Давно пора регистрировать ребенка. Данута слышала, что, если в течение месяца этого не сделать, родителей штрафуют.

— Чем вы можете удостоверить свое семейное положение? — спросила секретарша в городском загсе.

Незабудка протянула приказ, аккуратно сложенный вчетверо, он лежал в красноармейской книжке.

— Девяносто седьмой стрелковый полк… От шестого ноября 1944 года… — Секретарша читала очень медленно, будто с трудом разбирала машинописный текст.

Незабудка всматривалась в ее лицо и с волнением ждала, что та скажет.

— Подпись неразборчива… Какой-то майор, заместитель по строевой части. При чем здесь этот майор? Будто он вас и Тальянова освободил от строевых занятий… «Считать мужем и женой»… Фронтовики, а как дети. Круглая печать, а приказ без номера…

— Этот приказ командир полка сам зачитал перед строем. И весь наш девяносто седьмой гвардейский стрелковый полк считал Тальянова и меня мужем и женой!

— Наивно думать, что после этого выписка из приказа получила силу документа.

— Значит, не годится эта бумажка?

— Есть юридическая сторона дела, товарищ Легошина. Мы подчиняемся закону…

— Правильно говорится: без бумажки я букашка, а с бумажкой человек.

— Есть бумажки, без которых и я не человек, — примирительно сказала секретарша и тем обезоружила воинственно настроенную Незабудку; право же, секретарша ничем не провинилась.

— А как надо было поступить? Мы же не могли с Тальяновым получить увольнительную в далекий тыл. Все время на передовой…

— К сожалению, этот полковой приказ законной силы не имеет. И вы, Легошина, мать-одиночка. Я даже не имею права в свидетельстве о рождении указать фамилию отца.

— А кого там укажут? — фыркнула Незабудка.

— Мальчик будет носить вашу фамилию. В графе «отец» — прочерк.

— А отчество я могу указать отцовское?

— Пожалуйста. Дают отчество также по имени брата, деда. Здесь закон ограничений не делает.

Незабудка давно вспылила бы, если бы секретарша говорила грубо. Но в том-то и дело, что она разговаривала с Незабудкой вполне корректно; ее даже можно было назвать приветливой.

Итак — Павел Павлович Легошин, живет на белом свете без двух дней месяц.

Поскольку с точки зрения закона Легошина — мать-одиночка, ее поставили в известность об Указе от 8 июля 1944 года, полностью опубликован в Ведомостях Верховного Совета СССР № 37. Согласно параграфу 3 этого Указа мать-одиночка получает от государства пособие на «незаконнорожденного» ребенка в сумме 100 рублей в месяц до достижения ребенком двенадцатилетнего возраста.

Пособие, прямо сказать, не ахти какое, но что делать, страна залечивает раны после войны. Пройдет время, пособие, наверное, увеличат…

Незабудка передернула плечами. Что на это пособие можно купить на базаре? Катушку ниток и три литра молока. На четвертинку подсолнечного масла и то не хватит… Она и получать такое нищенское пособие отказывается, пропади оно пропадом…

Секретарша загса сочувственно сказала:

— Дело, конечно, ваше, товарищ Легошина. Но всякое, Галя, бывает в жизни…

«Прочерк!»

И слова такого Незабудка никогда не слышала! Горло сдавили проглоченные слезы, она постаралась скрыть их и попрощалась.

Она шла домой через базар и невольно приценивалась к продуктам, к вещам, которые продавались с рук.

Незабудка в который раз ужаснулась цене, а торговка только развела руками:

— За кукиш пирога не купишь. Так-то, молодица…

Самая длинная очередь вытянулась за огурцами и морковью. Продавщица была слаба в арифметике, и очередь считала вместе с нею.

Встретила повара с чемоданчиком; он по-прежнему бойко торговал швейными иголками.

Она пошла этой дорогой, потому что хотела наведаться в свою парикмахерскую. Декретный отпуск еще не кончился, самочувствие неважнецкое… Но перебои в денежном довольствии заставили выйти на работу на несколько дней раньше срока.

Завтра, послезавтра начнутся рабочие дни, а сегодня хорошо бы снова зайти на почту.

Как же ей, невезучей, и так повезло! То заходила по два раза на дню и — равнодушное «вам нету». А сейчас держит в руках письмо, да еще увесистое. Знакомый почерк, сердце колотится, и руки дрожат.

Жаль, письмо заплуталось в дороге и так долго шло, но счастье, что оно такое длинное. Значит, Павлу хотелось подольше поговорить с ней! Значит, у него накопилось много такого, чем ему хотелось поделиться! А пока писал — оставался с нею наедине. Она и это письмо станет перечитывать, пока не запомнит каждое слово.

Столько раз Павел в ее воображении заклеивал конверт, отдавал письмо батальонному Харитоше, тот клал письмо в сумку, пробитую пулями, полевая почта 5730-Л, на конверт ставили штамп «Просмотрено военной цензурой», письмо тряслось в брезентовом мешке в кузове полуторки, а затем в темном почтовом вагоне.

Столько раз воображала письмо спешащим к ней и только второй раз получила письмо на самом деле!

«9 мая 1945 года.

Родная Галя, добрый час и счастливая минута! Пишу в тот день, о котором мы давно мечтали. Представь, если можешь, — на передовой совсем тихо. Только море вздыхает, полощет песок, а огнестрельный шум не доносится. Сижу на сосне, срубленной снарядом. Сегодня смотали линию к наблюдателям батареи. И наблюдать нечего, и новых позывных в узел связи не прислали.

В голове мирная сказка никак не укладывается, а грудь распирает от радости. И соловьи, отчаянные геройские птахи, запели, кувыркаются в тихом небе, летают над дюнами. Девчат наших по этому поводу даже потянуло на песню «Соловьи, соловьи», да только устарела песня, где поется, что завтра снова будет бой, уж так назначено судьбой. Судьба нас уберегла. Коротеев не поверил мирному времени, клялся, что живет во сне, и просил его ущипнуть, а потом твердил — ему только снится, что он проснулся.

А до этого судьба уберегла нас при штурме Пиллау. Все думаю, ну зачем фашисты в этой крепости так отчаянно сидели, смертные души? Надежды на спасение не было, две недели назад сдался Кенигсберг, на кой ляд они сами погибали и нас убивали? Посмотрела бы ты на крепость Пиллау — жуть! Кинокартина из средневековой жизни. В Кенигсберге перед крепостной стеной тянулся пустой ров, даже сырости не было, а здесь его залили водой. А за рвом отвесная каменная стена — взберись без лестницы, пять метров высоты! Пришлось отложить в сторону современное оружие и ладить, подтаскивать лестницы, сколачивать мостки, сходни, вязать из хвороста фашины. Такую картину можно было наблюдать в старину, когда русские брали турецкую крепость Азов, по соседству с моей Керчью. Или когда Суворов штурмовал Измаил. Наш капитан Гогоберидзе клянется — не удивился бы, увидев, что из амбразур торчат старинные пищали, что фашисты прячутся за зубцами крепостной стены в кольчугах и шлемах, что вооружились мечами, копьями, алебардами и другим холодным оружием. Капитан Гогоберидзе с опаской поглядывал наверх — не ошпарят ли нас кипящей смолой? Сказал, пруссаки построили крепость два с половиной века назад, чтобы запереть свой Земландский полуостров с запада. Боялись, с моря высадятся и нападут шведы? Или англичане? Во всяком случае, не ждали здесь ни Коротеева из Вологды, ни капитана Гогоберидзе из Кахетии, ни Дородных из Уссурийского края, ни меня, керченскую селедку. А нашего героя Дородных унесли с командного пункта на носилках. И не ранило его на этот раз, не контузило, а просто впал в бессознательность от переутомления. Не спал трое суток подряд, все ждал, когда фашисты начнут сдаваться. А я лично наблюдал, как фашисты вышли с белым флагом. Генерал ихний отвернулся от своих солдат и офицеров, стыдно было смотреть на капитуляцию. Офицеры мрачные, команды подавали чересчур громко, чувствовали, что больше им не командовать. Солдаты выходили из строя, клали в общую кучу автоматы, отстегивали подсумки с патронами, складывали магазины от автоматов, делали несколько шагов в сторону, где росла куча гранат. Теперь я знаю, что значит сложить оружие… А если бы ты видела, сколько кабеля нам досталось в разноцветной оплетке, таких проводов телефонисту не спутать. Нам бы эти трофеи, да в сорок первом, когда у нас голодуха была и на простой железный провод, когда мы по бедности моток на две нитки раздирали да сращивали ошметки и обрывки, тачали перетертый провод из кусков и кусочков. А потом накалывали руки о сростки, раздирали в кровь. Впрочем, зачем рассказываю, ты же сама переживала за нас. А куда нам теперь все эти цветные провода? Может, в мирном телефоне пригодятся, а обо всем, чего война от нас требовала, мы уже переговорили. Старых позывных в батальонах не меняют. Сегодня, в День Победы, у нас в обращении находились «Парус», «Якорь» и «Шлюпка», дали комбатам позывные в честь Балтики, как капитанам, а мы теперь вроде морской пехоты. Говорим без всякой секретности, и военная цензура тоже не придерется к моему письму.

