ЧАСТЬ ВТОРАЯ. УРОКИ
Внизу была майская холодная земля — бурые пятна болот, унылые леса, в тени деревьев лежал снег, однако летели мы к югу, пусть всего километров на пятьдесят, и все же к югу, и то ли мне почудилось, то ли на самом деле было так: минут через десять леса стали гуще и веселее, желтые полоски дорог делали заброшенное пространство обжитым, сопряженным с иными просторами, а фонари буровых вышек были похожи на маяки, выверяющие маршрут всех странствующих и путешествующих.
— Сто первая! — прокричал бортмеханик, когда вертолет стал жаться к земле, близясь к площадке, сложенной из могучих бревен.
Из балков, разбросанных поодаль, уже бежала к площадке пестрая орава с пузатыми рюкзаками и яркими спортивными сумками на длинных ремнях. Знакомая картина: на северных буровых, когда неделями ждешь оказию, невольно бросаешься, подхватив свое барахло, на звук каждого вертолета — в чаще всего напрасно.
— Ханты? — дружно выдохнули мужики, сгрудившись у трапа.
— Ем-Ега, — ответил бортмеханик.
— У-у... Век бы вас не видать.
И потянулись назад к балкам.
Я отправился следом. Навстречу мне вышагивал Макарцев; его зеленую «китаевскую» куртку, небрежно наброшенную на плечи, я еще сверху заметил. Было тепло и тихо.
С утра не до разговоров — похлебали чаю, торопясь и обжигаясь, да двинули каждый по своим делам, условившись встретиться — если не в обед, то в конце дня непременно.
Ночью выпал снег, но его уже расквасили тяжелые бахилы и резиновые бродни, только с крыш он еще не успел сползти, добавляя света серенькому майскому утру. Кое-где по огородам курились костры, тускло отсвечивала матовая пленка наскоро сколоченных парников, повизгивали пилы и продолжался перестук молотков. Тяжелый КамАЗ, сгрузив штабель свежеструганых досок, с трудом выбирался из тесного двора на горбатую дорогу. Я топтался по городку, пытаясь понять его планировку или хотя бы ее замысел, — так уж повелось в здешних краях, и порядок этот неискореним: северные города начинаются с того, что в прологе, который растягивается на добрые пять актов, строят несколько небольших обособленных поселочков «на всем своем» — Нягань не составляла исключения. Название еще не существующего города объединило поселки лесников, геологов, железнодорожников, буровиков, строителей автодороги, несколько коттеджей «для комсостава» да еще те панельные пятиэтажки, спрятавшиеся в лесу. Хозяевами Нягани были тридцать четыре промышленные организации и одиннадцать учреждений — почти полсотни различных контор. Особняком держалось объединение «Красноленинскнефтегаз» — два непритязательных двухэтажных строения с просторной площадкой для автомобилей; располагалось оно на въезде в поселок, и, судя по тому, как близко подступали к административному зданию металлические каркасы сооружений явно иного назначения, «мозговой трест» обосновался здесь ненадолго.
В коридорах объединения царила суматоха, в которой легко можно было бы углядеть всплеск делового энтузиазма, но что-то бестолковое и даже унизительное просматривалось в том, как не очень молодые люди одышливой трусцой перебегали из кабинета в кабинет, размахивая, словно вымпелами, бумажками разной формы и цвета. Зашел я в два кабинета, и в одном из них мне неожиданно повезло на удивительный, хотя и скоротечный разговор с заместителем генерального директора объединения по геологии Сергеем Сергеевичем Николаевым, — но об этом, пожалуй, позже.
Проваливаясь в сырой снег, распластавшийся по дну оврага, я выбрался на бетонную трассу, подкатил на попутке к маленькой избушке с флагом, где ютился поссовет: городок занимал изрядную площадь, от панельных домов в лесу до балков автодорожников, близ вертолетной площадки, или вертодрома, как его здесь окрестили, было километров десять, не меньше, однако немыслимая протяженность этой, условно говоря, главной улицы несла информацию противоположного свойства: было ясно, что жилья не хватает, школ тоже, а уж что говорить про больницы, детсады, столовые, кинотеатры?..
— За последние два с небольшим года поселок вырос по численности втрое, — сказал председатель исполкома поссовета Евгений Егорович Логачев. И добавил внушительно, чтобы я этот показатель сразу усвоил: — Вот так.
Что-то не похож ты на мэра города, Евгений Егорович, подумал я. Плечи явно не телефонной трубкой развиты, кожа лица выдублена ветрами — а это не гармонирует со строгим уютом кабинетной обстановки. Да и разговор начал без ностальгических экскурсов в прошлое («Три года назад, вот на том самом месте, где мы с вами сидим — тогда, понятно, ни стола, ни стульев, ни самого дома тут не было, — так вот, на этом самом месте медведя я уложил. Иду через ельник, только ветку от лица отвел, а он...»), без романтических воспоминаний о первых этапах местной истории («Вагоны разгружали вручную. А что? Техника тонет, так ее и этак. А мы выстроились цепочкой — и из рук в руки, трое суток не сходя с места...»). Логачев выложил на стол разбухшие тетрадки и, тыча в мятые страницы тяжелым, загрубелым пальцем, сухо перечислял:
— План по вводу жилья не выполняется из года в год. Вот так. Обеспеченность детсадами тридцать процентов, школами — не более половины, стационарного кинотеатра или клуба нет вообще, больничный комплекс строим уже не помню который год...
Зачем я храню свои старые блокноты? Ведь и без них знаю наверняка, что те же или почти те же слова говорили мне в 1972 году в Уренгое, в 1973-м — в Нижневартовске, в 1979-м на Варь-Егане, в 1982-м в Новом Уренгое. Предположим, что в 1972-м Пур обмелел и невозможно было за укороченную навигацию забросить необходимые объемы стройматериалов в Уренгой, что в 1973-м неожиданно рано встала Обь, а в 1979-м внезапная оттепель сорвала доставку грузов по зимнику, но и в 1972-м, и в 1979-м, и сегодня здесь работали и работают люди, и про то, как они работают, мы знаем все или почти все, а про то, как живут? Меня всегда восхищало умение Виктора Макарцева с головой погружаться в решение геологических и технологических загадок, не замечая при этом ни бытовых, ни житейских подробностей, но я помню, как в редкие свои наезды в Москву он жадно рыскал глазами по книжным полкам, театральным афишам, концертным программам Большого зала консерватории — даже ему, человеку на редкость неприхотливому в быту, постоянно не хватало витаминов подобного рода. Меня поражала способность Федора Метрусенко и его жены, «мамы Шуры», мгновенно обживать любое жилье, будь то балок, или комнатка в бараке, или квартира в стандартном доме, но не каждому дан такой талант, во-вторых, а во-первых, судьба метрусенковской дочери, необыкновенно пластичной, одаренной врожденным чувством пространства и цвета девчушки Галки, могла бы сложиться иначе, будь в знаменитой нефтяной столице хореографическое училище или художественная студия. Я и о других детях говорю, чьи возможности остались нераскрытыми, да и о взрослых тоже — их жизнь до того зафлажкована инструкциями и параграфами ведомственного строительства, что даже болеть-то нм рекомендовалось болезнями попроще, из тех, что излечиваются расхожими таблетками да испытанными народными средствами. Четыре стены и крышу над головой в конце концов получал каждый, но этого так мало, чтобы чувствовать себя на земле не в краткосрочной командировке, — такое ощущение преследовало тебя регулярно, иногда угасая, чаще разгораясь...
«Здесь города похожи на долги, с которыми вовек не расплатиться...» — внезапно вспомнились забытые или возникли никогда не существовавшие строчки.
— Давно вы тут, Евгений Егорович?
— Порядком… Лет пятнадцать уже. Нет, не за этим столом, — торопливо дополнил он, смущенно разглядывая внушительные свои кулаки. — Ладил компрессорные станции, был прорабом, сегодня здесь — завтра там... А за письменный стол два года назад посадили. Тогда уже стало ясно, что без города не обойтись, пора глаза продрать, встряхнуться... Вот так. Направили сюда — меня из прорабов, а замом Ельнякову Татьяну Александровну, из учительниц. Не знакомы с ней? Напрасно. Душевная женщина. И здешний, можно сказать, старожил...
— Трудно приходится? Дело-то для вас новое.
— Если б дело... Я за свою жизнь ко многому привык, только никак не могу взять в толк, почему города надо строить так, как это строителям удобнее или заказчику выгоднее, а не так, чтобы лучше жилось людям... А знаете что? — вдруг предложил он, поглядев на часы. — Через несколько минут начнется выездное заседание райисполкома, как раз по строительству города. Яркая будет картина.
Картина скорее была похожа на незаконченный чертеж, но и он оказался вполне выразителен. Один за другим поднимались на трибуну строительные начальники, сыпали цифрами кубов и квадратов, а председатель райисполкома спрашивал:
— Вы как собираетесь отвечать за провал плана по вводу жилья?
Молчание.
— За пятнадцать тысяч квадратов вы ручаетесь?
— Нет, за девять.
— Видите, какая дистанция! В плане у вас двадцать одна тысяча квадратов, вы обещаете пятнадцать, а отвечать собираетесь только за девять. Нет, так у нас не пойдет дело. Это ж игра в одни ворота: вы обещаете, мы принимаем на веру, вы свои обещания не выполняете. У вас все условия есть: железная дорога, Обь рядом. Почему же нельзя построить нормальный современный город? Почему вы так увлечены временными поселками и поселочками? Почему постоянно нарушается генплан?
