Медлительный поезд останавливался то у вокзалов, то у платформ, за которыми громоздились руины и зеленел чахлый бурьян.

Обугленные груды щебня, битого кирпича удручающе схожи.

Так же походят одно на другое уцелевшие здания вокзалов, тем более безымянных. Немцы заменили старые вывески своей готической невнятицей, освободители посбивали немецкие вывески, а русских еще не припасли.

Вокзалы подчиняются стандарту строгому, как ширина железнодорожной колеи, — и планировкой, и всей утварью, вплоть до тяжеленных скамеек с высокими спинками и вырезанным по дереву тавром «Зап. ж. д.».

Та же бессонная транзитная суета возле билетных касс и толкучка на перроне у крана «Кипяток». Ну вот, опять кого-то с чайником подтолкнули в спину, он не уберегся, ошпарил себе пальцы, матюгнулся.

И тяжелый вокзальный дух одинаков — смешанный запах немытых тел, карболки, кислого шинельного сукна, махорки, портянок, просмоленных шпал, винного перегара, паровозного дыма, а иногда еще жареных семечек; шелухи столько, что не видно пола под ногами.

В Гомеле Незабудка сошла с поезда. Чем дольше она плутала по вокзалу незнакомого города с расспросами, тем тяжелее становился ее багаж. На фронте она никогда не таскала утюг подолгу и обычно кидала его в санитарную повозку, на сено.

Спасибо дежурной тетеньке у будки «Кипяток». Она скользнула по фигуре Незабудки сочувственным взглядом и разрешила оставить у нее багаж. Возможно, эта тетенька была из партизанского сословия, потому что, ставя вещмешки в дальний угол своей будки, сама назвала их по-военному сидорами и при этом удивилась:

— Однако, кладь у тебя. Можно подумать, гранаты или мины, полный боекомплект.

— Утюг там пригрелся, каска моя, плащ-палатка свернута, бельишко кое-какое, обмундирование, вот и весь боекомплект…

Она потерянно бродила по улицам бывшего города, мимо кирпичных курганов, мимо пустырей, где некогда стояли деревянные дома, а сейчас росла трава, удобренная золой пожарищ.

Жители ютились в лачугах, в подвалах, в подъездах и на лестничных площадках первых этажей, если они сохранились под грудой камня.

Она мало рассчитывала на благоприятный ответ, но все же зашла в горвоенкомат.

Военком будет завтра с утра.

Прошла из конца в конец окраинную улицу, на ней уцелело или уже воскресло из пепла десятка два деревянных строений. Всюду две-три семьи под одной крышей — кто приютит чужую, да еще беременную? Спасибо, переночевать пустили на пустой сеновал, выяснив, что она некурящая.

Ночь в середине апреля выдалась стылая. Хоть бы несколько охапок сена, а то пыльная труха: и зарыться не во что.

Перед утром вышла на крутой берег Сожа, забрела в парк, там стоит дворец Паскевича.

«Где и когда мы форсировали этот Сож?» Незабудка долго глядела на по-весеннему полноводную реку, уже подсвеченную рассветом.

Она свернула на глухую аллею поредевшего, но все еще величественного парка, увидела в стороне замшелые надгробья, подошла поближе. На мраморных плитах высечено «Лорд» и «Марко», здесь покоятся любимые лошади графа. А она подумала о безымянных людских могилах, которыми отмечен путь полка, вспомнила незабвенного Акима Акимовича в шинели, продырявленной осколками.

Где-то схоронили ее спасителя?

В горвоенкомат она пришла одной из первых, до начала занятий, но пришла только для того, чтобы выслушать невеселое сожаление капитана со шрамом во всю щеку и изувеченным ухом. Он уважительно полистал ее бумаги и со вздохом вернул: помочь с жильем бессилен. И в горсовете сделать ничего не смогут.

— Если в женский барак, в общежитие. Но только до родов. А потом…

Бесплодное хождение, надеяться не на что и не на кого.

Уезжать? Но она же оставила Павлу гомельский адрес, он сюда напишет!

Отправилась на местную почту и поделилась своим беспокойством с немолодой сотрудницей, остриженной под машинку, как после тифа или после концлагеря.

Та посоветовала, когда Незабудка найдет пристанище и у нее появится адрес, прислать заявление на гомельскую почту. Невостребованные письма хранятся один месяц, а потом сжигаются…

Незабудка записала имя, отчество и фамилию стриженой тетеньки, а перед тем как отойти от окошка «До востребования» — за спиной уже нетерпеливо гудела очередь, — сказала с мольбой:

— Очень, очень прошу… Иначе мы с ребятенком надолго потеряемся…

А сама подумала: «Нет, если будем живы — не потеряемся. И под землей найдем друг друга!»

— Незабудка! — окликнул ее кто-то, едва она вышла с почты.

Она обернулась и увидела парня в тужурке, заляпанной разноцветными пятнами краски.

— Не узнаешь? А кто у меня под строгим арестом сидел?

Она всмотрелась в его улыбающееся лицо, увидела шрам на виске и все, все вспомнила…

— Как же мне тебя узнать? В первый раз перевязывала, помнится, в полутьме. А когда часовым ты был поставлен у ворот, вся личность твоя, заодно с черепом, была забинтована, замаскирована…

Во время непрочного затишья, вызванного снегопадами и метелями, в соседней деревне Нитяжи, где обосновался штаб полка, отмечали День Советской Армии. За Незабудкой и двумя батарейными связистками прислали штабной «газик». Зачем несимпатичный подполковник вызывает ее?

Их привезли уже затемно, когда торжественный вечер закончился. Вечер открыли в большом теплом сарае, приспособленном под полковой клуб. Устроили ужин для командования и гостей. Трое девчат с батареи к гостям причислены не были, за стол их не усадили, они выполняли обязанности официанток.

В том, что Незабудка хлопотала за столом, она не видела для себя ничего зазорного. У фронтового гостеприимства свои законы.

Но где-то в глубине души шевелилась обида: как же их не пригласить к столу, если с батареи отправили еще до ужина?

Это кто же — подполковник, что-ли, распорядился, такой внимательный к начальству и такой нечуткий к их сестре?

После ужина стол придвинули к стене, начались танцы под трофейный аккордеон. Незабудка убирала со стола, от приглашений танцевать отказывалась. Хорошо бы пораньше уехать восвояси, а танцевать на голодный желудок…

Подполковник представил ей гостя, капитана химической службы, и предложил:

— Танцуйте.

Она отказалась. В конце концов, танцевать ей или не танцевать и с кем именно — этого за нее решать никто не вправе.

— Старший сержант Легошина, почему не танцуете с гостями? — подозвал ее подполковник, спустя какое-то время.

— Нет желания. — Незабудка стояла руки по швам.

— Я приказываю вам!

— Дурацких приказов не выполняю, — Глаза у Незабудки сделались почти темными.

Она круто повернулась, левое плечо вперед, и строевым шагом направилась к двери, за которой хлопотал повар со своим помощником и санитаркой-судомойкой.

Через несколько минут она вернулась с подносом за грязной посудой.

Капитан химслужбы перехватил ее возле печки, облапил, дохнув в лицо винным перегаром, ткнулся слюнявыми губами ей в грудь и прижал крепче, чем это полагается даже в танго.

Она пыталась вывернуться, но он цепко держал ее за талию.

Ей удалось вырваться лишь после того, как она наотмашь ударила капитана по лицу. Он грубо выругался и достал платок — из носу шла кровь.

Аккордеон замолк, танцующие остановились.

Подполковник, красный от спиртного и от злости, приказал старшему сержанту Легошиной немедленно покинуть помещение, отбыть на батарею пешим ходом и доложить своему командиру, что она получила пять суток строгого ареста.

— Пусть у тебя не забудут отобрать ремень!.. — И чтобы еще больше ее унизить, добавил: — И подвязки!..

По лесной дороге, заметенной кое-где сугробами, время от времени тускло и скупо подсвечиваемой далекими немецкими ракетами, Незабудка добиралась до батареи.

Батарея на самом переднем крае, совсем близко от противника; несколько орудий стояли на прямой наводке. Когда прогревали моторы тягачей «Ворошиловец», немцы открывали огонь по звуку. Блиндажи и землянки, замаскированные на лесной опушке, не разрешалось отапливать днем и в ясную погоду, чтобы дымок не подсказал немцам точного адреса. Землянку, где ютились три подружки, отрыли на открытом месте, ее прикрывал только сугроб и поэтому печку в ней топили осторожно.

С начала зимы на ничейной земле виднелось тело немецкого сапера. Он был настигнут пулей или очередью, когда перелезал ночью через колючую проволоку, и повис на ней неподвижным темным пятном на снежном фоне. Командир дивизиона приказал разведчикам сторожить мертвеца, чтобы фашисты не смогли утащить его к себе. Командир батареи с начальством был не согласен, но оспорить приказ не мог. Так девушки и жили в своей землянке, в трехстах метрах от замороженного фрица…

Незабудка шагала по проселку строго на запад. И чем больше пробирал морозец, тем охотней думалось о печке в землянке. Если соседи из второго расчета не подбросили дровишек — землянку выстудило. Впрочем, еще неизвестно, где она будет сидеть под строгим арестом и удастся ли ей погреться у печурки?

Промерзшие дни и прогретые ночи. При таком ежесуточном тепле-морозе и ремни заплесневеют, и оружие заржавеет, если его тщательно не протирать, и зеркальце покроется изморозью, и конверты сами собой склеятся и даже струны гитарные нужно аккуратно протереть обрывком бинта или краем портянки.

В сильные морозы хлебная корка мягче мякоти, и, чем хлеб свежее до того как он промерзнет, тем труднее его откусить и разжевать. Она знала, почему ей померещился промерзший хлеб и такой же промерзший пшенный концентрат — от голода.

Среди ночи Незабудка доложила старшему лейтенанту о приказе начальства и сняла с себя ремень с твердой немецкой кобурой. А про подвязки умолчала. Ей так не хотелось отдавать трофейный парабеллум, подарок разведчиков…

Старший лейтенант не мог спросонок уразуметь о чем идет речь. Он зябко поеживался и яростно тер глаза, а те никак не хотели разлипаться.

Наконец он растерянно взял протянутый ему ремень, обругал и ее и подполковника: еще чего недоставало! Будто он тут, на батарее, под маскировочными сетями прячет гауптвахту, на которой положено отбывать строгий арест. Раздражение помогло ему превозмочь сонливость.

Ну куда он денет Легошину? Строгий арест предполагает пребывание взаперти, а где взять в лесу замок?

— А ты сними замок с орудия, — посоветовала Незабудка с издевкой.

Она так замерзла, что опьянела, выпив кружку кипятку.

Пришлось переселить двух батарейных связисток, которые еще не вернулись с танцев, из маленькой землянки, специально вырытой для слабого пола. Имущество их перенесли в блиндаж, потеснили мужичков из третьего расчета. В землянке остался только «сидор» Легошиной, — он лежал на нарах у нее в изголовье, — да гитара на бревенчатой стене.

Если бы дверца землянки открывалась наружу, можно было бы подпереть ее березовой жердью — чем не запор? Но дверца, как назло, открывается внутрь, снаружи она завешена плащ-палаткой, чтобы не демаскировал огонек в снарядной гильзе, когда входят-выходят.

Командир, потягиваясь и чертыхаясь, приказал разбудить кого-то из подносчиков снарядов и поставить часовым у землянки.

Строгий арест Легошиной вызвал на батарее много кривотолков. Все уже знали про чэпэ во время танцев в клубе-сарае, девчата-связистки обеспечили батарею подробной информацией.

Утром на пост заступил молоденький солдатик с забинтованной головой. Во время налета «юнкерсов» на батарею его ранило осколком в голову, возле виска. Незабудка сделала перевязку. Ранение было не из легких, но он остался на батарее.

— Когда я тебе перевязку меняла? — спросила арестованная, стоя на пороге землянки у раскрытой настежь дверцы.

— Третьего дня.

— Ну-ка, сними ушанку… Ранение касательное, но малость кровоточит… Надо бы перевязать, — и она сделала жест, будто уже начала его бинтовать.

— Принести твою санитарную сумку?

— Не боишься, что сбегу?

— Беглая Незабудка? Ха-ха. В тыл или к фашистам?

— Если тебе нарушать устав караульной службы, то по-быстрому. Одна нога здесь, другая там! — и она пропела: — Стерегите, как хотите, я и так не убегу…

Никто из начальства так и не узнал, что Незабудка делала перевязки своему конвойному.

Сидя под арестом, Незабудка узнала, что снижена в звании. Спорола с погон одну широкую и пришила три узенькие лычки — сержант, да только не старший.