Сдавались немцы в плен хмурые, молчаливые, боязливые. А когда поняли, что в живых остались и будут жить дальше, повеселели, стали разговорчивые, у наших переводчиков языки распухли. Обер-ефрейтор угостил Коротеева сигарой, а потом, хотя весь дергается после контузии и заикается, рассказал анекдот. Мы все с помощью переводчика посмеялись: «Что делают в аду с вралями?» Апостол Петр разъяснил: «Их заставляют столько раз перевертываться в гробу, сколько раз они соврали». «А что там сделают с Геббельсом?» — «Он будет работать в аду вентилятором». Обер-заика сказал, что на днях Геббельс отравился вместе со своей фрау, а до этого отравил своих детей, не то пятеро их, не то шестеро. Нашелся у нас шибко мстительный комвзвода, который зло посмеялся и сказал: «Ядовитое племя, туда этим выродкам и дорога». А я как представил себе всю эту собственноручную расправу с детьми, меня даже мороз обнял.

Радости было через край, но и печали первый тихий день принес немало. Вспоминаем погибших товарищей, с которыми нас навсегда развела судьба. Ведь вчера еще писарь мог зачислить меня в потери, а сегодня я солдат живой!

Скоро, скоро станем с тобой неразлучны на всю жизнь. Ты родилась для меня, а я для тебя. Спасибо за все прожитые рядом с тобой дни, часы и минуты. Твой Павел Тальянов, гвардии старшина».

Пора выходить на работу, а ясли еще не открылись. И тогда Данута предложила: она может пороть одежду дома, договорилась со старшим закройщиком. А в мастерскую будет ходить к закрытию — вымыть полы и убрать помещение. Незабудка напомнила, что всегда готова подменить Дануту.

Незабудку в парикмахерской приветливо встретили и мастерицы, и знакомые клиенты. Снова ее халат с узеньким карманом для гребешка слепил белизной и не знал лишних складок, морщин — уж она не поленилась выутюжить свой халат до последней нитки.

Каждый раз, принося малыша в парикмахерскую, Данута говорила: «Ясли к коням не ходят». Иногда она задерживалась до конца рабочего дня и возвращалась домой вместе с Незабудкой.

Старшой с нарукавной повязкой ведет через базарную площадь группу пленных. Они засматривают на ходу в корзины, мешки, лукошки, миски: там привозная черешня, семечки, табак-самосад, коржики, лепешки. Расконвоированная команда кладет печи в домах, вся одежда пленных, от пилоток до обмоток, в глине. Бредут после работы; слышно шарканье деревянных подошв. Пленные перешучиваются, внимательно оглядывают женщин, смело коверкают русские слова и, судя по всему, уже неплохо акклиматизировались в минском котле. Скоро год, как они восстанавливают разрушенные дома.

Пленные живут в бараке во дворе бани-прачечной, и по вечерам оттуда доносится музыка — оркестр губных гармошек. Незабудке особенно нравится песенка «Лили Марлен», отрывок из «Роз-Мари» и строевой марш, названия она не знает.

Пленные бойко отдают честь нашим офицерам и солдатам.

Данута высказала яростное недовольство:

— Еще хватает наглости!.. Вежливые, паразиты… А наши тоже хороши, отвечают на приветствия.

Незабудка хотела возразить, но воздержалась. Надо же понять и Дануту, которая не забыла карателей, видела, как догорала изба с заживо сожженными в ней стариками, женщинами и малыми детьми, видела больше жестокости, чем Незабудка на передовой…

За два с лишним месяца в парикмахерской стало еще многолюдней. Мужской зал принарядился. Побелили стены и потолок, даже запах изменился — получили одеколон. Правда, прыскали им весьма экономно. А благодетель Незабудки, который однажды так сверхъестественно отоварил ее карточки, платил за двойную порцию одеколона — знай наших!

Он по-прежнему не выпускает из рук немецкий штабной портфель. И прежде китель был ему узковат и короток, а за лето сделался еще более тесным, кургузым.

— Не забыла мое приглашение? — спросил клиент, когда она обмахивала его полотенцем после бритья. — Мне фронтовой народ требуется.

Незабудка отказалась. Как же она уйдет из парикмахерской, где ее ждали два месяца?

— Смотри сама, — пожал он рыхлыми плечами. — Но только зачем тебе мимо рубля за пятаком ходить? У меня мировоззрение какое? Сам живу и другим пособляю.

Павлушка не хотел считаться с распорядком, установленным до его появления на свет; обед его не совпадал с обеденным перерывом в парикмахерской. Незабудка уходила в подсобное помещение, кресло ее пустовало, очередь шла своим чередом. Но снабженец в тесном кителе ждал и великодушно пропускал вперед тех, кто стоял за ним в очереди: «Проходите. Я к своему мастеру».

Однажды в парикмахерскую зашел тот самый товарищ Василь, который вел ее через весь город на Березинский форштадт в день ее приезда. До чего же она обрадовалась! Чем она могла выразить товарищу свою давнюю и прочную благодарность? Только тем, что мастерски его постригла, тщательно побрила и прямо-таки с нежностью причесала.

А был и другой случай — угораздило же клиента сесть в ее кресло!

Незабудка крикнула: «Следующий!» — и, пока он усаживался, налила в алюминиевый стаканчик кипятку, опустила туда помазок.

Она обернулась, посмотрела на плотного немолодого мужчину, и лицо ее исказилось — будто оса ужалила.

В кресле восседал тот самый заведующий, который не захотел заглянуть в ее красноармейскую книжку и отказал в жилье.

Она бросила салфетку, подошла вплотную, угрожающе держа раскрытую бритву, наклонилась к нему и прошипела:

— Убирайся из моего кресла… Или я побрею тебя, как бог черепаху!..

Он опасливо покосился на бритву, поспешно встал, хотел что-то сказать, но, увидев ее побелевшие от злости глаза, торопливо вышел.

Незабудка выскочила следом на крыльцо и, перекрывая базарный гомон, крикнула вдогонку два слова, которыми обозвала его про себя, выбежав когда-то из его кабинета:

— Бессердечный истукан!!!

Возбужденная, она вернулась в мужской зал, смочила себе виски одеколоном, сильно их потерла, прежде чем собралась с духом и выкрикнула: «Следующий!»

Следующий — низенький лейтенант с летными петлицами, веснушчатый, белобрысый и безбровый, как Коротеев из седьмой роты.

Она намылила щеки, покрытые редким белесым пушком.

— Не узнаешь, Незабудка?

— Личность твоя вроде знакомая… Но боюсь, что… Тем более весь в мыле… Ты бы минуту назад спросил…

— А кто меня под Кенигсбергом в звании снизил? Из орла произвела в мокрые курицы!

Она отвела бритву, которой уже намеревалась провести по щеке. Пригляделась еще раз — нет, не узнать! Физиономия в пене, видны только курносый нос, глаза бутылочного цвета, лоб в морщинках.

— Да «огородник» я!

— Во саду ли, в огороде, — пропела она.

— Костю Феоктистова помнишь?

— Никак нет.

— Вот чудачка! Ты же его спасла. Еще командовала, размахивала руками, когда мы его в фанерную люльку грузили. — Он поглядел на бритву в ее руке и вспомнил, как она стояла тогда с обожженными руками, боясь к чему-нибудь прикоснуться.

— Значит, это ты на драндулете приземлился? — просияла Незабудка. — Так бы сразу и сказал. Я же фамилии-имени-отчества твоего товарища не знаю. Сперва некогда было спрашивать, а потом боль все из ума вышибла.

— Мы с Костей неразлучная пара. — Он оглянулся на пустующее кресло справа, на клиента слева и сказал намеренно громко: — Между прочим, недавно получил звание капитана. И орден еще один добыл. С самим Александром Невским познакомился… А Костя часто тебя вспоминает. Расскажу про нашу встречу, сразу заявится…

Едва лейтенант ушел, как появилась Вера. Пока лейтенант брился, она пряталась в полутемной подсобке ни жива ни мертва. Словоохотливый и смешливый лейтенант — ее кавалер по танцам, о котором она рассказывала! Красавцем его не назовешь, Незабудка могла в этом убедиться, в богатырях он тоже не числится, но добряк и танцор неутомимый. Когда провожает после танцев — с глупостями не лезет. Вера и ему наврала на танцах, что она в горсовете на ответственной работе. А то погнушается водить знакомство с парикмахершей, как-никак летчик-истребитель!

— Истребитель? Кто тебе сказал?

— Сам сказал. Его весь фронт знает. Незабудка рассмеялась:

— Вот трепло с веснушками! «Огородник» он. Зимой раненых возил, у него две фанерные плацкарты над лыжами. Так что квиты вы с ним. А ты особенно и не наврала. Парикмахерская при коммунальном отделе, коммунальный отдел при горсовете, а стричь-брить — работа ответственная.

