ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
I
Позиции полка — вдоль шоссе. С левой стороны море, с правой — заросшее чахлыми соснами, кочковатое болотце. С вечера, работая моторами на малых оборотах, в порядках полка сосредоточиваются самоходки.
В двенадцать ночи Чубукова вызывает командир полка. Чубуков несколько удивлен: только что получил задачу от командира батальона.
Полком командует подполковник Мухин. Маленького роста, черноволосый, с рябоватым лицом. Командир он толковый.
Мухин игнорирует внешний лоск и глянец. Сколько помнит Чубуков, ходит подполковник в сшитой из парусины синей выцветшей гимнастерке.
Есть у подполковника еще одна ценная черта: в мелочи не вмешиваться. Дает проявлять инициативу подчиненным.
— Примешь батальон, старший лейтенант, — приказывает командир полка, как только Чубуков появляется в землянке. — Роту сдашь Зотову. Батальону придается дивизион самоходных установок. Специально для тебя — ты ведь в технике разбираешься. Твой батальон пойдет головным. Задача ясна?
Батальоном командовал майор Серников. Он жив-здоров. Куда же его? Приказы, однако, не обсуждают.
Чубуков понимает: будет трудно. Но дивизион самоходок — сила. С техникой надежнее. Когда прорывали первую полосу» он с тремя танками взял высоту, на которой был дот.
Штурм начинается утром. Плотность огня такая же, как при прорыве первой линии. Все вокруг гудит, трещит, ревет — дьявольский гул вырастает в пронзительную, невыносимую для каждого живого существа ноту. Полтора часа продолжается артподготовка. Кроме пушек разного калибра, поставленных на прямую наводку, и дальнобойных — их огонь корректируют специальные наблюдатели, — над передним краем врага волна за волной проносятся звенья штурмовиков, бомбардировщиков. Штурмовики летят стремительно, над самой землей — так кажется. Бомбардировщики обрабатывают передний край с большой высоты. Несколько бомб падает перед самоходками. Водители отводят их назад.
Чубуков на передней самоходке. Рота Зотова и группа саперов — они должны делать проходы на минных полях — посажены на самоходки. Еще не кончилась артподготовка, кругом гремит и ухает, но по приказу Чубукова самоходки, переваливаясь через воронки, ямы, идут в наступление.
Артподготовка обрывается столь же неожиданно, как началась. Несколько минут царит необычная тишина. Или, может, бойцы, сидящие на самоходках, на время оглохли? Они ближе остальных были к страшному огненному валу, обрушенному на вражеские укрепления. Постепенно в тишине выделяется гул моторов, скрежет траков. В первое мгновение Чубуков теряется. На карте помечены ров, надолбы. Но одно — посмотреть на карте, а совсем иное — увидеть собственными глазами. Стоят как дьяволы каменные столбы. Сплошной стеной. Только некоторые повалены артиллерийским огнем. Два, три, пять, шесть рядов. Меж ними лошадь подводу не протащит, не то что пройдет самоходка.
Соскочив с самоходки вместе с минерами, Чубуков бегает, суетится. Решение, однако, приходит быстро. Недаром он учился в сельскохозяйственном техникуме. Каменные дьяволы поставлены в ровный ряд. Как деревья в саду. Поэтому делать проходы и выбивать эти каменные зубы надо не всюду.
Доты, дзоты тоже уничтожены не все. С неприятным подвыванием ахают мины. Пулеметные очереди режут воздух. Пули проносятся разъяренными осами.
Чубуков через открытый люк вскакивает в самоходку. Прицельный огонь по каменным зубам продолжается всего несколько секунд. Наконец командирская машина устремляется к надолбам. Виляет, петляет меж ними. Вражеская артиллерия бьет теперь по надолбам. Но Чубукова на прицел не поймает. Переваливая через воронки, ныряя в узкие, одному ему видимые проходы, он выводит самоходку на противоположный край каменной щетки. Проход есть!..