— Генплан хороший, — шепнул мне Логачев. — Отличный, можно сказать, генплан. Ленинградцы разрабатывали. Но его уже столько раз корректировали!
— Почему?
— Вы обратите внимание, кто выступает. Начальник ОКСа геологоразведки. Заместитель начальника управления буровых работ. Заместитель начальника нефтегазодобывающего управления. Словом, найди нефть, пробури скважины, организуй добычу, а заодно и город построй.
— Мы будем добиваться, — твердо сказал председатель райисполкома, — создания специального треста по строительству города. Но это, как вы понимаете, потребует времени. Хотя его у нас нет. Пока надо строить самим, максимально используя те возможности, которые имеются. Выступавшие здесь товарищи просто-напросто погрязли в производственных вопросах. Конечно, за трубу, товарищ Пичугин, за скважины, товарищ Плетеницкий, за тонны, товарищ Сайтов, с вас министры спрашивают. Однако мы, Советская власть, спрашивали и будем спрашивать за жилье. За объекты здравоохранения и культуры. За город.
— Эх, Нягань, Нягань... — пробормотал Логачев. — Не скоро ты городом станешь... Два года назад, помню, я только что в поссовет пришел, такое же совещание было. И про то же самое речь шла, один к одному... Вот так.
Случилось мне вновь зайти в поссовет, Логачева я не застал — он по трассе газопровода мотался, разыскивал Пичугина, начальника треста «Приуралнефтегазстрой», а тот не то чтобы прятался от поселковых властей, свои трассовые прорехи латал, в ожидании комиссии из главка; заместительница Логачева, молодая женщина, за два года так и не утратившая облика сельской учительницы (хотя до Нягани всю жизнь в городе прожила, к сельскому быту лишь здесь приобщилась: «Впервые печь сама растопила. Это же так интересно!»), Татьяна Александровна Ельнякова проговорила растерянно:
— Не знаю, что и сказать вам. Евгения Егоровича нет, а я в строительных делах ничего не понимаю. У меня по поссовету совсем другие вопросы...
— Какие?
— Народное образование. Здравоохранение. Социальное обеспечение...
— Что еще?
— Еще? Жалобы.
— На что же чаше всего жалуются?
— Не хватает тепла. Не хватает света. Не хватает воды. Капитальной котельной нет. Времянки. Водозабора нет.
— Что же есть?
— Всерьез?
— Всерьез.
— Как у вас, пишущих, называется, если человек одну фамилию носит, а свои сочинения подписывает другой. Псевдоним, что ли?
— Псевдоним.
— Так у нас псевдонимов полно! Строим общежитие — оно только по документам общежитием значится. А на деле — роддом. Строим еще общежитие — а на деле это школа. Строим третье — клуб. Спросите, зачем мы химичим, жилья и без того недостает. Но ведь без клуба, школы, роддома тоже не проживешь. Я десять дет назад сюда приехала, был здесь тогда маленький поселок лесников. Под нужды такого по размерам поселочка строились баня, магазин, клуб. Сейчас население многократно выросло, а что для людей есть? Маленькая баня. Маленькие магазины. Маленький клуб. И еще новые дома, где не хватает то воды, то тепла, то света, то первого, второго и третьего одновременно. Леспромхоз строил свой поселок на манер сельских — дома на две семьи с пристройками, сараюшками, баньками, огородами. Вроде бы по огороду хлопоты лишние выпадают, а к столу подспорье? Подспорье. Но то, повторяю, маленький был поселок, с узкой производственной задачей и налаженным бытом. Сейчас город задуман — но каким он будет, когда?
Огороды подступали к самым окнам поссовета, грядки уже обозначились, и какие-то робкие бледно-зеленые перья упрямо раздвигали влажные комочки сероватой земли...
Так уж вышло, что детство мое прошло в крохотных полугородах-полупоселках, каких немало на нашем Севере. Железная дорога, правда, была от нас далеко, тысячах в трех километров, зато море рядом, и оно никогда не умолкало — в прилив мощно накатывалось в ленивый Кухтуй, заливая тальник на том берегу, в отлив с грохотом волокло за собой гальку, сотрясая бревенчатые дома, и казалось, еще мгновение — и часть узкой косы, на которой стоял наш дом, тоже утратят хрупкую связь с берегом и поплывет, увлекаемая неукротимой силою моря; в малые промежутки между приливом и отливом море грозно дышало прибоем, каждый вал был девятым, хотя их никто не считал. Перед нашим домом был крохотный, очищенный от гальки и крупных камней участочек; мама моя неутомимо правила грядки, возилась с рассадой, сражалась с сорняками, но с туманом справиться было ей не под силу — он падал внезапно и бесшумно, окутывая дом, огород, сарай солоноватым волглым облаком, а когда рассеивался, то и с грядок все исчезало, будто под покровом тумана нападали на наш огородик прожорливые таинственные существа. Мама вновь бралась за тяпку и рассаду, мы с братом помогали ей, как могли, но, наверное, больше мешали, потому что, насколько я помню, в ту пору занимали нас идеи совсем другого свойства — старший брат деятельно готовился к побегу на сахалинский фронт, на японскую войну, а я обдумывал, как приспособить нашего кабанчика для перестройки обветшалого забора. Точнее говоря, мы с братом собирались поручить ему рытье ям по заранее намеченному периметру — задание ответственное и требующее немалых физических усилий.
Кабанчик наш, несмотря на молодость, отличался редким трудолюбием, предприимчивостью и сметкой. В первый же миг своего появления в нашем семействе он опрокинул ведро с картошкой, приготовленной для посадки, и схрустел половину, пока мама опомнилась, шуганула его и немедленно присвоила кабанчику достойное имя — Жулик. Жулик был деловит — без устали рыскал он по участку, рыл неутомимо глубокие ямы, удовлетворенно хрюкая, хотя я не припомню случая, чтобы хоть что-нибудь ему удавалось найти. Отрыл он, правда, однажды сгнивший армейский ботинок неведомого образца, но, судя по разочарованию Жулика, он искал явно не это. Разочарование, впрочем, было минутным — Жулик оказался неисправимым оптимистом и тут же сунул пятачок в очередную лунку.
Однако наша с братом затея бесславно провалилась: Жулик наотрез отказался рыть ямы в точках, какие наметили мы, а применение силы вконец оскорбило его свободолюбивую, ищущую натуру, он даже на вечернюю кормежку не отозвался, хотя мама ласково звала его: «Жуля-Жуля-Жуля!..» — лежал под сараем и обиженно сопел.
Чтобы спасти положение, я предложил спрятать в предназначенных для опорных кольев местах что-нибудь съестное. Брат усмехнулся загадочно и согласился, дня за два мы вырыли восемь глубоченных ям, а когда я, сбегав домой, вернулся, выпросив у мамы «что-нибудь вкусненькое для Жулика», брат утаптывал уже вторую яму, из которой торчал ошкуренный кол, остальные колья лежали наготове, и Жулик вертелся рядом, одобрительно похрюкивая... Корабли, заходившие к нам, отстаивались далеко на рейде; картонная черная коробка, висевшая на стене, бормотала что-то невнятное лишь ранним утром и поздним вечером; два раза в неделю прилетали, загадочные самолеты — летом они плюхались в Кухтуй, поднимая фонтаны брызг, зимой садились на лед промерзшей реки, и самое интересное было — это не упустить момент, когда самолет взлетает. Взлетали они почему-то всегда под вечер, мы терпеливо ждали, вжавшись в колючий снег за торосами и крепко держа в руках заветную фанерочку; когда становилось ясно, что «Дуглас» вот-вот взмоет в черное небо, мы преодолевали ползком двести или триста метров, хоронясь под заранее припасенными простынями, пробирались к самому хвосту аэроплана и опять ждали, затаенно ждали... Но вот начинали раскручиваться винты, все сильнее, сильнее — только бы продержаться! только бы не упустить заветный миг! — моторы повышали голос до звенящего гула, и тогда — фанерочку под зад! держись крепче! эх! — со свистом нес нас по льду волшебный вихрь винтов таинственного самолета...
Я не знал тогда, далеко или близко мы жили, мы — жили, до хрипа кричали «ура!», когда объявили победу; воздух еще не будоражили слухи о больших стройках и великих открытиях; самолеты к нам летать перестали; корабли маячили далеко на рейде; кто-то уезжал, кто-то возвращался с Большой земли; я позже узнал, что славный наш городок был когда-то первой русской гаванью на Тихом океане и неуклюжие пакетботы Беринга и Чирикова были заложены на местной судостроительной верфи и отсюда ушли в гибельное бессмертие... Тогда ни пространства, ни времени еще не существовало для меня, жизнь была бесконечна, а просторное, неоглядное море обещало дорогу в дальние страны. Теперь-то я знаю, что многие из дальних стран лежат куда ближе к Охотску, нежели город, в котором сейчас я живу...
Татьяна Александровна Ельнякова шелестела бумагами, лежащими перед нею на столе, словно в одной из них был ответ на все ее вопросы, но не было ответа, не было, и она продолжала:
— Для треста «Приуралнефтегазстрой», это от нашего тюменского главка, основная задача — труба, «стройка века». А мы что же, выходит, в другом веке живем?
Выездное заседание райисполкома шло своим чередом, очередной оратор, начальник треста «Приуралнефтегазстрой», здоровяк в очках, мялся на трибуне, бубнил:
— Сейчас мы прорабатываем вопрос о строительстве котельной...
А из президиума иронично вопрошали:
— Прорабатываете или работаете?