Капитан объявился назавтра. Незабудка узнала его сразу — высокий лоб, усталые глаза в пустых ресницах.

Когда-то она видела эти глаза сквозь смотровые щели, оставленные ею в маске из бинтов.

Там, где шлем или очки закрывали кожу, она смуглая, а подбородок, нос, скулы и лоб над бровями обтянула розоватая кожа в отметинах, вроде оспенных знаков. Там, где ожоги, волосы не растут, нужно бриться почаще.

— Кожа-то у вас повышенной чувствительности. Вам легкие, неторопливые, добрые руки нужны.

— Ваши. — Костя сел в кресло к Незабудке.

Незабудка вспомнила, как он лежал на матраце, вынесенном из ближнего дома, лежал прямо на снегу, под трофейным одеялом и еще под тулупом, запеленатый в парашют. В ожидании санитарного самолета У-2 она напевала ему песенку летчиков на мотив шахтерской «Прощай, Маруся ламповая».

Он спросил — долго ли она мытарилась со своими руками. Она посмотрела на свои пальцы со следами ожогов и отмахнулась от вопроса. А он признался, что и сейчас еще под напором ветра болит кожа на лице и больно натягивать шлем с ларингофоном.

Встретились они, как старые друзья. Вера подметила — капитан обрадовался встрече больше, чем Незабудка.

— Мы потому встретились, — сказал Костя, — что я очень часто вас вспоминал.

В этот момент в дверях, ведущих из мужского зала в подсобное помещение, появилась Данута с плачущим Павлушкой на руках.

— А это мой сыночек, — сказала Незабудка. — Он сейчас обедать будет. Время кормить его…

Незабудка не помнила — сказала она тогда летчику-погорельцу о своем замужестве или не сказала? Но о сыне заговорила без тени смущения, даже со сдержанной гордостью. И в самом деле, разве может ребенок, при каких бы юридических обстоятельствах ни явился он на свет белый, хоть в чем-то уронить достоинство матери?

— А я и не знал, поздравляю, — смутился Костя. — От всего личного состава эскадрильи, как сказал бы «огородник» Никита.

Незабудка перепоручила капитана Вере с просьбой побрить его очень осторожно и скрылась за дверью подсобки.

— Я не хотел бы с вами так расстаться, — сказал свежевыбритый Костя, дождавшись Незабудку. — Часто о вас думал. А благодарность моя так велика, что…

Она перебила его обещанием взять на полное парикмахерское довольствие, пока он дислоцируется в городе.

— Всего на две недели, — с сожалением сказал Костя.

Скоро они расстанутся. Эскадрилью комплектуют истребителями последней модели и отправляют на Дальний Восток.

Разговаривая столь откровенно, он подчеркивал, что, хотя Незабудка и демобилизовалась, для него она по-прежнему старший сержант.

Незабудка позвала его вместе с «огородником» в гости на субботний вечер и дала адрес.

Она решила пригласить и Веру. Но та прийти отказалась — по субботам танцы, ее будет ждать лейтенант. Незабудка заверила ее, что лейтенант в субботу занят, она это точно знает. И только тогда расстроенная Вера поблагодарила за приглашение и обещала прийти.

Личный состав эскадрильи в лице капитана и лейтенанта заставил себя ждать. Гости не сразу нашли улицу и дом, сбились на форштадте с курса. Костя признался, что на земле ориентируется хуже, чем в воздухе.

Трудно описать удивление, с каким встретились «огородник» Никита и Вера.

— Но все проходит, подругу друг находит, — пропела Незабудка Вере и Никите, которые долго удивлялись своей встрече — она безмолвно, а он шумно.

Никита притащил объемистый сверток. Одеяло, что ли? Оказалось, немецкий парашют.

— Хочешь — сшей себе шелковое платье. Или порежь на пеленки…

А капитан приволок пакет с продуктами — сахарный песок, сгущенное молоко, банка с обязательной свиной тушенкой под названием «второй фронт», кулечек риса, пакет с яичным порошком, что-то из сушеных фруктов. Даже бутылка со спиртом оказалась в пакете.

— Одного тольки птушаччаго молока хиба нет, — сказала Данута, принимая продуктовый дар летчиков.

— Если память не изменяет, летный паек номер пять? — глухо засмеялась Незабудка с набитым ртом. — Давненько мы с Данутой и Павлушей так не отоваривались.

Никита умилился при виде малыша, несколько раз подходил к люльке, тряс погремушкой и все недоумевал — когда это мамаша успела так быстро обогатиться потомством, да еще таким черноглазым? А уши-то розовые и совсем прозрачные!

— Весь в отца, — сказала Незабудка с улыбкой.

Она вглядывалась в лицо Павлушки, пытаясь отыскать какие-то черты Павла, уловить сходство. Он чему-то улыбнулся — прислушался к погремушке или к шумному застолью?

Костя предложил выпить за благополучие отца семейства, сержанта Павла Тальянова.

— Он теперь старшина, — поправила Незабудка, настраивая гитару.

— Мы тоже в сапог не сморкаемся, — кивнул Никита в сторону капитана.

Не обошлось без душещипательной песни летчиков.

— Если бы тогда опоздали на пожар, — невесело усмехнулся Костя, — пришлось бы писарю и моих родных и близких известить…

— Надеюсь, у вашей невесты не такая короткая память?

— Наш капитан со своей невестой еще не познакомился, — внес поправку Никита.

Незабудка посмотрела на Костю и поняла, что шутка ее была неуместной. Она резким движением отложила гитару, будто не она была виновата сейчас, а инструмент. Плохо настроила — вот и фальшивит…

Незабудка пошла провожать гостей.

Тополиный пух уже отлетал свое, собравшись белыми невесомыми наметами у края тротуаров, и теперь с неистовой силой цвела липа, подтверждая древнее право белорусского июля называться «лiпень».

Сколько обугленных, разрушенных домов в центре города! И в близком соседстве с ними зеленеют тополя, каштаны, липы.

Незабудка задумалась и неожиданно сказала:

— Как пахнет медом! Вам не кажется, что деревья скрашивают развалины?

— А по-моему, эти красивые липы в цвету делают городской пейзаж еще более мрачным…

Никита шел впереди с Верой под ручку и любезничал.

Костя намеренно отстал. Все пытался начать разговор, но не хватало решимости. Наконец отважился и вручил записку, заранее приготовленную.

— Тут адрес родителей. Мы ведь земляки. Только вы с Вишеры, а я с Южного Урала. Возможно, через неделю меня мимо дома провезут. Если наш эшелон направят на Златоуст — Челябинск… Хорошо, если моя помощь вам не понадобится. Но если случится вдруг… Если нужно будет выручить… Я родителям про вас и мальчика написал.

Она не перебивала сбивчивого признания, только вглядывалась при свете звезд в его рябоватое лицо.

«Такой смелый, а боишься сказать правду. Твердишь о своей благодарности для того, чтобы скрыть другое, более сильное чувство. Только от меня скрываешь или от себя тоже?»

— За адрес спасибо. — Она спрятала в карман записку, в порыве признательности обвила его шею руками и поцеловала в губы.

Нет, он не обрадовался прощальному поцелую, наоборот, помрачнел и, не поднимая головы, не оборачиваясь, прибавил шагу, догоняя Никиту с Верой.

Незабудка смотрела вслед с чувством неловкости и мимолетного стыда.

«Павел бы меня не похвалил… Как это в романсе поется? Ты узнал эту ласку прощанья, ты опять одинок… Захотела утешить из жалости. Это при ранении помогает обезболивание. А безвзаимную любовь нежностями не лечат…»

Медленно повернула она к дому, нащупывая в кармане листок с адресом Феоктистовых.

Она твердо знала, что никогда не напишет ни Косте, ни его родителям, как бы ей туго ни пришлось. Кто он для нее, этот милый парень, — запасной жених?..

«30 мая 1945 года.

Родная Галя, добрый день и час! Имею личное время после строевых занятий и пишу, пока старший лейтенант снова не скомандует «Становись!». Вот не думали, что после войны будем жить по команде «Смирно!». Идут строевые занятия — на первый, второй рассчитайсь! А плац у нас наподобие пляжа, рядом с дюнами, ноги тонут в песке. Начальство так перед боем не волновалось, как сейчас, когда готовимся к параду в честь Победы. И наши вояки, конечно, беспокоятся — возьмут на парад или не возьмут? Иные столько по-пластунски проползали, что маршировать разучились. А слухи-то, слухи! Сказывают, будто от Кремля и до Белорусского вокзала расстелят ковры для пехоты. Прошел слух, на парад отправят тех, у кого внешность соответствует празднику, не меньше трех орденов в наличии, а ростом не ниже 172 сантиметров. По наружности, а тем более по сантиметрам нашего Коротеева забраковали, хотя он и становился в строю на цыпочки. И так он близко к сердцу принял свою отставку, так разобиделся, что с горя напился и попал на гауптвахту. Первый штрафник в полку после победы! С демобилизацией у нас не торопятся. Но девчата медицинской службы, телефонистки и зенитчицы, а также два старших возраста, 1904 и 1905 годов рождения, собираются домой.