В первый же день принудительного ничегонеделания Незабудка настроила гитару. Сперва напевала тихо, а затем запела во весь голос. Песни выбирала печальные, берущие за душу.

Звездным вечером у землянки собрались кучкой слушатели из ближних расчетов, так что часовому с забинтованной головой скучать не пришлось. Незабудка не видела своих слушателей, только слышала их заявки. С чувством спела «Выхожу один я на дорогу…». А когда дошла до слов «и звезда с звездою говорит», сама прослезилась, дуреха. Дыхание дало осечку.

В землянку пожаловал старший лейтенант и попросил прекратить концерт. Он признался, что сам с удовольствием слушает, но не полагается устраивать концерт, находясь под строгим арестом.

— Концерт? — хмыкнула Незабудка. — Просто бренчу себе на гитаре. Разве я приглашала кого?

— Смотрите, Легошина.

— Сама я под арестом. Но имущество мое не конфисковано? — упрямилась Незабудка.

— Могут наказать еще строже.

— Строже строгого ареста? А в каком уставе написано, что я не имею права петь, играть самой себе?

— Я предупредил вас, товарищ старший сержант:

Незабудка так и не поняла — то ли он оговорился, назвав ее старое звание, то ли сказал так умышленно.

Конвойный по утрам выпускал ее из землянки, а умывалась, она тут же, в десяти шагах от входа. Меж березками висела на ремешке, на поперечной жердочке, угловатая трофейная каска, приспособленная под рукомойник. Незабудка сама прострелила бронебойной пулей каску на макушке и вдела в дырку нерасстрелянный патрон. Патрон уперся шляпкой в днище каски, и, когда Незабудка подталкивала пулю ладонью, патрон приподымался, позволяя воде литься тонкой струйкой.

Кажется, не было на батарее никого, кто бы за эти дни не проведал строго-арестованную, не выразил ей сочувствия. Все пять суток повар присылал такие густые щи, что ложка в котелке торчком стояла. Расчет второго орудия ради праздничка выкроил четверть фляжки для согрева — все-таки четверть века Красной Армии! Хватило согреться и ей и ее конвойному.

Наводчик второго орудия, родом из оренбургской степи, несколько раз раненный, — все знали, что он неравнодушен к Незабудке, — принес несколько кубиков какао, она разводила их в кружке с кипятком — тоже подкормка. При таком чутком отношении рядового и сержантского состава батареи, да еще в своей землянке, на своих нарах, возле печурки, обеспеченной боекомплектом березовых дров, пять суток гауптвахты показались не такими мучительными.

Она знала, что на батарее к ней хорошо относятся. Но не всех же она когда-то перевязывала или эвакуировала под огнем! Она почувствовала, что в отношении многих к ней сквозит неосознанная благодарность за то, что в какую-то минуту жизни страшную безмолвно запретила им вести себя трусливо. На такой случай у нее был расхожий запас присловий, вроде «кто отстанет, того пуля первого достанет», «смелого пуля боится, смелого штык не берет», «в спину всегда легче попасть», вспоминала и строчки раешника «Фома Смыслов», вычитанные из армейской газеты:

Да, она научилась смотреть, не зажмуриваясь, опасности в глаза, но не догадывалась: еще дороже бойких заученных слов был для артиллеристов ее неиссякаемый запас надежды. Она не понимала, что само присутствие на огневой позиции симпатичной молодой женщины, отнюдь не богатырского сложения, помогало иным парням и мужичкам поднабраться смелости.

Писарь батареи, тоже ее когдатошний пациент-клиент, предупредил ее, что командиру батареи звонил подполковник. Собирает на нее материал, чтобы передать дело в трибунал. Ему очень хотелось услышать о Незабудке плохую аттестацию, однако их старший лейтенант, родом из студентов — высших математиков, вступился за Незабудку. Возможно, она на праздничном вечере набедокурила, оскорбила кого-то словами, а кого-то действием. Но у себя на батарее ведет себя по-гвардейски, хотя и независимо. Может вспылить, но в личной жизни проявляет выдержку.

Не набрав компрометирующего материала для трибунала, подполковник, злопамятная душа, решил отчислить Незабудку с батареи и отправить в запасный полк — об этом через несколько дней тоже сигнализировал писарь. Не простил ей подполковник «дурацкого приказа», сказанного во всеуслышание, в присутствии гостей, старших офицеров, девчат, приглашенных на танцы.

В сопроводительной бумаге, которая уйдет за сургучной печатью в запасный полк, не будет, конечно, написано, как на самом деле все произошло на праздничном вечере, потому что, если бы было написано правдиво, само откомандирование стало бы нелепым. Чего это вдруг старшего сержанта-санинструктора снижают в звании и завертывают с переднего края?

Струсила? В этом ее заподозрить трудно, не позволят ни орден, ни медаль «За отвагу».

Если такую боевую дивчину выгнали с батареи, значит, ясно — аморалка. И наверно, крупнокалиберная аморалка, если даже награды не выручили.

Другой неблаговидный поступок?

Нарушила воинскую присягу?

Лучше сразу в штрафную роту, чем в запасный полк, невесть в каком — во втором или тридевятом эшелоне.

Незабудка слышала, что в запасный полк отправляли и тех фронтовичек, кто забеременел. Бывало, грозили отправить в штрафную команду «за уклонение от воинской повинности».

Она начинала злиться при одной мысли, что ей предстоит неминуемое объяснение с кем-то из начальства. Хорошо, если судьба сведет со вчерашним фронтовиком, который сам томится в запасном полку после тяжелого ранения. А если там бумажная душа отсиживается от войны по всем правилам тылового камуфляжа? Будет лезть с хромовыми сапогами в душу…

Незабудка мысленно уже попрощалась с батареей; со дня на день ждала отправки. Прошел февраль — кривые дороги, а вместе с февралем прошло затишье. Сосед слева затеял разведку боем, фашисты тоже стали активничать и почти ежедневно над поредевшим, изрубленным снарядами березняком гремела канонада. По выражению старшего лейтенанта-математика, фашист вел контрбатарейную борьбу.

Незабудка и прежде держалась под огнем не слишком-то застенчиво, а сейчас так даже бесшабашно, подчас безрассудно.

После полудня начался сильный огневой налет — на немецкой батарее четырехорудийного состава калибр 105 мм не ленились и снарядов не жалели. Одновременно на березовую опушку с противным подвыванием пикировал «юнкерс-87».

— Самолет наш? — наивно спросил новобранец, запрокинув голову.

— Наш, наш, лезь в блиндаж! — порекомендовала Незабудка с коротким смешком.

Но сама при этом не торопилась укрыться в глубоком окопчике, вырытом тут же, возле орудийного лафета.

— Тебе что, жить надоело? — заорал из окопчика командир огневого взвода.

— Да, надоело.

— Отставить! А ну, сигай!.. Разговорчики!!! — Он с силой дернул Незабудку за полу шинели, она сверзилась в окопчик и оказалась рядом с ним.

И тут же над их головами ударило желто-фиолетовое пламя разрыва, потянуло прогорклым дымом. Никто из расчета не пострадал, но панораму орудия разбило, два осколка ударили в орудийный щит, оставив на нем вмятины, ящик со стреляными гильзами отшвырнуло в сторону с сумасшедшим медным трезвоном.

— Ну, убьют тебя — дело житейское, — спокойно сказал командир огневого взвода. — А если тебе руку-ногу оторвет? Да тебя и перевязать будет некому. Одна ты несешь свой красный крест.

«В самом деле, кто останется на огневой позиции, когда меня отправят в запасный полк? Весной небось работенки прибавится, — впервые задумалась Незабудка. — Хорошо — пришлют надежную дивчину. А если какую-нибудь пустельгу?»

Внезапно обострившееся чувство ответственности и незнаемая прежде тревога за бойцов батареи придали ей силы для того, чтобы не покориться несправедливому приказу.

Назавтра снова завьюжило так, что сами саперы сбились со следа, не сразу разобрались — где их собственноручное минное поле, а где немецкое. Но похоже — эта вьюга последняя.

Под снежной завесой фашисты наконец исхитрились и ночью утащили убитого сапера, примерзшего к колючкам и превратившегося в белый сугроб поверх проволочного заграждения. Злопамятный подполковник выругал вчера батарейцев последними словами за эту, как он выразился, «поблажку противнику». А командир батареи, и разведчики, и Незабудка, все, кому приходилось сиживать в боевом охранении, почувствовали облегчение: всю зиму перед глазами маячил замороженный фриц…

После танцевального чэпэ Незабудка в деревню Нитяжи не заглядывала, находила повод отбояриться. А тут сама придумала причину отлучиться с батареи в медсанбат.

Весна за минувший месяц не осталась без дела. Сугробы по краям проселка осели. Задымленный снег тронула нездоровая мартовская чернота, скользкая дорога пожелтела от конской мочи, потемнела от колес. Наверно, подумала Незабудка, дорогу теперь хорошо видать немецкой «раме»; после зимней спячки «рама» становилась все назойливее.

После медсанбата Незабудка завернула в штаб дивизиона. Она решила поговорить с подполковником в четыре глаза.

Поначалу тот подумал, что Легошина явилась к нему полная смирения. Да, она согласна поехать в штаб армии и встретиться с капитаном химслужбы, который любит танцы-шманцы-обниманцы. Но повидает она этого бойкого кавалера не для того, чтобы просить прощения, а для более серьезного дела: нужно исправить ошибку, которая вкралась прошлой осенью в донесение подполковника.

— Какое донесение? Ты на что намекаешь?

— Не намекаю, а говорю… Как вы доложили о гибели повара Аверина? «Подорвался на мине…» Аверин выполнял тогда ваш боевой приказ, — она с нажимом произнесла слова «боевой приказ» и выдержала паузу.

Подполковник тоже промолчал.

— Только несколько клочков от его шинели подобрала я тогда на берегу Десны. На батарее мне каждая минута дорога, а в запасном полку, пока меня будут расспрашивать-допрашивать, а я буду бездельничать и ждать нового назначения, у меня найдется свободное время послать рапорт с объяснением…

Незабудка повернулась, левое плечо вперед и по-строевому вышла из штаба.

Как она и рассчитывала, подполковник оставил ее в покое.

Но сама Незабудка еще долго помнила эту историю, потому что испытывала хроническое чувство неловкости, даже стыда.

В сущности, она поступила безнравственно. И не сейчас, а тогда, прошлой осенью. Как назвать ее теперешнее поведение? Кажется, это называют шантажом… Уж если ей привелось случайно узнать о лживом донесении, она обязана была тогда же сообщить: ефрейтор Аверин погиб от разрыва гранаты, когда глушил рыбу для подполковницкой ухи.

Но в драке с нечестным противником камень за пазухой — тоже подходящее холодное оружие, оно понадобилось для самозащиты.

Незабудка рассказала парню в тужурке о своих нынешних злоключениях. Он посоветовал поискать удачи в Бобруйске, город покалечен меньше Гомеля. Парень поманил Незабудку к краю тротуара и перешел на шепот: он слышал, что туда переведут какие-то тыловые службы фронта, в казармах, где перед войной стояли танкисты, ведут сверхсрочный ремонт, одной масляной краски извели сорок бочек.

И она решила вернуться в Бобруйск, мимо которого бездумно проехала вчера.

Вокзал в Бобруйске встретил ее такой же суматошной толкотней и тем же букетом запахов.

Чтобы попасть в город, надо сойти на станции Березина, а станция Бобруйск — для товарных поездов.

Поезд пришел перед полуночью, и она, в ожидании утра, пристроилась на вокзальной скамейке. На вокзале коротали ночь и местные жители; диктор по вокзальному радио советовал ночью, тем более в одиночку, в город не идти.

Оказалось, рядом с вокзалом в пакгаузе товарного двора, за железной перегородкой, принимают на хранение ручную кладь; про это в Бобруйске ко времени вспомнили. Она сдала свои вещмешки и отправилась в город налегке. А багаж, чтобы не мыкаться, не толкаться с ним у кассы, можно забрать уже с билетом на руках.

Утром на площади у вокзала пассажиры осаждали одного-единственного извозчика. И фаэтон дряхлый, и возница старик, и лошадь престарелая, и сбруя из обрывков ремней и веревок. Незабудка к фаэтону и близко не подошла, ей такой транспорт не по карману. Как-то встретит ее город?

Утром в поисках крыши она обошла ближнюю окраину. Немощеная улица густо заросла травой. По улице так редко ездили, что колея едва угадывалась. А тротуар — вытоптанная в траве песчаная дорожка.

Посередине улицы спокойно и домовито разлеглись козы. Они блеяли на разные голоса — кто дискантом, а кто басом. И почему-то их кличут немецкими именами: Марта, Луиза, Берта.

