А я скажу им так: достопочтенные собратья мои по цеху! Я слыхал, что кое-кто из вас аж размяк перед этим — кхм — этой великой знаменитостью. Как? Неужели это в самом деле правда? Собратья, я не хочу в это уверовать. Ибо устав стекольщиков и маляров здешнего города, тому вот уже девяносто лет, как был записан на пергаменте. А пергамент не размякнет! Нет, такое с ним не случается. За девяносто лет он становится еще прочней, чем был. А чего не делается с телячьей кожей, того не должно случаться и с мужским сердцем старого честного мастера. (Кхм, когда я в предпоследний год ходил в школу Олевисте, тому скоро будет пятьдесят лет, учитель полагал, что, если повезет, меня можно было бы выучить даже на священника! — Ей-богу! Смотрите, такие прекрасные речения, как вот эта «телячья кожа» или это «мужское сердце» мне до сих пор отлично удаются! Однако и старшине они весьма под стать. Когда тебе надлежит руководить другими.) Так вот, мои собратья, разве в нашем уставе не сказано ясными словами, или, как говорят по латыни, expressis verbis, что тот, из сословия маляров, или живописцев, или стекольщиков, или резчиков по дереву, кто в этом городе захочет открыть мастерскую и получить работу, тот должен у одного из здешних мастеров пробыть год подмастерьем — от одного дня святого Луки до другого дня святого Луки, и к концу срока представить цеху шедевр: ежели он живописец или резчик по дереву, тогда пусть шедевр будет написан красками или вырезан из дерева и пусть это будет либо дева Мария, либо святой Георгий, либо святая Вероника. Разве не так у нас сказано?

Ну, понятно, что на это никто из них мне отвечать не станет. Хорошо еще, если они засопят да закивают головами. Потому что мы ведь все знаем, что именно так у нас и сказано. И вот тут-то я и спрошу у них: собратья по цеху, а разве у нас сказано, что устав наш не касается тех, про кого говорят, будто они намалевали портреты трех королей, и что поэтому для них он тлен и мусор, и что они могут войти к нам в цех, когда им только заблагорассудится, потому что от таких великих господ мы не смеем требовать, чтобы они представили доказательства своего умения, а мы сами должны стать в ряд перед дверью цеха, мять в руках свои шапки собачьего меха и с почтительным поклоном просить их: господа, окажите нам, горемычным, эту честь. Разве сказано у нас что-либо подобное? Я вас спрашиваю?

Знаю. Большая часть моих дорогих собратьев ответит мне и на это одним пыхтением. Может быть, только кто-нибудь из самых усердных и угодливых, к примеру, этот Берендт с желтыми потрескавшимися ногтями и серым мышиным лицом, который сам в резьбе по дереву последнее дерьмо, будет как пай-мальчик трясти головой, так, что задрожат усы, и поддержит меня тем, что вслух скажет: «Нет». Или этот Дидерик, от которого я уж такого никак не мог ожидать, упрямо уставится носом в пол и не пустит ветра ни спереди, ни сзади.

И тогда, чтобы вывести из оцепенения, я их немножко подразню и спрошу: и как только эти три короля, которых сей — кхм — высокочтимый господин Ситтос будто бы изобразил, смогли некоторых из вас так сильно напугать? Прямо, будто это три волхва. И не нарисованные, а настоящие! И будто вы не рассказы про них ушами слушали, а их самих глазами на улице Таллина живыми видели! Будто это в самом деле были Каспар и Мельхиор, и Балтазар! А господин Ситтос — сам Спаситель, о явлении которого нас оповестили эти три волхва…

(Ха-ха-ха! Ей-богу, прямо жалко этих прекрасных сравнений, которые приходят мне на ум… В цехе меня так и зовут Златоустом, но кто-нибудь ведь мог бы записать перлы моих насмешливых речей, чтобы их использовали будущие поколения. Ибо я не верю, чтобы наш сегодняшний спор был бы последним спором такого рода.)