Боевой порыв нарастает. Казалось бы, незримые, неуловимые движения создают победный дух слаженности, целесообразности действий сотен людей. Чубуков знает: сам по себе рождается этот дух, никакими приказами его не вызовешь.
Бойцы роты Зотова, которые бегут за самоходками, миновав поле с надолбами, разбегаются в стороны, залегают, расширяя прорыв. Артиллерийским огнем самоходки сокрушают новые надолбы.
За рвом — колючая проволока. В несколько рядов. Бойцы бросают на проволоку бревна, доски, вырванные откуда-то двери, собственные шинели.
Наступление разворачивается с новым подъемом. Нет никакой возможности командовать множеством пехотинцев, артиллеристов, танкистов, экипажей самоходных установок. И тем не менее все, что делается, словно подчинено невидимому дирижеру, который умело и целесообразно организовывает игру этого бешеного огненного оркестра. Точно по команде, одно за другим смолкают вражеские пулеметные гнезда, минометы, пушки.
Штурм продолжается. Василь Лебедь первым прыгает в траншею. Охваченный порывом боя, горячей, незнаемой ранее радостью, бежит, бросает гранаты в изгибы траншеи, строчит то и дело короткими автоматными очередями. Вражеские солдаты не выдерживают. Одни поднимают руки, другие выскакивают из траншеи, но тут же, изрешеченные десятками пуль, судорожно дернувшись, падают, проваливаются в бесчисленные воронки. Пятеро или шестеро сидят на дне траншеи с поднятыми руками, трясутся. Их не замечают, как что-то не стоящее даже внимания, а некоторые бойцы на бегу через них перепрыгивают.
Бойцы неожиданно залегают. Впереди оживает не уничтоженный, обойденный танками, самоходками бронированный колпак. Сеет смерть. Вокруг него голый пятачок — никак не подобраться к колпаку.
Рагомед, выскочив из траншеи, залегает на ровной, гладкой земле. Чувствует: что-то похожее с ним уже было. Словно за гранью сознания вспыхивают те же огненно-синие полосы кинжального пулеметного огня. Можно подумать, охваченный жаждой крови зверь сидит под колпаком. Молчал, пока бойцы не высыпали из траншеи. Вот боец из их отделения Адам Калиновский, который залег немного в стороне от огненных трасс, бросает, приподнявшись, гранату. Тут же падает без движения. Выследил его зверь, подсек.
Рагомед не чувствует ни страха, ни жалости к себе. Настал его черед. В третий раз на Карельском перешейке. Вот такой, как под колпаком, зверь, упорствуя в своем отчаянном сопротивлении, может выкосить всю роту.
Плотно прижимаясь к земле, Рагомед ползет. Выбирает моменты, когда пулемет на мгновение смолкает. Притворяется убитым, затем снова и снова потихоньку пробирается к колпаку.
Теперь он вспоминает наконец, где произошло такое же. В первую осень великой войны. Под Невской Дубровкой. В памяти четко всплывает тот бой. Сражались с десантом, выброшенным на песчаную косу. Бил из-за камня огненно-синий жгут пулеметного огня. Рагомед полз к камню. Другого выхода не было. Как теперь. На войне с каждым может случиться такое, когда ему, чтобы спасти других, остается только умереть.
Рагомед не дотягивается до колпака. Ощущает, как насквозь его пронизывает огненный нож. От груди до низа живота. Ни сильной боли, ни жалости к себе Рагомед не испытывает. Настало его время умереть.
То, что пытался сделать Рагомед, заняло одну или две минуты. Костя Русакович с самого начала разгадал его план. Когда Рагомеда убило, к колпаку бросился он. Кому же еще? Он ближе, чем остальные, подполз к колпаку. Мозг работает ясно, четко. Главное, надо выбраться из обстреливаемой зоны.
Пулемет по-прежнему захлебывается огненными брызгами. На мгновение Костя видит заплаканное лица Насти. Такой он ее запомнил, когда шел в армию. «Береги себя на войне, — просит Настя. — Вернись ко мне. Весь век буду любить. Никого дороже, чем ты, у меня не было и не будет». Насте дадут пенсию, думает Костя. На всех троих детей. Он ведь записался с нею в загсе.