Перед отъездом каждый по очереди выходит из строя, опускается на колено и целует полковое знамя, шелк в слезах. Девчата вечерами собираются и поют песни, все больше фронтовые. Домашние песни, вроде «Распрягайте, хлопцы, коней» или «Прощай, любимый город», они и в мирной жизни споют, когда уже позабудут, какая у кого группа крови, кто сосед слева, кто сосед справа. А вот фронтовых песен им вместе уже никогда не спеть, и они это понимают… Жаль, мой возраст не поспел для гражданской жизни. Не скучает ли маленький Павлушка по отцу? А я, признаюсь, просто извелся от тоски по своему семейству. Я, кажется, уже признавался тебе в этом? Но все равно надеюсь, тебе приятно это прочесть еще раз.

А еще, гвардии старший сержант Галина Легошина, сообщаю, что вчера адъютант комбата, из новеньких, зачитал приказ про форсирование Немана. Поздравляю тебя с третьим орденом, с Отечественной войной второй степени, — ты опять отличилась в боях за свободу и независимость нашей Родины. А меня можешь поздравить с Отечественной войной первой степени. Скорее всего, меня отметили из-за тяжелого ранения.

А еще полковой писарь проболтался, что Дородных отправил наверх документы на присвоение мне звания младшего лейтенанта. Вспомнили, что я окончил полковую школу и что обучал зеленых радистов в батальоне связи. Вот тебе и Дородных! Похвалы от него ни разу не услышал, благодарности не дождался, он только дергал головой, морщился, вертел шеей, ругался, а успел напоследок позаботиться о тебе и о Павлушке, как отец родной. А здорово было бы переметнуться в офицерский состав! Может, ты еще и аттестата дождешься. Что-то моя военная карьера заторопилась. Расстались с тобой под Кенигсбергом, ты мной командовала, а пока рожала — я тебя обогнал. Прости, что расхвастался. Пока нет новой команды «Становись!», еще раз целую и поздравляю. Навсегда твой Павел Тальянов, гвардии старшина».

Костя Феоктистов первым заронил в ней тревогу — надвигается новая война? Осведомленность Незабудки питалась еще и соседством базара. Столько пестрого словоохотливого народа проходит ежедневно через двери парикмахерской!

Больше всех и раньше всех узнавала новости мастерица Вера, наверное, потому, что сама без умолку говорила день-деньской и вызывала ответную говорливость у своих клиентов.

Вера тоже сказала, что пахнет новой войной, а вслед за ней сосед Вашкевич шепнул: на Дальний Восток зачастили воинские эшелоны с 3-го Белорусского фронта. Сперва он приложил к губам палец, напомнил, что «болтун — находка для шпиона», а потом объяснил: на железной дороге Минск — Смоленск пока восстановлена лишь одна колея, и он пришел к выводу — пропускная способность той дороги не позволит справиться с предстоящим грузопотоком. Можно было понять Вашкевича так, что это он дал совет высокому начальству направить часть воинских эшелонов мимо Бобруйска на Гомель и дальше на Брянск. Их пропускают по графику скорых поездов, по «зеленой улице». Не приведи господи задержать эшелон на станции, не подать паровоз под парами, не простучать вовремя молотком по буксам. Свободно могут пригласить для задушевного разговора в военный трибунал.

У Незабудки в запасе было два отгульных дня да еще воскресенье, и она решила с утра уходить на станцию Березина и дежурить там дотемна.

Зачем ее несет туда с махоньким Павлушей на руках? Разве в станционной суматохе увидишь однополчан?

Она мытарилась на станции не в одиночку. Женщины толпой встречали и провожали воинские эшелоны, бегали вдоль состава, от теплушки к теплушке; иные тоже с детьми на руках. Жадно всматривались в лица фронтовиков, спрыгивающих на платформу и тоже кого-то ищущих, что-то узнающих, о чем-то расспрашивающих. Две женщины в этот день с криками радости, с рыданьем повисли на шее у своих мужей, а всем остальным не посчастливилось… Она вглядывалась в лица женщин, снующих вокруг, — глаза печальные, тревожные. Неужто и у нее такое же потерянное лицо?

И все эти незнакомые женщины — как одна семья, которую постигло одно большое горе…

Очередной эшелон уходил со станции, и женщины долго, неотрывно глядели ему в хвост; на тормозной площадке часовой, а на ступеньке стоял кондуктор с флажком в руке.

Незабудка тоже стояла и суеверно вглядывалась, как ее наставляла Данута, в уменьшающуюся грязно-красную спину поезда.

Грустная, она уходила со станции, чтобы назавтра снова прийти сюда на свидание со своим одиночеством.

В ожидании очередного эшелона она часами сидела на перроне, там же кормила сына, пеленала его. Мягкое тепло, тепло жизни, просачивалось сквозь платье, разливалось по всему ее телу.

Мальчонка притерпелся и спал под стук буферов, громыханье колес на стыках рельсов, овеваемый кочующим дымом, пылью и копотью. Впрочем, однажды его разбудил близкий, пронзительный гудок маневрового паровоза, в другой раз — станционный колокол, в третий раз — истошный крик над ухом: «Захвати мой чайник, кипятку не хватит!»

Несколько раз к скамейке подходил составитель поездов Вашкевич и сообщал о прибытии очередного эшелона. Он хвастался своей осведомленностью и важничал — ну прямо начальник станции! А то, что на нем нет красной фуражки, это лишь недоразумение.

Подошел еще один воинский эшелон, постоял минут пять, тронулся с места, быстро набирая скорость. Незабудка проводила эшелон печальным взглядом и запела тихонько:

Как приспособить эстрадную песенку на колыбельный лад? Да и не видать светлых окон, а перед глазами мельтешат темные квадратные проемы раскрытых настежь теплушек. Никто ей не улыбнулся, никто прощально не назвал любимой, она сама подносит платок к глазам. Вот только дежурный по станции действительно ударил в вокзальный колокол перед тем, как отправить состав, — прощальный звонок!

На скамейку подсел железнодорожник в замасленной куртке. Он жалостливо посмотрел на молодую женщину с ребенком:

— Поматросил и бросил? Ищи теперь ветра в поле…

Раньше она бы не смолчала, она бы запретила смотреть с состраданием на себя, счастливую даже в своем тревожном ожидании. Она бы выругала его за такое сочувствие последними словами, послала бы подальше, а сейчас промолчала — пусть думает, что хочет.

Удивляется самой себе! Когда-то была такая вспыльчивая, как говорят у них на берегах Камы, вскидчивая. Умела на слово ответить десятью, да такими, что хоть уши затыкай. Она знала, откуда эта перемена. Не потому, что переехала с переднего края в тыл, а потому, что живет с ней маленький несмышленыш, у которого в свидетельстве о рождении в графе «отец» — прочерк. Но все равно она переборет все обиды жизни! А прорвется иногда из сердца крик, так это только, только миг…

Снова скоротечная толкучка на платформе, выпрыгивают из теплушек, спеша размяться, бегут за кипятком, на пристанционный рынок. Радостные возгласы, смех, пиликает губная гармошка, ее заглушает бархатный голос аккордеона.

Сколько Незабудка ни вглядывалась — ни одного знакомого. Да и откуда им взяться? Чужой полк, чужая дивизия…

Попробовала спеть на мотив колыбельной «Спи, младенец мой прекрасный» ходкую в иных медсанбатах песенку «Жду тебя», и слова так складно подошли к мотиву:

Но именно слезы не позволили ей до конца допеть Павлушке эту странную колыбельную…

Разве у нее одной сегодня глаза на мокром месте? Лица встречающих-провожающих эшелоны отмечены тревогой и горем. И резким контрастом с удрученностью женщин была шумная радость теплушек — там горланили песни, оттуда доносились веселые окрики. Военные разудало заигрывали с незнакомыми молодыми женщинами на перроне, провожали их солеными шуточками, не находившими отклика. Вряд ли тревога совсем не коснулась фронтовиков, и вряд ли они позабыли, куда и зачем едут. Но им так обрыдло в этой Восточной Пруссии, с которой наконец расстались. Они чувствуют себя победителями, уверены в своих силах, верят в свою счастливую звезду, многие при больших наградах. После долгой разлуки они снова на родной земле, видят родные лица, слышат родные песни! Едут взводами, расчетами, все хорошо знают друг друга, долго воевали вместе, притерлись один к другому. Им предстоит проехать всю страну из края в край. И даже тот, кому не до веселья, не портит обедни всей компании. Не потому ли из теплушек вырывался такой шумный разноголосый гомон?

