, лицо было сосредоточенно.
Миканор смотрел на нее обеспокоенно. Похоже, опасался чего-то.
— Да и то, — сказала она задумчиво, — больно скоро гонят. А людям оглядеться хочется. Примериться.
— Кто гонит? — возмутился Глушак-сын. — Что вы плетете, мамо!
Дубодела, казалось, потешил гнев Миканора. Но он не выдал себя, строго попрекнул:
— Долго думают, тетко!
— Обдумано все, — заявил Башлыков спокойно, покровительственно. — По всем пунктам. Со всех сторон. Серьезно обдумано. Можно не сомневаться.
— Оно-то, верно, так, — кивнула она. Не то не очень поверила, не то не хотела спорить. Вежливо, как бы объясняя, сказала: — Только ж не все ето знают. Да и то, у каждого ж своя голова есть.
— В том и беда! — язвительно отозвался сын. — Да хорошо, коли у кого еще умная.
Башлыкову не пришлось ответить — в сенях хлопнули двери и в хату вошел дядька в коротком кожушке и в сапогах. Чисто побритый, с усиками, он на пороге снял шапку, поздоровался со всеми:
— Здравствуйте.
Уверенно подошел к Башлыкову, протянул руку, с подчеркнутой почтительностью назвал: товарищ секретарь. Обошел всех, подавая руку, величал каждого по имени и отчеству.
Исполнив традиционный ритуал приветствия, дядька снова не спеша подошел к Башлыкову, сел рядом. Достал кисет из-под кожушка, стал сворачивать цигарку. По-дружески поинтересовался:
— Решили, значица, посетить нашу куреневскую глухомань? Поглядеть, чем живет-дышит в глуши народ?..
Казалось, прежний разговор прервался совсем и начнется теперь другой, тот, который завязал дядька — Андрей Рудый. Так оно какое-то время и было: попыхивая цигаркой, деликатно пуская через ноздри дым, Андрей разглагольствовал о темноте людской, о коллективизации — о том, что новый путь людям показывает, что и тут, в глуши, не все лыком шиты.
Хозяйка, казалось, слушала его и не слушала. То возилась у печи, то беспокойно думала. Было видно, бередит старую тревога, не дает покоя. Недовольно поглядывала на Рудого: надо же, принесло не вовремя балаболку пустую.
— Да и ето, — отважилась наконец, напомнила она о прерванной беседе, — разговоры тут всякие. Про раскулачивание…
Башлыков отвернулся от Рудого, внимательно глянул на нее.
— Боятся. Не нравится ето, — горячо сказала она.
— Кому не нравится? — сразу напал Глушак-сын.
— Людям не нравится.
— Сказала!
— А то не? Не боятся?
— Все?! Кулаки, может! Кулакам надо бояться!
— Правильно, Даметевич! — одобрительно кивнул Рудый.
Даметиха не поддалась сыновьему гневу, даже как будто заупорствовала.
— Брату на брата наговаривают, — говорила громко, настойчиво. — Свояку на свояка. Будто съесть друг друга хотят!
— Опять вы, мамо!
Она разозлилась, набросилась на него:
— Дай сказать людям! Не с тобой говорят! Слова уже не скажи!
— Говорите, да знайте что!
— Правильно, Даметевич! — поддержал Рудый.
— Ты, Андрей, пришел, дак сиди! Не лезь, куда не просят!.. — Она перевела дыхание, пригрозила сыну, всем: — Знаю! Правду говорю!.. — Сдержала себя, сказала тише: — Вот тут у нас свояк есть! Брат мой двоюродный!
— Нашла брата!
— Брат! Халимон! Моя матка и его батька — сестра и брат родные!
— Ето про Корча Халимона! Халимона Глушака, — разъяснил Башлыкову Рудый, с наслаждением затянувшись цигаркой. Было видно, обрадовался спору. Как любопытному случаю.
Миканор с ненавистью глянул на него — нашел забаву. Надо ж, принесло в такой момент, завтра брехня пойдет по всему селу…
— Аге, Глушак, Глушак Халимон, — подтвердила старуха, в запальчивости не уловив тон Рудого. — Дак чего уже на его… — продолжала горячо, доказывая свою правоту — Мало того, что налогами. Дак и в колхоз не пускают! Свет человеку завязали! Так ето надо?
— Сколько ни толкую, не понимает ничего!
Миканор, розово-красный, неловкими руками свернул козью ножку, наклонился к Рудому. Прикурив, зашаркал к полатям, сел. Сгорбясь, густо задымил. Башлыков понимал его: Миканор Глушак, как на судью, смотрел на него, секретаря райкома. Был взбешен словами матери и чувствовал себя таким виноватым, что готов принять любую кару.