Пулемет умолкает. В это мгновение Костя со всей ловкостью, на какую только способен, бросается вперед.
Пулемет строчит еще отчаяннее, но Костю уже не достать. Он почти рядом с колпаком. Рукой может дотянуться. На руке почему-то кровь. Может, царапина. А может, пулей зацепило.
Вырвав чеку из «лимонки» и выждав секунду, Костя швыряет гранату к самой огненной струе. Взрыва не слышит — ощущает лишь, как что-то горячее, пронизывающее впивается ему в ноги, грудь, руку.
Он еще хорошо владеет собой, все видит и слышит. Пулемет замолчал. Но как только с земли поднимаются шинели и гимнастерки, начинает строчить с еще большей, чем прежде, злостью.
Напрягая последние силы, Костя встает. Держась рукой за шершавое, с вмятинами железо колпака, делает два-три шага, затем падает своим длинным телом на огненную струю.
Бойцы поднимаются, бегут. Но многих скосил пулеметчик. Смерть застает человека в той позе, в которой он был в свои последние мгновения. Лежат убитые, вытянув руки вперед, распластавшись на песке — на боку, на животе, даже на спине. Ненависть тех, кто остался в живых, ведет к одной цели — к колпаку. По нему колотят прикладами, каблуками. Двое саперов, склоняясь под тяжестью, волокут ящик с фугасом. Ставят у бронированного купола, поджигают бикфордов шнур...
Атака после заминки, затянувшейся на считанные мгновения, опять нарастает.
Самоходки выбрались на шоссе. На передней, на башне, надпись белой краской: «Вперед, на Выборг!». За самоходками — несколько грузовиков, в которых сидит пехота.
Отделение, которым командует Василь Лебедь, на самоходках. Из старожилов в отделении трое — Мелешка, Левоненко и он сам. Мелешка на передней машине. Левоненко с Василем на этой.
Вражеская оборона прорвана. Бесконечной цепочкой идут в тыл с передовой раненые. Кто идет, опираясь на палку, кто на плечо соседа, а некоторых ведут под руки. У многих окровавленные гимнастерки, забинтованные руки, грудь, шей, голова, бледные, точно вылепленные из носка, безразличные лица.
Техникой, войсками запружено шоссе. Танки, самоходки, колонны грузовиков, тягачи, которые -волокут пушки самого разного калибра. Даже матросы есть — в бескозырках, полосатых тельняшках. Один черноволосый, с усиками, который сидит в кузове грузовика, все время сыплет острыми словечками, подмигивает Василю, скалит зубы, об опасности ничуть не думает.
Наверное, засиделись моряки в своем Кронштадте и рады, что вырвались на волю. Неудивительно: три года как взаперти сидели, голодали вместе с Ленинградом.
Кучку пленных ведут. В шеренге преимущественно молодых лет мужчины, хмурые, с испуганными лицами.
Девушка-санинструктор везет на двуколке двоих немцев. У одного забинтованная голова, у второго перебитые ноги. Немцы в мундирах, какие носят летчики.
Самоходки выбираются на проселок. Батальоном, который разместился на самоходках и в грузовиках, командует Чубуков. Он на передней машине.
Слева — Финский залив. Синяя зеркальная гладь. Мелькнул обрывистый берег. Сосны растут прямо на скалах, глядят на море.
Легкая езда и недолгая. Впереди, где сворачивает шоссе, зеленая гора, поросшая соснами. Вершина горы вдруг вспыхивает огнем. Вдоль шоссе — взрывы. Самоходки стремительно сворачивают в лес. С них как горох сыплются бойцы, растекаются цепочкой.
Мелешка с двумя помощниками тащит ящик с фугасом. В своей стихии Мелешка. На голове грязная, окровавленная повязка, но глаза горят, лицо возбужденное. Самоходки бьют по дзоту. Под прикрытием огня подрывники пробираются к бункеру. Мозг Мелешки работает быстро, Мелешка не теряется перед опасностью, неожиданностью. Наоборот, в такие мгновения действует с холодным, точным расчетом.
