ГЛАВА ВОСЬМАЯ
I
Рагомед и Левоненко держатся вместе. Вместе в партизанах были, рядом и здесь, во взводе.
По сути, они из одной местности, хотя один из них живет в болотной стороне, второй — в лесной. Рагомедова деревенька Кошели от Левоненковой Глушевки верстах в пятнадцати. Чтобы добраться из Кошелей до Глушевки, надо брать на восток — на Посады, Дуброву, затем повернуть на юг — к Малым Ботянам.
До Посад — сплошь болота. Деревеньки ютятся на песчаных взгорках, островках, разбросанных по болотистым дебрям. Песчаная, подзолисто-кислая земля дает урожай мизерный. А вот чего с избытком в Кошелях, так это сена. Разве что последний лентяй не накосит. Правда, трава неважная, осока, ситник, типчак, сивец, различные болотные дудки, но если нету лучшей, то корова и эту за милую душу съест.
А дальше в ту, Левоненкову, сторону болота и сосняки на песчаных неудобных землях уступают место лиственным лесам и более урожайным землям.
Пожилые люди рассказывают, что от Посад к Дуброве и дальше, до самых Малых Ботян, тянулись дубовые леса. Зелеными богатырями стояли дубы. Но давно уже нет тех лесов, тех дубов.
Барское поместье в Посадах пришло в упадок еще до революции. Его взяли в аренду купцы, братья Равиковичи, и пустили леса под пилу.
Левоненко немного помнит те времена. Это было тогда, когда сбитую в кучу деревню царский министр Столыпин хотел расселить на хутора. На дубовых вырубках новый дуб не пошел, поднялось чернолесье — осина, ольха, береза.
Люди в лесной стороне жили чуть получше, чем в болотной. Лишнего хлеба не было, но картошка хорошо росла. В лесу хватало ягод, грибов; кое-кто разводил пчел, занимался ремеслом.
Перед войной случилось все же так, что Рагомедовы односельчане первыми подали заявку на лучшую жизнь. Началось осушение болот. Разбогатеть, укрепиться не успели, но два последних мирных года жили в Кошелях уже совсем неплохо. Картошки стали есть вдоволь, а на осушенных торфяниках густо росли сеяные травы.
Возможно, неурожаи и голод заставляли людей из Кошелей идти искать счастье по свету. Куда их только не заносило!.. Немало подалось в Сибирь, а некоторые из тех, кто посмелее, залетели даже в Америку.
Брат отца, дядька Рагомеда, тоже подался в Америку. Ходили слухи, будто разбогател там. Богатый же родственник, однако, ни разу не прислал весточки о себе. Может, боялся, что хлынет на его богатство вся многочисленная голодная родня и проглотит это богатство вместе с ним самим.
В советскую пору тропки из Кошелей в остальной мир стали шире. Отсюда больше, чем из других деревень, вышло учителей, агрономов, армейских командиров и других уважаемых людей, занявших в жизни заметное положение.
Сам Семен Рагомед никуда не рвался. Ему нравилась спокойная сельская жизнь. Два его брата остались в армии на сверхсрочной службе. Однажды они, наверняка между собой договорившись о приезде, вместе нагрянули в гости. Было начало лета, троица. Коренастые, широкоплечие, в шевиотовых командирских гимнастерках с треугольничками в петлицах, поскрипывая хромовыми сапожками, расхаживали братья по улице. Соседи любовались и завидовали. Все девчата бегали по воду в их конец улицы. Хотели познакомиться с братьями или хотя бы глянуть на них.
Семен тогда переменил решение, надумал пойти по следам братьев. Тем более что осенью его призывали...
Как провожали его и других в армию! В клубе было собрание, все выступали с теплыми словами и наказами. Правление специально выделило подводы, чтобы доставить новобранцев в местечко. За подводами шли родные, девчата, всю дорогу наяривал на гармошке сосед Рагомеда — Митька Гринь. Взлетали над дорогой сытые, откормившиеся скворцы, плавала в прозрачном воздухе паутина. Стояла та пора, когда сеют озимые.