«Всегда коз так называли или окрестили после оккупации? — мельком подумала Незабудка. — И как этим козам удалось выжить?»

Сколько доставал глаз, все дома на улице целы, но тем чаще, поднявшись на крыльцо, постучав в дверь и изложив свою просьбу, она слышала отказ — ни комнаты, ни угла.

Несколько домохозяев участливо посоветовали обратиться в жилищный отдел горсовета….

Вот не думала Незабудка, что такую роль в ее жизни после войны будет играть «жилая площадь», или, как здесь говорят, «жыллева плошча».

Завгоржилотделом посмотрел на нее так, словно она в чем-то перед ним провинилась и пыталась скрыть вину. Ему стоило взглянуть на ее фигуру, чтобы уличить, вывести на чистую воду. Не предложил даже сесть!

Она пожалела, что на гимнастерке у нее нет нашивок за ранения, нет наград. Увидел бы, что просит его не замухрышка какая-то, а заслуженная фронтовичка, возможно, переменил бы отношение. Но надевать парадную гимнастерку, когда ремень распущен до последней дырочки, она стеснялась.

«До чего отчетливо все написано на лице этого зава! — Незабудку обидело отношение к ней. — Некоторым природа помогает скрывать ограниченность, они даже выглядят умниками. А этого насквозь видно, казенная душа. Отказал мне с удовольствием…»

Незабудка протянула красноармейскую книжку, по зав не заглянул туда, а снова оглядел ее фигуру, и во взгляде этом можно было прочесть: «Как же это ты, гражданочка?.. Кто воюет, а кто подолом крутит…»

— В военкомате покажете. А что вас, собственно, связывает с Бобруйском — родственники или случайные знакомые?

Такого вопроса Незабудка не ожидала и не сразу нашлась, что ответить.

— А где мне теперь жить? В немецком доте, который не успели взорвать? Вернуться на передний край? Найти блиндаж в пять накатов?

— У меня для вас землянки и под одним накатом нету… И все почему-то прутся сюда, в Бобруйск…

— Разве я не вольна жить, где хочется?

— Ну и живите, где вам хочется. Но я не могу потакать всем проезжим. Тем более вам требуется, — он снова неторопливо оглядел посетительницу с головы до ног, — площадь на двоих. А документов семейных, какие полагаются, у вас нет.

«Бессердечный истукан», — выругалась Незабудка про себя. Она с трудом удержалась, чтобы не наговорить дерзостей, с трудом удержалась от слез. Да такого толстокожего и не промочишь слезами.

Обратная дорога до станции показалась длиннее, чем была утром, когда шагала в город. Потому ли, что устала, или потому, что злилась на грубияна по жилищным делам?

Мысленно она уже прощалась с Бобруйском. Хорошо, что на всякий случай попросила выписать воинский литер до самого Соликамска, поедет к деду на Урал. За деда она могла бы поручиться — он не посмотрит косо на ребеночка. А бабка станет коситься на «суразенка», так в их местах, на сибирский манер, называют ребенка, прижитого без мужа… Если бы дед жил дома, он бы ей помогал, как мог. На бабку она не рассчитывала, у нее зимой снега не допросишься. А вообще-то, конечно, легче жить там, куда война не добралась, где ничего не разрушено, откуда уже уехали эвакуированные, если они там жили, где ни одна крыша не сорвана взрывной волной, ни одно стекло не разбито осколком, пулей, где даже бумажные полоски не наклеивали на окна и затемнения не знали. Впрочем, их Усть-Боровое и в мирное время «затемнялось» — три фонаря горели на всю окрестность…

Незабудка стала в очередь к билетной кассе, длинный выстроился хвост. Судя по всему, придется простоять полдня. Настроение у Незабудки препаршивое, и симпатичная женщина, стоявшая перед ней, несколько раз озабоченно посмотрела на ее расстроенное лицо, в котором было и что-то очень женственное, и мальчишеское, затем спросила: что за беда случилась?

Незабудка рассказала о неудаче в Гомеле и Бобруйске. Хотела устроиться поближе к тем местам, где довоевывает муж, чтобы поскорее встретиться. На Урал же едет только потому, что деваться некуда.

Симпатичная женщина сказала, что она тоже из армейских; впрочем, это было заметно по тому, как она подтянуто держалась. На ней кирзовые сапоги, юбка цвета хаки, но шелковая кофточка с широкими рукавами и берет трофейного происхождения.

Выслушав про бессердечного истукана, она сказала:

— Безуважливый, невнимательный человек. А ты, дочка, без разведки в атаку бросилась. Надо было тебе к самому ППШ на прием пробиться.

Речь шла о председателе горсовета. С начала войны к нему приклеилось партизанское прозвище Товарищ Ш., а в городе его называли ППШ, что в житейском обиходе как будто означало Петр Петрович Шапошников, а может статься, его крестным был попросту наш автомат.

В очереди объявили, что касса закрывается, продавать билеты на брянский поезд будут после шести вечера. Началась перекличка. Парень в рыжем зипуне и сам рыжий обходил очередь с чернильным карандашом. Каждый слюнявил левую ладонь, и рыжий парень рисовал на ней цифры.

Симпатичная женщина посоветовала Незабудке, когда их перенумеровали, еще раз сходить в город, найти горсовет и, если удастся, поговорить с ППШ. Об очереди пусть не тревожится — она не отойдет от кассы, будет стоять как вкопанная, ей не впервой — на зенитной батарее она дневалила и дольше.

«Чем болтаться без толку в зале ожидания, — подумала Незабудка, — пойду в город. Чем я, собственно, рискую? Только тем, что выслушаю еще один отказ»

Старый особняк на улице Карла Маркса, при оккупантах здесь помещалась городская управа. А сейчас обосновался горсовет, это рядом с базаром.

Незабудка сидела в приемной председателя горсовета и озабоченно думала — как бы не пропустить очередь за билетом. Вернется на вокзал, а симпатичной женщины в кирзовых сапогах и в берете уже и след простыл?

Она сжала в кулак левую руку, на ладони цифра «93». Не хотелось, чтобы председатель увидел чернильный номер.

— Сядь, нехай полы не висят, — ППШ подвинул ей стул.

ППШ оказался человеком внимательным и дружелюбным. Ей не пришлось долго рассказывать о себе. Он перелистал красноармейскую книжку и вложенные в нее справки о ранениях, выписки, наградные удостоверения.

— Считать мужем и женой, — прочел ППШ в полковом приказе и понимающе поглядел на посетительницу. — Ну, а раз вы замужняя, то и помочь вам следует не только как демобилизованной, но и как жене военнослужащего, находящегося на фронте.

Он поднял трубку и стал кому-то звонить.

— …Ну, а на Березинском форштадте? Под сургучом? А до каких пор? Нет, нет, Василь, это совсем лишнее. Зачем дверь взламывать? Отучайтесь ломать и учитесь строить. Есть ключ? Тем лучше. Запиши — Легошина Галина Ивановна. Пригласи понятых, составь опись вещей… Да что ты, Василь, такой забывчивый? Возьми расписку, что вещи взяты под сохран. Зачем тебе пятница? Прямо сейчас. Через час, не позднее. А я проведу опросом…

Она встала, в волнении растеряв слова благодарности. ППШ попросил подождать, даст ей бумажку.

«Бумажка! Все дело в том, кто и как произносит это слово, — подумала Незабудка. — Иногда бумажка как-спасательный круг, как путевка в жизнь, как волшебный талисман с подписью и приложением гербовой печати».

Писал ППШ медленно, подписался коряво, хотя и с завитушками, поморщился — и ей стало ясно, что рука У него болит и плохо сгибается не то в локте, не то в запястье.

Незабудке выделили под жилье пустующую комнатку на Березинском форштадте. Прописка будет временная, и адрес у нее временный, а там, обнадежил ППШ, видно будет, без крыши над головой не останется.

Прежде в той комнатке жила учительница немецкого языка. Бежала из города с фашистами. Скоро год, как комната опечатана.

— Ты голову держи выше, — напутствовал при прощании ППШ. — Крылья опустишь, тебя и куры заклюют.

Он объяснил, куда нужно пойти, учреждение находилось на другом конце города, за крепостью.

Незабудка поблагодарила, встала как по команде, козырнула и, почувствовав неуместность этого, покраснела, повернулась на каблуках, руки по швам, через левое плечо — когда-то она проделывала это с залихватским изяществом, — и вышла из кабинета.

Она шагала торопливо, не забывая о номере «93» на ладони, — как бы не пропустить очередь за билетом! — но вдруг громко рассмеялась.

Вот дуреха, нашла о чем тревожиться! Как далека она сейчас от вокзальной толкучки, от симпатичной женщины, стоявшей впереди нее, как много времени вместилось в эти два часа! Не пересадку сделала она еще одну, а шагнула в другую жизнь. Может, ей уже не понадобится военный литер до Соликамска.

Она поглядела себе под ноги и с удовольствием отметила, что почва в этом Бобруйске не глинистая, песок. Наверное, после дождя здесь грязи не бывает и туфли не заляпаешь.

В учреждение пускали по пропускам; там работал товарищ Василь, в чьем распоряжении находилась пустующая комната.

Никакого отношения к горжилотделу тот товарищ, слава богу, не имел.

Она ждала в бюро пропусков, вчитывалась в спасительную бумажку и раздумывала:

«Почему же ППШ до сих пор не выгнал того чинушу — чернильную душу? Полагает, что всегда можно исправить ошибку, допущенную в горжилотделе? Но не всякий пробьется к ППШ на прием, как я сегодня. Почему же хороший человек мирится с тем, что у него в помощниках сидит плохой человек? И может ли после этого хороший человек по всем статьям называться хорошим?»

Сворачивая за угол или минуя перекресток, товарищ Василь, сопровождавший Незабудку, с интересом поглядывал на таблички с названием улиц. Заметив недоумение Незабудки, он сказал:

— Думаете, боюсь заблудиться? Я пройду через город и с завязанными глазами.

Он рассказал, что во время оккупации товарищ ППШ дал ему боевое задание устроиться в городскую управу — отряду «Чырвоная зорка» нужен был связной. Когда-то, еще до войны, сопровождающий рисовал плакаты в Доме Красной Армии. Этот опыт пригодился, когда он вырезал трафареты, мастерил из жести таблички и малевал новые названия улиц. Особенно много возни было с переименованием главной, Социалистической улицы. До революции улица называлась Невской, и бургомистр решил восстановить старое название. Но потом вспомнили, что Александр Невский разбил псов-рыцарей на льду Чудского озера, это он сказал: «Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет». И тогда Невскую улицу переименовали в Муравьевскую. Нет, это не в честь декабриста Муравьева-Апостола, который служил в Бобруйской крепости, а в честь генерала Муравьева-вешателя, который расправлялся с польскими повстанцами, а повстанцы те же партизаны. Не успели в управе заготовить и десяток табличек, как улицу назвали Хауптштрассе. Среди предателей, хозяев городской управы, был какой-то отъявленный монархист. Он переименовал Советскую улицу в Романовскую, улицу Карла Маркса — в Скобелевскую, появилась даже Столыпинская улица. Незабудка забыла, кто такой Столыпин, но помнила, что учительница Анна Ильинична рассказывала, как после 1905 года палачи вешали революционерам на шею «столыпинский галстук»…

Когда шагали по Чонгарской улице, Незабудка узнала, что улица названа в честь Чонгарской кавалерийской дивизии стоявшей в Бобруйске после гражданской воины. Незабудка глянула на товарища Василя — на нем кавалерийская фуражка с выцветшим околышем, кожанка, из-под которой виднеется военная гимнастерка с отложным воротничком, каких давно не носят, синие галифе и кавалерийские сапоги с узкими голенищами. Можно подумать, что товарищ Василь сам из этой Чонгарской дивизии, только шпоры позабыл надеть.

Чонгар, Сиваш, Турецкий вал — все это на Перекопском перешейке, где наши разбили генерала Врангеля и прорвались в Крым. Родные места Павла, оттуда и до Керчи не так далеко, Павел называл Перекоп воротами в Крым…

Наконец добрались до Березинского форштадта. Незабудке приглянулся домишко о трех окнах, который они искали, понравились будущие соседи — пожилой одинокий железнодорожник Вашкевич и молодая Данута, работающая в швейной мастерской, тоже одинокая.

Незабудка обратила внимание на то, что жители домика поздоровались с товарищем Василем, как со старым знакомым. Может, он и комнату эту когда-то запечатал сургучной печатью?

Соседей записали в понятые, сорвали сургучную печать, и все вошли в комнату.

Вашкевич уверял, что фашисты отправили учительницу принудительно, как сотрудницу городской управы.