Да, было чего волноваться: опорочила старуха, и перед кем — перед секретарем райкома. И перед Дубоделом, который явно не сочувствует, а, похоже, втайне потешается.
— В отношении к кулацким элементам, Авдотья Петровна, — мягко сказал Башлыков, — линия у нас твердая. Кулацкие элементы мы считаем классовым врагом.
— Какой он теперь элемент! — старая пренебрежительно махнула рукой. — Только званье осталось, что богач!
Дубодел хотел поддеть шуткой — не знал, что она такая кулацкая заступница, но старуха не отозвалась на шутку.
Миканор Глушак торопливо, нервно дымил, едва сдерживая гнев.
— Подговорил он вас, что ли! — В голосе его слышалась обида, гнев.
Башлыков уловил, слова эти обращены не только к ней, а и к нему с Дубоделом. Может, даже больше к ним двоим.
— Нельзя же, чтобы брат на брата! — высказала она затаенное.
Сын, разгневанный, соскочил с полатей. Глянул злобно на старуху, заходил нетерпеливо.
Башлыков поднялся с лавки, сказал, что пора идти. Время не ждет. Старуха сразу спохватилась, вспомнила о хозяйских обязанностях.
— Дак когда вернетесь? Чтоб знать…
— Вот как освободимся, — неуверенно сказал Башлыков. — Когда дело сделаем…
— Дадим знать как-нибудь! Когда проголодаемся!
Старуха неловко попросила:
— Может, я что не так. То вы не серчайте… Я от души. Что думаю…
— Не серчаем, — Башлыков покровительственно улыбнулся. — Но со взглядами вашими не согласны…
Он ласково подержал старую за локоть, вышел из хаты. На дворе оглянулся. Все вышли следом, даже старик стоял в рубашке, без шапки. Башлыков позаботился о нем, посоветовал вернуться, чтоб не простудиться. Потом сказал вознице, пусть сидит в хате, ждет.
Заметил, Миканор Глушак ловил его взгляд. Башлыков не подал вида.
На улице Глушак не выдержал.
— Подговорил, должно быть, гад, — сказал виновато. Как бы просил смилостивиться, понять. Добавил злобно: — В семью мою уже влезть хочет!
— Воспитательной работой не занимаешься! — съязвил Дубодел и захохотал.
Башлыков понимал, что Глушак побаивается своего родства, того, что это известно ему, Башлыкову. Да, есть отчего беспокоиться. Такое родство не украшает… Что там ни говори, а родство есть родство. Связь. Связь с кулаком…
Башлыкова взяла досада: такого факта о Глушаке, активисте, партийце, он не знал. Правда, вина здесь больше Глушака, но и сам виноват!
Не впервые, как о давно надоевшем, неприязненно подумал: «Все они тут перемешаны, попробуй разберись!..» За этим как бы заново услышал причитания старухи, ее заступничество за кровососа, взяло зло — жалости никчемной у людей хоть отбавляй! Кровососов самых явных не то что не судят, но еще и жалеют! И хотя бы один, двое по доброте душевной, а то ж не в этой только деревне! Какие сердобольные!
Он с отвращением отогнал эти мысли, обратился к Глушаку:
— С кого начнем?
3
Глушак как бы не соображал. Видимо, никак не мог успокоиться. Наконец спохватился:
— Да вот к соседу можно. — И добавил: — Один из тех, кто особенно упирается. Дятел Василь.
Направились к Дятлу.
Сразу, как ступили во двор, у нового сруба встретилась им пожилая женщина. Шла из сарая с пустым деревянным ведром.
— Эй, тетко, можно в гости?! — стараясь казаться веселым, крикнул Глушак.
— А чего ж, — женщина мельком глянула и на других, обратилась к Глушаку: — Сосед, а редко заходишь что-то…
Появление незваных гостей вызвало у нее озабоченность, но она скрыла это. На приветствие Башлыкова ответила охотно, доброжелательно.
— Вот гость из района, — сказал Глушак все еще с прежним волнением и желанием освободиться от него. Он назвал Башлыкова, и женщина снова глянула на него со вниманием и интересом. Пригласила в хату, первая поднялась на крыльцо.
В хате была еще женщина, полнотелая, молодая, с ребенком на руках. Перед нею медленно раскачивалась люлька, что свешивалась с потолка, видно, только вынула дитя из нее — полог на веревочках был откинут.