Пассажиры теплушек изголодались по безопасной жизни, жизни по команде «вольно». С любопытством прислушивались к звукам каждого транзитного дня — к паровозному гудку, дребезжащим или пронзительно звонким ударам станционного колокола, к рожку стрелочника, зазывным голосам торговок на платформе, к плачу младенца, к кукареканью петуха в пристанционном поселке.

Снова выходной семафор разрешающе подымает железную руку, свисток кондуктора, машинист откликается гудком. Военные бросаются в теплушки, иные с удалью прыгают уже на полном ходу, хватаясь за протянутые им руки.

Платформа быстро пустеет.

Незабудка уходит со станции в сумерки, еще более одинокая, чем пришла. Если бы она могла оборвать тревожные мысли о Павле, она наверняка почувствовала бы себя легче — все равно как если бы выспалась после многих бессонных ночей.

Но это так трудно — не думать о Павле, этому ей еще придется учиться, и она не уверена в том, что когда-нибудь этому выучится.

«Родная Галя, записку опустит в почтовый ящик мой бывший сосед по госпиталю СЭГ-290. А если найдется на станции подходящий связной из местных жителей, получишь записку с доставкой на дом. Для такого случая я припас две пачки «Беломора». Не может быть, чтобы связной выкурил подарок и поленился дойти до улицы Буденного.

Эх, жаль, не довелось свидеться наяву.

Ребята едут и поют «По долинам и по взгорьям». Просыпаться каждое утро будем все раньше, солнце светит нам в глаза. Жди письма с дороги. Если сейчас вечер, желаю тебе и сыну спокойной ночи, а если утро — доброго дня. Твой Павел Тальянов, гвардии младший лейтенант».

Утреннее радио оглушило Незабудку — с 9 августа Советский Союз считает себя в состоянии войны с Японией. Диктор прочитал из «Правды» передовую «Японский агрессор будет разгромлен».

Опять пошли оперативные сводки Совинформбюро. Сам диктор отвык, наверное, за минувшие два месяца читать их. А Незабудка думала, что это самое Совинформбюро демобилизовали.

Ей казалось, что и малыш прислушивается к диктору — знакомый голос?

Капитан Гогоберидзе говорил как-то, что китайцы считают возраст от зачатия ребенка, а не от рождения. Если считать по-ихнему, прибавить, значит, девять месяцев, ее мальчик вторую войну переживает. Слышал, как штурмовали Кенигсберг, и ползал по-пластунски заодно с матерью…

Она так страшилась сообщений с Дальнего Востока, что просыпалась после ночи, склеенной из кусочков, раньше, чем хрипловатый репродуктор.

Как раз в те дни, когда она была взволнована новостями с Дальнего Востока, клиент, неразлучный с портфелем, предложил Незабудке бросить гребенки-кисточки, перейти на работу в горпищеторг на склад. Златых гор не сулил, но дал понять, что голодной сидеть не будет. И безусловно, снимется забота о том, как получше отоварить карточки.

— Полезно учесть и такой фактор, — уговаривал он, — хороших работников я лично премирую.

Незабудка отказалась, но через несколько дней ее поджидала неприятность: старший закройщик запретил Дануте работать на дому.

На кого теперь оставить мальчика? Прожить на то, что она настрижет и набреет, они втроем не смогут.

Незабудка приняла приглашение Степана Антоновича Балакина, а Данута бросила ателье № 2.

Чем с большей нежностью относилась Данута к Павлушке, тем чаще ворчала: «Взяла кабалу на свою голову» — и тем добрее делались ее страдальческие глаза.

Ну, а если говорить правду, питались они с Данутой скверно, Незабудка боялась, что у нее пропадет молоко. И ни присесть среди дня, ни отдохнуть несколько минут, потому что не иссякает очередь в мужской зал.

Попадались клиенты подвыпившие, болтливые любезники, любители пошлых комплиментов, а то и просто мужики давно немытые, даже вшивые…

Рука немеет от щелканья ножницами. Бокс, полубокс, под полечку, кляузная прическа «ежик», постричь так, чтобы замаскировать залысины, височки прямые, височки косые…

После раздирающего уши базарного гвалта — гудит прокуренный предбанник мужского зала, хлопает дверь на тугой пружине, звякают ножницы, стрекочут машинки, осточертевшие выкрики «Кто крайний?» и «Следующий!» — на складе тихо, спокойно.

И малыша удобнее кормить в полутемном закуте, за штабелем ящиков.

Сегодня утренняя сводка принесла новые треволнения. Накануне радио сообщило, что Япония безоговорочно капитулировала. А потом японцы попросили Швейцарию передать американцам, что император еще не подписал какую-то бумагу, рескрипт по-ихнему, без этого Квантунская армия не капитулирует. Что же это японский император такой бюрократизм развел? Из-за него и военные действия не прекратились. Зря император берет пример с того коменданта крепости Пиллау, о котором писал Павел. Кому нужны напрасные жертвы?

Она была возбуждена новостями, заснуть уже не могла, отнесла малыша в комнату к Дануте, а сама чуть свет отправилась на склад. Сторож сильно удивился несвоевременному приходу учетчицы, но промолчал.

На полу возле мешков стояли три ведра с водой. Что за блажь? Может, это уборщица Луша затеяла вечером мытье полов, а потом передумала? Но к чему три ведра, а в каждом — воды до половины? И тряпки не видать…

На складе частенько выпивали при закрытых дверях, обычно после того как в магазины отправляли машины, повозки с продуктами.

Вот и сегодня произвольно удлинили перерыв на обед. Данута унесла Павлушу, а Незабудка разомлела и прикорнула на мешках с пшеном; бессонные ночи как-никак сказывались.

Она быстро заснула, но сон был беспокойный. Ее куда-то несло, гонимую огненным ветром, дорогу ей преградили три полупустых ведра. Она хотела перепрыгнуть через них, но упала. Встала с трудом, ощущая с одного боку тяжелую санитарную сумку, с другого автомат ППШ. И все-таки сумела сама себя перегнать при падении…

Ее разбудили приглушенные голоса. Скрипит стул, ерзает табуретка по полу, булькает жидкость, разливаемая по стаканам, позванивает посуда.

Степан Антонович рассказывал сиплым полушепотом о сказочной житухе на фронте, когда у него под началом состоял взвод регулировщиц. Донесся скабрезный смешок. Почти всю войну он прослужил в дорожниках, проторчал на контрольно-пропускных пунктах, возил с собой шлагбаумы, полосатые будки, указатели «Предъявите пропуск», «Вперед на запад!», «Тихий ход!» и другие. Служба была хороша уже тем, что он околачивался за тридевять земель от передовой.

— А где вас ранило, Степан Антонович? Самодовольный смешок:

— Это я свой аппендицит решил на всякий случай ампутировать. Хирург врачевал в госпитале — золотые руки! Но только еще более золотые руки оказались у госпитального писаря. За флягу со спиртом выдал справку: тяжелое ранение в полость живота в боях за Родину…

Голос стал еще глуше, и Незабудка бесшумно повернулась, приподняла голову — иначе не услыхать.

Писарь поставил Балакину условие — в свою часть из госпиталя не возвращаться, а через команду выздоравливающих перевестись на соседний фронт. Чтобы желтую нашивку носить без опаски. А то еще кто-нибудь вырастит из мухи слона и настучит. Перекантовался он к соседям слева и угадал к успешному наступлению. Соседских дорожников представили к награждению. Тут начальству и попался на глаза старшина Балакин. Что за ляпсус? Воюет спервоначалу, тяжело ранен, таскает чуть ли не на передовую свои полосатые будки и всякую наглядную агитацию и — без награды! Вот Красная Звездочка и слетела к нему на грудь, как с куста. Фактор положительный, и вскоре пришлось ему покупать в военторге лейтенантские погоны. Правда, узенькие, административной службы, но почин дороже денег…

Сонливость Незабудки как рукой сняло. Лежала притаившись, сердце стучало гулко: как бы не услышали Балакин и его собутыльник. Даже тогда, когда она увязалась в разведку за «языком» под Дудиной горой, за рекой Жиздрой, и лежала в засаде, сердце не колотилось у нее, как сейчас.

«Что это он так неосторожно болтает? Или знает за своим дружком еще больше грехов и держит его на крючке? Или водка развязала язык? Две паршивые овцы снюхались в одном стаде…»

Заерзала табуретка, видимо, кто-то оглянулся в ее сторону.

— Да спит она… — успокоил Балакин своего приятеля. — Грудной парень у нее. Ночью-то ей спать некогда. В безвыходном положении эта Легошина. А я не возражаю, меньше будет капризничать. Наивная, ее и воспитывать не пришлось. Полудурочка неавторитетная. Ни одного ляпсуса с товаром не заметила, ни одной манипуляции. А мне на руку — фронтовичка на складе, ордена у нее, кандидат партии.

Заскрипел стул — на этот раз грузно повернулся Степан Антонович.

Ей стало душно в темном углу, за ящиками, хотелось выбежать, хлебнуть чистого воздуха.

Но разумнее выждать, хотя бы еще несколько минут притворяться спящей.