Поздравляли призывников и в сельсовете, в большом песчаном селе Посады, которое стояло на пути в местечко. Был митинг, на котором выступали председатель сельсовета Рыгор Пильнуй, высокий нескладный мужчина, и другие активисты. Семен был растроган: ведь Посад тоже родное село. Здесь он учился, два года жил, окончил пятый и шестой классы.
Пока говорили речи, затуманенным взглядом обводил Семен знакомую улицу, здание школы, окруженное старыми липами, — оно до революции было помещичьей усадьбой. Он словно предчувствовал; такой жизни, какую знал, больше не будет.
В колхозе Семен делал разную работу. Ладил с бригадиром, председателем.
В армии его покладистый характер, послушание, желание выполнить любой приказ заметили. Еще на первом году службы послали в полковую школу. Таким образом, он мог, подобно братьям, сделаться младшим командиром, остаться на сверхсрочной службе.
Но служба в армии приняла иной характер. Звание младшего командира Рагомеду присвоили досрочно; их часть двинулась освобождать западных белорусов. Он тогда впервые увидел чужой мир: частные лавочки, ксендзов в черных сутанах, заносчивых панков, извозчиков с фаэтонами. В одном местечке был даже веселый дом: уплати столько-то злотых — и выбирай на час ли, на два подругу. Его поразило, что народ искренно, как родную, встречал Красную Армию. Было странно видеть людей обычных, простых, которые и говорили почти так же, как говорят в Рагомедовой местности, но жили в другой державе.
После того как Рагомед стал носить на петлицах два треугольничка, желание остаться на сверхсрочной службе угасло в нем. Он, пожалуй, по натуре не был военным человеком, военная цыганская жизнь ему была не по нраву. Он мечтал о том времени, когда демобилизуется, приедет в свою деревню, поступит на курсы трактористов.
Через год с лишним службы (из-за треугольничков, как младший командир, Рагомед вынужден был служить три года) дивизию из-под Белостока перебросили под Ленинград. Началась война с белофиннами.
Рагомед и теперь без ноющей тоски в груди не может вспоминать темный, холодный, враждебно-неприступный лес и черно-алые снега здесь, на Карельском перешейке. Снег был черен от бесконечных взрывов, порохового дыма, воронок с обнажившейся землей. После того как наступление захлебнулось, они более месяца прожили в холодных землянках, вырытых среди редколесья, на мшистом болотце. Снег на болотце утрамбован сотнями ног плотно, на нем выступили красные пятна. Рагомед думал, что это кровь, что они ходят по крови. Лишь позже догадался, что проступает красное от раздавленной под снегом клюквы.
Он насмотрелся в ту зимнюю финскую войну на рогатки колючей проволоки из шести — восьми кольев, рвы, лесные завалы, гранитные и железобетонные надолбы высотой в рост человека, бронированные колпаки для пулеметных гнезд, на траншеи полного профиля — глубиной до двух метров, с потайными нишами, в каждой из которых могло переждать артналет или бомбежку почти целое отделение.
Но главное — дзоты и доты. Кажется, даже сами эти слова вошли в употребление с финской войны. Железобетонные, толщиной до полутора метров, стены дотов не могли пробить ни 76-миллиметровые пушки, выведенные на прямую наводку, ни даже 152-миллиметровые гаубицы.
Его ранило в живот. В госпитале он дождался заключения с финнами мира.
Летом дивизия, в которой Рагомед служил, вступила на территорию Эстонии.
Они шли по стране, на первый взгляд очень небогатой. В ней было что-то общее с теми местами, где родился и вырос он: пески, сосняки, болотца. Правда, здесь песчаная, неурожайная земля омывалась морем и на побережье жил рыбацкий люд.
Одно происшествие в те в общем радостные дни Рагомеда смутило. Он воспитывался при Советской власти, искренне считал ее справедливой, созданной в интересах всех тружеников. Как ни бедно жили в деревнях на родине Рагомеда, но власть заботилась о них: помогала крестьянам осушать болота, выделяла колхозам машины, технику. Порядок, при котором одни хозяйничают, а другие гнут на них спину, Рагомед считал обреченным на гибель и гордился, что сам помогал его уничтожению в Западной Белоруссии и здесь, в Эстонии.
