6
Лейтенант Зернов доложил замполиту дивизиона о замышляемой экскурсии по Москве.
— Но только за счет положенного отдыха, — сказал замполит строго. — И разработайте эту московскую «операцию» во всех деталях.
При этом замполит так посмотрел на Зернова, будто тот был виноват — до сих пор не выполнил указания.
Однако подходящий момент для московской «операции» представился лишь за несколько часов до того, как пришло время сменить позицию, расстаться с Верхними Лихоборами.
— Только нашел себе перину со всеми удобствами — снимаемся с позиции… Я вообще невезучий, — жаловался Нечипайло с веселым отчаянием. — Еще в молодости заблудился в дебрях судьбы. И в армии не повезло. Провоевал без году неделю — и в госпиталь. В лотерее для раненых выиграл гребешок — причесывать нечего… — Он откинул на затылок ушанку и погладил голову.
Утром Федосеев зашел в знакомый дом попрощаться, но застал только встревоженную Анастасию Васильевну.
— Аграфена опять убежала в военкомат…
— Не сказала, когда придет?
— Да она, наверно, и сама не знает. Бегает натощак. И спала сегодня на одном ребре. На стуле притулилась у плиты…
Федосеев ушел в последнюю минуту, недолго и отстать от экскурсии. Сбежав со скрипучего крыльца, он обеспокоенно взглянул на полукруглый номерной знак, прибитый возле крыльца, — Верхние Лихоборы, № 20.
С аккуратностью и точностью артиллерийского разведчика рассчитал время лейтенант. С места пушки снимутся через полтора часа. Пока погрузят два боекомплекта, пока заправятся горючим. Нужно пробраться заулками и переулками на Дмитровское шоссе, прямым ходом туда из овражка не выехать. Мимо Савеловского вокзала. Проехать из конца в конец всю Каляевскую улицу. Свернуть вправо на Садовое кольцо. Миновать площадь Маяковского, площадь Восстания. Со Смоленской площади свернут пушки направо на Бородинский мост и дальше — на Можайское шоссе. Лейтенант принял в расчет скорость движения всей колонны, хотя и не верил в то, что «маяки», высланные вперед на перекрестки, обеспечат «зеленую улицу». На квадрате карты, куда теперь попала Москва, лейтенант вычислил и длину маршрута, предстоящего пушкам. Оставалось составить график всей экскурсии по минутам.
Лейтенанту и группе бойцов, увольняемых в город, надлежит ждать после экскурсии в восемнадцать ноль-ноль у станции метро «Смоленская», по правой стороне Садового кольца, если двигаться к Бородинскому мосту, надлежит стоять на тротуаре и прислушиваться к тягачам, которые прогромыхают мимо.
Лейтенант уже знал, что в двадцать ноль-ноль в условленном месте, где-то на развилке Можайского и Рублевского шоссе, будет ждать «маяк», он вручит командиру дивизиона важный пакет с указанием их дислокации.
Больше всех предстоящим увольнением в город заинтересовался Нечипайло.
— Такой случай пропустить нельзя… Когда меня выпустили оттуда, — Нечипайло на мгновение скрестил указательные и средние пальцы, изобразив решетку, — то в паспорте поставили веселый штемпель «минус шесть». Чтобы я в шесть самых больших городов не торопился на жительство. Вот война кончится, а меня, может, и в Москву не впустят…
Выглядели экскурсанты необычно. У всех при себе карабины, подсумки, сидоры за плечами. Их даже заставили надеть противогазы, чтобы комендантский патруль не придирался. Лейтенант разозлился: «Неужели не хватило времени понять? Ну к чему немцы станут отравлять газами город, который хотят захватить?»
Доехали на трамвае до станции метро «Сокол», вошли в почти невидимую дверь, окутанную морозным паром. Нечипайло был разочарован тем, что на станции не оказалось эскалаторов, но в вагоне все очень понравилось.
Неожиданно быстро доехали до площади Революции. Лейтенант сказал, что она в самом центре города, и приказал выходить.