В конце месяца она вновь пришла на склад раньше, чем полагалось по службе. Хотела проверить накладные; ее обеспокоило, что наличные остатки на пятнадцатое августа не сошлись с теми, какие должны быть на складе, если верить накладным и самой себе.

В темном углу стояли ведра с водой. Опять три ведра, опять неполные, опять возле мешков с сахарным песком. Что за чертовщина?

У нее хватило осторожности не удивиться этому вслух, когда пришли Балакин и кладовщик.

Она выкроила время и сходила на продовольственный склад военного ведомства; склад находился возле кондитерской фабрики «Червоный харчовнiк». При оккупантах за этой улицей начиналось еврейское гетто. Граница между жизнью и смертью! А в городской управе улицу назвали Мармеладной. Наверное, товарищ Василь в фуражке кавалериста с выцветшим околышем и малевал уличные таблички с этим названием.

Незабудка осторожно выспросила на военном складе насчет ведер с водой.

Интендант посмеялся над ее неопытностью. Если ведра с водой поставить в теплом, непроветриваемом помещении, сахарный песок впитывает в себя испаряющуюся влагу. Сахар настолько тяжелеет, насколько легче становятся ведра, стоящие рядом с мешками.

То, что она услышала, не столько потрясло ее, сколько рассердило. И на себя она сердилась больше, чем на Балакииа, который обвел ее вокруг своего мясистого пальца.

«Беспечная ротозейка! — ругалась она, когда шла со склада по бывшей Мармеладной улице. — Давно надо было глаза разинуть и уши распахнуть на то, что делается вокруг… Наивная полудурочка!.. Характеристика точная. Купил меня по дешевке, за полкило крупы с маслом… Значит, сама дешевка. Работаю ширмой у жулика…»

И как только она раньше, ширма лупоглазая, не забеспокоилась — откуда у Балакина возможность дарить ей питательные подарки? Кусок сливочного масла, вермишель, духовитое мыло… А на днях — банку рыбных консервов.

А все это — товар, не дошедший до своего законного потребителя, кто должен был получить его по карточкам. Продуктов для свободной продажи населению на складе не бывает. Незабудка слышала краем уха, что в больших городах стали продавать продукты по коммерческим ценам, но какие это цены, она не знала…

Зато она пыталась теперь разобраться в балакинской коммерции и после истории с сахарным песком внутренне насторожилась. Не броситься бы в атаку без разведки! А на днях она снова вспомнила эти слова зенитчицы из очереди к билетной кассе.

То ли еще не восстановили железную дорогу в первоначальный пункт назначения, то ли вагоны просто заблудились на путях Белорусской железной дороги, то ли безвестный благодетель позаботился о заштатном городе — в Бобруйск заслали три вагона арбузов.

Часто арбузы приходят, если это летом, а не осенью, недозрелые. А в этой партии, присланной в адрес горпищеторга, арбузы были один к одному — звонкие, литые. Товар не из дешевых, но в городе выстраивались длинные очереди… Кто-то обмолвился, что и до войны арбузы сюда завозили редко, а детвора их и не пробовала.

Незабудка вызнала, что при получении арбузов на товарной станции Бобруйск мухлюют, а чтобы проверить свои разведданные, ей необходимо было поторчать там возле пакгаузов.

Для поездки она придумала правдоподобный предлог, который не должен был вызвать подозрений Балакина. Несколько дней назад он сам приказал ей поехать на товарную станцию и подписать акт: протекла крыша в пакгаузе № 3, и мешки с рисом подмокли. Балакин метнул на нее подозрительный взгляд и поехать туда сегодня не разрешил. Подмоченный рис подождет, нужно сходить в бухгалтерию и взять для склада конторские счеты.

«Эх ты, хитрован!.. Я-то предлог придумала стоящий, а ты не разрешил мне поехать по совершенно пустяковому поводу. Ведь сам каждый день околачиваешься в этой бухгалтерии. Просто не хочешь пустить меня. А я обязательно просочусь. Украдкой, чтобы противник меня не просматривал».

Она отправилась на товарную станцию после работы.

Перед погрузкой пустая полуторка въезжает под навес на платформу-весы, а при выезде с товарного двора полуторку взвешивают уже груженую — так устанавливается вес отпущенного товара.

Она наблюдала издали, спрятавшись за грудой металлолома: сюда, на станцию, для отправки в тыл на переплавку стаскивали трофейные орудия, танки, цуг-машины, разбитые и сожженные в минском котле.

Со своего нового наблюдательного пункта она видела, как сноровисто орудовали торговый агент, два грузчика и весовщик; она узнала в нем собутыльника Балакина. Втроем они торопливо загрузили в полуторку ржавые батареи центрального отопления, да еще сами залезли в кузов. А как только вес тары был выбит на накладной кассой-автоматом, полуторка съехала с платформы. С машины сбросили балласт и спрыгнули все трое.

Она уже знала, что Балакин пользовался этим приемом и при получении на станции капусты. Но арбузы намного дороже, барыш будет больше.

Незабудка полагала, что осталась незамеченной на товарном дворе, и наутро Балакин застал ее врасплох своим вопросом:

— Что ты делала там вчера, наблюдательница?

— Где?

— Когда пряталась за танками.

— Знакомилась с условиями нашей работы, — ответила она уклончиво.

Но про себя твердо решила, что пора сделать решительный шаг. Уйти с работы она не может, прежде чем не схватит жуликов за руку. Но и оставаться долго на складе нельзя, могут назвать ее потом сообщницей.

«Кому-кому, а куцему хвосту достанется…»

С кем посоветоваться?

Скорее, скорее рассказать надежному человеку, кому об этом полагается знать. Ни дня не медлить! А припугнуть жулика ради своего спокойствия, как того подполковника за его фальшивый рапорт «подорвался на мине»… И не вымогать для себя какие-то блага, а жить, не сговариваясь с совестью, не ища кривой выгоды, глядя на жизнь бескорыстными глазами, заодно с Павлушкой…

Лучше всего пойти к ППШ. Этим летом ППШ выбрали секретарем городского комитета партии, и он переехал на новое местожительство; это совсем близко от горсовета, на углу Чонгарской и Комсомольской.

Зашла до работы в горком, но ППШ не застала — выехал в Минск на пленум, будет через два дня.

Из горкома она заторопилась к замполиту в госпиталь. Но и с ним поговорить не пришлось: лежит с острым приступом стенокардии.

Как всегда в трудные минуты своей послефроитовой жизни, она была довольна, что Павел ничего не знает о ее бедах, не волнуется за нее.

«Я не слабенькая, смогу сама крупно поговорить с этим Балакиным. Хорошо, что Павла и в загсе тогда не было, когда прочеркнули графу «отец»… Вот дуреха, да пойди Павел со мной в загс — никакая обида ко мне не пристала бы! Там и расписались бы по всем правилам, согласно уставу семейной жизни…»

Она шла на склад с ощущением тревоги, впору ждать любой провокации. Вот почему накануне вечером она достала спрятанный в печке браунинг и на всякий случай положила к себе в сумку.

Балакин первым завел разговор:

— Чем я тебя обидел? Если считаешь себя обиженной, то… — Он улыбнулся, будто говорил с ребенком, которому нужно повторять одно и то же несколько раз. — Об чем звук!

— Карточки за август уже отоварил. Теперь совесть мою хочешь отоварить? На душевный подлог не пойду, так и знай!

— Вот благодарность за добро, которое я тебе сделал. Чересчур много о себе воображаешь. Тоже мне героиня! Вибрируешь своим положением…

— А я еще тебя, продажную душу, так аккуратно брила. «Не беспокоит?» — передразнила она себя. — Давно тебя надо было побеспокоить. Написать о твоих художествах открытым текстом куда следует…

— Никто твоим выдумкам не поверит. Где факторы? Нету у тебя факторов!

В конце разговора Балакин побледнел. Он то расстегивал плохо гнущимися пальцами, то застегивал крючок на вороте кителя.

— Ну, берегись, Легошина…

— Что ты вызверился на меня?

— Я заставлю тебя сейчас в письменной форме…

Он схватил с конторки связку ключей и подбежал к двери, намереваясь ее закрыть.

Незабудка пыталась помешать ему, но он оттолкнул ее, и она плюхнулась на мешки с сахарным песком, те самые, возле которых недавно стояли ведра с водой.

Он торопливо запер железную дверь, сунул ключ в карман и взглянул на Незабудку с видом победителя, далекого от снисхождения.

Но тут же глаза его округлились.

— Убери свою игрушку, с ума спятила?

— Вот всажу тебе пулю в живот. Мишень-то большая… — Незабудка в вытянутой руке держала браунинг. — Не бойся, в аппендицит не попаду, поскольку он у тебя вырезан… В боях за Родину… А ну, открой свою калитку!..

Он долго нашаривал в кармане ключ, долго не мог попасть в замочную скважину — боялся отвернуться, не отводил глаз от браунинга.

— Пошевеливайся! Ох, доведешь меня до греха.