В городке, где разместился полк, рядом с казармой была бумажная фабрика. На ней работало много женщин, девушек. Рагомеду бросилась в глаза одна стройная, с белыми кудряшками волос девушка, которая тоже работала на фабрике. Сколько вечеров простоял он на улице, ожидая, пока кончится смена и покажется она, одетая в простенькое платьице, с повязанной синим платочком светловолосой головой. Но, встречаясь с ним, элегантным младшим командиром, девушка, казалось, до хруста отворачивала в сторону голову. Она, пролетарка, собственными мозолями зарабатывала хлеб и не хотела знакомиться с таким же пролетарием, советским парнем, одетым в военную форму.
Осенью сорок первого Рагомед должен был демобилизоваться, но получилось так, что в начале зимы его, снова раненного, по льду Ладожского озера вывозили из окруженного блокадой Ленинграда. Рагомеду еще раз довелось воевать на Карельском перешейке, теперь уже отступать. Даже удирать пришлось, потому что три дивизии попали в окружение, выбирались из котла маленькими группками. Финны были в одной упряжке с немцами, и случилось то, из-за чего началась финская война. Финны душили Ленинград с запада и севера, разве что обстреливали город не так часто, как немцы.
С того времени началась для Рагомеда полоса горестных странствий. Всю зиму он пролежал в госпитале в Воронеже. Летом враг подошел и к этому городу. Рагомед попал в плен. Живой, здоровый, с залеченными ранами. Так случилось. Он хлебнул в плену такого лиха, что и врагу не пожелает. Ходил худой как скелет, покачивался от ветра и был совсем равнодушен к своей судьбе. Наверное, он бы погиб, если бы часть пленных, и его в том числе, не привезли в Гомель.
Гомель — почти родина. Здесь в душе Рагомеда зажегся лучик надежды. Пленные работали на станции, грузили в большие четырехосные вагоны и на платформы все то, что немцы успели награбить: дубовые кругляки, сосновые бревна, рудстойку, а больше всего хлеб, выращенный на граничащих с богатой Украиной землях.
Где хлеб — там не пропадешь. Рагомед понемногу пришел в себя, воспрянул духом, веселее стал смотреть на мир.
Все люди, за исключением разве что полицаев, с которыми в Гомеле сталкивала Рагомеда судьба пленного, ненавидели немцев. Ширились слухи о боевых делах партизан. Было тревожно и радостно: хоть немцы стояли на Волге, у Сталинграда, дошли даже до Кавказа, а здесь, в местных лесах, смелее и смелее действовали решительные, отчаянные хлопцы, среди которых в своих тайных планах видел себя и Рагомед.
Он был осторожным человеком и посвящать в эти планы никого не собирался. Случилось так, что признался в желании бежать из лагеря станционному сцепщику, который оказался из той же местности, что и он сам.
Сцепщик помог: в тормозной будке вывез Рагомеда из зоны, охраняемой полицаями, на два-три дня приютил в погребе, вывел за город.
Дальше Рагомед действовал сам. Великое слово — родина! Великое. Восемьдесят километров, которые отделяли Гомель от родных мест, было нелегко одолеть.
Стояла поздняя осень сорок второго года. Накрапывали дожди, в сосняках висел густой туман. В придорожных селах размещались полицейские гарнизоны. Такие села Рагомед обходил стороной. Шел лесами, болотами. Хотел сначала побыть дома, осмотреться, полежать на родной печи. Да, на печи. За войну Семен был так часто испытан морозом и голодом, столько жестокости и ненависти открыл в людях, что хотелось ему одного: отогреться, подумать обо всем, побыть одному.
Погреться, полежать на печи так и не пришлось. Дома была мать, при ней младшая сестра, вышедшая замуж в то время, когда Семен служил в армии. Старик отец погнал на восток колхозное стадо, мужа сестры призвали в армию. От братьев никаких вестей не было.
С точки зрения новой власти, семья Рагомеда доверия к себе не вызывала.
Выбор у Семена был небольшой: или в полицию, или назад в лагерь, за колючую проволоку. Мать, сестра (у нее маленький ребенок) хотели, чтобы побыл с ними. Он согласился стать полицаем. Ему посоветовали поступить в полицию люди, имевшие связь с партизанами.
В полиции прослужил только месяц. Зима в тот год долго не наступала. Декабрь покрыл дороги гололедом, посылал на землю сеево дождей и туманы. Используя такие условия (подбросить местным гарнизонам помощь немцы не могли из-за бездорожья), партизанские отряды соседних двух районов стали уничтожать полицаев.