Но то скорее по инерции произносилось, устало. Всем уже ясно было, что ничего не удастся решить сегодня, а если и удастся, то лишь в пределах обещаний, не более. Нягани выпала судьба черновика, но когда придет пора переписывать его набело, нелегко придется разбирать чужой почерк, и помощи тут не дождешься, — мастера автографов будут уже далече-далеко, одолевая с ходу новый строительный маршрут.
«Здесь города похожи на стихи, записанные ночью на обоях...»
— У нефтяников своих проблем под завязку, — грустно заметил Логачев. — На Красноленинском своде, — наверное, слыхали? — геология очень сложная, непривычная для Тюмени. Да и других вопросов, чисто производственных, тоже хватает...
— Кое о чем слыхал. О том, например, что план по добыче растет постоянно, а фонда скважин недостаточно. И о том, что строить водозабор еще не начинали, а водоводы прокладывают медленно — значит, с самого начала нарушается технология эксплуатации месторождения. Ну, такого где у нас не бывало!
— И с коллекторами какая-то у них загвоздка, — добавил Логачев. — Мучаются с ними, ключей подобрать не Могут...
«Здесь города похожи на ключи от тех квартир, что позабыты нами...»
Нет, Логачев уже не про город заговорил — про особенности освоения месторождения, но так уж, видно, устроен этот бывший прораб: судьба Красноленинского свода волнует его, волнует не меньше, чем специалистов-нефтяников, густо заселивших административные корпуса объединения «Красноленинскнефтегаз».
О таинственном, непредугадываемом поведении здешних коллекторов вскользь упомянул Макарцев, а подробно рассказывал мне о них заместитель генерального директора объединения по геологии Николаев Сергей Сергеевич. Рассказывал увлеченно — так о своих делах говорят настоящие специалисты, когда в загадке научной или производственной они видят неоткрытые свойства собственной натуры. Для Николаева все происходящее в Нягани — обещало ли оно надежду или вселяло тревогу — представляло несомненный интерес. Даже то нелегкое обстоятельство, что Красноленинский свод, по существу, являет собой зону эксплуатации и экспериментальную лабораторию одновременно.
С такими людьми можно часами говорить об их работе — даже если порой не улавливаешь специфических тонкостей, суть дела неизбежно воспринимаешь правильно, ибо тебе передается эмоциональная заряженность собеседника, а она несет информации не меньше, чем выверенная точность формул и терминов. Николаев показывал геологические карты и схемы, говорил об отличиях в залегании пластов на Ем-Еге и на Талинке, а еще о том, что сетка забуривания месторождений пока только лишь разрабатывается...
Одновременность существования на одном плацдарме экспериментальной лаборатории и эксплуатационного промысла ставила перед наукой заманчивые, честолюбивые задачи, но практикам она обеспечивала стабильное непостоянство, неустойчивость, нервозность.
— Кстати говоря, — как бы между прочим заметил Николаев, — геологические запасы по своду пока не защищены.
Запасы не защищены, значит, плана обустройства месторождения, строгого, научно обоснованного и материально обеспеченного плана не существует, а план добычи растет, и, опережая его, растет план бурения: из этого следует, что все новых и новых людей призывает к себе еще не родившийся город.
Николаев мельком поглядел на запястье, и я догадался: время. Время поджимало моего собеседника. Не та обстановка была сейчас в объединения, чтобы безмятежно толковать о перспективных научных задачах: производственный план явно дымился, и эта подробность бытия отчетливо выражалась в нетерпении телефонных звонков, нервном хлопанье дверей, истерическом стрекоте машинок, звуках торопливых шагов, суетливой интонации голосов.
Николаев принялся готовить или проверять очередную справку для генерального директора, да и я помчался дальше, в поссовет.
— Между прочим, — сказал Логачев, — сегодня генерального директора в Москву вызывают. Понятно, по какому поводу. Но, как ни странно, все в объединении искренне рады, что в Москве им выволочку устроят. Может, хоть под это дело выделят чего — и по ресурсам, и по усилению стройбазы...
Известная логика в таком предположении была.
Только вряд ли она, эта логика, успокаивала генерального директора объединения. Осунувшийся, бледный, он нетерпеливо поглядывал на часы, суетливо перекладывал папки и схемы с места на место, судорожно ждал вертолет — на Ханты-Мансийск, оттуда в Москву, но не только из-за спешки не получилось у нас беседы, явно не был он расположен к разговорам ни про город, ни про месторождение, чувствовал, что положение становится неуправляемым, невыполнимость задачи отравляла душу. До встречи в его кабинете мы виделись дважды — один раз мельком поутру, когда с Сорокиным и Макарцевым ждали автобус у казаковского дома, и он тоже ждал с нами вместе, но как-то отрешенно, замкнуто, отстраненно — когда кто-то стал шутливо хвастаться, что научился бриться в темноте, он болезненно сморщился и отвернулся, словно при нем сказали бестактность; а на том заседании райисполкома он глухо и с надсадным усилием говорил про необеспеченность планов по жилью стройматериалами — видно было, что не впервые говорятся эти слова и все про всё знают, но говорить что-то надо, и потому он говорит. В его кабинете мы начали было спорить, можно ли относить сборные чешские комплексы к капитальному жилью или нет, я считал, что, конечно, нет: времянка, даже прилично сделанная, все равно остается времянкой, он утверждал обратное, мне показалось это необъяснимым упрямством, я уже новые аргументы стал подбирать, потом взглянул на его лицо и решил, что доспорю при следующей встрече, когда из Москвы он вернется; не знал я тогда, что вижу его в последний раз...
По дороге в мифическое УБР-2, у которого был начальник и план, а больше ничего не было, я встретил Олега Сорокина. Был он мрачен, топорщил усы, говорил вяло, неохотно. Потом поглядел на зябко прильнувшие друг к другу балки, на короба отопления, облюбованные угрюмыми псами, и сказал:
— Нет, тут только такие энтузиасты, как мы пятнадцать лет назад в Вартовске были, могут работать. Или как Сергеич — он остался, каким был... Не могу я понять, сколько же можно человека на прочность испытывать.
— Как твои дела? Ходил в новое УБР?
— Пойду... А-а, какой с этого прок! Все одно я сегодня уеду.
— С чего ты вдруг?
— И ты уедешь. Только я в Тюмень, а ты на сто первую буровую. Макарцев уже там — только что улетел.
— Авария?
— Авария.
— Третья авария на этой скважине, — сказал Макарцев.
— Невезуха... — посочувствовал я.
— Да какая невезуха?! — возмутился Макарцев. — Думать надо. И желательно — головой. — Он поглядел в забранное сеткой окно на фонарь буровой вышки. Ничего отсюда не было видно, только серьги время от времени резко ударяли о вертлюг, и этот пронзительный звон далеко разносился окрест. — Есть тут одна свита, викуловская, — так вот она постоянно и гадит. Там глины хитрые: чуть что — прихват. Пробуешь освободиться — стенки валит. Так ведь таких интервалов за всю скважину сколько? Два-три. Что — подготовиться к ним нельзя? Подобрать соответствующий раствор нельзя? Можно. Все можно.
— Так почему же тогда авария? И ты говоришь — третья...
— А началось знаешь с чего? С геройства, можно сказать. Одному дятлу метры хотелось дать поскорее. Метры, тонны... Забой — под три тыщи, идет подъем инструмента — и вдруг затяжки. Тут что надо делать?
— Остановиться, дать промывку...
— Ну! Только это же время: остановились, навернули квадрат, включили насосы... А хочется — раз-два! — долото сменили, вниз — и бури!
— Можно, конечно, и проскочить, а можно и влипнуть. Основательно влипнуть. Капитально, как говаривал Китаев.
— Здесь не проскочишь. Здесь можно только влипнуть. Этот дятел-то что решил? Увеличил нагрузку под сто тонн, рванул — и вырвал инструмент. Вместе с сальником. Ну, а дальше — все просто: метод поршня — и стеночки пошли-поехали. Почти три тыщи — псу под хвост... А я как раз только что в Нягань приехал. Из Нефтеюганска. Два месяца назад это было. Думал, огляжусь маленько... Ну да, огляделся! Чуть ли не из одного вертолета — в другой. Сюда на аварию. Потом собрал бригаду, говорю этому: «Ты понимаешь, дятел, что своей лихостью ты двадцать четыре семьи заработка лишил? Вас из Перми две бригады летают, жены ваши, поди, между собой встречаются, а языки у них знаете какие. Тут им есть о чем поговорить: одна бригада деньги привозит, а другая — постные морды. Вот они, жены ваши, и начинают строить предположения. Сами понимаете какие: пьют мужики. Под завязку пьют! Охота вам, чтоб про вас так думали? Охота вам, чтоб из-за минутной дурости труд всей бригады насмарку?» Мужики-то они хорошие, но не только в них тут дело...
Вошел в балок молоденький паренек с усталым лицом, и это состояние усталости подчеркивали тусклые обвислые усы — наверное, при других обстоятельствах они могли бы выглядеть и лихими.
— Знакомься, — сказал Макарцев. — Это Сережа Попов, сменный мастер.
— Вахта прилетела? — спросил Попов.
— Пока не слыхать. В Хантах, поди, сидят... А этот вертолет, — спросил у меня Макарцев, — на котором ты добрался, в Ханты пошел?
— В Ем-Егу.
— Да-а... Могут и подзастрять мужики.
— Летающих, — спросил я, — только две бригады?
— Нет. Две бригады из Перми — у нас, на Талинке, одна на Ем-Еге. Еще две летают из Урая. Две, можно сказать, местные. Кстати говоря, самые слабые. Обычно местные бригады работают посильнее летающих, постабильнее. Здесь — наоборот.