— Это вы потому, Максимыч, ее защищаете, что сами не сразу со станции в лес убежали. Сперва у вас душа в пятки сховалася и только потом… — сказала Данута жестко и добавила с недобрым огоньком в глазах: — Учительница уехала добровольно. Накануне к ней заявился фриц — офицер. Когда прощались — рыдала, а потом побежала за ним вдогонку.

Незабудка промолчала, не хотела ни сочувствовать, ни осуждать за глаза…

— Разговаривала по-немецки бойчее, чем по-нашему, — вспомнил Вашкевич.

— Шпрехен зи дойч? — усмехнулась Незабудка.

— А ведь она могла, ох как могла пригодиться нам, — подал голос товарищ Василь, — когда служила в городской управе секретаршей.

— Секретуткой, — поправила его Данута. — Городская управа — черт с ней! Но она же потом в зондеркоманде, сволочь, околачивалась, в гестапо.

— И много жертв на ее совести?

— Никого не выдала, — ответил Василь.

— Но она все равно виновата без прощения, — настаивала Данута. — Уже за одно то, что могла помогать, спасать, но не делала этого.

Воздух в комнате затхлый, пахнет несвежим бельем, нафталином, пылью. Скорей распахнуть окно! Данута на скорую руку протерла стекла, оказывается, комнатка светлая.

Откуда налетело столько пыли, если дверь была запечатана, а окно закрыто?

Можно при желании расписаться пальцем на подоконнике, на столике у окна, на обоях, на полке с книгами и газетами, на каждой из трех табуреток, на большом тазу, стоящем в углу, на круглой печке, на тарелке репродуктора, на неказистом шкафу.

Незабудка открыла дверцу шкафа. С тыльной стороны дверцы висели пояса от платьев. Видимо, хозяйка комнаты сунула впопыхах платья в чемодан, а пояса от них забыла. Незабудка чисто по-женски пожалела учительницу, а Данута со злорадством сказала:

— Так ей, немецкой приживалке, и надо.

К концу дня все формальности остались позади, и новая жиличка расписалась под перечнем вещей, составленным в двух экземплярах. Хозяйкино белье, одежду, немецкие учебники, утварь, всевозможные мелочи загрузили в корзину и поставили на пустой шкаф. Но не включать же в опись наперсток! Незабудке странно думать, что она будет пользоваться этим наперстком.

Товарищ Василь положил в карман кожанки опись вещей и ключ от корзины, глянул на ручные часы, воскликнул: «Однако!» — надел фуражку с блеклым синим околышем и торопливо попрощался.

Незабудка тоже забеспокоилась — который час? Счастливая, совсем позабыла о времени!

Поезд, на который она рассчитывала попасть, ушел двадцать минут назад, а с ним, скорее всего, уехала и зенитчица. Не пришлось с ней попрощаться, никогда Незабудка ее не увидит, не поблагодарит.

Василь ушел, а Вашкевич и Данута, то помогая, то мешая друг другу, рассказали Незабудке его историю.

Предатель Жорж Фат, засланный гестапо в городское подполье еще осенью 1941 года, стал начальником штаба организации и выдал подпольщиков. Василь оказался среди арестованных службой СД на Романовской улице. После допросов, пыток их перевели в камеру во дворе типографии, оттуда в тюрьму на Сенной Улице. Когда в камеру смертников поздно вечером вошел часовой, Василь, спрятавшийся за тюремной дверью, убил его ударом бутылки по голове. Автомат убитого подобрали, пустили в дело, застрелили еще двух часовых, и вся группа убежала в лес под Еловики…

Уходя, сосед Вашкевич пообещал сегодня же вечером привезти новой жиличке ее вещи, когда узнал, что они лежат в камере хранения ручного багажа. Он и подводу найдет на товарном дворе, возчики знакомые, а расплатится бутылкой самогона. На станции все знают Вашкевича! Ему выдадут багаж даже в том случае, если Легошина затеряла свои квитанции.

Незабудка осталась с Данутой в пропыленной комнате с ободранными обоями.

Незабудка решила вымыть полы и принялась за это дело с энтузиазмом. Но вот вытаскивать ведра из колодца и носить их за полтора квартала… Это стало заботой Дануты.

На книжной полке, под немецкими учебниками и словарем, лежит пачка пожелтевших газет. Данута вынесла их во двор, перетряхнула и положила на старое место; газеты всегда могут понадобиться.

Вымыт до блеска большой таз, будет в нем купать малыша.

А рядышком с тазом стоял заслуженный утюг. Когда-то он работал санпропускником, а позже Незабудка отдраила его прибалтийским песком и прокипятила для дальнейшей жизни.

Печка в углу комнаты обита гофрированным железом. До уборки она была серой, а сейчас лоснилась черным лаком.

Не меньше обрадовалась ожившему репродуктору, к нему тоже вернулся черный цвет.

— А радио разговаривало при фашистах?

Данута только что пришла от колодца и отдыхала, опершись о косяк двери.

— Еще сколько брехали! И по-своему, и по-русски, и по-нашему.

— Интересно, что германская сводка набрехала напоследок? Что услышала учительница перед бегством? — неожиданно подумала Незабудка вслух. — О скольких наших победах промолчал репродуктор за последний год, выключенный…

На фронте Незабудка совсем забыла, что по разным волнам гуляет радио без шифра, без условных словечек, непонятных противнику, и очень обрадовалась, что в комнате есть черная тарелка и она будет сообщать ей всякие новости. Разве можно пропустить мимо ушей хотя бы одну фронтовую сводку, пока Павел и другие товарищи воюют на Третьем Белорусском, пока идет война народная?

Радостно было услышать в шесть утра Государственный гимн, узнать о новых успехах на фронте.

На Незабудку обрушился бурный поток новостей.

Что принесло с собой раннее утро — пятница 13 апреля? Умер президент Соединенных Штатов Америки Франклин Рузвельт, и его место занял вице-президент Гарри Трумэн. На всех зданиях советских государственных учреждений два дня будут висеть траурные флаги. Госпожу Клементину Черчилль наградили орденом Трудового Красного Знамени за то, что она собирала в Англии фунты стерлингов для медицинской помощи Красной Армии. Что-то Незабудке не попадался английский перевязочный материал. Наверное, на те фунты англичане оборудовали несколько госпиталей, вполне возможная вещь. Югославский маршал Иосип Броз Тито присутствовал в ЦДКА на концерте Краснознаменного ансамбля песни и пляски, а на следующий день выехал поездом из Москвы, счастливого ему пути в Югославию! Из Польши приехал президент Рады Народовой господин Болеслав Берут, а с ним премьер-министр господин Осубка-Моравский — добро пожаловать! Маршала Василевского наградили орденом «Победа» — давно пора, толково командует их Третьим Белорусским фронтом! Вернулась из эвакуации и вновь открылась Третьяковская галерея. Начинаются экзамены в вузах. Праправнучке генералиссимуса Суворова, ей 69 лет, вручена медаль «За оборону Ленинграда». В Туле возобновили производство самоваров. С оружейного завода вернулся старый мастер, не разобрала фамилию, еще до войны он изготовил двадцать пять тысяч самоваров. Авось и она посидит когда-нибудь у самовара из двадцать шестой тысячи, почаевничает в свое удовольствие, да не вприглядку. У самовара я и мой Павлуша, вприкуску чай пить будем до утра…

В Москве объявили приказ начальника гарнизона — все войска, военно-учебные заведения и учреждения с 15 апреля 1945 года переходят на летнюю форму одежды. Хорошо, у кого она есть, эта самая летняя форма одежды, а вот у нее с платьями и туфлями дело, если высказаться по-немецки, швах… А потом пошла радиопередача на белорусском языке: «Увага, увага! Говорыць Менск! Добрай ранiцы, товарышы радыёслухачы!..» Давали советы и наставления: как приучать коров к полевым работам.

Каждый раз, когда со скрипом, сама по себе, открывалась дверца пустого шкафа, Незабудка торопливо закрывала ее. Будет ли она когда-нибудь по утрам задавать себе вопрос: «Какое платье надеть сегодня?» Сможет ли приодеться, хотя бы совсем скромно, к демобилизации Павла?

Завязывая перед отъездом из полка «сидор», она подумала: если бы не подарки добрых людей, которые узнали о ее демобилизации, — отрез на гимнастерку, юбку, хромовые сапоги, кожаные перчатки, кашне — и укладывать было бы нечего. Перед штурмом Кенигсберга она выкинула почти все свои вещички и, кроме санитарной сумки, набила перевязочным материалом «сидор». Чем дольше ползаешь под плотным огнем, тем быстрее тают бинты и вата, их частенько не хватает.

Вот бы загрузить пустой шкаф нарядным барахлом, брошенным хозяйкой того немецкого дома под Кенигсбергом, где в подвале был оборудован перевязочный пункт. Не меньше шести комплектов платьев, костюмов, пальто, туфель припасла себе хозяйка-немка, а белья набила в ящики видимо-невидимо, хватило бы одеть всех девчат медсанбата.

Нет, она не жалеет, что шкаф совсем пустой.

Из вещей Незабудки, которые украсили комнату, следует прежде всего назвать плащ-палатку. Она повесила ее на обшарпанную стену, всю в потеках и темных квадратах на месте снятых картин. Эта плащ-палатка укрывала Павла под кручей на берегу Немана той июльской ночью.

Для Незабудки плащ-палатка — самое драгоценное из всех изобретений нашего века!

Она умела быть и крышей лесного шалаша, и дождевиком, и одеялом, и матрацем, и кровлей над траншеей, и тентом над полуторкой, а сейчас висит на стене ковром. Не всякий персидский ковер может сравниться с этой плащ-палаткой.

Когда-то, на заре туманной юности, Незабудка не обращала особенного внимания на крышу, разве если та была причудливой формы или если на ней гремел жестяными крыльями забавный петушок-флюгер. Крыша подразумевалась сама собой, крыша и крыша… И только на войне она стала такой желанной. Уважение к крыше появилось, когда в верховьях Днепра зарядили ливни-проливни. Уже не пообедаешь, поставив котелок на дно окопа, где под ногами мокрая глина, лужа, не поставишь котелок и на осклизлый бруствер окопа. А на лесной опушке хорошо бы найти ровный пень, пристроить на нем котелок и сидеть перед ним на корточках, доставая хлеб из-за пазухи.

Дождевые капли стекают с каски за шиворот, падают в котелок со щами, и без того жидкими и остывшими, капают в ложку, когда несешь ее ко рту. А потом ложишься спать в сыром белье, в мокрой, тяжелой шинели, в набухших от воды сапогах, чавкающих, даже когда поворачиваешься с боку на бок. Как мечтала она отоспаться, вытянув ноги, стащив сапоги, размотав портянки, чтобы пошевелить пальцами…

Первую фронтовую осень Незабудка прослужила санинструктором на батарее. Не рыть же для нее одной отдельно землянку! Она ночевала в кабине грузовика, который таскал пушку. Какая-нибудь да нужна человеку крыша над головой, черт побери!

А как соскучилась по мягкой подушке! Одно время даже возила с собой наволочку — то набивала ее сеном, то засовывала в нее завернутый в гимнастерку противогаз, а то — пару белья и перевязочный материал.

«С давних времен на ковры вешали шашки, ружья, кинжалы. А на моем ковре-палатке пусть висят по углам на гвоздях каска и фляга».

Много воспоминаний связано у нее с этой каской в царапинах, с вмятинкой на темени, в заусенцах там, где чиркнули пули. Эту каску она дала Павлу, чтобы выгреб песок, углубил окопчик под корягой. Позже отмыла каску от песка, тщательно прополоскала в неманской воде, и тогда каска превратилась в посуду — Незабудка зачерпывала чистую воду на стремнине и поила раненых.

Девчата, когда она оформляла демобилизацию в санотделе армии, смеялись — оставила себе каску!

— Куда тебе, модница? Тоже нашла шляпку для мирной жизни!

Но Незабудка заупрямилась и каску вместе с плащ-палаткой, трофейным пятнистым макинтошем, флягой, котелком и кружкой взяла с собой. Каску уложила нутром вверх на дно «сидора».

Девчата из санотдела посмеялись еще больше, когда увидели, что во второй «сидор» она положила утюг.

— Охота тебе горбатиться из-за этой чугунины! Еще навредишь себе этим трофеем.

— И вовсе не трофей. Я с этим утюгом еще с Белоруссии неразлучная. И просто так, выгладить воротничок хорошему человеку, и проверка по форме двадцать…

Она нашла утюг в необитаемой избе, на загнетке давно не топленной печи, где у хозяйки когда-то тлели угольки. В Белоруссии было столько угольков на пожарище, что хватило бы разжигать утюг всю жизнь.

