Федосеев появился на батарее с хорошими новостями. Он сам видел, как фашистов выбили из Красной Поляны, как они драпали из деревни Катюшки, как их отбросили от станции Лобня, где до сих пор торчит задранный в небо шлагбаум.

Теперь пушки уже не могли дотянуться до фашистов.

Телефонисту нетрудно было догадаться, что батарея вот-вот снимется и ее перебросят на другой участок.

По возвращении Федосеев не мог отойти от телефона и лишь поглядывал издали на знакомый дом. Дом стоял незрячий, с фанерными бельмами на окнах, и потому выглядел нежилым. Но вот он, дымок, подымается над прохудившейся трубой! Значит, Пал Палыч все-таки склеил глиной потревоженные, разъединенные кирпичи.

Федосеев издали ощущал тепло, идущее от плиты, ему виделась негаснущая лампочка над столом, слышалось, как потрескивает в углу комнаты черная радиотарелка, которую Пал Палыч не позволяет выключать.

Федосеев отчетливо представляет себе обстановку, утварь дома. Он умел вызвать в своем воображении внешность родителей Груни. И только ее лицо оставалось расплывчатым, неуловимым. Светлые прямые волосы, чуть выдающиеся скулы и чуть раскосые глаза делали ее похожей на миловидную крашеную татарочку.

Он спросил про обитателей дома у Нечипайло, но тот отмахнулся от вопроса, плутовски подмигнул и показал рукой в противоположную сторону, на дом с зелеными ставнями, куда теперь ходит ночевать, поскольку с их пушкой возятся орудийные мастера.

Еще после первых залпов батареи он высмотрел, что в доме на дальнем краю оврага стекла уцелели, видимо, ставни помогли, и отправился туда на «рекогносцировку». Его послушать, так веселая хозяйка уступила ему свою двуспальную кровать с периной, дышит на своего ночлежника не надышится. Муж у нее чересчур пожилой и все время на колесах, катается проводником в ташкентском поезде. По угощению ясно, что маршрут у него сытный, плов у хозяйки — фирменное блюдо…

Федосеев не дослушал Нечипайло, передернул плечами, круто от него отвернулся и зашагал к знакомому дому.

Хозяева не очень удивились его приходу, но предупредили — шинель не снимать, из окон чертовски дует.

Он подменил Пал Палыча у плиты и долго сидел в одиночестве, подкладывал по полену, по два: пусть Груня согреется, когда придет.

Вернулась Груня поздно вечером. Они сидели вдвоем у плиты, и казалось, двум этим истопникам не хватит длинной декабрьской ночи, чтобы переговорить обо всем важном для них обоих.

Он рассказывал ей о своем Соликамске, о старых солеварнях, просоленных настолько, что бревна только чернеют, а не гниют. Рассказал, как дед брал его на охоту. Как лениво учился в педагогическом техникуме, не доучился и поступил на рудник электриком. А красиво там внизу, где калийная соль! Пропластки и прожилки у нее сургучно-кровавого или молочно-голубого цвета. В Соликамске и вода с примесью брома, никто в городе не страдает от бессонницы, спят крепко, как Суматохин. Пласты глубокого залегания называют сильвинитом, и в честь этого уже несколько уралочек окрестили Сильвинами и Сильвами.

— А меня, — Груня вздохнула, — нарекли в честь бабушки Аграфеной.

— Вот хорошо-то! И мою бабку так звали. Крепкая была старуха! На три дня одна-одинешенька в тайгу уходила. Между прочим, стреляла знаменито, получше деда.

Федосееву нравилась работа на руднике. Что привлекает в звании «дежурный электрик»? Приходится принимать быстрые решения, и притом самостоятельно. В аварийных случаях тем более нужна расторопность, уверенность в себе.

— А на фронт попал и потерял эту самую уверенность. Может, на руднике ее оставил, а может, в запасном полку забыл, вот ведь беда какая! — Он усмехнулся, пожал плечами и внимательно поглядел на свои крепкие руки; Груня не мешала ему молчать, она понимала, что внезапное признание не из легких. — Вот только на этой неделе немного ума набрался…

— Что-то я не заметила, — поддела Груня с коротким смешком.

Но тут же посерьезнела и, оглядываясь на перегородку, за которой спали родители, шепотом призналась, что вчера была в райвоенкомате и подала заявление с просьбой направить ее на фронт санитаркой. С ней ездил усатый писарь из штаба дивизиона, замполит послал его на подмогу.

Федосеев был счастлив сидеть рядом с Груней, болтать о всякой всячине, ощущать доверчиво прижатое к нему плечо. Оба чувствовали себя столь близкими, что обоюдно угадывали мысли и чувства, хотя, в сущности очень мало знали друг о друге. Может, потому каждый так охотно рассказывал о себе, чтобы другому не приходилось выспрашивать, как это делают малознакомые?