Семен перешел к партизанам еще до того, как они напали на Посады. Гарнизон фактически не сопротивлялся. Начальник полиции, а с ним несколько самых верных приспешников сбежали в местечко, под крылышко немцев.
В партизанах Рагомед пробыл почти год — до следующей осени. Хорошее то было время. Может, даже самое лучшее в его жизни. Немцы брали деревни в блокаду, большинство из них сожгли, и всякого иного нелегкого хватало в кочевой партизанской жизни. Хотя в отряде жили настоящее товарищество и взаимовыручка, он и теперь помнит ночные костры, вокруг которых сидели знакомые люди, сельчане, пекли картошку, пели.
В партизанах Рагомед узнал женскую любовь и ласку. Сосватала ему временную подругу его крестная мать. Вдова, которая привязалась к нему, была некрасива, с широким красным лицом, лет на двадцать старше его, но любила горячо, искренне, самоотверженно. Он даже из отряда прибегал к ней в натопленную баньку (в хате были дети). Вдова никогда с пустыми руками не приходила.
В баньке приятно пахло кострой, луговым сеном. В припадке искренности вдовушка призналась: до него точно и не знала мужчины, не догадывалась, что может быть в любви так хорошо. Семен часто вспоминает свою немолодую подругу, ее крупное горячее тело.
На двадцать пятом году жизни он вторично призывался в армию. Вдовушка еще более горячо, чем прежде, на прощание обнимала и целовала: очень боялась за него.
II
— Семен Иванович, подожди!
Рагомед оглядывается. Трусцой спешит к нему коренастый, широколицый старшина. На нем аккуратная командирская гимнастерка, хромовые сапожки, через плечо переброшена кожаная сумка-планшет.
— Сто лет тебя не видел. Не узнаешь, Семен Иванович?
Лицо, фигура, голос кажутся Рагомеду очень знакомыми, но узнать, кто же перед ним, он не может.
Они оба стоят на улице поселка, в котором Рагомед ночевал. Батальон после трехдневного боя получил передышку, война пошла вперед, слышатся глухие взрывы.
— Ничего удивительного. Можно и забыть. Три года не виделись. Считай, как вывезли нас из Койвисто...
Теперь Рагомед узнает: перед ним Микита Пилипович. Вместе учились в полковой школе, освобождали западных белорусов, ломали «линию Маннергейма». И главное: в беде вместе были. Когда финны, соединившись с немцами, напали в сорок первом, полк перебросили снова на Карельский перешеек. В Выборге они долго держались, но попали в окружение. Из Койвисто, с песчаного пятачка, на котором сбилось в кучу войско, часть бойцов удалось вывезти под Ленинград.
— Ты почему рядовой? — не скрывая удивления, спрашивает Пилипович. — В какой части служишь?
Рагомед называет полк, дивизию.
— Так ты на других фронтах воевал. А я всю войну здесь. Ленинград защищали...
— В плен попал, — объясняет Рагомед. — Не здесь, под Воронежем. Меня в сорок первом в Невской Дубровке ранило. Раненого вывезли по Ладоге, по льду. Аж вон куда — в Воронеж. Там воевал. Из плена бежал, был в партизанах. В своих краях.
На широком лице старшины по-детски искренняя радость.
— Так ты в Белоруссии был! — восклицает. — А я, браточка, с тридцать восьмого ее не видел. Как она там? У меня там отец, мать, две сестры. Под Слуцком. Наша деревня еще под немцем. Может, и в живых никого нет. Трудно мне, браточка, было. Все получают письма, а я за всю войну хоть бы одно.
Пилипович служит в ПСД — пункте сбора донесений. Носит от полкового дивизионному начальству пакеты. Вот почему он в командирской гимнастерке, хромовых сапогах и за всю войну ни разу не ранен.
Главный удар переносится с Выборгского на Приморское шоссе, — оглянувшись, вполголоса говорит Пилипович. — В штабе слышал. Потому вам передышку дали. Возле залива оборону глубоко прорвали, дивизию туда перебросят. Мы с тобой в сороковом году по Приморскому шоссе наступали...