— Специфика?
— Какая специфика... Ну и язва ты, Яклич! — закричал Макарцев. — Ты хочешь, чтоб я сказал, дескать, откуда набрать хорошую бригаду из местных, если в Нягани жилья нету, толковых помбуров и грамотных бурильщиков не пригласить? Не, про это я говорить не стану. Хотя, конечно, это влияет... Но тут так: либо ты работаешь — либо не работаешь. И все.
— Круто.
— А иначе нельзя. Самодеятельности и без нас хватает, только полы трещат...
— У меня к летающим бригадам свое отношение, — сказал я. — Во-первых, местные, как только бытовые и прочие дела утрясутся, летающих обставят. Так везде, так и здесь будет, на этот счет у меня никаких сомнений нет. Не случайно, если на круг брать, по главку в целом, проходка на бригаду у летающих едва ли не вдвое ниже, чем у местных. Да если б только бригадами возили! До анекдота дело доходит. Читал я в местной газете: в Нижневартовск летают четыре слесаря-монтажника из Ростова-на-Дону и четыре сантехника из Орши, а в Покачево один — один! — машинист автокрана. Во дела! Во сокращаются большие расстояния! Ладно, предположим, что это из области экономики, законы которой для нас непостижимы. Для меня важно другое! И Нижневартовск, и Варь-Еган, и Нягань летающие будут всегда воспринимать как пристанище временное, а что из этого следует — сам хорошо знаешь. Ты еще говорил, что места здесь славные, красивые... Надолго ли красоты хватит? Ну и третье, самое главное: летающие бригады создают иллюзию — в главке, в министерстве, — что можно брать метры и тонны, ничего или почти ничего не давая этому краю. И людям, которые здесь обосновались. Дома — времянки. Люди — временщики... К ним и словечко уже пристегнули подходящее: не вахтовики, а «хватовики».
Что-то еще хотел я сказать, но Макарцев отрезал:
— Может быть, и так. Только я не о том.
И я не о том. Тюмень — это не город, не областная столица, это огромная страна, на тысячи километров распростертая с юга на север. Юг — это с Казахстаном рядом, только климат порезче, но лета земле хватает; север — тут и сравнивать не с чем, до полюса уже рукой подать... Но я опять не о том. На огромном пространстве островками и архипелагами расположились нефтяные и газовые регионы, как правило, тяготеющие к рекам, и это не поразительная геологическая закономерность, а всего лишь обыденная транспортная подробность. Сейсмические партии, геологические экспедиции, буровые управления и нефтегазодобывающие объединения. Для каждого подразделения и для каждой широты — свой резон и свой выбор решения. Разведочные буровые — да, вокруг них городов не построишь, и не везде нужны и возможны города, мы пытаемся быть с мерзлотой на «ты», а она фамильярности не любит. Геологоразведка — и чем дальше на север — вероятно, навсегда останется уделом летающих экспедиций, работающих по вахтовому методу: разумеется, если базовый город или поселок находится все же в грамотных пределах транспортных возможностей. Эксплуатационное бурение и промышленная добыча — это уже для освоения и жизни надолго. Но где же собираемся мы расположиться надолго, если в этот вот миг в Гомеле или Саратове, Ивано-Франковске и Куйбышеве прогревают моторы Аны и Ту, готовясь отвезти в тюменские края очередную вахту. На время. На три недели или на пятнадцать дней. Вахты дадут стране метры и тонны, но под эти метры и тонны никто не запланирует ни единого дома. Летающие бригады, летающие управления, очевидно, были нужны, как бывали нужны десанты, чтобы захватить выгодный плацдарм, но сражения выигрывали не десанты, а регулярные армии. Прирост метража, который дают летающие, уже и сегодня не в силах затушевать экономических и социальных утрат, а ведь мы предполагаем жить еще и завтра...
— Главное здесь что? — сказал Макарцев. — Прежде всего организовать грамотную технологическую службу. Большинство аварий похожи друг на друга, одинакового они характера и свойства. Значит, надо изучить их и научиться не повторять. Плохо мы занимаемся растворами, не учитываем особенности проходимых пород и особенности химреагентов для обработки растворов. Ну, может, где-нибудь в НИИ это учитывают, а на практике... На практике у нас один метод — проб и ошибок. Нет. Еще один метод есть: «Сыпьте больше!» Установили тут, так сказать, экспериментальным путем, что к этим глинам проклятущим КМЦ — есть такой химреагент — хорошо подходит, и начали его сыпать, не считая. Теперь мы КМЦ по граммам распределяем — нету! Между прочим, американцы — а они не дураки в бурении — разработали десятки различных химреагентов для различных целей. Они делают как? При прохождении пород с определенными свойствами закладывают данные в ЭВМ — и та выдает вариант промывочной жидкости, точную дозировку и тэдэ, и тэпэ...
— ЭВМ?
— А что! К нам на Самотлор приезжали американские буровики. Как бы вахта. Ну, их, конечно, к Лёвину. Представляют: этот бурильщик, этот электрик, а этот... химик! Михалыч уж на что дошлый мужик — и тот растерялся: «А химик-то им на фига!» Вот так. Многого еще мы не знаем. И не потому, что не можем узнать, а неохота. Лень.
Я вышел из балка. Мягко светило солнце. Фонарь буровой, прошитый солнечными лучами, вздрагивал и плыл в безмятежном просторе, словно оторвавшись от земли. Баммммм! — вновь прокатился протяжный звон. Причудливые сплетения фонтанной арматуры на завершенных скважинах выдавали маршрут буровой по песчаному островку. Я спустился в лес. Было чисто и сухо, обширные ягодники уже затаенно готовились к своей летней страде. Жесткие, словно покрытые лаком, листья брусники. Вялые бледноватые кустики черники. Пахло нарождающейся травой, бессмертными мхами и пришедшим в движение соком дерев. Слабо потянуло ветерком, но этот еле уловимый порыв принес резкий щекочущий запах. Я пошел дальше, обогнул завал из подрубленных сосен, остановился на берегу черной зловонной реки, медленными толчками стекающей по траве, оставляя в закраинах мертвые радужные разводья. Рядом несли караул на берегу три гигантских муравейника, в которых было заметно тоскливое оживление. Я поднялся вверх, к истокам этой рукотворной реки. То был отстойник для сброса с буровой всяческой отработанной гадости. Обвалка отстойника была сделана из песка, перемешанного со снегом. Снег подтаял — вот и потекло: по ягодникам, по бессмертным мхам, по суетливым муравейникам, через лес, в какую-нибудь тихую безымянную речушку...
— Ты чё такой мрачный? — спросил у меня Макарцев.
Я рассказал про отстойник. И добавил:
— А я-то еще на летающие бригады навалился...
— А-а... — Макарцев вздохнул. — Слушай, Яклич, я б тебе мог так сказать: обваловку вышкари сляпали, и как они ее там сляпали, мы, буровики, не ведаем и ведать не желаем... Только я так говорить не буду. Вышкари тоже ни при чем.
— Кто же при чем?
— Я против самодеятельности. Каждый должен заниматься своим делом. Профессионально, а не как-нибудь... Города должны строить строители, искать нефть — геологи, бурить скважины — буровики...
— А охранять природу? Это тоже профессия?
— Если всерьез — да. Ахи и охи — чушь. Нужна природоохраняющая технология. И разработать ее в промышленном масштабе — занятие для профессионалов. Руками махать, словами разбрасываться — тут каждый горазд. А вот делом заняться...
— Мне все ж таки кажется, Сергеич, что каждый и сам по себе, без всякой промышленной технологии, в этом деле что-нибудь да значит. Не так?
— Ты знаешь, Яклич, — задумчиво произнес Макарцев. — Однажды я — в Вартовске или Нефтеюганске, не помню — в химчистку зашел. Ну и пока стоял в очереди, над окошечком у приемщицы два плакатика углядел. Один — фабричный, на красном шелке: «Жить, отвечая за все!». Другой — простенький, на тетрадном листочке: «За деформацию воротничков администрация ответственности не несет». Вот так, думаю: за все отвечать они уже научились, а за свое конкретное дело, за которое, между прочим, им деньги платят, — вроде бы и не нужно...
Заговорила рация:
— «Варяг», «Варяг», ответь «Авроре»!
— Ну и позывные у вас...
— Ага, — засмеялся Макарцев, — «Аврора» — это буровые на Талинке, «Варяг» — БПО, база производственного обеспечения...
— На «Варяге» есть кто? — спросила рация.
— Одни матросы, — ответил диспетчер. — Капитаны куда-то делись.
— Капитаны за матросов вахту несут, — проворчал Макарцев. — И за кочегаров. Не-ет, Яклич, каждый свое дело должен делать. Тут до чего доходило? На спуск колонны, на заливку сам начальник управления выезжает. Непременно. Ну, промается он тут ночь или две, потом в управление, за руководящий стол. Надо серьезнейшие вопросы решать, стратегические, а после пары бессонных ночей у ротора он поутру кто? Чурка с глазами. Вот так-то, Яклич... Потому-то я и считаю, что главная моя, как начальника ЦИТС, задача — дать технологическое обеспечение всем процессам бурения. И перспективным, и оперативным. А как это сделать? Технологические службы усилить — раз. Развернуть их на месторождениях — два. Чтоб не диспетчера пытать по рации из-за каждой ерунды, чтоб не гонять «Урал» за сто кэмэ за мешком барита или за каким-нибудь паршивым переводником, а на месте все вопросы решать — и простые, и сложные. Одна РИТС, районная инженерно-технологическая служба, на Талинке, вторая — на Ем-Еге. Ну и к ним в прибавок — геофизики, тампонажники, вышкари, транспортники. Создадим здесь выбросный лагерь, нормальный балковый поселок. Какой забой, Сережа? — спросил он у Попова.