Башлыков и с ней приветливо поздоровался, но женщина не ответила. Посмотрела на него, на других недобро, исподлобья. Глаза будто сузились: чего приперли! Обвела глазами и отвернулась. Дала понять, что и знать не хочет!
Глушак как бы и не видел молодой, с веселым лицом повернулся к первой, которая поставила ведро в угол у порога.
— Заставляете вы, тетко, начальство из района тревожиться!
От Башлыкова не укрылось: молодая глянула зло, с пренебрежением отвернулась. Добродушно прервал Глушака, деловито спросил у пожилой:
— Где хозяин ваш?
Дубодел пояснил Башлыкову, что мужика у тетки нет, погиб на войне, хозяйствует ее сын Василь.
— А дома ли этот Василь?
— Дома, — кивнула Глушаку пожилая. Минуту как бы думала, размышляла, не совсем уверенно сказала: — В хате новой копается. Никак не влезем…
Дядька в коротком кожушке, стоявший в стороне, кинулся было позвать, но одумался. Решил, должно быть, что и тут старание его может не понравиться.
Пожилая вышла. Пока ее не было, в хате водворилась тягостная тишина. Дядька в кожушке не выдержал, упрекнул молодую:
— Что ж ты, Маня, такая невежливая к гостям? Спиною, так сказать…
Та натянуто промолчала. Дядька резво подмигнул Глушаку, Дубоделу, покачал головой: «Вот создание!» Башлыкову пришло в голову, что хозяин, не иначе, заметил их из новой постройки, не пожелал видеться. Думал, значит, отсидеться!
Башлыков окинул взглядом хату: тесно, скудно. Как у всех бедняков, ни одной кровати. Полати, на полатях домотканое тряпье. Пол, правда, не земляной, но подгнил уже. Гнилые косяки в оконцах. Стены покосившиеся, тоже гнилые. По всему — век хаты недолгий. Как и в других хатах, грязи хватает.
— Вот и хозяин наш! — объявила женщина с порога.
Молодой хозяин, в свитке, в лаптях, с порога поздоровался, задержался взглядом на Башлыкове. Вел он себя достойно, спокойно снял шапку, остановился у дверей. За этой внешней уверенностью Башлыков отметил настороженность. Его внимательные глаза будто спрашивали: чего прибыли? И знал заранее: не с добром.
Башлыков понимал, дипломатия тут ни к чему. Пошел сразу напрямую:
— Прибыли мы к вам узнать, почему не хотите идти в колхоз.
— Чего от народа отступаешь? — поддержал Башлыкова Дубодел.
Хозяин переступил с ноги на ногу, отвел глаза. Отвел скучающе — слышал уже такое. И отвечал не раз. Чего же еще говорить попусту. Нарочно зацепил слова Дубодела:
— Народ еще и там и тут…
— Передовой народ весь там! — заявил Дубодел.
Хозяин молчал. Молчал, видимо, потому, что не хотел вступать в пустой разговор. Не скрывал, что слова Дубодела нимало не изменили его убежденности. Похоже было, что не придает тем словам никакого значения. Да и самого Дубодела не очень-то уважает.
Тут в хату вошел дед, снял шапку, поклонился. Добродушно из-под белых бровей осмотрел всех. Башлыков думал, что заглянул кто-то из любопытных соседей, однако дед, по-стариковски горбясь, снял кожух, привычно полез на полати. Уже с полатей, мутно посвечивая лысиной, тихонько спросил о чем-то пожилую, кивнул головой. Башлыков уловил, что смотрит на него. Умным, пытливым взглядом.
— Дак как ты, Дятел, об том, что сказано? — повторил требовательно Дубодел. — Почему не идешь?!
Всей манерой обращения он ясно показывал, что деликатничать, возиться тут нечего. Надо решительно проводить свое.
Молодая у люльки неожиданно резко повернулась. Лицо ее исказилось.
— Говорили уже! Сто раз говорили! — закричала она пронзительно. — Чего вы все лезете?
Хозяин строго глянул на нее.
— Не твое дело.
— Сходок мало! — не послушалась жена. — Сходками жить не дают! Дак еще в хату прутся!
Лицо хозяина окаменело от гнева.
— Не суй нос! — поднял он голос. — Сказано!
В голосе его слышались сила и твердость. Жена глянула на него, недовольная, злобная, но не стала перечить. Не отважилась.
— Чего лезут! — не выдержала, проговорила язвительно. Но уже тише, уступая.
— Все время думаем про то уже, — примирительно вступил дед с полатей.