Рагомед смотрит на Пилиповича с некоторой завистью. Почти как начальник говорит и держится старшина. Усвоил начальнические слова, манеры, отираясь возле штаба.
— По шоссе, может быть, танки наступали? А мы по камням. И тогда, и теперь.
— Теперь не то, что тогда. Разве не видишь?
— Техники больше, — соглашается Рагомед. — Намного больше. Воевать удобнее с техникой.
— Ну, я пошел, — говорит Пилипович, — надо замочить это дело. Я тебя найду, Семен Иванович.
Возвращаясь туманным утром с задания, разведчики нарываются на покинутый дот. Царица полей, пехота, в нем еще не похозяйничала. Да и не дот это, а, возможно, офицерский клуб, казино.
— С нескрываемым любопытством вышагивают одетые в маскхалаты, с кинжалами, гранатами на поясе разведчики по устланному коврами залу и комнатам подземного сооружения. Тут есть даже электричество. Стены отделаны под дуб, мягкие кресла. Настоящий дворец. В одной из комнат вместо кресел бревна-колоды и грубо сбитые из толстых неструганых досок столы. Именно в этой комнате разведчики находят то, что искали, — шкаф с разным зельем. Торопливо хватают, заталкивают в вещевые мешки бутылки с блестящими этикетками. Заглянул в комнату младший лейтенант и, сведя над орлиным носом темные брови, приказал:
— Здесь не пить!
Харчей, сколько ни искали, не нашли. Зато в зале, в темном углу, увидели на стене карту. Страна Суоми, обведенная на ней, охватывает не только Финляндию, а всю Карелию, включает Ленинград, Вологду, широкой полосой тянется до самого Урала. Но кто же когда-нибудь слыхал о такой бескрайней стране Суоми?..
Взводу нынче везет. Когда разведчики возвращаются в поселок, в домик, откуда выходили на задание, их ожидает еще одна новость. Ладуров, остававшийся на месте, привел корову. Она, бездомная, недоеная, бродила в сосняке, жалобно мычала.
Он ей накосил травы, привязал к сосне, подоил. Дважды успел подоить — вчера вечером и сегодня утром. Два ведра молока на весь взвод.
Присматривать за коровой в сосняк ходят по очереди все. Она темно-белая, крупная, породистая, пережевывает жвачку и смотрит на солдат большими грустными глазами.
На деревьях поселка, на ветвистом дубе, на двух или трех соснах виднеются гнезда аистов. В полном согласии с аистами живут воробьи. Свили свои гнезда меж хвороста аистиных шапок.
В том гнезде, которое на дубе, даже аистята появились. Веселый начинается концерт, когда аисты, принеся своим птенцам поживу — лягушку в клюве или длинного, как путлище, ужа, начинают клекотать.
Иногда несколько аистов поднимают клекот одновременно, и слышать это неприятно: кажется, издалека доносится эхо пулеметных очередей.
Сергей в этот день для себя словно открытие сделал. Война войной, но ведь есть еще и широкий, многогранный мир, которому нет до войны никакого дела. Человек попросту не замечает, что живет в мудром согласии с другими существами: коровами, овцами, собаками, кошками, разными пичугами. Если это исчезает хоть на время, человек тоскует.
С нежностью вспоминает Сергей заросший муравой двор, частокол из отесанных ольховых колышков. На колышках висят мамины кувшинчики, крынки. Иногда здесь же Сергей развешивал сушить лапти, портянки, если возвращался из лесу, куда ходил по грибы.
Входит в свой зенит северное лето. На полянах — трава по колени. Самое время косить. Бойцы сбросили шинели. Ходят в одних гимнастерках.
Полк на отдыхе. Его собираются пополнить людьми, техникой. Сухомятка кончилась, теперь регулярно, три раза в день горячая еда. Меню испробованное: суп из сушеной картошки, каша из перловой сечки. Супом и кашей бойцы не очень охотно объедаются. Первую вражескую линию обороны прорвали, и кое-что из вражеских припасов попадает в вещевые мешки.
Но недолог отдых. Через сутки — команда на марш. Из глубины Карельского перешейка, из-под Кивенапы, Выборгского шоссе, на шоссе Приморское, куда перенесен главный удар, перебрасываются танки, артиллерийские, минометные полки, дивизионы самоходных установок, гвардейских минометов.