— Опусти свою пушку!

Он принялся поносными словами ругать ее, но у Незабудки хватило выдержки не ответить ругательствами, она сказала только:

— На тень свою бреши!

Незабудка ушла со склада, понимая, что больше ей здесь не работать, встревоженная.

Жуликов с поличным не поймала, а раскипятилась раньше времени, открыла свои карты. Выходит, Балакин правильно назвал ее полудурочкой неавторитетной.

«Проклятая совесть. Всю жизнь мне искалечила. Если бы не совесть, жила бы припеваючи… — Но тут же Незабудка одумалась: — Как тебе не совестно даже думать так, бессовестная?..»

Прожит День Победы над Японией 3 сентября, объявленный нерабочим днем. Японцы подписали акт о безоговорочной капитуляции. Перестали передавать оперативные сводки, по радио объявили, что действие закона о демобилизации тринадцати старших возрастов распространяется и на войска, находящиеся на Дальнем Востоке.

12 сентября радио осведомило, что японцы потеряли 674 тысячи солдат и офицеров пленными и убитыми.

Входят ли в эту цифру жертвы, которые унесла с собой американская бомба, сброшенная на большой японский город? Об этой бомбе Незабудка услышала от замполита госпиталя. Название города в ее памяти не удержалось, она не все поняла из того, что рассказал замполит, а он признался, что и сам не все понимает про атомы. По его словам, между землей и солнцем, там, где взорвалась бомба, вырос огромный ядовитый гриб из огня и дыма, закрывший все небо. Дома разрушило, деревья вырвало с корнем, и они легли, обугленные, поперек улиц. Жидкий асфальт дымился под ногами, жители пытались убежать, кутаясь в одеяла. А кто не сгорел живьем, не превратился в пепел, помер от ожогов. Вода в японской реке стала горячей, в ней плавали вареные рыбы, а река пахла, как рыбный суп.

Когда Незабудка пересказывала все это Дануте, та едва слышно прошептала:

— А узнают люди, кого проклинать в веках за это злодейство?..

Наши потери на Дальнем Востоке составили с 9 августа по 9 сентября убитыми 8129 и ранеными 22 264 человека. Можно считать, что жертвы, которые мы принесли ради исторической победы, невелики. Но разве это утешит матерей, жен, сестер или невест, чьи сыновья, мужья, братья или женихи погибли? Ведь и Павел мог оказаться двадцать две тысячи двести шестьдесят четвертым раненым или восемь тысяч сто двадцать девятым убитым.

Сколько еще дней сердце Незабудки, как и многих других женщин, будет замирать при встрече с почтальоном. Дорога с Курильских островов или из Порт-Артура дальняя и для тех, кто вернется с войны, и для похоронок. Восемь тысяч сто двадцать девять похоронок!

Незабудку потрясло несчастье, которое обрушилось на их соседку. Это она жила в доме напротив колодца, за палисадником с золотыми долговязыми подсолнухами, это она оставила Незабудке во временное пользование мужнину гитару и подарила калыску для сыночка. Похоронка, или, как сказала тогда Данута, «погребенка», пришла соседке через два с половиной месяца после Победы — муж помер от ран в госпитале и похоронен с воинскими почестями в австрийской земле.

«Неужели только для того, — причитала Незабудка, — судьба сохранила тебе, Павлуша, жизнь на той войне, чтобы я оплакивала тебя, убитого на новой войне, да еще оплакивала вдвоем с маленьким Павлушкой?»

Она бессвязно по-бабьи твердила заклинание, слышанное в детстве от бабки:

— Да не закружит тебя тайга, да не даст твое ружье осечки, да святится имя твое, Павел.

Почему так сильно ударила Незабудку в сердце траурная новость, сделавшая вдовой малознакомую ей, добрую женщину?

Как же Незабудка не подумала раньше, что и после того как придет самая наипоследняя погребенка, эта проклятущая война еще долго будет метить и хватать свои жертвы, еще длинные месяцы и годы раненые и контуженные будут лежать на пороге между жизнью и смертью?

Она пошлет себя ко всем чертям и запретит себе называться фронтовичкой, если откажет в милосердии тем, кто мыкается и сегодня на госпитальных койках.

Уволившись из горпищеторга, она всерьез подумывала о том, чтобы уехать на Урал. Туда эвакуировали тяжелораненых, оттуда ей приходило много писем от ее крестников, вытащенных с поля боя, там, судя по почтовым штемпелям, даже в маленьких городках притулились госпитали…

Пора потихоньку собираться в дорогу, хорошо бы приехать до крутых уральских морозов. Как бы Павлушка не простыл на пересадках. Или попадешь в вагон с разбитыми стеклами. Или проводники угля не найдут. Не слишком разумно приехать домой на зиму глядя. Тамошняя зима шуток не любит и требует уважительного к себе отношения. Припасены ли дрова в достатке, или курень пустой? Куренем у них на Урале называют сарай для дров. А если дров не хватит — кто привезет?.. Она с детства помнит дедова коня, капризный был жеребец, но работяга. Когда до Соликамска еще не дотянули рельсы, а подошло время бурить первую калийную шахту, компрессор туда тащили в упряжке восемьдесят лошадей и среди возчиков был дед Павел Лаврентьевич со своей одной лошадиной силой. Дед тогда и сам был сильный, управлялся со всем хозяйством, а сейчас съехал из безработного дома и сидит вахтером в проходной Вишерского бумажного комбината.

Она силилась вспомнить и не могла — что у нее осталось дома из зимней одежды? Подшиты ли валенки, помнится, они прохудились. Валенки, валенки, не подшиты, стареньки… Овчинный тулупчик изношенный, в латках. Собиралась когда-то справить зимнее пальто, да прособиралась. Цел ли оренбургский платок, или бабка износила? Не дымит ли печка в доме, как это частенько бывало? Недолго Павлушке дыму наглотаться, не угорел бы…

Она еще ни разу не истопила печку в своей комнате на улице Буденного — дымит или не дымит, хорошо греет или плохо? Надо бы спросить у Дануты, да теперь уже не к чему.

Она подумала об их общем с Данутой огородишке. Хоть и бедный, но все же подспорье на осень, а может, и до Нового года.

Уволилась Незабудка по собственному желанию, двухнедельное вознаграждение не полагалось, а денег на дорогу в обрез. И тут она вспомнила, что ни разу не получала пособия как мать-одиночка. Правда, при регистрации она высокомерно отказалась от такого пособия, но если принять во внимание все обстоятельства…

Почему это Павлушка из-за ее амбиции должен лишаться пяти литров молока?

Она направилась в собес и по дороге, недалеко от парикмахерской, где раньше работала, столкнулась лицом к лицу с Балакиным.

Глупая, думала, что Балакин со стыда не подымет глаз. А он шел, размахивая своим портфелем на трех застежках, шел без тени смущения на одутловатом лице, ухмыляясь.

— Ну, чья взяла, Легошина? Ведь рекомендовал тебе, фронтовой товарищ…

— Да ты готов продать фронтового товарища, не отходя от кассы.

— Могла жить припеваючи.

— Тебе подпевать, что ли?

— А кто тебя уполномочил на сплетни?

— Скажи спасибо, что у меня рука дрогнула. Уложить бы тебя, гада, на месте!

Он набрал в рот воздуха, не нашелся, что ответить, шумно выдохнул и совершенно неожиданно показал ей кукиш. Она посмотрела на его грязные пальцы-сосиски и брезгливо сказала:

— Ты руки давно не мыл? Или они у тебя, как совесть, не отмываются?

Балакин прижал к груди немецкий штабной портфель, заслонясь им, как броней, и уже на ходу сказал через плечо:

— Манипулируй ногами и меньше чеши языком, мать-одиночка!..

Незабудка медленно пошла своей дорогой, ошарашенная его уверенностью в своей безнаказанности, и брезгливо думала о Балакине.

Права Данута, которая с сухой ненавистью в глазах пожелала ему, чтобы воронье над ним каркало.

Этот Балакин выжил на войне, прячась за спины храбрых и благородных людей, да еще наживался на чужом горе, на чужой нехватке. Вот именно — выжил и нажился! Все ценное, что выковала война в хороших людях, — храбрость, терпение, стойкость, умение переносить лишения, взаимная выручка, готовность принести себя в жертву, — все это к балакиным не пристало. Прослушают они рассказы о подвигах, а подражать героям неохота. Проникла к ним в кровь всякая мерзость, и не легко ее вытравить. Простым переливанием крови здесь не обойтись, нужна операция, и притом без наркоза. А бороться с такими балакиными трудно, потому что они выдают себя за геройских защитников Родины.

Что живет в памяти дольше — зло или добро?

Это только бессердечные люди на зло памятливы, а на добро забывчивы.

Русский человек не злопамятен, он отходчив после драки. И пленные немцы в Бобруйске это чувствуют — не разучились смеяться, даже с бабами заигрывают…

Но хуже, когда живет источник зла. Тут короткая память может только подвести.