Самоходки на миг прекратили пальбу. Трое бойцов кошками бросаются к бункеру. Прилаживают к его стенкам ящик, зажигают бикфордов шнур, отбегают прочь.
Взрыв. На месте бункера цементные плиты, остатки бревен, досок и большая яма. На дне ее — лохмотья от мундиров.
Самоходки снова выруливают на шоссе. По некоторым приметам, в стане противника — паника. На обочине шоссе — огромные круги-барабаны с намотанной на них колючей проволокой. Это — чтобы перегородить шоссе. Но, услыхав гул самоходок, солдаты охраны забыли о колючей проволоке. Бросились наутек в лес.
За следующим поворотом — дот. Самоходки останавливаются, рассредоточиваются, начинают обстрел. Но нацеленные на шоссе амбразуры дота молчат. Два грузовика стоят заведенные, работают моторы. Даже грузовики бросили защитники каменной могилы.
Бойцы бросаются к доту. По слухам, есть доты, напоминающие подземные казармы. Но Василю такие не попадались. Только такие, как вот этот цементированный куб с бойницами-амбразурами. Внутри куба тесно, душно. Всего одна комната с цементированным полом, два орудия, два пулемета.
Охранники дота собирались завтракать. Термос с теплым супом принесли, банки консервов открыли.
Шоссе по-прежнему у самого моря. Сосны, скалы, валуны. Красотища. Вдали, там, где гладь залива сливается с небом, видны силуэты кораблей. Можно различить вспышки выстрелов корабельных пушек. Балтийский флот наступает тоже.
Страшно подумать — дальнобойные пушки Кронштадта бьют по укреплениям третьей полосы. Василь отчетливо слышит: над головой с шелестом проносится тяжелый снаряд, затем справа, там, где пехота еще долбит укрепления, раздается глухой взрыв.
На причалах — горы досок, бревен. Высоко поднимается труба деревообрабатывающего заводика.
Еще одна белая ночь настает. На волнах залива еще играют серебристые блики, а на землю меж тем опускаются сумерки. Едва заметные искорки звезд заблестели в небе. Почти над самым поселком повис серпик луны.
Отделение Василя Лебедя занимает отдельный домик. Хозяев нет в этом домике. А кровати все равно застелены, на окнах висят занавески.
Бойцы укладываются на полу. Отвыкли от кроватей. Даже об ужине забыли. Подстелив шинели и положив рядом автоматы, через мгновение как бы проваливаются в бездну.
II
Разведчики роют сразу две землянки. Для взвода и отдельно — для капитана Канатникова. Так заведено. Если даже всего лишь на день остановились — роют землянки. Сбросив гимнастерки, долбят лопатами твердую, неподатливую землю Филимонов, Грибин. Даже помкомвзвода Смирнов и старшина Кисляков роют. Исключение сделано только для младшего лейтенанта Мамедова.
Поредел взвод. Нет Ладурова, Мерзлякова, Финкельштейна, нескольких новичков. С Ладуровым, Мерзляковым Сергей особенно сблизился. Ладуров был мягкий, деликатный, с нежной душой, с тонкими, приятными юношескими чертами лица. У Мерзлякова тоже нежная душа. Свою чуткость, ранимость прикрывали всякими чудачествами.
Новое пополнение во взводе.
Среди новичков выделяется плотный, краснолицый, с хитроватой ухмылкой, постоянно растягивающей его толстые губы, боец по фамилии Ростовский. О Ростовском уже знают: за кражу был осужден на десять лет тюрьмы.
Старшина Кисляков, развернув журнал боевого состава взвода, уточняет:
— Ростовский, — настоящая фамилия или кличка?
— Фамилия. В детдоме дали.
— Ты вором был?
— Давно завязал. На заводе работал.
— Почему тогда десять лет?
— Тюк бязи из вагона свистнули.