По проселочным дорогам громыхают танки, натуженно ревут моторами «студебеккеры», тянутся конные обозы. На дорогах пробки, заторы. Тяжелые танки сворачивают в лес, подминают сосны, березы, образовывая просеки, по которым движется все то, что застопорилось на дороге.
День и ночь, без передышки, пешим порядком передислоцируются с севера на юг поредевшие роты, батальоны пехотного полка. Взвод нашей разведки в голове колонны. Полк, как и дивизия в целом, во втором эшелоне, уже на ходу пополняется людьми, амуницией, техникой. Разведчики, в отличие от стрелковых рот, как и во время боя, ведут наблюдение, поиск. Территория освобождена, но где гарантия, что враг не оставил в лесах боевые группы, «кукушек»?
В небе — немецкие эскадрильи. В «Красной звезде» промелькнула заметка: в Хельсинки прибыл Риббентроп, от имени фюрера обещает Финляндии всяческую помощь. Авиацией, следовательно, помогает Гитлер северному союзнику.
Самолеты с темно-белыми разводами крестов носятся над колоннами. Изредка бомбят. Между немецкими и нашими самолетами то и дело завязываются воздушные бои. То в одном, то в другом месте взрывы снарядов: колонны пытается обстреливать вражеская дальнобойная артиллерия.
Лето берет свое. Солнце греет землю, как огромная огненная печь.
Удачно началось лето сорок четвертого года. Нe хуже, чем прошлогоднее, когда на Курской дуге остановили немецкое наступление и погнали фашистов на запад.
III
Пилипович находит Рагомеда во время краткого привала. Подмигивает хитрым глазом, они отходят с обочины дороги подальше в кусты, ложатся на землю.
— Думал, приличное что-нибудь найду, — точно оправдывается Пилипович. — Есть карточка в военторг на разные покупки. Только где с нашей ловкостью! Все хорошее расхватали. Вот только это и купил, — он вытаскивает из кармана бриджей флакончик с розовой этикеткой. — Надо же нашу встречу замочить.
Пилипович достает из полевой сумки фляжку с водой, алюминиевую кружку, кусок хлеба, небольшой шматок шпика. Режет хлеб, делит шпик на небольшие дольки складным ножичком.
— Пей ты первый, — говорит Рагомед.
Пилипович выпивает из кружки половину, неприятно морщится.
— Отрава, браточка. Но выпей. Поговорить хочется. Может, хоть немного закружится в голове.
Рагомед опрокидывает в рот, даже не распробовав, остатки питья, закусывает. Голова, однако, не кружится. Только начинает болеть.
— Правда, что немцы жгут наши села?
— Жгут.
— За что?
— Ни за что.
— Тут ходили слухи — белофинские карательные отряды действовали против партизан. Неужели правда?
— Правда, — подтверждает Рагомед. — Домачевский район белофинны начали жечь еще в первую зиму. Свирепствовали жутко.
— То мне повезло, браточка, — неожиданно сообщаетПилипович. — Чуть в плен к ним не попал. К финнам. В ту первую зиму. Вьюга была, мы с товарищем сбились с пути. В их размещение забрели. Я говорю: «Направо надо идти», он налево показывает. Спорили, спорили, и каждый в свою сторону пошел. Я вот здесь с тобой, а его и теперь нет. Повезло...
«Тебе везет, — с неприязнью думает Рагомед. — В ту войну во взводе управления был, теперь пакеты носишь. Не то что пехота. Хорошая одежда у тебя, при начальстве служишь. Так можно хоть десять лет воевать...»
Но вот уже мысли Рагомеда идут в другом направлении. Пилипович хороший товарищ. Не очень нос дерет. В блокаде был. Наголодался за три года, горя хлебнул. И пока нет команды, они с Пилиповичем еще едва не полчаса говорят о том, что пережили, повидали за свою долгую военную службу...
Пока полки, дивизии из глубины Карельского перешейка перебрасываются к Приморскому шоссе, удается пробить вторую полосу укреплений. Впереди третья, главная, которую в прошлую, четырехмесячную войну называли «линией Маннергейма».