Федосеев, как и его попутчики, весьма неуверенно ступил на эскалатор. Все ему было ново в подземном этаже Москвы. «Стоять справа, проходить слева, тростей, зонтов и чемоданов не ставить» Все, кто спускается им навстречу по соседнему эскалатору, только что с мороза — румяные, особенно девушки… Но вот снова твердый пол под ногами.
Они перешли площадь, прошагали мимо Стереокино, мимо Центрального детского театра и, слушая объяснения некурящего лейтенанта, постояли, подымили тесным кружком на площади Свердлова. Лейтенант быстро вошел в роль и разглагольствовал, как заправский экскурсовод.
Фасад Большого театра, знакомый Федосееву по фотографиям и киножурналам, неузнаваем. Может, оттого, что не видать коней на верхотуре? Вся верхушка театра завешена двумя декорациями — слева двухэтажный дом, правее роща. Лейтенант объяснил, что это камуфляж. Нечипайло заинтересовался, сколько чугунных коней на крыше в той замаскированной упряжке — четыре или шесть, состоит при них чугунный ездовой или нет?
Вышли на Красную площадь, и Федосеева сопровождало ощущение, что он ходит по давно знакомым местам. Лейтенант обещал показать Минина и Пожарского, народных ополченцев старой Руси, но памятник заложили мешками с песком.
Молодцевато прошагали от Мавзолея часовые, сменился караул. Федосеев проводил часовых завистливым взглядом — вот это строевая подготовка, не то что в запасном полку!
Конный патруль еще раз измерил притихшую площадь, из конца в конец. Ранние сумерки доносили приглушенный снегом цокот копыт по брусчатке. Лейтенант обратил внимание на то, что циферблат часов с наступлением сумерек не подсвечивают, как это было до войны; что Кремлевские звезды замазаны защитной краской (он цветисто назвал их рубиновым созвездием Кремля); что фальшивые окна и деревья на Кремлевской стене намалевали летом.
Решили дождаться шестнадцати ноль-ноль, чтобы послушать Кремлевские куранты. Федосеев напряженно вслушался в четыре мелодичных удара — с детства знакомый перезвон — и подумал, что эти куранты сейчас играют и в холодном доме без окон, где не выключается радио, не гаснет электрическая лампочка, а шаткие отсветы, идущие от плиты, мельтешат по стенам и потолку.
Лейтенант взял Федосеева под локоть, замедлил шаг, отстал от группы и смущенно спросил, показывая рукой на Кремлевскую стену:
— Видишь, ветер сметает снег с зубцов. Похоже на пороховой дым из бойниц крепости? А голубые ели выстроились в шеренгу, как бойцы. И набросили на себя белые маскировочные халаты…
Федосеев дважды кивнул в знак согласия, и лейтенант заулыбался; при этом он так провел ладонью по лицу, словно решил раз и навсегда стереть все веснушки. Он сосредоточенно думал сейчас о чем-то своем, не вошедшем в программу экскурсии, утвержденную замполитом…
С Красной площади лейтенант повел свою группу по улице Горького. Федосеевым владела радость узнавания нового большого города. Это чувство острее у человека, который мало путешествовал, а жил где-то в медвежьем углу, в захолустье. Что откроется за перекрестком? Где кончается улица? Кому памятник? А как выглядели витрины магазинов, когда их не закрывали мешки с песком? Когда-то вывески светились, да еще, наверное, цветными огнями. Город тогда не был бездетным, как сейчас, безголосым и не боялся огней.
Он мысленно выругал себя за то, что не решился приехать в Москву до войны. Если поднатужиться — скопить деньжат на поездку можно было, и прямой вагон Соликамск — Москва прицепляли к пермскому поезду. Правда, все, как сговорились, пугали, что невозможно достать койку в гостинице. С одной стороны, не без добрых душ на свете, но в то же время известно, что Москва слезам не верит… Конечно, он мог бы заехать прямо в Верхние Лихоборы, ему сразу послышалось такое знакомое: «Проходите, садитесь, в ногах правды нет…» Он посмеялся над собой — рассуждает так, будто был знаком с Груней до войны…
«Может, Груня успела вернуться до того, как тронулись наши тягачи? Так и не попрощался… Адрес-то помню. Но ответит ли Груня на письмо?»