Она уедет из Бобруйска и никогда больше с этим Балакиным не встретится. Но, возможная вещь, придется ей на узкой стежке-дорожке столкнуться с другим хапугой, и как бы ей на тот случай не оказаться беззащитной, как бы ее не подвела память-коротышка.

Браунинг, даже если оформить разрешение чин-чинарем, для такого ближнего боя — не оружие. Тут главное — чтобы совесть на размен не пошла…

— Вы меня вызывали?

ППШ молча кивнул, подал Легошиной левую руку и спросил:

— Ну, как твои дела?

— Да похуже вчерашнего…

Как ППШ и предполагал, Балакин времени не терял. Пока в Минске заседал пленум, сочинил и прислал в горком «телегу». Самыми черными красками обрисовал хулиганское поведение матери-одиночки Легошиной. Возвела напраслину на весь коллектив торговой базы горпищеторга, что подтверждается и результатами ревизии.

— Угрожала Балакину пистолетом? — спросил ППШ, пробегая глазами его заявление. — Грозилась пристрелить?

— Это после того, как он начал подступать с угрозами. А потом больно толкнул в грудь. Я не собиралась его продырявить. Только попутать…

— Ты его не испугала, а вспугнула…

— Ему полезно! — оживилась Незабудка. — Между прочим, я браунинг на предохранителе держала.

— Меня не предохранитель твой беспокоит, — ППШ поморщился. — Разговор об огнестрельном оружии. Незаконное хранение. А после заявления Балакина его не скроешь.

— Как это — незаконное? Мое именное оружие.

— Легошина, не притворяйся девочкой. Почему же ты не зарегистрировала именное оружие? — Она молчала, встревоженная. — Молчишь. Потому что знаешь — оружие должно быть оформлено специальным документом… Уж лучше, если вовремя не сдала, утопила бы браунинг в Березине. А сейчас самое разумное — оставь браунинг у меня. Передам через Василя в надежные руки. Есть тут у нас один товарищ, из лесных братьев, он не встанет на формальную точку. Короче говоря, нужно избавиться от незаконного оружия и от очень серьезных неприятностей…

— Если незаконное… — она положила браунинг на стол.

ППШ повертел его в руках и прочел табличку на рукоятке.

— Собрались в седьмой роте дружки и от полноты чувств попросили оружейника приклепать табличку. К Восьмому марта! Это твое прозвище — Незабудка? Даже фамилия не указана. Инициалов нет. Курам на смех!.. — Он встал и спрятал оружие в сейф. — А во всем остальном ты молодцом. Правда, неопровержимых улик против Балакина мы с тобой не собрали. Они успели до ревизии спрятать концы в воду, а перед ревизией еще воду замутили. В такого, как Балакин, и в ступе толкачом не попадешь… Вот ведь как нескладно получилось, Легошина, — огорченно развел руками ППШ. — Старого воробья, комиссара отряда «Чырвоная зорка» на мякину подманули. И геройская медсестра проворонила противника. Ай-яй-яй! Надо нам, Легошина, для себя сделать выводы на дальнейшее.

— Мой вывод какой? Собираюсь на Урал.

— А кто тебя там ждет?

— Уральская зима меня ждет. У нас в верховьях Камы зима лютая.

— А почему здесь якорь не бросить? Кстати, тебе скоро в члены партии переводиться — уезжаешь от моей рекомендации. Комната за тобой. Работу подберем. Скоро ясли откроем. Если опасаешься Балакина с его угрозами, то…

— Слишком много чести для него!

В сейфе у ППШ лежит и будет сдан куда положено ее браунинг. Теперь у нее осталось одно-единственное именное оружие — утюг. Если его раскалить углями — горячее оружие, если не разогревать — холодное оружие. А ведь вам, дорогая Галина Ивановна, придется и дальше воевать с балакиными.

— Все равно мы его выгоним вместе со слепыми ревизорами. Напрасно я не поручил ревизию Хомичу из горжилотдела…

— Этому бессердечному истукану? — возмутилась Незабудка, раздался ее искусственно-захлебывающийся смех.

— Не торопись, Легошина, с характеристикой. Чуткости у нашего Хомича, прямо скажем, недобор. Но зато чутье к уголовному кодексу… Балакин бы у него из рук не выскользнул… — ППШ сокрушенно вздохнул и с внезапной веселостью спросил: — Хочешь в горкоме работать?

— Ваши горкомщики партизанские бороды поотрастили и бриться не хотят, — прыснула Незабудка. — на них не заработаешь.

— Не озорничай, Легошина. Например, в учетном отделе. Или в приемной дежурить.

— Балакина вне очереди пускать? — деловито осведомилась Незабудка, но тут же рассмеялась. — Нет, лучше я в госпиталь, где на учете, попрошусь. Там раненые с газовой гангреной, им еще долго лежать, ампутированным…

— Можно и по медицинской линии, если душа лежит. Как сама решишь. А только не торопись с маленьким на поезд. Оглянуться не успела, как зима катит в глаза. Мы тебе и дровишек привезем, из лесу, вестимо…

— Там еще от немецкой учительши дрова остались. С той зимы сушатся. Полсарая набито.

— От сухих дров тем более не уезжают. Крыша не протекает?

— Нет.

— А муж демобилизуется, ему с Дальнего Востока дорога в Белоруссию длинной не покажется. К жинке, к сыну поедет. И не на побывку, а навсегда.

Она вообразила себе эту счастливую минуту и сказала:

— Если я в третий раз соберусь на Урал, то перед отъездом к вам ни за что не зайду!

— И правильно сделаешь. Потому что с партийного учета я тебя ни за что не сниму.

И он и она рассмеялись.

Незабудка продолжала смеяться, в таком же приподнятом настроении вышла из горкома и оглянулась.

Дом как дом, ничем не примечательный деревянный дом на кирпичном фундаменте. Семь окон смотрят на Чонгарскую улицу и семь — на Комсомольскую. Три крайних окна справа — кабинет ППШ, человека, к которому она всегда может постучаться.

Почта рядом, и Незабудка не могла пройти мимо, чтобы туда не наведаться.

Она так часто подходила к окошку «До востребования», что сотрудницы почты уже знали ее в лицо, паспорта не спрашивали, помнили, что искать письма нужно на букву «Л».

И вот она держит слегка дрожащими пальцами открытку. Посмотрела на штемпель: номер полевой почты 5730-Л не изменился, а шла открытка без одного дня три недели. Дальняя же у нее была дорожка…

«3 сентября 1945 года.

Родная Галя, добрый день и час! Пишу второпях, планшет на крыле «огородника», который вот-вот улетит. А поезда сюда не ходят. Наше хозяйство почти на краю света. Климат зябкий. А селедки океанские покрупнее керченских. Кругом сопки. Как переехали с косы Фриш-Нерунг на эту безымянную косу, выстрела не слышали. Коротеев клянется, что, если как следует прищуриться, когда туман над заливом не стоит и чайки перед глазами не носятся, можно увидеть Америку. На той неделе загляни в городской военкомат, спроси на свое имя аттестат. Говорят, тех, кто собрал за войну три ранения, демобилизуют, невзирая на возраст. Готовлюсь к семейному празднику: как-никак скоро три месяца сыну! Целую несчетно, а вы разделите поровну. Навсегда ваш Павел Тальянов, гвардии младший лейтенант».

Не на час, не на день, а навсегда…

На фронте смысл этого слова чаще связывался у нее с небытием — навечно, безвозвратно. А сейчас, в открытке Павла это «навсегда» прозвучало для нее — бесконечно долго, неразлучно.

Она прочитала открытку, отойдя от окошка лишь на несколько шагов. На тротуаре перечитала еще раз. Готова была останавливать прохожих, чтобы они тоже узнали, что пишет ей Павел. Захотелось показать открытку и товарищу ППШ. Но еще больше хотела поделиться счастливой новостью с Данутой и с сыном.

Когда счастье пронизывает тебя всю и при этом остается неразделенным, оно тоже причиняет боль. Ей-богу, может взорваться грудная клетка!

На противоположной стороне улицы на макушках телеграфных столбов висели связисты. Они натягивали проволоку, и та золотилась под лучами послеполуденного солнца.

«Сколько работы по специальности ждет Павла в городе, если решим остаться здесь! И не обязательно ему лазать по столбам, как белке, привязав к ногам «кошки». Павел и коммутатор телефонный монтировал, и на портовой радиостанции в Керчи командовал — ни один рыболовный баркас не заблудился».

Потребность думать о Павле была неотступной. И хотя эта потребность была приправлена горечью разлуки, все равно делала ее счастливой.

Разлука с Павлом не только злосчастье ее, но и богатство. И хорошо, что душа ее не научилась уединяться…

Она стояла, запрокинув голову, и внимательно смотрела, как колдуют связисты на холодном не по-сентябрьски ветру.

Завтра, пожалуй, она истопит печку, а когда поутру пойдет наниматься в госпиталь — наденет шинель.