В том, как говорил дед, чувствовалось, он видит, что разговор пошел неразумно и ничего хорошего из него не получится. Что без его участия не будет ладу в горячем бестолковом споре молодых. И вообще он убежден в особом своем значении здесь.
— Долго думаете, — с уважением, как равный равному, заметил Башлыков.
— Долго, — не стал возражать дед.
— Быстрее думать надо! — посоветовал Башлыков, и снова как равный с равным. Даже незаметно для себя перенял строй его речи.
— Дак оно б надо. Только ж оно, — доверительно сказал дед, — не просто так решиться! Все отдать. Остаться ни с чем.
— Почему ни с чем? — удивился Башлыков. — Все ваше вашим и останется. Только что общим станет.
— Аге, — кивнул дед.
Башлыкову в этом «аге» послышался интерес, понимание, и он стал терпеливо, по-приятельски толковать о выгодах общего хозяйствования. Дед — Башлыков знал уже, как его зовут, и обращался к нему учтиво: Денис Игнатович — слушал внимательно, кивал согласно, одобрял, похоже. Но обещал только одно: надо подумать.
Присмотревшись, Башлыков скоро понял, что покладистый дед, не иначе, хитрит, отводит разговор. Смазать хочет вопрос.
— Думать теперь уже мало, — сказал Башлыков твердо. — Действовать, решать надо. Неотложно!
Он отвернулся от деда, давая понять, что времени у него немного, что он ждет решительного ответа, и обратился уже к молодому:
— А что хозяин «думает»?
Он не скрывал иронии, нарочно с нажимом сказал «думает».
Молодой сразу, как почувствовал внимание к себе, сосредоточился вновь, стал строже взглядом. Выпрямился, будто приготовился к бою.
— А я посмотреть хочу, что из этого всего еще будет, — ответил бесхитростно, как-то с вызовом.
— Значит, вы еще сомневаетесь?
— Посмотреть хочу.
Спорить, доказывать, чувствовал Башлыков, было бесполезно. И все же, едва сдерживаясь, рассказал, как это основательно обдумано и проверено — обдумано партией, лучшими головами, проверено миллионами людей. Не первый раз, не первому говорил это и не первый раз видел, что не доходят его, казалось, такие ясные, убедительные доводы. Как и многие другие, будто не понимали, не хотели понимать надежности происходящего. На все убедительные, искренние слова Башлыкова в ответ была глухота. Видел упорный, туповатый взгляд хозяина, понимал одно — напрасно он, Башлыков, доказывает такому, не дойдет ничего до такого!
И эта упрямая глухота жгла Башлыкова. Нежелание, неспособность понять самое простое, это дикое упорство его бесили. Еще немного, и сорвался бы, наговорил бы!.. Но не хотел терять достоинства, дать почувствовать волнение свое.
Снова обвел взглядом хату, снова увидел бедность, убожество ее, этот «рай», который они так сберегают. Шевельнулось тяжко, неосознанно: чего они цепляются за это? Надоело, безмерно надоело удивляться тупости. Твердить одно и то же глухим…
В тишине, что наступила в хате, чувствовалась враждебность.
— Мы не против, не думайте, — отозвалась благожелательно и виновато от припечка старая. Она смотрела Башлыкову в глаза с тревогой и надеждой, как бы просила его смилостивиться. — Только ж, правда, осмелиться трудно…
Она верила, что он, такой всезнающий, образованный, поймет ее.
— Долго вы осмеливаетесь! — не поддался ей, строго сказал Башлыков и резко — А мы ждать не можем! Не можем!
Не скрывая неудовольствия, поднялся пошел к двери. Поднялись и другие.
— Советуем подумать, Дятел! — пригрозил Дубодел и глянул, точно намекал на что-то плохое.
Снова оказались на дворе. Башлыкову острее бросилось теперь: новая, с желтоватыми, старательно очищенными бревнами хата была неровня старой — просторная, с размахом. Три окна во двор, две комнаты видны в прорезь дверей. Сени заложены широкие. Это уже иная, не бедняцкая хата.
— Выяснить надо, откуда лесу набрал! — Дубодел перехватил взгляд Башлыкова. — И сколько оплачено.
Когда вышли на улицу, Глушак виновато сообщил Башлыкову:
— Женка его — кулацкого роду. — Добавил раздумчиво: — И сам он, не секрет, с кулацким нутром. Хоть подводи под задание… Твердо.
Дубодел как бы ждал этого, подхватил сразу уверенно:
— А можно и дать!
Башлыков промолчал. Но не возразил.
Назад: Глава вторая
Дальше: Глава четвертая