И он слушал и уже не слышал рассказ лейтенанта про то, как расширяли бывшую Тверскую, передвигали четырехэтажные дома.
Они дошли до Тверского бульвара, постояли у памятника Пушкину, лейтенант почитал на память стихи Маяковского. Нечипайло громко, заливисто хохотал — лихо этот Онегин в письме к Татьяне охамил ее супруга: дескать, муж у вас дурак и сивый мерин…
Лейтенанта тревожило, что Пушкин ничем не укрыт — стоит с непокрытой головой и бронзовые плечи присыпаны снегом. Правда, в сером небе маячит аэростат воздушного заграждения, но все-таки… Памятник Пушкину был для лейтенанта дороже всех других.
Так и подмывало свернуть по бульварному кольцу к Арбату, проведать свой опустевший переулок, пусть даже квартира на замке и он не встретит во дворе никого из знакомых. Но не тащить же за собой из сущего эгоизма шестерых артиллеристов. Им в том переулке на Арбате делать совершенно нечего.
— Недавно написал стихи «Дом на Арбате», — Зернов потянулся рукой к планшету. — Впрочем, помню наизусть. Прочитать?
Федосеев молча кивнул. Зернов прижал планшет к груди обеими руками и начал глухо декламировать:
Быть может, на углу Арбата
Иль в двух шагах от Поварской
Старинный дом стоит, горбатясь,
Далек от суеты людской.
Тот дом не раз менял окраску,
Послушный моде площадей.
В нем каждый камешек обласкан
Руками теплыми людей.
Здесь долго каменщик и плотник
И в зной трудились, и в мороз,
Построили… И в подворотне
Посажен был лохматый пес.
Быть может, там гость некраснеющий,
Чей след засыпали снежинки,
Опричник царский Кирибеевич
Ласкал купеческую жинку.
Соболий мех рукой злодейской
Он комкал…
Лейтенант раздумчиво поглядел в сторону Никитских ворот, вздохнул и повернул назад. Чем медленнее шагал лейтенант, тем походка у него становилась более штатской, даже чуть развинченной.
«Быть может, лирические стихи и не вспомнить, если шагать по-строевому?»
Поздно, говор стих,
Быть может, там друзьям лицейским
Читал наш Пушкин новый стих.
Быть может, за узорной рамой
При свете утреннем мелькнет
Лицо холодное, как мрамор, —
Онегин там Татьяну ждет.
«Я вышла замуж…» Дело плохо.
«О жалкий жребий!» Он дрожит…
Бегут года, прошла эпоха,
А дом тот, сгорбившись, стоит.
Зашли на темный телеграф, в большой операционный зал. Лейтенант с наслаждением вдохнул милый с детства, не выветрившийся неистребимый запах почты — смешанный запах сургуча, клея, штемпельной краски и еще чего-то…
Он сверился с часами — семьдесят минут в запасе. Не торопясь, вернулись они на площадь Революции и вторично спустились в метро — есть время прокатиться взад-вперед. Несколько раз выходили из поезда, пересаживались и осматривали станции. Кавтарадзе особенно понравилась станция «Маяковская» — со стальными колоннами. Он готов дать руку на отсечение — к этой стали добавляли их чиатурский марганец. А Федосееву приглянулись «Красные ворота» — красные и белые плиты под ногами, белые ниши и красные стены; такие же краски на горизонтах калийного рудника.
В огромном бомбоубежище, каким стало московское метро, складывался свой быт. На станции «Арбатская» Нечипайло увидел на служебной двери табличку «Для рожениц», присвистнул и почесал лысину. На станции «Курская» работал филиал публичной Исторической библиотеки: он открывался, когда прекращалось движение поездов. Федосеев проникся уважением к подземным читателям — занимаются в часы воздушной тревоги!