— Восемьсот пять.
— Нормально. Хорошо бы завтра к обеду прилетела вахта с выходных... Ладно, война план подскажет...
— «Варяг», «Варяг», ответь «Авроре», — снова забормотала рация.
— Ну, что там у тебя, сто второй? — отозвалась база.
— А с «Варяга» нет никого?
— Нету. Понял? По буквам передаю: Нягань-Енисей-Тобольск-Урай. Нету! Понял?
— Понял-понял. А где «Варяг»?
— Ну, до чего ты нудный, сто второй! Утонул «Варяг». Сам себя утопил. В Чемульпо. Не спустив андреевский флаг перед превосходящими силами адмирала Урну! Врагу не сдается наш гордый «Варяг»!..
— Че орешь? — спросил сто второй. — Ты по делу ответь. А что суббота или там воскресенье — так это тебя не касается.
— База, база, ответь сто второму, — дружно подключились давно дежурившие на связи другие буровые.
— Хватит базлать! — неожиданно рявкнула база. — Сто второй, уйди со связи. Главный инженер управления говорить будет. Иголкин будет говорить.
— Где Макарцев? — скрипуче спросил главный инженер, и по голосу я узнал его.
Днем, в каком-то просвете между объединением, поссоветом и автодорожниками, я забежал в УБР, ткнулся в дверь макарцевского кабинета и тут же обнаружил, что Макарцева нет, а за его столом по-хозяйски расположился рослый парень с резким, будто вырубленным лицом, в просторном свитере, и хрипло ругался сразу с тремя бурмастерами: «Долго я буду для вас комплектовщиком работать! Шланг искать! Переводники подбирать! Химреагентов нет? Да на вас не напасешься!» Разговор был явно «интимный», и я поспешно закрыл дверь, но успел подумать, что дела у УБР, видать, лихие...
— Слушаю, Николай Николаевич, — взял микрофон Макарцев.
— Здравствуй, Виктор Сергеевич. Где ты?
— На сто первом.
— Что там?..
И зазмеилась вязь разговора, иногда детального, дотошного, иногда на полуфразах или даже полусловах, а иной раз на целых блоках, легко входящих в любые пазы: «В этом вопросе сейчас определимся... Этот вопрос сейчас закроем... Обстановкой на Ем-Еге пока не владею...» Велик и загадочен официальный язык! И оборониться им можно, и наглухо себя замуровать, и наговорить с три короба, по сути дела ничего так и не сказав при этом. Или о другом сказать, совсем не о том... Помню, как-то в Тюмени, с одним приятелем моим, достигшим служебных высот и оттого невероятно осторожным в быту, решили мы пива выпить. Для начала он принялся маскировать несуществующие следы: по одному телефону сказал, что будет там, а по другому — вовсе не там, потом машину чужую вызвонил, чтоб лишних разговоров не было, а под конец задал какому-то невидимому, но очень влиятельному, судя по благоговению, с каким снял трубку мой приятель, собеседнику самый животрепещущий вопрос: «Послушай... А где сейчас можно пива выпить? Я этой обстановкой не владею...»
— Обстановкой на Ем-Еге пока не владею, — повторил Макарцев. — Сначала здесь раскручусь, Николай Николаевич, потом туда отправлюсь... Да, после заливки колонны.
И повесил трубку.
— Скажи, Сергеич... — начал Попов. — А вот на Самотлоре... Ну, вначале особенно... Там тоже почти на каждой скважине случались осложнения?
— Что Самотлор... — устало сказал Макарцев. — Что нам Урай... Разве на Самотлоре скважины, Сережа? Так, суслятники. Еле-еле под две тыщи. Что же их не ковырять? Нет, Серега, что было — то уже было. А нам надо Нягань освоить. Талинку и Ем-Егу освоить. Грамотно освоить. Понял, Сергей?
— Понял...
— Слушай, Яклич! А не закатиться ли нам в баньку? А? Идея?
— Гениальная идея.
— А то.
Какая банька была — не расскажу. Не сумею. Просто поднялись мы ввысь вместе с беспечным белесым паром, сквозь потолок прошли, прямо в бесконечное бесцветное небо устремились — и вдруг: «Бамм!..»
— Опять вляпались, что ли? — встрепенулся Макарцев.
Нет, показалось. То ли эхо дразнило нас, то ли воспоминания тревожили, предостерегали, настаивали — все у нас только на этой земле: долги и надежды, дела и тревоги. Мы растекаемся по ней, теряемся в величавых лесах и невзглядных болотах, уходим дальше и дальше, и тянутся за нами следы. Зимой их заметают снега, весной смывают ручьи, летом они зарастают травами — но не исчезают. Видел я однажды с вертолета Алика Львова странную дорогу — колея, огибая кусты и деревья, беспрепятственно пересекала озера и топи, шла напрямик по бледно-зеленой студенистой равнине, для которой и тень нашего вертолета была неудержимо тяжела, но потом догадался, что под нами следы одного из бесчисленных зимников: огромные грузовики, спрессовав снег, навсегда впечатали свой маршрут в эти оттаявшие на время и ставшие вновь непроходимыми болота...
— Сорокина видел? — спросил Макарцев. — Да? А я даже попрощаться с ним не успел...
— Да приедет он сюда еще.
— Вряд ли. Поотвык он уже от здешней жизни. Жаль... Очень интересно было бы мне снова с ним поработать.
— Ты же сам говорил: что было — то было.
— Говорил... Всех нас пораскидало. Лёвин в Сургуте. Китаев в Хантах... Ты давно с ним встречался?
— Давно... Еще когда он в Москве на учебе был. Года три назад, не меньше. Помню, семинарскую работу писал он по экономике — заходил, спрашивал, как машинистку найти, чтоб перепечатать.
— Нашел?
— Машинистку? Зачем? У него страничек десять — двенадцать было, я взял да перепечатал — мне же интересно было, что за научную работу Васильич написал.
— В самом деле любопытно?
— Конечно. Когда так человека знаешь, про него все важно. К тому же и материал реферата знакомый, вартовский — что-то об оптимизации работы первого УБР. Довольно резкие вещи там были: уж кто-кто, а Васильич суть дела отчетливо представлял — и изнутри, и снаружи, в частности и в целом... Но вообще-то редко встречались. Даже сам не пойму отчего. И жили рядом — что за расстояние от Савеловского вокзала до Миусской площади? — десять минут ходу, — и в Москве года два пробыл он — а все нескладно: то у него экзамен или семинар, то у меня командировка. Потом думаешь: а-а, пропади они пропадом, все эти экзамены и командировки! сколько их было и сколько будет еще! А тут — человек рядом, который тебе близок и с которым столько связано... И оказывается: уже не рядом. Уехал. Пронеслись-промелькнули два года...
— Трудно ему сейчас, наверное. Сам понимаешь, какая работа у него теперь.
— То-то и оно, что не очень представляю его работу. И его самого на этой работе не представляю. Даже признаюсь тебе, Сергеич, честно: побаиваюсь, как встретимся. Все ж таки: тогда одно было, а сегодня совсем иное...
— Не думаю, Яклич, чтобы в этом смысле он переменился. Я как-то не заметил. Я про другое думаю — про то, как ему тяжело. Это же не бригада и не УБР даже... Помню, в кабинет я к нему захожу, а он где-то там далеко-далеко, еле видать его.
— Загибаешь, Сергеич.
— Не без того. В общем, огромный кабинет.
«...Это значит — для друзей строят кабинеты, вот построят, и тогда станет лучше жить... — вспомнились мне слова забавной песенки Булата Окуджавы. — Зайду к Белле в кабинет, скажу: «Здравствуй, Белла...»
— Слушай, Яклич, а я не рассказывал тебе, как у нас один дятел в Москву летал? Ну, это еще из Вартовска, тогда я в технологах ходил. Леха Титов, я, Китаев... Хотя нет, Китаев позже приехал. Он же к нам в бурение с партийной работы перешел, была эпопея. Хлюпин тогда покрутил его маленечко за хобот... Ладно. Слушай, короче, как было дело. Полетел тот мужик в Москву. На три дни. Ну и, как водится, подзастрял на неделю. Потом начальство пытать его принялось: где? как? почему? Да и нам интересно... А он: министр вызывал. Конечно, нет у министра забот других — только чтоб технологов с Самотлора по Москве отлавливать в к себе в кабинет зазывать. Ладно... Спрашиваем: ну и что там, у министра? Он: двери. Какие двери? Белые. Дерматином обитые... Вот это вас и доконало. Если б лайкой или там черным хромом — мы бы еще снесли. Но дерматином! Белым! Представляешь? В общем, с той поры этого дятла только так и звали: Дерматин.
— По-моему, ты что-то путаешь, Сергеич... Похожая была история, но не эта.
— Ну, ты вообще, Яклич... Даешь. Я — путаю?! Выходит, ты про нас лучше знаешь, да?
— Выходит.
— Да-а... Вот и свяжись с таким. Потом не развяжешься...
— Что-то мы с тобой сильно развеселились, Сергеич. Не к добру это.
— Не говори. Помню, на Самотлоре однажды было такое... Сидим мы с Китаевым в балке, и как нашло на нас — то он какую-нибудь смешную историю вспомнит, то я. Хихикаем, в окошко поглядываем, но больше по привычке, чем для порядка: на вахте Сухоруков, так что все должно быть нормально... Китаев — знаешь его коронный номер? — про Колю-охотника излагает, как тому медаль «За победу над Германией» Михаил Иванович Калинин вручал. Лично.