Я слыхал, что некоторые из вас рассуждают так: по уставу цеха шедевр должен изображать деву Марию, либо святого Георгия, либо святую Веронику, — а не означает ли это, что шедевр может изображать, к примеру, любого из святых? А если это так, то, может быть, нам возможно признать шедевром его святого Иоанна и святую Маргариту? (Я слыхал, что кое-кто среди нас унизился до того, что тайно ходил смотреть его картины, мне очень трудно даже подумать, что это правда и этому поверить.) Кхм. Я слыхал даже, будто кое-кто среди нас говорил, что устав цеха нам как раз эту возможность и дает. И я слыхал, будто другие предложили: сходим в магистрат к синдику, в делах буквы закона человеку обученному, и спросим его, как точно истолковать это место в нашем уставе, значит ли это, что шедевр непременно должен изображать кого-то из тех трех вышеназванных святых, или это может быть какой-либо другой святой. Хм. Я-то знаю заранее, как ответил бы нам синдик. Он сказал бы, что это дело ему нужно глубоко обдумать и по старым фолиантам изучить, как сей пункт наших уставов следует понимать согласно любекскому и даже римскому праву. А на самом деле он пойдет к бургомистрам и выяснит совсем иное, а именно: что, по мнению бургомистров, принесет городу большую выгоду. Вот в этом-то и заключается все любекское и римское право! Если бургомистры сочтут, что пребывание господина Ситтоса в Таллине делает городу честь и, что самое главное, привлечет сюда различные заказы для чужеземных королевских дворов и церквей, а от этого достопочтенному магистрату перепадет серебра больше, чем сейчас перепадает от цеха — ну что ж… И тогда синдик сказал бы нам на следующий день, что, следуя уставу цеха, надлежит требовать изображения, к примеру, любого из трех святых, а это значит, что и каждый четвертый тоже годится, и нам, следовательно, с благодарностью придется признать шедевром святого Иоанна или святую Маргариту господина Ситтоса и на этом заткнуться. Но если бургомистры сочтут, что Ситтос навязал бы городу на шею одни лишь распри, то синдик сказал бы нам, что любекское и римское право утверждает: только один из этих трех святых и никакого четвертого. А это и означает, что мы потребуем от него новый шедевр, а он разозлится на нас и уберется отсюда, что для нас было бы самое лучшее. Вот так обстоит дело с толкованием цехового устава, дорогие мои собратья!

(Само собой разумеется, если дух сомнения проник в них так глубоко, что они и дальше станут каркать насчет цехового устава, то мне надлежит заранее подумать, что делать… Ну, тогда я возьму за пуговицу одного такого каркающего, или даже двоих — большего их вряд ли будет, — отведу в сторону и скажу им тихо, но не шепотом: слепцы! Вы твердите — устав! Само собой разумеется, что устав цеха — это основа нашего существования. Устав, и только устав. Ясно? Но только до тех пор, пока он защищает нашу краюху хлеба, нашу выгоду, наши права. Для того он и создан, чтобы нас защищать. Но если, блюдя устав, мы вредим себе, тогда нам надлежит действовать не по уставу цеха, а памятуя об интересе стекольных и живописных мастеров. Но это я говорю вам, людям разумным, а вовсе не для того, чтобы трубить об этом на рынке.)

Да. Дорогие собратья, если уж при обсуждении этого дела наша откровенность зашла так далеко, а откровенность есть дело господу угодное, само собой разумеется, тогда я хочу вас спросить, какого черта вообще-то мы жуем эту жвачку? Спросим себя прямо: нужен нам здесь этот Ситтос или вовсе он нам не нужен? И я скажу, когда я говорю нам, то вовсе не разумею ни город вообще, ни достопочтенных членов магистрата, ни господ купцов и шкиперов, ни шут его знает кого еще, а имею в виду нас, тех, кто здесь сообща отвечает за дело честных мастеров нашего цеха.

Я слыхал, что кое-кто среди нас говорил даже, что такой человек оказал бы честь цеху. Кхм. Ну хорошо. Я-то стекольный мастер, и моему делу ни живописец, ни резчик по дереву большого вреда не принесет. Так что всякий честный человек поймет, что не о себе я говорю, а о пользе других мастеров. Поэтому-то я вас и спрашиваю, что скажут на этот счет те наши братья, которые сами пользуются кистью, если один, явившийся с чужбины повеса так ловок в перетирании красок, что сумеет выхватить у них изо рта все, с чем они едят хлеб. Я вас спрашиваю: что же, тогда они вместе с коркой хлеба будут грызть эту самую честь цеха?!