«А сам даже не записался в библиотеку на руднике. И вообще ленился читать…»
Станции готовы к беспокойной ночной жизни. Топчаны, сложенные штабелями; куцые детские матрасики в дальнем углу платформы; деревянные трапы, чтобы сходить с платформы в тоннель.
Лейтенант беспокоился — только бы не было воздушной тревоги! Дивизион-то будет двигаться через Москву при всех условиях, а пассажиров могут не выпустить из метро — все эскалаторы в такие минуты бегут вниз, и движение поездов прекращается, публику размещают в тоннелях.
Пожалуй, из предосторожности нужно покинуть метро до того, как в восемнадцать ноль-ноль прекратится движение поездов и станции начнут принимать потоки ночлежников…
Закончили путешествие на станции «Смоленская». В морозном облаке пара тускло светилась синим светом коренастая и приземистая буква «М».
У вестибюля уже выстроилась очередь. Сегодня погода нелетная, звезд не видать, и потому ночлежников немного; преимущественно женщины с детьми, старики и старухи. Федосееву бросился в глаза молодой мужчина атлетического телосложения.
«А этот чего сюда при синем свете от войны прячется, тяжелоздоровый?.. У нас на Урале про таких говорят: «Шаньги на щеках печь можно».
Быстро стемнело, вот что значат торопливые декабрьские сумерки. Дома как нежилые, а вся широкая улица как выморочная. Не слышно шума городского. Прошла машина с прищуренными фарами — узкие прорези пропускали лишь подслеповатый синий свет.
Снег не унимался, и нелетный вечер нес городу сон и покой. Прежде, вспоминал лейтенант, даже в такой слабый снегопад начиналась дворницкая страда — шаркали лопаты, звякали скребки, движущиеся транспортеры ухватисто подгребали комья, глыбы, сугробы снега, и его увозили машинами. Ох и намерзся он когда-то, взирая на диковинную снегоуборочную машину!
В томительном ожидании семеро артиллеристов стояли на кромке тротуара и вслушивались в заснеженный простор Садового кольца — не громыхают ли вдали тягачи с пушками на прицепе?
Доносились только гудки полуслепых автомашин.
— Зачем кольцо Садовое? — допытывался Кавтарадзе. — Где ваши сады?
Лейтенант объяснил, что когда-то посередине улицы тянулся бульвар, но его вырубили.
— Зачем вырубили? — удивился Кавтарадзе, но ответа не дождался и ушел греться в вестибюль метро.
А лейтенант взял Федосеева под руку, отвел в сторону и сказал вполголоса:
— Отсюда до моего дома рукой подать. — Он протянул руку в сторону пустынной улицы: — Во-о-он там, в заулочной тиши Арбата иль в двух шагах от Поварской… — Видимо, ему не терпелось расстаться с презренной прозой.
Когда на башне бьют куранты,
Скрипит на площади зима,
Томятся встречей лейтенанты
Не с Лизою Карамзина,
Не с Лариной и не с Карениной, —
Но жив все тот же русский нрав! —
И, проводив любовью преданной.
Прощально плачут, нас обняв,
Ростовы, Сони и Наташи,
Прекрасны нынче, как в былом!
Дороже всех в столице нашей
Мне на Арбате старый дом!
Федосеев ждал новых строчек, а лейтенант вдруг прихлопнул на себе ушанку и сказал деловым, почти начальственным тоном:
— Да, совсем забыл, Федосеев. Насчет твоей просьбы. Доложил ноль пятому и получил «добро». Так что прощайся с тылом, с огневой позицией. Будем ползать, прятаться и подглядывать вместе…
Просто удивительно, как быстро сдружились наблюдатель и его телефонист! Так могут сдружиться только люди, которые неделю подряд сидели, тесно прижавшись друг к другу, в воронке, грызли вдвоем один мерзлый сухарь, смотрели по очереди в один бинокль, делили на двоих кирпичик пшенного концентрата, прихлебывали из одной фляжки, спали по очереди, а в уши им свистели одни и те же осколки.