Был случай, после ранения, после госпиталя ее хотели послать в чужой полк. Незабудка упрашивала капитана, который формировал маршевую роту:

— Как же я со своими орлами расстанусь? Полвойны вместе отмучились. И потом у меня же там имущество осталось: запасные портянки, пара белья, сапожки по ноге, без преувеличения…

— И это все?

— Еще утюг мой остался дома.

— Утюг? Это еще что за табельное имущество? Первый раз слышу.

— А как же! Забыли форму двадцать? Зато у меня славяне редко чесались, а сыпняком никто не болел.

Капитан рассмеялся, оттаял, и через несколько дней Незабудка была у себя в полку.

Не очень-то приятно бывало в час батальонного затишья, когда все перевязки сделаны, все тяжелораненые эвакуированы, заниматься проверкой по форме № 20, но что поделаешь… «Во-о-о-зду-у-ух!» — орал часовой, завидев Незабудку, шагающую в роту с сумкой на плече и с утюгом в руке.

Рука немела от усталости, подолгу давила она раскаленным утюгом на швы, воротники, проймы рубах и гимнастерок. Случалось, гладильный сеанс сопровождался легким потрескиванием. Как это старый солдат спрашивал у Василия Теркина насчет вшей? А тот ответил: «Частично есть». Вот и у них в батальоне вши частично заводились, тем более после ночлега в отбитых блиндажах, где немцы долго держали оборону без отлучки в баню.

Она не тратила новые бинты на подворотнички, но могла выстирать, прокипятить старые бинты, высушить их, выгладить, аккуратно нарезать и тогда эти кусочки бинта становились подворотничками… Вот и не поднялась рука выбросить заслуженный утюг, столько он проехал на санитарных повозках и машинах по фронтовым стежкам-дорожкам.

Павлуша нередко журил ее за упрямство, а заупрямиться иногда очень даже полезно!

Она заупрямилась еще раз, когда сдавала оружие. Сдала автомат, две гранаты, парабеллум с двумя обоймами патронов, все, что за ней числилось. Но утаила браунинг № 2, никелированный, подарок бойцов седьмой роты к Женскому дню.

Браунинг подарили ей после того, как вытащила из-под огня командира седьмой роты, раненного в голову. Оружейники приклепали к рукоятке браунинга табличку, и кто-то вырезал на ней: «Незабудке от 7-й роты. 8 марта 1945 г.» Может, неизвестный гравер написал бы поподробнее, но табличка — невеличка.

Если браунинг найдут, нахально назовет его личным именным оружием, не подлежащим сдаче. Но при этом она все же сильно сомневалась в праве держать оружие после демобилизации, а потому кобуру выкинула, а браунинг сунула на дно каски, уложенной на дно «сидора». Когда обосновалась в комнате и распаковала вещи, завернула браунинг в масляную тряпку и спрятала в печке. Кому взбредет в голову шарить летом в поддувале?

Поселившись в приветливом домике о трех окнах, Незабудка завладела еще одним богатством — могла пользоваться банькой, которая пряталась на задах огорода Вашкевича. Ходить в общую баню уже трудно, а в баньке с печкой-каменкой она с помощью Дануты после генеральной уборки вымылась на славу.

Пора привыкать к тому, что после бани никто ей белья не сменит, нужно самой и мыло раздобыть, и постирать, выгладить загодя. Женским бельем она на фронте так и не разжилась, рубашки носила мужские, бязевые, согласно правилам вещевого довольствия.

В снарядной гильзе стоял букетик лесных фиалок купленный на базаре, — вроде бы подарок Павла. Новоселье справили втроем — пришли Данута и Вашкевич. Он принес картошку для общей трапезы, принес бутылку самогона-первача, который выпросил у кого-то с маневрового паровоза, и вручил все эти дары новой жиличке:

— День дню рознь, один — мачеха, а другой — матка!

Вашкевич приложил палец к губам и шепотом, будто это была государственная тайна, подробно рассказал о старой диверсии подпольщиков с товарной станции Бобруйск. Они пустили навстречу поезду, шедшему со станции Березина, груженый вагон. У железнодорожного переезда через Пушкинштрассе произошло крушение. Был разбит паровоз, два вагона с продовольствием и цистерна с мазутом; все другие вагоны сошли с рельсов. Незабудка заметила, что Данута слушает Вашкевича с раздражением, которое не хочет скрывать. Может, она слушала это уже много раз? Может, ей претят хвастливые нотки рассказчика?

Данута даже перебила Вашкевича смешком:

— Если бы не врал, все бы правда была.

Послушать Вашкевича, так крушение у Пушкинштрассе стало поворотным пунктом во всей мировой войне, и, если бы не эта диверсия, еще неизвестно, чем бы кончилась операция. Может, даже пришлось бы отложить вызволение Беларуси от немецких захопников, по-русски — оккупантов.

Когда Незабудка пригласила к столу, Вашкевич потер темные, неотмываемые руки и сказал про себя шутейно:

— Я на работу так-сяк, а на еду мастак.

Незабудка пожалела, что нет гитары. Данута вышла и минут через десять принесла гитару — выпросила у соседки, живущей в угловом доме напротив колодца. Это у нее в палисаднике желтеют подсолнухи, самые высокие на их улице.

Конечно, не обошлось без любимой песни «Давно мы дома не были»:

Песни Незабудка пела большей частью невеселые: «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк», «Огонек», «Заветный камень».

Вспомнился прощальный вечер в блиндаже седьмой роты. Она не выпускала из рук гитару, ребята нашли ее в брошенном господском дворе. Незабудка наигрывала-напевала:

Вашкевич выпил несколько стопок самогона, закусил картошкой. На прощание он покосился на недопитую бутылку, вздохнул, напялил замасленную форменную фуражку и ушел на свою станцию Березина, чтобы до света цеплять и расцеплять вагоны, нырять под буфера, подавать сигналы маневровому машинисту и слышать в ответ короткие гудки, слышать грохот вагонов, трогаемых с места, слышать натужный скрежет тормозов.

Данута не торопилась к себе, она еще не успела поделиться своими горестями, тем, что у нее отбылось, как говорят белорусы, за годы войны.

Родом она из-под Гродно, там ксендз и окрестил ее польским именем. Дануте можно дать за тридцать, это из-за пряди седых волос, но в редкие минуты, когда смеется, — сразу молодеет.

Подоспели сумерки, Дануте долго не удавалось зажечь керосиновую лампу.

— Спички у нас противопожарные, — засмеялась Незабудка. — Никак не зажигаются.

Она пыталась вызвать улыбку у Дануты, но та шуток не понимала, а вернее — не принимала. Переспрашивала на полном серьезе, потом слышался тихий смех, да и то редко. После всего пережитого в Дануте что-то надломилось…

Она со дня на день ждет возвращения мужа из строительного батальона. Ее Петрусь томился в плену и оттуда сбежал к партизанам, в отряд «Народный мститель».

До плена был тяжело ранен, но справки о ранении нет. Неужели справка обязательна при таком большом шраме? Шрам идет от правого плеча, пониже затылка, к левой лопатке.

В отряде у Дануты умер ребенок от воспаления легких.

Это было во время похода по замерзшим болотам, отряд со всех сторон обложили каратели, и партизаны с боем вырывались из огненного кольца.

Не всегда удавалось ей при этих рассказах удержаться от слез, и, вытирая их кулаком, она говорила:

— Не я плачу, беда плачет.

Данута рассказывала, как они штопали чулки и носки, натягивая их на гранаты: очень удобно. Зерно, выколоченное из ржаных охвостьев, мололи жерновами вручную. Но как туго ни бывало с продовольствием, в лагере держали с десяток кур. Партизанские разведчицы, в их числе Данута, носили яйца в дальние деревни на продажу немцам, полицаям.

По-видимому, люди, которые много пережили, становятся заботливее друг к другу. Данута была полна сочувствия к новой соседке, чей муж продолжал воевать. И ей тоже не от кого ждать помощи. Данута не рассказывала о себе подробностей, но Незабудка понимала, что та хлебнула горя по ноздри — и когда везли в арестантской теплушке в неметчину, и после того как выпрыгнула из вагона и вывихнула ногу, и когда перевязывала раненых в партизанском лазарете, где встретила Петруся, и позже, когда тонула в пойме Березины, где-то между Бегомлем и Зембином, и, наконец, трижды переходила через линию фронта.

Скоро год, как Данута приехала в Бобруйск, работает в швейной мастерской, которая называется «Ателье № 2». На самом деле, как видно из прейскуранта, их мастерская — второго разряда. Теперь заказчики чаще переделывают, перелицовывают из старого, нежели шьют из нового материала. Данута преимущественно занята тем, что распарывает трофейную одежду. В переделку идут мундиры, кителя, шинели. Самое хорошее трофейное сукно — черное, эсэсовское. А после того как мастерскую запирают — железная дверь, железные ставни, — Данута убирает помещение. За это платят еще полставки.

Она старше Незабудки лет на пять, но перенесенные обеими невзгоды уравняли их — будто ровесницы. Почувствовали взаимное доверие и потянулись одна к другой. Обе ждут мужей, обе понимают, что, держась друг за друга, легче будет их дождаться.

Данута доставала картошку, лук, капустные кочерыжки, и Незабудка варила вполне съедобный борщ, приправляя его молодой крапивой, которая со злой щедростью росла за банькой, на огороде Вашкевича.

Нужно было купить семена для огорода, и Незабудка забеспокоилась — как бы ей не обмишуриться. Семена огурцов, зерна мака или подсолнуха мы хорошо знаем, потому что едим их. А вот отличить семена моркови от петрушки…

У Дануты есть примус, но бензином его заправлять опасно, еще взорвется, а керосин раздобыть трудно. Продают его не каждый день, очередь выстраивается огромная. Впрочем, женщины пропускали Незабудку вперед, учитывая, что она в положении.

Удивительно, как быстро она обжилась в своей обители! И эта комната казалась поначалу неприветливой?

Незабудка приохотилась к радио и недоумевала — как это она раньше могла жить, не окунаясь с головой в большой мир?

Внимательно слушала сводки Совинформбюро — не упоминается ли 3-й Белорусский? Вышел приказ по их фронту — овладели городом и крепостью Пиллау. Жаль, нет у нее этого квадрата карты Восточной Пруссии, не догадалась выпросить у кого-нибудь из штабников при демобилизации. Успех, по всему видно, большой — двадцать артиллерийских залпов из 224 орудий обещали отгрохать 25 апреля в 23 часа.

Прослушать утренние известия стало для нее такой же необходимостью, как умыться после сна или пожелать Павлу доброго утра и благополучия. Какие бы радостные новости ни сообщал диктор, для Павла каждый день оставался днем смертельной опасности. Трудно сказать, как будет потом, но пока она не умеет не думать все время о Павле.

Снова и снова вспоминала свою жизнь с Павлом, минуты, когда обоих искали одни и те же пули, снаряды и когда они оставались вдвоем во всем мире…

— Ты меня определенно приворожила, — сказал он как-то с хриплым смешком. — Прямо ворожея.

— Так и ты околдовал меня, леший мой, весь в шрамах, залатанный… — Она прыснула ему в плечо.

— Вот так история! — деланно изумился он и повел плечом. — Выходит, наша семейка на нечистой силе держится…

Она с удовольствием рассмеялась, счастливая.

Как бы ей ни приходилось тяжко, как ни бывала близка к отчаянию, она даже мысленно не обращалась к Павлу, желая оградить его от своей беды.

Она любила воображать себя рядом с Павлом не в горестные, а в радостные минуты.

Было бы эгоистично заставлять Павла переживать ее невзгоды, сострадать ей в несчастьях. Она тянется к нему душой прежде всего тогда, когда может делиться с ним радостью, приласкать взглядом, смехом.

«Не вздумай меня жалеть! Хоть и живу в одиночестве, но я совсем не одинока, потому что у меня есть ты, я всегда возле тебя, с тобой, а в мечтах могу перенестись в твои ласковые руки. Только ты держи меня всегда при себе, возле своего сердца…»

Вот и сейчас — запыленная комнатенка превратилась в чистую, висит ковер-палатка, застлана постель, она причесалась у чужого зеркала и зажмурилась:

«Вот и справила новоселье вместе с Павлом!»

«11 апреля 1945 года. Родная Галя, несколько дней, как мы расстались, а до сих пор вижу — бежишь через улицу, мимо афишной тумбы к набережной, но река за дымом не просматривается. В том зеленом доме с глубокой аркой долго зуммерить «Ландышу» не пришлось — вперед на запад, а точнее сказать, на север, потому что наступали мы, если помнишь, из Понарта. Пока штурмовали, наши телефонисты позывных не меняли. Записку твою получил на следующее утро. Помянули, как сумели, Акима Акимовича, схоронили его в сквере под киркой с высокой колокольней, оттуда фашисты поливали нас из крупнокалиберных пулеметов. Покоится Аким Акимович среди чужих. Там все больше лежат пасторы, которые в последних веках держали приход в этой кирке. В компанию к ним затесалось даже несколько епископов, архиепископов. Ну, а теперь рядом с ними безбожник из далекой Сибири. Аким Акимович, как ты помнишь, любил толковать сны, но вечный сон никто не возьмется истолковать.