— У нас кражи нет. Кровью будешь смывать пятно. Понял?
Ростовского вызывает капитан Канатников. Ординарец для офицера разведки не положен. Но Ростовский охотно согласился занять эту сверхштатную должность.
Взвод моется, чистится. Мамедова нет. Сергей просит Смирнова, чтобы тот разрешил отлучиться на часок. Хочется повидать товарищей.
Но уже нет на месте стрелковых рот. Они впереди. Штурмуют третью полосу укреплений. Впервые так случилось, что стрелковые роты опередили взвод разведки. Наверняка потому, что взвод пополняется.
Разыскивая товарищей, Сергей забыл обо всем. За то время, пока он отсутствовал, в штаб полка привозили двоих захваченных в плен немцев-летчиков. Начальник штаба хотел допросить их. Но Финкельштейн выбыл по ранению, Сергея тоже не нашли. Начальник штаба учинил Канатникову жестокий разнос.
Канатников даже разговаривать с Сергеем не хочет.
— Пойдешь под суд! — только и сказал.
Ростовский, сытая морда, ухмыляется.
Вечером Сергей впервые в жизни видит море. Вода Финского залива светла, прозрачна и отливает синевой, точно чистое, с невесомыми облачками небо. Солнце еще довольно высоко. Золотистые блики играют на волнах. Противоположного берега не видно. Кругом одна вода.
Вид на море прекрасный. В другое время Сергей бы стоял, глядел да радовался. Но теперь не то настроение. Тоска.
Разведчики раздеваются и лезут в воду. Дурачатся в воде, вздымают фонтаны прозрачных брызг. Хмурый Кисляков сидит на берегу не раздеваясь: плавать не умеет.
Сергей же, раздевшись, сразу бросается в воду. Загребая руками, проплывает по инерции несколько метров, потом с ужасом чувствует, что ноги уже не достают дна и он тонет. Никогда прежде он не задумывался, умеет или не умеет плавать. Речушки в местечке не было, детвора купалась в торфяных карьерах. Там он плавал.
Сергей ныряет под воду раз, потом другой. Вынырнув из глубины, выбрасывает вверх руку. Широко открытыми глазами видит зеленоватую воду, в которую погружается, темные водоросли, серебристую рыбешку, которая мелькнула в воде перед самым носом.
Вынырнув в третий раз, он ощущает, как чья-то сильная рука хватает его за волосы.
— Бей ногами по воде! — кричит оглушенному Сергею командир взвода Мамедов.
Вытащив Сергея на мелководье, Мамедов набрасывается еще пуще:
— От пули нэ погиб, от воды погибнешь. Нэ лезь в большой вода, если нэ умеешь плавать...
У Мамедова — доброе сердце. Понял: начнут издеваться над Сергеем. Поэтому тотчас переменил пластинку:
— Ты, может, сам хотэл тонуть? Или холодный вода судорогой стянул нога? Ничего плохого нэ думай. Я тэбя отпускал в стрелковый рота встретиться с земляками. Ты просил разрешений, я отпускал...
Вместе с ужином приносят почту. День сплошных неприятностей. Сергею — письмо от Олимпиады. Злое, с многочисленными восклицательными знаками. Пронюхала Олимпиада, что не только ей одной пишет Сергей письма. Особенно разгневалась из-за Гали. Как будто. Сергей присягу давал писать только ей, Олимпиаде.
III
Спали всего два часа. Когда опять сели на машины, водитель передней самоходки подбежал к Чубукову. Вытирая черной, испачканной рукой вздернутый нос, торопливо сообщил:
— Приказывают остановиться: боятся, чтобы в мешок не попали.
— Кто приказывает?
— Мое начальство.
— Ты мне придан.
— В полосе наступления полка. От полка мы на сколько оторвались?
— Передай, — в голосе Чубукова слышны властные нотки, — идем дальше...
— Без приказа не пойду.
— Дурак! — взрывается Чубуков. — Трус...
— Не кричи, старший лейтенант, — артиллерист переходит на миролюбивый тон. — Я, между прочим, старший по званию. Капитан.