(Еще одно дело есть, которое уже давно лежит камнем у меня на сердце. Поважнее, чем вся эта кутерьма вокруг ситтовского малого. И я чувствую, что больше об этом молчать не могу, хотя, наверно, умнее было бы держать язык за зубами и поглядеть, что будет дальше. Просто душа не терпит.)

Что же касаемо мастеров стекольного дела и вообще прочих членов нашего цеха, кхм… я слыхал, что в последнее время, правда, слава богу не здесь, у нас в цехе, а на дому у некоторых наших братьев, во время пьяных застольных бесед, ведутся крамольные речи, будто работа живописцев, резчиков по дереву и ваятелей каким-то образом лучше и выше, чем работа стекольных мастеров. Братья, я хочу сразу же вам сказать, что я про это думаю и как, само собой разумеется, думают про это среди нас люди с более достойным образом мыслей: это есть подлое и неуместное сеяние вражды между дружными и почтенными ремеслами, которые наш честный цех братски объединяет. Ибо нам всем известен порядок, в каком перечислены ремесла в нашем уставе. А устав, как мы все хорошо знаем, есть твердый, как скала, закон и фундамент нашего цеха. Такой же незыблемый, каковыми были десять моисеевых заповедей для иудейского народа. Да! И порядок перечисления ремесел только таков, и иным быть не может: стекольщики, маляры, живописцы, резчики по дереву, ваятели. Он таков, таким он и останется… И если мне нужно еще объяснять вам такую простую вещь, почему сей порядок именно такой, а не иной, то пусть это сейчас, здесь и будет сделано, потому что основание для этого на самом деле ведь видно простым глазом. Разве не самим господом-богом так установлено, что ты можешь поставить в покоях гильдии, или рыцарском зале, или в церкви какие хочешь распрекрасные картины или круглые фигуры, я скажу даже, во сто крат более прекрасные, чем ситтовские, и такие, каких сей господин никогда в своей жизни сделать бы не смог, но какой от них толк, если окна в сем доме скверно застеклены, или он вовсе даже без стекол?.. Потому что все, что есть в доме, по справедливости зависит от того, каким образом стекольный мастер выполнил свою работу. Укрась стены и пилястры наилучшим способом разрисованными ангелами и изображениями девы Марии, но вставь при этом в окна зелено-желтые стекла, и все картины и фигуры, что находятся в доме, сразу станут ровно желтушные больные. Вставь синие стекла — и они станут синюшными. Вставь свиной пузырь — и все святые будут серыми, как от болотной лихорадки. А если ты наглухо забьешь окна досками, то это все равно, как если бы в доме и вовсе не было плодов этих «лучших» и «более высоких» искусств. Потому что тьма все равно все поглотит! И только если стекольных дел мастер с великим искусством вставит в свинцовые рамы стекла чистых, господних цветов, своды станут мерцать и все райские картины под сводами оживут.

(Ей-богу, я знаю, что самовосхваление смердит, но почему же ложная скромность, касаемая самого себя, высказанная или про себя подуманная, смердит пуще, чем ложь, высказанная или про себя подуманная, касаемая других? Вот я и скажу: ей-богу, сдается мне, что и сам епископ Николаус не сумел бы разъяснить им это дело лучше!)

А теперь, братья, поскольку вы все еще молчите и не отвечаете на мой вопрос, нужен нам здесь этот Ситтос или он нам не нужен, — знаю, честный человек десять раз подумает, прежде чем один раз ответит, — и сам хочу быть этим честным человеком, который правду говорит один раз: нет, нам не нужен в нашей семье этот посторонний.

Кто-то там, кажется, спросил: какой же это он нам посторонний?

Собратьям по цеху, я знаю, здесь можно ловко извратить истину и все дело запутать. Если, к примеру, приняться за объяснение, что господин, о котором мы говорим, все же сын гражданина сего города, и что его мать была дочерью гражданина сего города, и что сам он здесь, в городе, впервые увидел свет и сосал материнское молоко и здесь начал учиться… Да, при еще большем извращении истины можно дойти даже до того, что я, к примеру, пришел сюда вовсе из Висмара, а Дидерик, к примеру, из Нидерландов, из Каттвейка, а Берендт, к примеру, откуда-то из Мекленбурга, не так ли? и так далее. Но о чем это говорит? Собратья, только о том, что не то важно, где тот или другой мастер первый раз глотнул материнское молоко! И не то важно, в конце концов, насколько хорошо или плохо он выполняет свою работу, да, так именно я и говорю, даже не это, потому что если он в каком-либо из городов Ганзы или в каком другом месте был взят подмастерьем, то как-нибудь, чему-то он научился, а важно то, какой дух он принес бы с собой, если бы вошел в нашу семью!