Противник отступал к площади Фридриха Вильгельма, там по соседству с памятником и сидел в своем подземелье главный комендант крепости, там он принял ультиматум, вышел на поверхность земли и согласился «хенде хох». Мимо развалин бредут пленные, нет им конца, запах от колонн тяжелый.

Жаль, не пришлось нам с тобой пройтись по Кенигсбергу после того, как утих огонь и перестали выпадать твердые осадки. Ты бы на центр города полюбовалась. А мне удалось даже в королевский замок наведаться. Экскурсию устраивать некогда было, тем более что в одной башне пожар никак не потушат, а во внутренний двор я заглянул. Вход туда через железные ворота, одни, вторые, третьи. Двор квадратный, обнесен такими высокими стенами, что по ихнему времени солнце только в полдень туда заглядывает. Гогоберидзе, наш свадебный капитан, уверяет, что из этого замка не только средневековые герцоги, но еще псы-рыцари отправлялись в походы, не могу даже этому поверить. Мимо ратуши с дырявой крышей прошли мы к пруду. Со мной был и Коротеев, и новый линейный помощник, ты его не знаешь, и еще ребята. Подошли к пруду, разделись, смыли с себя копоть и пот. Но воду присыпало кирпичной пылью, нас перекрасило в рыжий колер, а Коротеев, тот и вовсе в краснокожие индейцы записался. Солнце в полдень светило, как в сумерки, и больше напоминало луну. Хозяйство Дородных вывели во второй эшелон, прокантуемся в таком звании не меньше суток. По этому случаю получили разрешение пройтись по городу, взглянуть на местный зверинец. Снова пожалел, что тебя не было в том зверинце, а по-немецки выразиться — в тиргартене. Почти всех зверей фашисты перестреляли, или звери сами пострадали от обстрела, от бомбежки. Очень жалко двух мертвых слонов. А хищники во главе с тиграми, если верить Коротееву, тоже получили сегодня увольнительную — убежали из клеток и гуляют по развалинам. Так что ходим по городу с опаской, вроде как по ничейной земле, тем более что кое-где и смертники-снайперы постреливают с чердаков. Подивились мы на бегемота, который пережил вместе со старым служителем осаду и штурм. Служитель объяснил переводчику, что бегемота не кормили тринадцать суток, у него в бассейне нет теплой воды, мерзнет на апрельском ветру, болеет. Наши приставили к бегемоту персонал. Ветеринары утвердили меню, кормят его по расписанию, не разрешают зевакам, вроде нас, совать подачки, бегемот вчера чуть буханкой хлеба не подавился. Воду в бассейне сегодня подогрели, а кроме того, бегемоту в пойло подливают для согрева водку. Конечно, стали рядить, какая ему по закону положена порция. Коротеев, тот всегда больше всех знает, утверждает, что десять наркомовских норм, то есть килограмм водки. Может, и правда, потому что славяне, которые бегемота охраняют, веселенькие. Коротеев клялся-божился, что в зверинец вызваны лучшие ветеринары со всего фронта, наподобие консилиума, какой устраивают у койки тяжело раненного генерала. Когда наладится железная дорога, пригонят платформу с большим чаном, саперы самоподъемным краном погрузят бегемота — и в Москву, в зоопарк. Все, кто захочет, смогут полюбоваться — ну и харя! Описываю прогулку в тиргартен, чтобы хоть на несколько минут отвлечь тебя от мрачных мыслей. Эти мысли и меня догоняют, но я гоню их прочь и согреваюсь воспоминаниями. Надеюсь, нашей разлуке скоро придет конец, я увижу наше дитя и его мать, которых люблю больше себя, это я твердо заявляю. Коротеев шлет тебе гвардейский привет. Он вчера высказался: «Как рота будет воевать, если я сам выйду из строя, — могу себе представить. Как полк без Дородных останется — тоже представляю. А вот как наша рота без Незабудки жить будет — не могу придумать, да и только. Сколько раз Незабудка ко мне на выручку торопилась, сколько перевязок сделала! У меня без Незабудки и смелости поубавилось. Душой чувствовал: при ней фашисты убить меня не посмеют, разве что шкуру продырявят. Или оттого смелость моя на убыль пошла, что впереди мирная жизнь маячит? А умереть в самый канун — кому же охота?» Можешь считать, слова Коротеева я передаю точно. А сейчас подумал опять про Акима Акимовича. Он ведь тоже поступок совершил, прикрыл тебя с ребятенком своей жизнью в один из последних дней войны, а такая жертва дороже самой дорогой. Вспомнил Акима Акимовича и расстроился. До победы рукой подать, но, как видно, смерть ни о ком из нас не забыла.

Сегодня в городе тихо; пожары догорают втихомолку, без взрывов. Седьмая рота квартирует на третьем этаже. Первый раз за четыре года устроились на ночлег так высоко. Не опасаемся ни снаряда, ни бомбы, не торопимся в погреб, в подвал. Чудеса, да и только! В последних строках письма довожу до сведения своего семейства, что я уже второй день — старшина. Опередил тебя в звании, так что ты свой вздернутый нос не задирай и ставить меня по струнке больше не имеешь права. Чем черт не шутит, когда Гитлер спит! Может, я еще дослужусь до младшего лейтенанта. Хотя времени для военной карьеры осталось в обрез, война при издыхании, почти вся израсходовалась. А Дородных наш со вчерашнего дня подполковник и Герой Советского Союза, я считаю — законно. Пишу, как писали в мирное время, на стуле и за столом. Фитиль из снарядной гильзы светит, старается. Коротеев в соседней комнате спит на двуспальной кровати, седьмой сон досматривает. Сижу и гадаю — какая крыша у тебя над головой, нашлась ли кровать для тебя и для ребенка? Письмо ты прочитаешь уже в звании матери. Грозилась мальчика моим именем назвать, а если случится девочка? Придется тебе самой имя разыскивать. А то назови Катеринкой, в честь моей матери.

Желаю тебе в жизни больше улыбок и меньше слез.

Твой Павел Тальянов, гвардии старшина».

Нужно срочно найти работу, пора подумать о будущем декретном отпуске. А если на работу не поступишь — не выдадут ведро семенной картошки и другие огородные семена.

Она легко могла бы устроиться медсестрой в сортировочно-эвакуационный госпиталь № 290, который, оказывается, тоже перевели с их фронта в Бобруйск. Давно мечтала стать незаменимой помощницей хирурга, но в операционные сестры ее не возьмут, нужно еще учиться и учиться, а пошлют в перевязочную или в палаты…

Она поймала себя на мысли, что очень устала от чужих страданий, а почувствовала это только теперь, в ожидании ребенка. Она постеснялась бы признаться в этой усталости кому-нибудь, кроме себя самой и, пожалуй, Павла. Ведь у нее есть хорошая мирная профессия, и в профессии этой своя прелесть — парикмахер делает людей более миловидными, красивыми, молодит их.

Именно это в юности и привлекло ее, когда она поступала на курсы парикмахеров и работала ученицей в гостинице «Большой Урал», в Свердловске.

Она непроизвольно все чаще останавливала взгляд на вывеске «Парикмахерская», когда бывала на базаре.

Вот ведь как приклеилось к русскому языку с незапамятных времен слово «парик-махер» — оно всегда казалось Незабудке нелепым, чужеродным. Истлели давно парики, изготовленные на Руси немецкими махерами, а неуклюжее слово живет себе, поживает. «Брадобрей» или «цирюльник» были бы больше к месту.

Ну и толкучка возле двери в парикмахерскую!

«Очередь часа на два, не меньше», — прикинула она профессионально.

Нужда в мастерицах была столь велика, что Незабудку приняли, невзирая на ее положение; пусть поработает хоть месяц.

Парикмахерские города объединяла артель «1 Мая». Председатель артели — неунывающий жизнерадостный инвалид войны. При первом же разговоре стал расхваливать врачей из местного ортопедического госпиталя — изготовили ему отличный протез.

— Только скрипит маленько. А так со стороны и не разобрать, какая нога поддельная.

Он рассказал, что при фашистах в парикмахерской на базаре работал мастером партизанский связной Владимир Кондратьевич. Гестаповцы прознали, что ниточка тянется из леса в парикмахерскую, схватили и расстреляли несколько мастеров, но тот, кого искали, успел скрыться.

Узнав, что поступающая на работу Легошина — кандидат ВКП(б), он посоветовал встать на учет в ортопедическом госпитале и назвал фамилию инструктора горкома, который поможет ей все оформить. Она охотно согласилась, а то еще направят в ячейку при горсовете, будет ей мозолить глаза бессердечный истукан…

— Почему именно к нам? — поинтересовался замполит госпиталя.

— Привыкла к командирам, к начальникам. А с заведующими четыре года не якшалась.

— Четыре года на фронте?

— Так точно, — отчеканила Незабудка, смущенно поправляя ремень, и встала по стойке «смирно». — На передовой.

— Ну что же, — улыбнулся замполит, тоже подтянув ремень. — Хозяйство у нас большое. Четыреста раненых, восемьсот костылей. Без дела гулять не будешь. Пока даю первое партийное поручение: родить мальчика.

— А если девочку?

— В конце войны чаще рождаются мальчики. Таков закон природы…

Столько времени проторчала она на медицинской службе, а халат надевала всего несколько раз. Санинструктор стрелковой роты — не чета операционной сестре. Не всегда добивались стерильной чистоты и в операционной палатке полкового медпункта. А вот в парикмахерской белые халаты обязательны. Сказка для взрослых, как в некотором царстве, в тридевятом государстве!

В вещевом мешке у нее лежал про запас новенький халат, не сравнить с теми, которые выдавали в этом базарном заведении как спецодежду. Ни у одной мастерицы не было такого белоснежного свежевыглаженного халата!..

Она опять твердила свое профессиональное!

— Не беспокоит?

Сколько перевязок сделала на фронте недрогнувшими руками, а сейчас пугалась нескольких капель крови на выбритом подбородке клиента.

Поначалу работала неуверенно, практики в последние годы было маловато. Но руки, после тысяч перевязок и после своих ожогов, остались чуткими.

Глупо, что не догадалась (постеснялась?) подобрать в ванной комнате какого-нибудь немецкого хауза бритвенные принадлежности бежавшего (убитого?) хозяина — бритву, помазок, мельхиоровый стаканчик с подносом. Можно было и ножницы, и машинку для стрижки прихватить, столько их ржавело от безделья в опустевших, разоренных парикмахерских.

У нее одна-единственная бритва, лезвие узкое-узкое — столько раз правила бритву о глянцевитую изнанку ремня. Все-таки не умеем мы мастерить такие бритвы, как в ихнем городе Золлингене. Дура, беспросветная дура, не припасла парочку немецких бритв.

Мастерицы встретили Незабудку с сочувствием, а приветливее всех — рыжеволосая большеглазая Вера, с руками молочной белизны, усеянными веснушками. На ней неизменная зеленая кофточка — всем рыженьким идет зеленый цвет.

Вера заядлая танцорка. Здание местного театра уцелело, в вестибюле крутят пластинки и устраивают платные танцы. С каждым днем там многолюднее. С переездом штабных отделов и служб пополняется подразделение бравых кавалеров, и все реже местные девушки танцуют «шерочка с машерочкой». Каждый вечер новые знакомства, игривые разговоры, ухажеры провожают до дому, только успевай отнекиваться, отворачивать лицо, отталкивать, отказываться.

Она выдает себя за сотрудницу горсовета, скрывает свою профессию; парни, узнав, что она из парикмахерской, становились развязными и давали волю рукам.

Перед танцевальным вечером Вера долго причесывалась. Отныне ей помогала Незабудка, Вера доверяла ее вкусу больше, чем собственному.

— Если бы я была такая красивая, как ты, — вздыхала Вера, смотрясь в зеркало и видя там хлопочущую за креслом Незабудку, — мне не приходилось бы столько времени тратить на прическу. И вдруг сегодня опять придет тот летчик, с которым всегда весело?

На фронте Незабудка редко гляделась в зеркало, его заменяла то разбитая витрина магазина, то лужа под ногами, если стояла солнечная погода и ветерок не рябил голубую воду. А теперь она опять долгую смену суетится перед зеркалом, висящим напротив.