— Ты мне придан.
— Придан, но не продан.
Еще двое артиллеристов в комбинезонах и шлемах, выскочив из машин, прислушиваются к спорящим.
— Вот мы где, — выхватив из планшета карту, тычет черным, лишенным ногтя указательным пальцем Чубуков. — «Линия Маннергейма» позади. Они там блох ловят, а мы здесь.
— Горючего на три часа хватит. Перехватят шоссе — что тогда?
— Видел опустевшие доты? Если бы мы опоздали, они бы не пустовали.
Сзади, на шоссе, слышится гул моторов.
— «Катюши»! — обрадованно восклицает артиллерист. — За нами шли.
— По машинам! — глухим сиплым голосом приказывает Чубуков.
На броне самоходки Василь рядом с Левоненко. Сидеть не очень удобно. Хорошо, что есть скобы, за которые можно держаться.
Шоссе то отдаляется от берега, то приближается. Берега нередко крутые. Внизу, у воды, лишь узенькая песчаная полоса.
Навстречу по шоссе что-то движется. Уж не колонна ли какая-нибудь? Да, так и есть. Длинный цуг автомашин. В кузове пехота. Наверняка спешат затыкать дырку.
С ходу передние самоходки расстреливают грузовики. Огонь, дым, частые выстрелы, взрывы, разъяренное завывание моторов, треск, лязг, скрежет. Жуткий, предсмертный крик людей, которых давят гусеницами.
Машин было десять или двенадцать. Все кабины разбиты, измяты, как мехи гармошек, отброшены на обочину. Синим огнем горят пробитые моторы, густо дымит резина колес.
Кажется, человек не в состоянии смотреть на эту картину беспощадного, дьявольского уничтожения. Бойцы с самоходок соскакивают и залегают вдоль обочины. Они почти не стреляют. Можно попасть в своих. Только когда вражеские солдаты, которым удалось уберечься от гусениц, разбросанной цепью бегут к лесу, дружно бьют по ним десятки автоматных, пулеметных очередей.
Мелешка приладил «Дегтярева» на цементированном столбике на обочине шоссе. Сидя на земле, приникнув щекой к пулемету, расстреливает беглецов едва ли не в упор. Пробил его час! Он только и живет вот в такие моменты. Лицо вдохновенное, глаза сверкают.
— Давай! — кричит Мелешка, толкая кулаком в спину помощника, требуя новый диск.
Среди вражеских солдат полная паника. Даже отстреливаться не пытаются. Бегут и падают, скошенные беспощадными огненными очередями.
Только небольшая кучка солдат, сгрудившихся на обочине шоссе, догадывается поднять руки. Дрожат, жмутся один к одному. Пленных не трогают. Им подают знак, и они быстро, с поднятыми руками перебегают шоссе.
Самоходки напоминают разъяренных страшилищ. Круто задирают железные хоботы, подминая радиаторы и кузова автомашин, сбрасывая железный лом под откос. Полотно шоссе в масляных, бензиновых пятнах. Огонь с обочины, с обломков машин перебрасывается сюда, жадно лижет асфальт.
Уже совсем светло, хотя солнце еще не поднялось. Еще не скоро оно поднимется. Белая ночь от обычного дня отличается вот этим призрачным полусумраком, царящим всего два-три часа.
Левоненко из отделения Василя Лебедя Чубуков забирает.
— Поведешь пленных! — приказывает. — Будешь старшим. Найду еще кого-нибудь.
Чубуков окидывает быстрым взглядом Василя, но тотчас же взгляд отводит. Молодому воевать надо, конвоиром пойдет еще какой-нибудь сорокалетний дядька.
Самоходки рокочут моторами. И сталкивают, сталкивают под откос покореженный металлический лом.
Через полчаса опять стремительный марш. На шоссе то и дело попадаются огромные деревянные барабаны с намотанной колючей проволокой. Но перегородить дорогу этой проволокой охрана не успевает. Разбегается.