Пополненный живой силой, техникой, полк снова в наступлении. Пушки бьют из-за деревьев, кустов, небольших пригорков. А вот артиллеристы даже втащили пушку на каменный утес, который возвышается над всей местностью, и стреляют оттуда.
Грохочут орудия, по вражеским укреплениям бьют корабли с моря. Даже в непрерывном громыхании можно отличить тяжелые, как вздохи, взрывы дальнобойных снарядов. На земле господствует советская техника наступающих полков, дивизий. А в воздухе гудят немецкие самолеты.
Эскадрильи со звездами на крыльях поднимаются в воздух, истребители летают вокруг «мессершмиттов», юрких «фокке-вульфов». То и дело завязываются воздушные бои. Видно, много асов бросил Гитлер на Карельский перешеек. Чтобы оттянуть поражение северного союзника.
Вот опять идет воздушный бой. Даже артиллеристы перестали суетиться у пушек — следят за воздушной схваткой. В небе два «мессершмитта». Три стремительных истребителя то в хвост им зайдут, то набросятся сбоку.
Артиллеристы бросаются к пушкам. Зенитчики стреляют. Вокруг немецких самолетов белые дымки разрывов. Даже пехотинцы-обозники, сидя на подводах, палят по самолетам из винтовок.
IV
Поиск почти каждую ночь. Сергей натягивает маскировочный халат, завязывая многочисленные шнурки: на ногах, на животе, на спине, на шее. Маскхалат — как вторая шкура. Поверх халата надо туго зажать широкий ремень — на нем висят две «лимонки», плоский нож.
Автомат на плече, дулом вниз. Так носят оружие разведчики. На шее, на коротеньком ремешке, бинокль. Бинокли теперь почти у всех. За плечами вещевой мешок. В нем завернутые во фланелевые портянки, чтоб не звякали при соприкосновении, автоматные диски.
Документы — солдатские книжки, комсомольские билеты, письма из дому, фотографии — разведчики, отправляясь в поиск, не берут. Ныряют в сумерки почти безымянными.
Горячий соленый ком подступает к горлу Сергея, когда он кому-нибудь из товарищей отдает документы.
Звяк, звяк, звяк — это диски, даже обвернутые портянками, тихонько постукивают один о другой. Цепочкой, бесшумным шагом выбирается на поиск группа. Десять — двенадцать человек. Больше и не нужно.
В полумраке короткой ночи вспыхивают ракеты. Их мертвенный свет превращает все вокруг — стволы и макушки сосен, замшелые валуны — в нереальные, призрачные предметы.
При вспышке ракеты цепочка разведчиков, как по команде, бросается на землю. Сергея охватывает досада: кажется, его видят все, кто затаился в чужом, вражеском лесу.
Слишком светло ночью. Даже без ракет. Потому разведчики больше лежат, чем ходят. Уже вторую ночь ползают вблизи узкоколейки.
Железная дорога проложена прямо через лес. Ведет, наверное, к доту или складу. Припадая к земле, то и дело оглядываясь, бесшумно продвигается группа вдоль насыпи. Возглавляют цепочку Мамедов, Кисляков, Смирнов. За ними Филимонов, Мерзляков, Грибин. Надо послушать и узнать, кто же охраняет узкоколейку.
Слышны голоса. Но тем временем тает на глазах проклятая белая ночь. Светло как днем. Хорошо, что меж кустов стелется туман. Кисляков машет рукой. Все снова ложатся на землю, ползут. Видны платформы. Их целый цуг. Даже паровозик пыхтит.
Солдаты суетятся у платформы. Некоторые из них в одних нательных сорочках. Сгружают деревянные ящики. Тяжелые, видно, ящики. Двое, стоя на платформе, передают ящик тем, кто на земле. Они относят его в штабель.
Когда Сергей был в партизанах, он так же порой следил за немцами. С тем же самым чувством.
На этом месте был военный склад. Сгорел. Сожгла, наверное, наша авиация. Был взрыв, вокруг измятые железные бочки, связки колючей проволоки, деревья кругом обгоревшие. Финны используют все же узкоколейку и грузовую площадку. Может быть, восстановили склад.
Что в ящиках? Скорее всего, мины. Военный склад сгорел, и все равно он есть. Мамедов, склонившись над картой, делает пометку. Кисляков дает знак рукой — отползать.