В первые дни она гляделась в зеркало чаще, чем того требовали прически клиентов, и ловила себя на том, что глядится с удовольствием.

Просто невероятно, вернулась с фронта такой молодой, красивой.

«Это ж надо было быть такой бесчувственной и толстокожей!»

Хотя беременным полагается дурнеть и лицо покрывается пятнами, Незабудка, наоборот, похорошела.

Были минуты, когда хотелось, чтобы Павел полюбовался ею такой, какой она глядит на себя из зеркала. Только теперь в ней не осталось почти ничего мальчишеского, она стала женственнее.

Письмо Павла она держит при себе в левом кармане гимнастерки и уже почти выучила наизусть.

Какой же Павел у нее умник, как красиво пишет, с каким наслаждением она смеется каждой его шутке, читает и в эти минуты делит с любимым его досуг, отданный ей дышит с ним заодно…

Письмо это переслала в Бобруйск до востребования та самая немолодая стриженая тетенька, дай бог ей здоровья. Страшно подумать, что оно могло заблудиться. Незабудка и в родильный дом возьмет это письмо.

С каждым днем становилось все труднее простаивать восемь часов кряду, склоняясь над клиентами, топчась вокруг них, осторожно упираясь животом в спинку кресла, прислушиваясь ко второй жизни, которая стала частью ее собственной.

В отличие от Веры Незабудка больше помалкивала и поддерживала разговор с клиентами только в таких рамках, чтобы не показаться неучтивой. Она помнила байку старого свердловского мастера Георгия Трофимовича, которого все звали «мосье Жорж», про македонского царя. Когда говорливый цирюльник спросил у царя: «Как вас подстричь?» — тот ответил: «Молча».

Но при всей своей неразговорчивости Незабудка вдруг могла долго и горячо убеждать клиента, что прическа, которую он носит или которую просит сделать, ему не идет. Ну разве можно закрывать челкой низкий лоб? И зачем выстригать под машинку виски? Оттопыренные уши будут торчать еще больше!

Облысевших легче стричь, чем кудлатых, но Незабудка предпочитала клиентов с густой шевелюрой, их стричь приятнее.

Мастерицы не слишком охотно сажали к себе ребятишек, которых взрослые приводили с собой. Вертятся в креслах, как заводные чертенята. Или еще лучше — увидят белый халат — и ну реветь. А как же не зареветь, если тетеньки в таких халатах из поликлиники суют ложку глубоко в рот или колют большой иголкой…

Кроме всего прочего, велика ли выручка от ребячьей стрижки? Без мытья головы, без одеколона… Жалкие крохи дневного плана.

Незабудка стригла нечесаную, в космах, взъерошенную, шаловливо-непоседливую или испуганно-плаксивую мелюзгу с неиспытанным прежде удовольствием. И легко находила для ребятни участливые, веселые слова.

Откуда они только взялись и где отыскались, эти теплые слова, мгновенно растапливающие ледок ребячьего недоверия?

Иные клиенты пропускали очередь, лишь бы попасть к светловолосой женщине с быстрыми, но осторожными руками со следами сильных ожогов. Вера относилась к маленьким капризам мужчин незлобиво, добродушно, ей все равно с кем болтать. А мастерица у окна обиженно поджимала губы, когда кто-нибудь, переминаясь с ноги на ногу, несмело говорил: «Я подожду своего мастера».

Начавший полнеть клиент в кителе без погон, с нашивкой за тяжелое ранение и с Красной Звездой, также отдавал предпочтение Незабудке и терпеливо ждал, когда она освободится. Он оглядывал сидящих в зале цепким взглядом, прочной важно усаживался в кресло, держа на коленях штабной немецкий портфель с тремя застежками. Уходя, расплачивался сверх прейскуранта, а с некоторых пор стал здороваться и прощаться с Незабудкой за руку. Он подавал руку, сжав ее в кулак, и только в последнее мгновение разжимал пухлые пальцы.

Однажды перед уходом он предложил:

— Приходи ко мне на склад. Отоварю карточки по-божески.

Незабудка поблагодарила и потом долго добром вспоминала мужчину с портфелем. Оказывается, если «по-божески» отоварить карточку служащего, она становится посытнее рабочей.

В другой раз тучный клиент принес в подарок две пачки печенья, очень вкусного, хоть и попахивающего сыромятной сбруей и одеколоном; в третий раз расщедрился еще больше — банка сгущенного молока и банка свиной тушенки..

— Поскольку ребенок еще в проекции, я тебя на работу не приглашаю. Но по прошествии родов мы к этому мероприятию воротимся.

Снабженец в кителе, который был ему тесен в плечах и на животе, тяготел к казенным или мудреным словам, перевирая нередко их смысл.

Вера разузнала, что он заведует складом горпищеторга, мужик рукастый и вроде не нахал, не бабник, а подарочками хочет заманить к себе на работу.

Последний разговор с тучником-добряком состоялся за несколько дней до того, как парикмахер Легошина ушла в декретный отпуск. Хорошо, что год назад этот отпуск удлинили до 77 дней — 35 календарных дней до родов и 42 дня после. А прежде на то, чтобы доносить, родить, отлежаться после родов и безотлучно находиться при младенце до яслей, — на все про все давалось 63 дня; даже по военному времени скуповато.

Уйдя в декрет, Незабудка стала больше помогать Дануте по хозяйству, иногда даже ходила в швейную мастерскую мыть полы вместо Дануты, считала это для себя полезным.

Немало времени отнимали очереди в магазинах, у палаток, на базаре — очереди, очереди, очереди…

А тут еще неудобство — карточки Незабудки отоваривали в одном магазине, а Данута была прикреплена к другому. Казалось бы, нечего волноваться, то, что полагается по карточкам, им обязаны выдать. На деле все сложнее: если не отоваришь карточки в первые дни, уже в середине месяца продуктов чаще всего не хватает, в ход идут всякого рода эрзацы: вместо сахара — леденцы или мармелад, вместо масла — маргарин и т. д.

Чем скуднее продовольственная карточка (служащая), чем длиннее очередь жаждущих ее отоварить, тем приходится быть изворотливей, тем чаще нужно наведываться на базар. Вот не думала не гадала Незабудка, что зачастит на местный базар!

Даже старые газеты — торговки заворачивали в них творог, мясо, скручивали кульки для крупы, сахара — были в цене.

Незабудка вспомнила — у нее на книжной полке лежит пачка старых газет! Да за нее можно выцыганить несколько литров молока или ранние овощи, которые появились на базаре, — лук зеленый, редиска, петрушка, укроп, худосочная морковка…

Но когда она сняла с полки газеты, то увидела, что ей достался в наследство комплект «Нового пути». Газету печатали при оккупантах в Смоленске. Незабудка прочитала несколько статей: «Через 23 года» (о хорошем отношении немцев к советским военнопленным), «Платок» (о русской женщине, нашедшей свое счастье в оккупации), «Встреча» (о райской жизни русских женщин, вывезенных в Германию), «Не люди, а слюнтяи» (о тех, кто отказывается работать на оккупантов). Газета с гордостью сообщила, что ее редактор Родион Акулышин награжден орденом «За заслуги», а смоленский театр готовит постановку его пьесы «Волк» (злодей-партизан и бургомистр-миротворец). Редактор пополнял репертуар бобруйской «группы художественного слова» своими антисоветскими стихами, они напечатаны в газете.

Вперемешку со смоленской газетой «Новый путь» лежал местный листок под тем же названием.

Первым желанием Незабудки было сжечь всю пачку, но, поразмыслив, она решила передать газеты кому следует, тому же товарищу Василю.

Коммерческая операция не состоялась, она возвращалась от товарища Василя налегке и брела через базар, оглушенная ценами, которые называли вокруг. Полбуханки хлеба — 100 рублей, пачка «Беломора» — 200 рублей, поллитра самогона — 500 рублей, иголка — 10–15 рублей, ношеные солдатские ботинки — 500 рублей, а за сапоги с целыми подметками просили до 2000 рублей.

Война, далеко откатившаяся на запад, слышалась на разноголосой толкучке в шутейных окриках «хальт!», в том, как покупательниц окликали «фрау», как торговались и бранились, вставляя фронтовые словечки.

В минувшие зимы фашисты раздевали белорусов, реквизировали у них зимние вещи. А нынче многие мужики и бабы в трофейном обмундировании. Кителя, брюки, мундиры, куртки, шинели, пятнистые плащи, летные комбинезоны. Чего только не кроили из немецкого сукна! Все, вплоть до русских поддевок и косовороток. Казалось, немецкие интенданты решили взять на вещевое довольствие всех жителей перед тем, как убежать из минского котла.

Мальчик ведет по базару слепого в трофейном мундире; слепой набил в немецкую пенковую трубку партизанский самосад. Маленькому поводырю хочется побегать с мальчишками, но он степенно подтягивает мышиные галифе, загнутые пониже колен и подвернутые в поясе.

На пустом рундуке сидят дивчина и парень. На ней эсэсовский китель, ушитый в талии, на нем форменная куртка, с бархатным воротником, со следами споротых погон.

Вот кому не мешает шум, они не слышат скрипа несмазанных телег, зазывных криков, ругани. Дивчина, глухонемая от рождения, жестикулирует бойко, а парень, которого она обхаживает, видимо, контужен недавно и только учится объясняться. Он внимательно следит за ее шустрыми пальцами, но не понимает всего, что ему сообщает безмолвная собеседница. Время от времени он робко прерывает ее неуверенными жестами.

Рядом с глухонемыми на рундуке двое безногих — один без правой, другой без левой ноги. Они сговорились и купили на паях у беззубой крикливой тетки немецкие сапоги с широкими голенищами, и оба обулись.

Иные снимают с себя и продают чуть ли не последнее, лишь бы перемогнуться: кому нужно накормить ребенка, а кто сам голоден.

Иные околачиваются на базаре изо дня в день и ходят сюда, как на работу. Незабудка уже знала в лицо дядьку с чемоданчиком в руках — повар батареи, демобилизованный после ранения. Он где-то до отказа набил чемоданчик пакетиками со швейными иголками и теперь живет припеваючи. Будь эти иголки из чистого золота, они не стоили бы дороже.

«Неужели после всего, что мы пережили, — Незабудка недобро поглядела вслед повару с чемоданчиком, — и дальше будут спекулировать, ловчить, зарабатывать на чужой нужде?»

Какие покупки могла позволить себе Незабудка сегодня? Полтора литра молока, отдала за них красненькую тридцатку. Данута велела ей пить молока побольше.

А спустя минуту Незабудка, проходя мимо сберегательной кассы, прочла плакат: «Брось кубышку, заведи сберкнижку!» Она безгласно рассмеялась и заторопилась домой.

Две недели молчало радио об их фронте, будто он под землю провалился. Наконец диктор сообщил: «В течение 8 мая войска Третьего Белорусского фронта продолжали бои по очищению от противника косы Фриш-Йерунг, заняли населенные пункты Нойе Вельт и Фогельзанг».

А на следующий день донеслась весть о капитуляции Германии.

Незабудка, потрясенная, прикрыла глаза.

В комнату ворвалась счастливая Данута, они обнялись, и слезы их смешались.

Данута открыла шкаф, достала парадную гимнастерку, которая позвякивала орденами и медалями, и потребовала, чтобы Незабудка ее тотчас же надела. Незабудка и сама не прочь была приодеться, но как бы Данута не почувствовала себя ущемленной.

— Дали бы мне партизанскую медаль — обязательно надела бы.

— А я бы всех санитарок, всех медсестер наградила, — сказала Незабудка, переодеваясь. — Только за то наградила бы, что они четыре года делали перевязки, давали раненым пить, выносили за ними горшки, слышали их стоны, поправляли подушки, одеяла, утешали как могли, говорили ласковые слова. Наградила бы всех до одной!

Перед вечером им стало невмочь сидеть в комнате, хотелось поделиться счастьем с другими, такими же счастливыми людьми, и они заспешили в центр города.

Незабудка тяжело дышала, она разучилась быстро ходить и сердилась на себя за это.

Ошалелый вечер и такая же сумасшедшая ночь в бессонном, орущем и поющем городе.

Незабудке тоже хотелось петь и смеяться.

Земной шар вращается в другую сторону, звезды лежат на земле, все люди породнились, воробьи, поют по-соловьиному, на мостовой расцвели цветы! А по мостовой, обходя цветы, шел Павел и улыбался ей…

Где Павел сейчас и радуется ли с нею заодно? Затих ли огонь на его участке?

Писем из Восточной Пруссии давно не было, но, слава богу, пришел недавно маленький листочек, сложенный треугольником.

А то ведь можно и умом помрачиться…

Непохожим на свой почерком — крупные буквы наскакивают друг на дружку, будто неряшливые каракули писал слепой, — Павел черкнул ей две фразы-коротышки. Первая — «Жив, здоров, назло врагу», вторая — «Береги сына и себя».