Собратья мои по цеху, подумайте, разве сей господин, придя к нам, укрепил бы наше существование и нашу жизнь честных цеховых мастеров старого ганзейского города? Нет, приход этого своенравного ветрогона, королевского наемника, навязал бы нам на шею одну только путаницу и досаду, и вдобавок привел бы еще к явным денежным потерям?

Собратья! Если он хочет быть у нас подмастерьем и хочет представить нам шедевр, тогда мы не можем ему в этом отказать. Потому что подмастерьев у нас в городе сейчас вовсе не так уж много, чтобы мы могли ему сказать: ни одного принять не можем. Если бы мы ему так ответили, сразу стало бы ясно, что это ложь. Но я скажу вам, что мы без труда можем сделать, если шедевр будет представлен. И мы вполне можем сделать именно так, как мы и сделаем, если мы люди разумные. Мы по-деловому встретимся, тщательно осмотрим его шедевр. Мы взвесим все недостатки и достоинства. И в итоге мы — как знатоки найдем, что недостатков в нем более, чем достоинств. К сожалению. И что поэтому шедевр не годится.

Я уже слышу, как вы в изумлении спрашиваете, как же мы можем признать его шедевр негодным, если он все-таки столь великий художник?! Собратья, мне приходится сказать: среди вас на самом деле есть маловеры. Ведь господь бог создал человека, человек же, однако, весьма несовершенен, он полон дьявольских пороков, известно ведь: ежели глядеть на него вблизи, то иначе как без спасительного милосердия господа он никуда не годится. И вы полагаете, что сей господин Ситтос может представить нам шедевр, каковой будет более совершенен, чем шедевр самого господа… Собратья, не надо смешить меня!

Господи, я чувствую, что в этой борьбе ты ниспослал мне свой дух, потому что лучше, чем я с твоей помощью сейчас это сделал, не мог бы сделать и тот святой, памятуя которого мне дали прозвище, и я сумел разъяснить этим невеждам, как им надлежит защищать свою выгоду. И, что не менее важно, я ясно чувствую, что ты сам стоишь за моей спиной, когда я изо всех сил стараюсь вытолкать отсюда двуликого чужеземца. Именно так я и говорю: двуликого. Потому что двадцать лет он писал лики святых мужей и жен, а на прошлой неделе, за обедом у кузнеца Детерса, показал, что у него за пазухой, и после третьего кубка вина назвал продажу индульгенций твоей святой церковью богоугодным разбоем!

Господи, ты спросишь меня, почему об этом я говорю тебе — вездесущему, которому и без меня это уже известно, а им, своим собратьям, этого не сказал, хотя они об этом еще не слыхали? Господи, я поступаю так потому, что ты ведь наверняка осудишь глумление над своей святой церковью, в то же время я совсем не знаю, как они к этому отнеслись бы и насколько я их раскусил, услышав об этом, они бы только засопели!

Собратья! Откровенность — дело господу угодное. Поэтому-то я признаюсь вам: для того чтобы высказать господину Ситтосу прямо в глаза, что его шедевр не отвечает нашим требованиям, для этого, конечно, нужна, кхм, известная решительность. И я уже предвижу наперед, что ее-то у вас и не окажется. К великому моему сожалению! Но я вижу заранее — да, несмотря на то что господь, к несчастью, лишил меня левого глаза, несмотря на это, — я ясно вижу, что мы на такое испытание обречены не будем, Нам не придется объявлять его работу негодной. Если только мы отважимся предъявить ему свое справедливое требование: ровно через год, от сегодняшнего дня считая, либо дева Мария, либо святой Георгий, либо святая Вероника! Масло либо дерево.

И тогда этот малевальщик перестанет мутить нам здесь воду, он махнет рукой на наш упрямый город, и с божьей помощью мы от него избавимся.