Внизу, вдоль берега, тоже проволока. Между колючек щедро поднимается разнотравье. И цветут цветы.
Сто раз был прав Чубуков. Минуют еще одну полосу пустующих, незанятых дотов, дзотов. Сколько бы здесь пролилось крови, если бы не этот стремительный бросок самоходок!
Впереди какое-то селение. С крутого берега, по краю которого змеится шоссе, кажется, что оно на воде.
На шоссе, на его обочине, — взрывы мин. Стреляют со стороны поселка. Видны дымки, которые там возникают.
Подминая придорожные сосны, самоходки сползают в лес. Открывают беспорядочный огонь по поселку.
А вот и «катюши» на шоссе. Их семь или восемь. Сразу же вступают в бой. У-у-у — слышится размеренное тугое завывание, и даже невооруженным глазом видно, как по небу мелькают огненные полосы.
Поселок в огне и дыму. Снаряды, мины прилетают оттуда реже и реже.
Если у Василя и были приятные минуты на войне, то в основном теперь, во время стремительного марша по шоссе, которое петляет у моря. Он как бы чувствует личное удовлетворение от всего, что происходит на его глазах. Был сорок первый год, и вот так же неукротимо по всем дорогам рвались на восток немцы. Теперь им боком выходит. Им и их союзникам...
Со стороны моря вдруг появляется небольшой самолетик. Громко стрекочет мотором, летит над самой землей. Никто даже выстрелить не успевает. Еще мгновение — и от самолетика отрывается длинный шлейф белых листков. Эти листки мотыльками порхают в воздухе.
Бойцы встречаются Василю в основном незнакомые. Из нового пополнения. Даже в его отделении шестеро новичков. В новых гимнастерках, обмотках, башмаках. Среди них — двое бывалых солдат. С нашивками за ранения.
Через некоторое время приказ: «По машинам!» Последние домики поселка догорают. Меж сосен стрелковые ячейки, наспех отрытые траншеи, отстроенные дзоты, брошенные пушки.
В передках пушек — снаряды. Артиллеристы не успели отстреляться, спешно бежали. Даже кухню с еще теплым супом оставили.
В поселке железнодорожная станция, на путях несколько вагончиков, платформа. С моря или, возможно, с еще не очищенного от противника островка в Финском заливе бьет по поселку артиллерия.
Шоссе дальше нет. Сворачивают на грунтовую дорогу. Нещадно трясет, подбрасывает бойцов на самоходках. Колдобины, выбоины. Проносятся мимо поросшие соснами пригорки, валуны.
Впереди еще один поселок. Картина боя в точности повторяется. Опять трофеи: пушки, пулеметы, катушки кабеля.
Бойцы возбуждены боем, стремительным маршем. Но все же чувствуется холодок тревоги. Чувствуется по взглядам, по невзначай оброненным словам. Позади, наверное, немало вражеских сил и техники осталось. Что будет, если дорогу перережут, а батальон зажмут в клещи?
Тревога окончательно развеивается тогда, когда в поселок с северной стороны врывается нескончаемый поток танков, самоходок, машин с пехотой. Даже минометчики со своими лафетами — большими железными кругляшами — сидят на танках, самоходках. Нет, теперь батальон никто не сможет окружить, зажать в клеши.
Склонившись над коробкой рации, командир батальона Чубуков докладывает обстановку. Трубка упорно молчит. Наконец неуверенный голос командира полка Мухина:
— Ты ваньку не валяешь?
— Не валяю, — отвечает Чубуков. — Со вчерашнего вечера прошел двадцать три километра. За десять часов. Разрешите участвовать в штурме четвертой полосы. Захватим Роккала, дальше не пойду...
Всегда решительный, самоуверенный, Мухин колеблется:
— Далеко оторвался. Перед полком могут поставить другую задачу.
— Люди не хотят выходить из боя, — настаивает Чубуков. — С ходу захватим Роккала.
Мухин наконец сдается:
— На твою ответственность. Буду докладывать: под Роккала ведешь разведку боем.