Ей оставалось лишь гадать, на каком тычке и при какой мигалке, а может, при отсветах ракеты, костра, пожара, — во всяком случае, не при дневном свете, — удалось Павлу нацарапать карандашом эти слова.

А как ему удалось передать этот треугольничек батальонному Харитоше? Сам сунул ему в руки или переслал на полевую почту с кем-нибудь из легкораненых?

Стало страшно от мысли, что с Павлом могло случиться несчастье каждый день, какой она прожила после его письма от 16 апреля. Она с содроганием подумала — даже на минуту остановилась, — ведь и завтра, и послезавтра, и через две недели всем женщинам еще нужно будет бояться почтальонов, потому что похоронки будут приходить и после Дня Победы.

Ни один солдат не застрахован от несчастья, их женам и матерям не избежать страха при встрече с еще моложавой почтальоншей, бредущей по улице Будзэннаго своей старушечьей походкой.

Страх за Павла мешал ей делить без остатка с другими всеобщий восторг этого вечера.

По Октябрьской улице они дошли до костела с четырехугольной колокольней, увенчанной острым шпилем. Данута пошла за ограду и, неожиданно для Незабудки, долго истово крестилась на паперти.

Стало очевидно, что кое-кто в городе сделал богатые запасы трофейных ракет, их жгли с буйной расточительностью. Ни один летчик не воспримет желтые, зеленые, красные ракеты как сигнал «Свои войска»! Это не обозначение своего переднего края! Это не сигнал к атаке! Это не вызов артиллерийского огня и не прекращение его!

Незабудка, как и Павел, не слышала салютов, гремевших в честь их фронта в Москве, не видела праздничных фейерверков в московском небе. А сейчас над ее головой горели отсветы всех московских салютов за последние два года, гремела самодеятельная и разнокалиберная стрельба.

В эту симфонию ночи врывались гудки паровозов со станций Березина и Бобруйск-Товарная. Столько раз за военные годы паровозы возвещали воздушную тревогу, подавали сигнал бедствия латунными, медными голосами. А сейчас они звучали одновременно тревожно и торжественно. И откуда их столько объявилось на местном железнодорожном узле? Только разбитые, с потухшими топками паровозы, чьи гудки не согреты паром, были безмолвны.

Через несколько дней по радио еще раз упомянули их фронт, сообщили, что на той проклятой косе Фриш-Нерунг закончился прием пленных — двадцать тысяч солдат, много офицеров и несколько генералов.

Назавтра в сводке было сказано, что прием немецких солдат и офицеров на всех фронтах закончен.

Ну а 17 мая, впервые после четырех лет войны, оперативной сводки вообще не передали. На весь эфир команда «Вольно!».

Спустя две недели после Дня Победы Незабудка и Данута чаевничали под праздничную передачу. Левитан подробно рассказывал о приеме в Кремле военачальников, а потом передали выступление товарища Сталина. Верховный Главнокомандующий откровенно сказал, что в начале войны мы сделали немало ошибок, у нас были моменты отчаянного положения. Незабудка успела подумать: заводить об этом разговор в начале войны было, пожалуй, ни к чему, а сейчас, после Победы, самое время.

Уже канули в прошлое сводки Совинформбюро, которыми почти четыре года начинались «Последние известия», пришла мирная жизнь. Но Незабудке еще долго будут сниться перестрелки, перебежки, перевязки, ее будут будить стоны раненых, разрывы мин, проклятия на разных языках, бомбежка, ругань, грохот, истошные крики…

Она уже собрала узелок, который возьмет с собой, и не отваживалась отлучаться из дому надолго. И все-таки события опередили календарь недели на две, на три.

Данута ушла в свою швейную мастерскую, и некому было проводить Незабудку, когда подоспела минута отправиться в родильный дом. К счастью, по их улице проезжала телега, и мужичок, заросший по самые глаза, согласился отвезти беременную с узелком.

Она не стонала, только кусала губы. Взлохмаченный мужичок с опаской оглядывался и нервно понукал лошаденку с такой же взлохмаченной гривой.

Она лежала в предродовой палате и думала о людях, которые помогли ей жить и выжить. Отчетливо видела закопченное, в кирпичной пыли, лицо своего спасителя Акима Акимовича, видела симпатичную зенитчицу из очереди на вокзале, видела участливое лицо Дануты с седой прядью над виском. Донесся в палату и глуховатый голос ППШ, который советовал ей: «Держи голову выше! Крылья опустишь — тебя и куры заклюют».

Да, голову следует приподнять. Она ухватилась руками за железную спинку кровати, подтянулась, примостилась плечами на подушке и закрыла глаза…

Сколько раз за фронтовые годы ей пришлось ласково упрашивать, уговаривать раненых: «Потерпите, папаша», «Держись, миленький, сейчас перевяжу, у меня рука легкая», «Терпи, казак, атаманом будешь», «Час терпеть, а век жить», «Стисни зубы, криком боли не унять»…

Сама она после каждого из трех своих ранений страдала втихомолку, а то и беззвучно. А если и плакала, то жалеючи себя; больше всего ей жаль было свою молочно-белую, нежную кожу, которую так безжалостно дырявило и рвало железо.

Так неужто сейчас, после всего, что пережила, у нее не хватит силы воли, чтобы молча превозмочь подступающую боль?

Она закрыла глаза, и все раненые, которых ей пришлось когда-то ободрять, сгрудились по волшебному приказу у ее койки, обступили ее и разноголосым хором просили:

— Потерпи, сестрица!

— Держись, миленькая!

— Терпите, мамаша!

Среди тех, кого она перевязывала на поле боя и кто пришел сейчас ее проведать, она увидела и Павла. Он стоял чуть поодаль и смотрел на нее с безмолвным состраданием.

Она открыла глаза.

Боль и вправду стишала, или ей показалось, что боль стишала, — это, в сущности, одно и то же.

Что ни говорите, а все-таки, когда думаешь о хороших людях, боль переносится легче, когда не только тело, но и душа у тебя в синяках и шрамах…

В самой родилке репродуктор молчал, а в соседних палатах женщины прислушивались в тот день к торжественным словам диктора Левитана.

По Красной площади маршировал Парад Победы. Маршал Жуков выехал из Спасских ворот Кремля на белом коне. А маршал Рокоссовский, который командовал парадом, гарцевал на вороном. Даже цокот копыт по булыжнику донесся в родильный дом, и Незабудка была счастлива, что ее сын родится в такой день.

Когда-то, ночью на берегу Немана, Павел обещал ей: настанет такое время, что люди будут радио не только слушать, но и смотреть. Эфир научится передавать изображение, да еще на большое расстояние. Выходит, когда-нибудь в Бобруйске увидят, как москвичи гуляют по улицам, танцуют на сцене, играют в футбол или катают по бульвару детей в колясках? Павел сказал, как называется это изобретение, но она, ветерок в пустой голове, позабыла.

А может, Павел намечтал с три короба? Когда дело касается истории, он, как полковой писарь, обожает точность, запоминает, что, где, когда случилось. А коснется радиотехники — первый фантазер. Ну и фантазируй себе на здоровье, Павлуша, лишь бы дожил до этих фантазий и приохотил к ним нашего будущего сына…

Впервые ощутила дыхание сына, нашептывая ему какие-то слова и глотая их вместе со счастливыми слезами. Первый раз дала грудь, сын лежал рядышком, наполняя ее живым теплом. Он впервые зажмурился. Подобие улыбки. Чихнул два раза подряд. Может, так и приучится? Павел тоже чихает дважды, раз за разом.

Она привязывалась к сыну все сильнее и все больше боялась за него, будто он с каждым прожитым днем становился беспомощней. Это, наверное, потому, что он с каждым днем дороже, хотя в минуту, когда ей принесли сына в первый раз, он уже был ей дороже собственной жизни.

Старшая акушерка сверх срока задержала роженицу Легошину — одинокая, ухаживать за ней некому, пусть отлежится в роддоме. Тем более Легошина подкармливала еще соседкину девочку, молока избыток. Но сколько можно держать Легошину, когда в роддоме такая теснота?

В день выписки ей выдали справку, чтобы представить в загс:

«У гражданки Г. И. Легошиной 24 июня 1945 года родился (СЫН, ДОЧЬ), ребенок родился (ЖИВОЙ, МЕРТВЫЙ), 5 июля числа (ВЫПИСАН, УМЕР)».

При заполнении в родильном доме подчеркнули слова: СЫН… ЖИВОЙ… ВЫПИСАН… Незабудка держала в руках справку и с оторопью всматривалась в слова не подчеркнутые: ДОЧЬ… МЕРТВЫЙ… УМЕР…

«Нашелся еще один бессердечный истукан! Сочинил одну бумажку на самые разные случаи жизни и обрадовался…»

Вот не думала не гадала, что кто-нибудь придет за ней и сыном, а их ждала Данута, добрая душа, да еще с доброй новостью.

Женщина, у которой в палисаднике такие рослые веселые подсолнухи и которая дала Незабудке на время гитару, подарила люльку, по-белорусски — калыску. Данута лазила с той женщиной на чердак. Среди всякого хлама, среди рассохшихся бочек, детских санок на ржавых полозьях и другой рухляди валялась старая деревенская калыска с белорусским орнаментом, выжженным по дереву, с веревками на кольцах — хоть сейчас подвешивай к потолочине и укачивай младенца! Калыска уже ошпарена кипятком, вымыта золой и ждет не дождется нового хозяина.

По настоянию суеверной Дануты до рождения малыша для него ничего не приготовили. Но после родов Незабудка не на шутку этим встревожилась. Слышала, голубой цвет полагается мальчику, а розовый — девочке, а вот когда нет одеяльца ни голубого, ни розового, никакого… Она была уверена, что родится мальчик, и не держала на примете ни одного женского имени. Павлушка черноглазый, это он взял у отца, но, говорят, цвет глаз может измениться. Родимое пятнышко на спинке, под правой лопаткой, на том месте и у Павла родинка. Данута божится, что родинка, если самому нельзя ее увидеть, — счастливая примета.

В первый же вечер Незабудке захотелось спеть малышу колыбельную песню.

Она запнулась.

«Позабыла я колыбельные слова, а впрочем, никогда их не знала. Меня колыбельными не баюкали. Набила рот всякими мусорными песенками, а самую хорошую, самую первую для жизни песню не знаю. А колыбельная эта про моего Павлушку. Богатырь ты будешь с виду, смело вденешь ногу в стремя и махнешь рукой…»

Госпиталь тоже поздравил с наследником. Завхоз привез байковое одеяло, кипу стерильных салфеток, марлю, вату, две бязевые простыни и две наволочки со штампом «эвакогос». Когда раненый касался щекой этого самого «эвакогос», казалось, он измажет щеку черной краской, въевшейся в бязь. Одеяло, простыни и наволочки совсем новые, но завхоз списал их на тряпки, как пришедшие в негодность по ветхости. А распорядился на этот счет и прислал завхоза с посылкой к Легошиной не кто иной, как замполит госпиталя.

Могло показаться, что Данута рада посылке больше Незабудки, наверное, потому, что лучше знала цену такому приданому, и весело сказала:

— 3 миру по ниточце, голому сорочка.

Ох, не ко времени пришлось ей демобилизоваться из армии. Числилась бы в кадрах до Дня Победы — сразу разбогатела бы. Согласно новому закону, который передали по радио, и согласно своей должностной ставке, она получила бы по девятьсот рублей за каждый год гвардейской службы…

После возвращения из родильного дома Незабудка сама ходила к колодцу по воду, отстранив от этого Дануту. Незабудка носила воду, красиво подбоченясь. Коромыслу удобно лежать на мускулистом плече, оно не соскальзывает, натирая ключицу, как у женщин с хилыми плечами.

Она стирала и гладила пеленки. Разве могла мечтать, что будет гладить пеленки сыну тем самым утюгом, каким когда-то выглаживала после стирки подворотнички, гимнастерки Павлу, Акиму Акимовичу, легкораненым, а несколько раз и свадебному тамаде капитану Гогоберидзе.

Форштадт получал электрическое освещение только по вторникам, четвергам и субботам от восьми вечера до половины двенадцатого. В другие вечера — лампы, коптилки, лампадки.

Полуразрушенная городская электростанция у Березины восстанавливалась медленно, вся надежда на субботники. А пока Незабудка много времени простаивала за керосином. Не таскать же сыночка с собой, чтобы ее пропустили без очереди!

«Сколько танков, грузовиков стали на прикол после победы, — размышляла Незабудка. — Вот бы это горючее и развезли по городам, чтобы хватило на все керосинки и лампы…»