— «...И тут мне товарищ Калинин еще столько орденов на грудь навешал, что меня вперед качнуло...»
— Помнишь, да? Ну и я раз сто слышал — все равно смешно. Ты его видел?
— Кого?
— Колю-охотника.
— Н-нет. Я вообще думал, что это миф. Апокриф. Микула Селянинович.
— Ну да, апокриф! Этот Микула Селянинович, между прочим, твой коллега. Он еще после на радио работал, в районе. Такие передачи выдавал! Дело кончилось тем, что окрисполком принял специальное постановление: всему населению того района выдать офицерские ремни.
— Зачем?
— Чтоб пупки не развязались!
— Ну, Сергеич!..
— Ладно. В общем, сидим мы в балке с Китаевым, посмеиваемся, только я собрался очередную байку зарядить — дверь хлопает. Вбегает Сухоруков: «Беда, мужики!» Мы — на буровую!.. Да, тут еще вот что надо сказать. Мы там, на Самотлоре, маленечко хитрили, из-под кондуктора шли на воде, гидроциклон и «ша-энку» отключали, раствор сам собой нарабатывался к сеноману. Ну, а сеноман — пласт коварный, но с ним главное что? Пройти все триста метров не останавливаясь — и тогда порядок. Вот это у нас в тот раз и не вышло. Мы в сеномане всего метров сто пробурили — и турбобур скис. Что делать? Выход только один — идти на подъем. Но рискованно!
— Можно выброс спровоцировать...
— А то! Но другого выхода нет. Китаев мне: «И что же ты решил, технолог многомудрый?» Я говорю: идем на вира. Ну, говорит, пошли... Сухоруков ухмыльнулся, однако слова не сказал, хотя понимает, чем это пахнет: сам бывший бурмастер. Поднимаем. Потихонечку поднимаем, осторожно... Вахта сухоруковская — классная вахта, помнишь, каждый свое дело знает. Ну и мы оба с Васильичем здесь же стоим. Вроде бы спокойно стоим. Это позже мне Сухоруков сказал: «Да у вас и лиц-то не было. Два блина непрожаренных, а не лица». Ближе к верхам стало раствор переливать. Дальше — больше. Последние свечи тянули — раствор чуть не до кронблока хлестал. Подняли турбобур — его за «палец», оттуда другой, опробованный в комплекте с долотом — между прочим, это мы с Китаевым придумали: наготове держать сменный турбобур, потом и Лёвин у нас это перенял. И вниз! Надо бы еще УБТ, утяжеленную трубу... Сухоруков, хотя я и не сказал ему ничего, почувствовал и прохрипел: «УБТ не успею, Сергеич!» И майна. Одна свеча, вторая, пятая... Метров за десять до забоя пошли с проработкой. Ну и оставшиеся двести метров сеномана — со свистом. А потом вернулись в балок, поглядели с Васильичем друг на друга — и только тут дух перевели, только тогда поняли, мимо чего проскочили, из чего выскочили...
— Сергеич, — заглянул в предбанник Попов. — Там нефтяники на связи. Что-то насчет передвижки...
— Понятно что. Сейчас будут требовать, чтобы мы на пятьдесят метров дернулись. А не на пять. Чтобы эта скважина сразу к ним отошла... Скорей-скорей-скорей! Дай-дай-дай!
У рации томился худощавый, узколицый человек, чем-то похожий на Бернеса той его поры, когда был он на экране лихим пулеметчиком Аркадием Дзюбиным. Так и казалось, что сейчас достанет откуда-нибудь из-под стола старенькую гитару и запоет: «Шаланды, полные кефали...»
Но звали его Игорь Геннадьевич Занин, и был он начальником вышкомонтажного цеха, а говорил вот что:
— Попозже не могли спохватиться? Ну что за манера у них такая — из рук все выхватывать? Длинная передвижка тут только одна по проекту, между батареями в семь и восемь скважин, а на деле как было? Четыре скважины пробурили — давай пятьдесят метров. Еще две — опять пятьдесят. И решение принимают только накануне. Вот и гони сюда всю бригаду, где и трое могли бы управиться. Это, конечно, когда все подготовлено. А если так: задницу пятерней подхватывай — и гони!
— Да сейчас про пятидесятиметровую передвижку и говорить нечего, — поддержал Макарцев. — Трасса не готова. Отсыпки нет. Это ж на две недели надо буровую останавливать!
— И вот что обидно, — сказал Занин. — Они эти скважины у нас из рук вырывают, подгоняют всю дорогу, буровикам не дают работать, заставляют осваивать скважины с тяжелых станков, только чтоб поскорее, а когда у нас все готово, так эти скважины вроде бы им уже и не нужны, то у них труб нет, то еще что-то там не туда пошло... Вон у Юдина — ему только четыре скважины дали пробурить и на пятьдесят метров дернули. Так уже целый год стоят эти скважины под давлением. Какой-нибудь пьяный тракторист сковырнет арматуру — и все там будем!..
Нефтяники и буровики повязаны так, что друг без друга им просто нечего делать. Нет скважины — нет нефти, а скважины можно пробурить только тогда, когда вышкари смонтируют станок, да и буровой станок надо сначала изготовить на заводе, а для этого потребны труд, металл, энергия, — не разорвать эту цепь, как ни старайся.
И все же частенько стараются — не те, так другие.
Бурение с искусственных островов предполагает несколько фаз — в батареях скважины отстоят друг от друга на пять метров, и, пока не завершено строительство всей батареи, эксплуатировать скважины нельзя по соображениям безопасности. Но после длинной передвижки они передаются добытчикам в их безраздельное владение. На устоявшихся нефтепромыслах так оно обычно и делается — последовательно, планомерно. Однако когда горит план, наступает пора традиционных озарений типа «давай-давай». Я не говорю о том, что это удорожает строительство куста в целом — сиюминутный выигрыш непременно обернется потерями куда большими, нежели те, казавшиеся спасительными, приобретения...
— Нефтяники вообще только про сегодняшний день думают, — сказал Макарцев. — Будто не понимают, что без фонда скважин им завтра можно будет чемоданы укладывать. Или сухари сушить...
— Скважин не хватает, Сергеич. Насколько я понимаю, вы нефтяников особенно не балуете, — сказал я. — Так что нервозность их можно понять.
— Можно. Все можно. Всех понять можно, — буркнул Макарцев. — Вот что, Игорь Геннадьевич. Будем готовиться к пятиметровке. Это я на себя беру.
— Гляди, Сергеич. Тебе отвечать.
— Мне, — согласился Макарцев.
Погода снова переменилась, дул ледяной порывистый ветер, скупо бросаясь острой крупой и уныло посвистывая в фермах бурового фонаря. Но в низком небе резво шныряли, вертолеты, с подвеской или без нее, улетали на юг и возвращались на север. Зато на земле не было видно никакого движения: со вчерашнего дня из бензобаков всех транспортных единиц месторождения можно было бы нацедить едва ли ведро горючего.
Весь день по этому поводу шла бесплодная радио-болтовня — сначала не могли найти заправщицу, потом отыскать исправный бензовоз. Диалог Тал инки и базы, естественно, оживленно комментировался всеми находящимися на связи подразделениями. А Занин вдруг вспомнил, как он сюда прилетел («Аккурат второе мая было, праздник»), а в тот же день геологи получили на 5-й скважине нефть с приличным дебитом — что-то около ста восьмидесяти тонн в сутки. Решили брать из нее горючее на нужды города, приволокли емкость, будку для дежурного поставили, машинами топливо вывозили. Потом приток стал слабеть и совсем иссяк — запарафинило, видать, скважину. Подогнали ППУ, пароподогревающую установку, стали закачивать пар в скважину. «Только делали все, видать, с ба-а-альшим умом, — рассказывал Занин. — Емкость-то возьми да взорвись. Никто, правда, не пострадал — так, испугом отделались. Еще и в героях ходили — как же, с передка, как говаривали в войну, живыми вернулись. После я там побывал. Выжженная пустошь, раскуроченный металл, будка обгорелая с выбитыми стеклами, а на столе тетрадка дежурного лежит, с последней записью: «Емкость сегодня накрылась. Нефти — амбец!!!» Занин помолчал и добавил: «Не по себе мне стало. Такое ликование в этих строчках — а чему радоваться?.. Неправду пишут, будто снежный человек — это досужая выдумка, пустая сенсация Не там искали. Здесь их полно, снежных людей. Факт».
База вновь вышла в эфир и сообщила: отыскался-таки бензовоз, правда, старенький и маломощный, ЗИЛ-157, и водитель при нем, так что — ждите. Только надо встретить его в конце бетонки — там метров двести сплошной каши, и до лежневки сам он не дотянет. Тут вся Талинка всполошилась и такое единство душ проявила — хоть садись немедля за информацию в «Ленинскую правду»: и буровики, я вышкари, и тампонажники, и геофизики наперебой предлагали свою помощь, нашли проводника, тракториста, трактор, всем миром разжились на неполную заправку. Только какая-то буровая невпопад бубнила:
— Наши потребности. Означают. Вовсе не то. Что мы потребляем. А то. Как нас потребляют...
— Гарий Генрихович, — осторожно спросила база, — это ты, что ль? Вернулся с отгулов?
— Я. Вернулся. Я. Приступил. Наши потребности...
— Гарий Генрихович, ты бы отдохнул, а?
— Я. Отдохнул. Ты. За меня. Не беспокойся. Ты. За меня. Отпокойся. Дело в том. Что. У нас нет. Возможностей. Которые мы. Имеем...