Вдруг собачий лай! На спрятавшихся в кустах разведчиков летят две разъяренные овчарки. Пасти разинуты, на бегу собаки взбрасывают толстыми, с прижатыми хвостами задами. Длинная автоматная очередь — это стреляет Филимонов, — и обе овчарки с воем катаются по траве.
— Бей по штабелям! — властно командует Кисляков.
От трескотни десятка автоматов закладывает уши.
От, сложенных в штабель ящиков летит щепа. Расчет у Кислякова простой: надо, чтобы взорвался штабель.
Но никакого взрыва. С насыпи, с платформы солдат как ветром сдувает. И через мгновение начинают стрелять и они.
— Забросать гранатами! — команда.
У штабеля одна за другой разрываются гранаты. Штабель тем не менее цел. Никакой детонации.
— Отходим! — приказывает Кисляков. — Филимонов, Калиновский прикрывают...
На спины разведчиков падают листья, кора, сучья срубленных деревьев.
С осиным жужжанием носятся пули.
Став на колени, строчит из автомата Ладуров. Хватаясь за живот, он вдруг охает.
— Грибин, Финкельштейн, раненого на палатку!
Убитых, раненых разведчики не оставляют. Такое правило.
На полкилометра отошла от склада группа. Финны не отстают. Надеются, должно быть, таким образом пригнать разведчиков к своей передовой, зажать, точно в клещах.
— Приготовиться к бою! — команда тихая, передается от одного к другому вполголоса. На лице Смирнова, лежащего рядом с Сергеем, бисер пота.
Каменная гряда высоким валом тянется меж сосен. Здесь и надо дать бой.
Затаившись за каменным гребнем, разведчики ждут. Сергей видит солдата. Короткими перебежками тот бросается от сосны к сосне. Пилотку потерял. Развеваются светлые волосы. Сергей выберет себе этого. Всего пять или шесть солдат. Но отважились догонять разведчиков.
Автоматная очередь — и на вражеской стороне отчаянный крик. Сергей следит за сосной, за которой притаился его враг. Тот стремглав бросается к следующей сосне. Сергей нажимает на спусковой крючок. Опоздал.
Короткими перебежками от сосны к сосне или ползком от валуна к валуну все ближе подступают к каменной гряде вражеские солдаты. Автоматные очереди разведчиков трещат впустую.
Год назад таким же летом полицаи загнали двоих партизан и Сергея в хлев. У них тогда было только по семь-восемь патронов. Выбрались все же. Они сами подожгли хлев и, прячась за густой завесой дыма, бросились в огород, на гряду, оттуда в рожь.
— Зажечь дымовые шашки! — слышится команда Кислякова.
Через минуту из-за камней поднимаются густые клубы дыма.
Клюют на приманку преследователи, считают — разведчики бегут. Не прячась, выскакивают из укрытий. Сергей изо всей силы нажимает на крючок, и автоматная очередь едва ли не режет пополам белоголового солдата.
Спешно отходят разведчики.
— Ладуров умер. От раны в животе, — слышен чей-то голос.
Разведчики продолжают нести тело на палатке. Остро пахнет на болоте багульником. Даже голова от этого немного кружится.
Перед самой передовой группа натыкается на противотанковый ров. Укрепление серьезное: каменные надолбы — точно высокие надмогильные плиты. Густо поставлены, в несколько рядов. Шоссе рядом. Укрепление на карту не нанесено.
Уже светло как днем. Это и подводит. Вражеский дозорный, видимо, не отставал, следил за разведчиками. Строчит из-за камня автоматной очередью и, тихо охнув, падает на лесной податливый мох Мерзляков, хватается снизу за живот Финкельштейн.
Трещат в ответ автоматы разведчиков, ухают несколько гранат. Но дозорный спрятался, себя не выдает. Дело ясное — надо отходить.
Финкельштейн сам идет, Мерзлякова — он ранен в грудь, перевязан — несут. Двоих несут. Мертвого Ладурова тоже. Взявшись за уголки плащ-палатки, держа на груди переброшенные через шею автоматы, медленно бредут по лесу Мамедов, Кисляков, Смирнов, Грибин, Филимонов, Попов, Сергей и остальные.