— Это Габриэль, — поморщился Макарцев. — Вернулось с отгулов, солнышко наше ясное. Ну, Гарий Генрихович!.. Понимаешь, Яклич, странная история. Хотя что в ней странного?.. Отличный технолог, инженерной сметки на приличный техотдел хватит. На ВДНХ сколько раз дипломы брал... Но бурмастер — никакой. Абсолютно не умеет с людьми работать: то вась-вась, все люди братья, ты меня уважаешь? — то «а ты кто такой?». Вот и качается, как на качелях. И вся бригада с ним качается. Но жесткость проявить? Снять? Кем заменить?.. Трудно с людьми. С кадровыми работниками, со специалистами трудно. Приток большой, но чаще не по делу. Сколько уже мы в Тюмени топчемся, одной лишь нефтью живем, а специалистов, особенно средних и низовых профессий, толком не готовит никто. Сами, дескать, сделаются. Не боги горшки обжигают. Не боги... Прислали бы мне парочку Сизифов — я бы живо определил их колонну опрессовывать да трубы на стеллажи укладывать.
— Сизиф, строго говоря, не бог, а скорее жертва богов.
— Знаешь, Яклич, мне их штатное расписание ни к чему. Какая жертва? Такой амбал — и жертва? Чё они к нему пристали?
— Уж и не вспомню. Помню только, что заставили его без перекуров и перерывов на обед камень в гору волочь, а на вершине валун срывался и снова катился вниз.
— «Сизифов труд», ага. Это нам знакомо. Тут я тебе, Яклич, не одну историю могу рассказать — сотню!
— Подожди, Сергеич. Дело в том, что миф о Сизифе опровергнут. И не Альбером Камю, который в годы воины написал философский трактат по мотивам этой легенды. С мифом о Сизифе, не мудрствуя и не философствуя, расправились чукотские бичи.
— Кто-кто?
— Бичи. Самые обычные бичи, с Чукотки. Мне об этом товарищ рассказывал. Есть такой прозаик, Борис Василевский, он долго учительствовал на Чукотке, да и сейчас едва ли не каждый год туда норовит податься.
— Вроде как ты в Тюмень.
— Ага. Нас и свела-то, по-моему, общая привязанность к Северу.
— Так что же они придумали, эти замечательные чукотские бичи?
— Ничего особенного. Брали пустую двухсотлитровую бочку из-под спирта, вкатывали ее на сопку, наливали в бочку чайник воды — и пускали ее вниз. Ну, а внизу...
— Инженерно, — только и смог произнести Макарцев.
— «Аврора-один», «Аврора-два», «Аврора-три», ответь базе!
— Что?! — всполошилась Талинка.
— Горючего не будет, — сказала база. — Не будет сегодня горючего. Пожарники емкость опечатали. До понедельника.
Мое перо бессильно описать бурю, которая поднялась в эфире. Я пытался прибегнуть к помощи техники, напечатать эпизод сразу на машинке, но ее тут же заклинило на трех или четырех клавишах одновременно: «восклицательный знак», «ё», «ю» и еще, кажется, «и краткое».
На первый взгляд, картина получалась занятная: в краю, где добывается половина союзной нефти и немалая толика мировой, грузовики и вездеходы, бульдозеры и тягачи стоят без топлива. Причин тут немало; наверное, среди них есть и объективные. Однако в их ряду отыщется место и грустному рассказу Игоря Геннадьевича Занина о жизнерадостном разгильдяйстве на 5-й скважине, и факелам попутного газа, где, судя по их густому дегтярному цвету, выгорело немало нефти, а еще той идиллической картинке у няганьского вокзала, где столпились в ожидании поезда машины всех возможных только на Севере марок.
Проще, удобнее для всех и экономичнее было бы, наверное, если бы по поселку бегали различными нужными маршрутами рейсовые автобусы, — но над этим думать надо, и, как выражается мой друг Макарцев, желательно головой. Куда спокойнее и привычнее делать вид, что ничего такого в природе не существует, что можно обойтись без того и без этого, но так уж сложилось, и никуда тут не денешься: то, чего не дают, обычно берут сами. Надо полагать, что и тот утренний КамАЗ, воровато сгрузивший доски в чьем-то дворе, заехал туда вовсе не по адресу, обозначенному в путевке. Да он ли один! Коль жилья не хватает, то строиться здесь принято, как изящно выражаются аборигены, «самопуком», и, думаю, и УБР, и НГДУ, и объединение не надеются увидеть ни досок, ни кирпичей, ни стекла, осевших по дворам. Мне кажется даже, что и смотрят-то здесь на такие вещи сквозь пальцы, справедливо считая: человек должен жить так, как привык или как живут другие — и пусть обживается поскорее. Правда, пока он обживается, изматывая себя ранними утрами или поздними вечерами под стук топоров или вжиквжиканье пил, ждать от него приличной работы наивно...
— Что — полдень уже? — удивился Макарцев, взглянул на часы. — Да-а... Шесть часов скважину моем. Как бы нам совсем ее не замыть... Придется на подъем идти. Так и не прилетела смена...
И завертелся барабан лебедки, пошли наверх тяжелые влажные свечи; грохотали дизеля, и в бесконечном танце кружились вокруг ротора буровики. Аккуратно работали ребята, старательно. К обеду инструмент был на подсвечнике, а тут и смена подоспела: сутки маялись они в Хантах, да все оказии не было.
— Та-ак... — сказал Макарцев. — Теперь порядок, Серега. Спустим колонну — и все дела. Какой у нас день сегодня?
— Воскресенье.
— Что ты говоришь! Это надо же, какое совпадение! Конец недели — конец скважины. Слушай, Яклич, а не махнуть ли нам с тобой в нефтяную столицу Нягань на воскресный вечерок? Блеск витрин, сияние огней, ласкающая слух музыка.
— В парке Чаир распускаются ро-о-озы...
— Ну.
— Виктор Сергеевич, ты где? — хриплым голосом главного инженера управления Иголкина спросила база.
— По-прежнему на сто первом.
— Что у вас?
— Готовимся к спуску колонны. Заливка в три утра.
— Ясно... Слушай: тут тебе жена звонила. Просила ей позвонить. В Нефтеюганск... Понял?
— Понял-понял. Приеду — позвоню.
— Да-а... Понимашь, Виктор Сергеич, очень тебя прошу — останься на заливку, а?
— Так здесь же начальник смены!
— Да он никогда еще заливкой не занимался! И вообще... Ну, понимаешь... Я хотел Спицына к вам послать, но найти его никак не можем... Если он не приедет, останься, а? Лично тебя прошу.
— О чем разговор.
Макарцев положил трубку, задумался.
— Та-ак... Вспомним, значит, молодость. Давненько я заливок не делал... Ладно. Летом — это что! Вот зимой, когда минус сорок! Для таких случаев, помню, я даже свисток себе примастырил. Голос на морозе быстро садится, а на свисток публика реагирует... Да-а... Ну, давай прощаться. Ты же завтра в Ханты наладился? Да и я, честно говоря, хотел в Нягань попасть, чтоб завтра в Ем-Егу улететь. Оттуда проще.
Но прощание пришлось отложить. Появился водитель дежурного «Урала» и, хитровато ухмыляясь, сообщил, что ему удалось раздобыть немного бензина, — и я невольно подумал, что опыт чукотских бичей явно не пропал втуне. Макарцев, не мешкая, решил:
— Поехали по буровым. Да и к бетонке поближе тебя подброшу. Ну, а там, может, попутка какая случится... — И сказал шоферу: — К Габриэлю.
Габриэль, которого наверняка предупредили по рации доброхоты, встретил Макарцева, дружелюбно распахнув объятья, словно ждал его долго и нетерпеливо и никогда не терял надежды. Макарцев молча прошел мимо, только головой мотнул: «Давай за мной!» Их фигуры — съежившаяся, валкая (Габриэля) и решительная, напряженная (Макарцева) мелькали на задах балков, я всякий раз, когда они на миг появлялись в узком проеме меж жилыми вагончиками, мне казалось, что Габриэль становится все ниже и ниже. Потом они разделились: Габриэль поплелся в сторону тампонажных агрегатов, а Макарцев двинулся на буровую. Минут через двадцать мы опять ехали по извилистой лесной дороге к очередной вышке — сначала к освоениям, после снова к буровикам; маленький, верткий бурмастер с тоненькой ниточкой усов сердито выговаривал Макарцеву за неполадки в монтаже буровой установки («Это Демин, — пояснил мне Макарцев. — Хороший мастер. Между прочим из летающих»); мы размягченно пили чай, Демин продолжал ворчать, но в ворчании отчетливо слышалось беспокойство, а не пустое раздражение. Когда собрались дальше, неожиданно возник Спицын — отыскался-таки след Тарасов.
Еще через час мы мчались в чистеньком, нарядном автобусе по нитке бетонной дороги; прекрасные леса уплывали назад, и бетонка была ничего — любовно сработали ее узбекские дорожники. До самого месторождения она пока не доходила, но в город уже вела...
«Здесь города похожи на долги, с которыми вовек не расплатиться... та-та-та-та-та... чистая страница...» Какая еще страница? Плотвица. Слово, как плотвица. Ерунда какая-то... «Здесь города похожи на стихи, записанные ночью на обоях... та-та-та... не справиться с собою... с тобою... С болью?»
— Интересно, зачем это Геля звонила? — озабоченно пробормотал Макарцев. — Случилось что? Да нет, она вообще такая... Представляешь, как-то звонит вечером в диспетчерскую. Ну, ее с буровой соединили Она: немедленно приезжай в Юганск. Я: не могу, у меня спуск колонны. А она трубку швыряет...
Пятнадцать лет это длится, подумал я. Пятнадцать лет... Телефонные недомолвки, размолвки, долгие ожидания, неопределенность встреч. Семейная жизнь, подчиненная профессиональному, служебному распорядку. Возможен ли иной выбор? Нет. Легче ли от этого понимания Геле? Нет. Когда же да? Из последних двадцати пяти лет я провел в командировках не меньше десяти — но это понятно: правила ремесла. Однако я подсчитал как-то, что за то же время просидел из-за непогоды или «в связи с поздним прибытием самолета» в разных аэропортах страны два года — в гостях у матери и отца я бывал куда меньше. Так что же это? Опять проклятие ремесла, в котором вечно надо спешить, толком никуда не поспевая? Есть иной выбор? Нет. «Кто видит сны и помнит имена, — тому в любви не радость встреч дана, а темные восторги расставанья!..» — прекрасные стихи, но разве от них кому полегчало?
И я сказал:
— Ты на воскресный-то вечерок, Сергеич, выбрался случайно, да и то, как я понимаю, транзитом.
— Ну. А она не понимает.
Говорить о том, как не понимают нас жены, можно бесконечно. Только тема эта бесперспективная...
— Вот что тут самое трудное, — сказал Макарцев. — Какая-то летаргия Нягань одолела. В особенности инженерный состав. Бывает, просто поговорить не с кем. Что-нибудь придет в голову — сунешься к одному-другому, а через минуту видишь, что в глазах у того карась, в прошлое воскресенье с крючка сорвавшийся, или шифер, обещанный нужным человеком. Почему я так Сорокина уговаривал? Он же мужик с башкой, на многое еще способен — мне б за ним тянуться пришлось, а ведь это здорово, когда надо тянуться, не на три десятых, а на полную катушку замшелый свой аппаратик подключать... Не согласится Сорокин. Нет, не согласится.
— Разве здесь нет таких мужиков?
— Есть, конечно, только прячутся они, ждут чего-то, что ли... Вот главный инженер наш, Иголкин Николай Николаевич, это другое дело. Открытый мужик, на полных оборотах крутится, никого не щадит — ни себя, ни других. Однако, сам понимаешь, когда мусора в работе много — текучка и все такое, когда один выкладывается, а иной за других норовит схорониться, многого не добьешься... Да и начальник наш, по-моему, к делу уже порядком остыл, Иголкину за него приходится отдуваться... Знаешь, почему я так часто думаю о Вартовске? Всякого там хватало, и дурное было, и гадкое, и такое, что даже вспоминать не хочется, — но в памяти живет дольше всего то, как все мы вместе были, одной целью жили...
«Здесь города похожи на ключи от тех квартир, что позабыты нами. Еще живет мерцающее пламя... та-та-та...»
Дорога убегала вперед, поднималась на взгорки, исчезала за ними, вновь возникала впереди светлой, прямой, сужающейся, бесконечной полосой.
— Когда ж все-таки научимся грамотно работать, нормально... — вздохнул Макарцев. — Ведь ты только подумай, Яклич: теперь везде тут, в Тюмени, на каких угодно месторождениях и на каких угодно должностях, работают те, кто здесь начинал. Сейчас, как правило, на должностях ключевых. Так что же мы, коль ключи у нас в руках, отмычки не устаем подбирать? Не скажу, что всегда. Однако часто еще. Часто... А ведь можем иначе. Умеем.
— Конечно, умеем. Товарищ мне рассказывал недавно — да все тот же Борис Василевский... — вспомнил я.
— Что-нибудь еще об инженерном мышлении чукотских бичей? — улыбнулся Макарцев.
— Да нет, он в Монголии побывал недавно, по журналистским делам. Вот и поведал мне историю, сладостную, как легенда. Дело вот в чем. Наши шахтеры помогают братьям-монголам осваивать недра страны и заодно — новое для монголов дело, учат их ремеслу. Еще там строители наши работают. Так они сначала город Баганур поставили, город со всем, что городу положено: магазины, кинотеатры, библиотеки, детсады, школы, больницы, спортзалы и прочее, — и только потом, когда все расселились нормально, шахтеры начали выдавать уголек. И, между прочим, неплохо дела у них идут, у шахтеров. Совсем неплохо. Им же только про работу думать остается. Про все остальное, про духовные заботы да бытовые дела, за них другие подумали.
— Так то же, поди, международный контракт...
— Да нет. Просто нормальное распределение труда. Когда каждый, как ты сам говорил, делает свое дело: строители строят; врачи лечат, шахтеры добывают уголь, а нефтяники — нефть...
Слева возник аккуратный поселочек узбекских дорожников, за ними управление и гаражи технологического транспорта, вертодром.
И город. Город Нягань.
Здесь города похожа на долги,
с которыми вовек не расплатиться.
Еще кричит испуганная птица
и по воде расходятся круги.
Здесь города похожи на стихи,
записанные ночью на обоях:
так, память, зашифрованная болью,
таит в себе беспамятство стихий.
Здесь города похожи на ключи
от тех квартир, что позабыты нами.
И тлеет огонек, как выцветшее знамя, —
но воротиться нет у нас причин.
На нас похожи эти города,
рожденные надеждой и разлукой…
— Заедем в диспетчерскую, — сказал Макарцев. — Попробую позвонить Геле.
Но сначала позвонил на 101-й куст, долго вынимал душу из Попова, расспрашивая, как и что. Завтра полечу на Ем-Егу! — кричал Макарцев. — Оттуда опять к вам. Опять к вам. Как понял?
На вас похожи эти города,
рожденные надеждой и разлукой.
Им, как друзьям, протягиваем руки.
Врастаем. Остаемся навсегда.
Нефтеюганск долго не давали, на связь вылезали Конда, Урай, Игрим и какие-то Большие Леуши, потом всех перебил высокий властный голос:
— Нягань! Нягань! Где вы пропали, Нягань! Говорите. Говорите!
— Это я, — сказал Макарцев. — Нет, пока приехать не могу. Не могу. А вы когда собираетесь? Не могу. Нет. Да. Нет. Да. Нет. Нет. Да нет! Послушай, тут у меня Яклич трубку вырывает. Ну, пока!
В трубке что-то шуршало, и песня звучала близко, и смех далеко, или это был плач?
Геля спросила:
— Что у него? Тысяча второй спуск колонны?
— Послушай, Геля, а какую он тебе виллу тут отгрохал! Аж в два этажа! Представляешь?
— А что я там делать буду? Макарцева ждать, пока у него все колонны кончатся? Да они не кончатся никогда! Никогда!
— Геля, — сказал я. — Ты бы приезжала скорей, а?
Толкнув калитку с незатейливой щеколдой, я очутился в небольшом огородике. Земля была уже кое-где взрыхлена, разбита на грядки, в углу у забора светлела крохотная тепличка, перед нею сидел на корточках человек в синем спортивном костюме, ладил стружку к стружке, щепку к щепке, дощечку к дощечке, раздувал костер. Рыжий коша к, устроившись на сухом чурбане, с интересом следил за этим занятием, не забывая присматривать за угодливыми маневрами невзрачного пса, крутившегося в отдалении. Заалел огонек, пропал, потянулся голубоватый дымок, снова занялось пламя, послышалось веселое потрескивание — костер принялся за дело. Человек в тренировочном костюме поднял голову, в мы шагнули друг другу навстречу.
— Так что, — спросил он, — сначала чай или сначала поработаем маленько?
— Сначала поработаем.
— Вот и ладно. Да тут дел немного — грядки подправим в теплице, еще кой-чего. А потом и печку протопим, чайку погоняем. Нина пирогов напекла. Знаешь, какие у нее пироги? О!
— Папа, — выросла в дверях теплицы девочка-тростинка. — Ты мне велосипед обещал наладить. Забыл?
— Не забыл... Сейчас... Послушай, помоги ей, а? Велосипед в чулане, там шины подкачать надо маленько.
Пока я возился с насосом, девочка, схватив в охапку рыжего кошака, недовольно прижавшего уши, доверительно сообщила мне, что сюда они все — папа, мама, брат, она и Рыжик — приехали из Тюмени на катере, ехали три дня, было очень интересно, а временами страшно даже, но никто не боялся, только вот кот — он боялся, потому что — разве вы не знаете? — коты вообще очень боятся воды, но, если правду сказать, то кот боялся совсем немножечко, потому что она. Катя, все время о нем заботилась, и это, конечно, помогло ему скрасить тяготы трудного путешествия. Кошак наконец-то изловчился, крутанул башкой, задом выполз из-под рук, растопорщив шерсть, неловко плюхнулся наземь, коротко взмяукнул и умчался, воинственно задрав хвост.
— Вот и все, — сказал я. — Забирай своего коня.
— Разве это конь? — возразила девочка, взявшись за руль велосипеда. — Это еще совсем ма-а-а-аленький жеребеночек.
И лихо вскочила в седло.
— Осторожнее, Катя! — крикнул ей вслед отец.
Но та только головой тряхнула.
— Самостоятельная гражданка, — пробормотал я.
— А что ты хочешь — восемь с половиной уже.
— Феллини.
— Как ты сказал?
— Да сына своего, когда ему восемь с половиной было, я называл не иначе как Феллини. Фильм был такой у этого режиссера, очень он мне в те поры нравился.
— А-а... Как он сейчас, твой Феллини?
— Сейчас он просто студент. На четвертый курс перешел.
— Летит времечко!
