ГЛАВА ШЕСТАЯ
I
Василь Лебедь, со скаткой шинели через плечо, саперной лопаткой, парой «лимонок» на брезентовом поясе, сидит в траншее на корточках. Траншея обжитая.
Кто-то сделал в ее стенках небольшие ниши — для того чтобы обоймы с патронами были под рукой. По траншее торопливо пробирается небольшого роста, с бледным лицом лейтенант Зотов. Он низко наклоняет голову, полы его распахнутой шинели тянутся по земле.
— Приготовиться, — почему-то полушепотом командует Зотов.
Василь не думает про атаку. Вчера получил письмо из дому. Сестра под диктовку матери круглыми большими буквами уведомляет: огород посадили, работы хватает.
Чем занята мать — известно. Надев очки, распарывает, вымеривает, перешивает старье. Сколько помнит себя Василь, всегда стрекотала ее швейная машинка.
И еще одна тревожная новость: ни от Клима, ни от Богуновых хлопцев известий нет.
Клим — старший брат Василя. Он блестяще учился. Реденькие светлые волосы, очки на птичьем носу, сосредоточенное, задумчивое лицо еще в школе делали его похожим на учителя. Один из всех хлопцев местечка Клим после десятилетки поступил в ИФЛИ — Институт философии, литературы, истории. Но проучился в Москве только год. Когда началась война, записался в студенческий батальон. С того времени не пришло от него домой ни одного письма.
В одном дворе с Василем, в казенном, с желтыми ставнями доме, жил сельсоветовский секретарь Богун — могучий мужчина с большим, словно корыто, животом. Богун был хороший, доброжелательный человек. Единственный его недостаток — любил выпить. Жена Богуна, маленькая, юркая словно мышка, преподавала в школе немецкий язык. В семье было два хлопца — Сергей и Борис, старший из которых поступил в Московский химико-технологический институт, младший — в летное училище.
Борис всегда любил помериться силой, побороться, с утра до вечера крутился на турнике. Может, так же как и Клим, пропали Богуновы хлопцы, потому что, как пишет сестра, известий о себе не подают.
Василь словно видит свой двор, приземистую хатку, прямые, высокие тополя в проулке. Огород у Лебедя невелик — две-три грядки. Они в местечке люди приезжие, на нормальный надел рассчитывать не могли. Поселились у базарной площади, на свободном участке. Тут уже стояла хоромина высланного нэпмана — ее занимал сельсоветовский секретарь Богун.
Василь любил место, где жил, бегал босоногим, вырос. Оно самое тихое в местечке. Только в воскресные дни под окнами дома гомонит базар. Гончары — их в местечке зовут горшечниками — занимают горшками, мисками, макитрами, крынками почти половину базарной площади.
На широких дубовых колодах одни и те же мясники — Бемкало и Мендель — рассекают коровьи и свиные туши. Они даже похожи один на другого: оба приземистые, с толстыми шеями, красными лицами.
Когда Василь только начал ходить в школу, их корову, большую, бурую и необычайно молочную, пришлось зарезать. Ей в стаде другие коровы пробили бок, и она едва таскала большой, вываленный в одну сторону живот. В последнее лето корову в стадо не пускали. Василь пас ее одну, и она щедро поила семью молоком.
Мать плакала, когда Мендель, придя в хату, стал точить на бруске длинный блестящий нож.
Мало выручили денег за корову. Мяса в тот день был даже излишек. Мать, чтобы скорее освободиться, продавала за полцены.
Мать одна ставила на ноги детей — Клима, Василя, Анюту. Отца Василь почти не помнит. Ему было лет шесть, когда отец умер. Работал механиком на мельнице. Когда шел на работу, присаживался на все лавочки: у него было больное сердце.
Лейтенант Зотов, в той же шинели нараспашку, бежит по траншее назад.
— Проверь пулеметы! — кидает он Лебедю на ходу.
В отделении один ручной пулемет Дегтярева: Пулеметчик — партизан Мелешка. Второй номер — хлопец из района, где жил Василь, — Семененко. Был в соседнем полку, но заболел, из медсанбата попал в отделение, наполовину состоявшее из земляков. Большинство земляков — местечковцы. Правдами и неправдами добивались, чтобы ехать на фронт в одной маршевой роте. Держатся они вместе, и начальство в общем-то не протестует.
Семененко не следовало зачислять в отделение. Слабый, больной. Куда-нибудь в обоз его. Но Мелешка пожалел. Согласился взять в помощники.
— Слышал команду? — Василь смотрит на Мелешку. О пулемете не спрашивает. У Мелетки может быть оторвана пуговица, не подшит подворотничок, но «Дегтярев» сияет каждым винтиком.
— Слыхал, — вяло отзывается Мелешка. — Дай закурить.
— Или не знаешь? Не курю...
— На конфеты табак меняешь?
В отделении у Лебедя, кроме Мелешки, есть еще два бывших партизана, Левоненко и Рагомед, и местечковцев четверо — Петро Герасимович, Адам Калиновский, два Кости — Русакович и Титок. Местечковцем в полном смысле слова можно считать и таджика Рахима: в местечке он отбился от своей части, и военкомат, не зная, как с ним быть, направил его вместе с призывниками в запасной полк.
Василю не очень приятно, что под его командой находятся хорошо знакомые, близкие люди. Не очень-то с ними развернешься. Особенно допекает Костя Титок. С пятого класса вместе учились, и вообще задиристый, напористый, всегда над Василем подтрунивал.
Два пожилых солдата, вынув расшитые узорами кисеты из карманов ватных штанов, — может быть, сидя в траншее, они сознательно их не снимают, — сворачивают самокрутки. Шапки на солдатах тоже зимние. Мелешка уже около бойцов. Не спросившись, лезет в чужой кисет. Поглядывая на Мелешку, Василь веселеет — удивительный человек, никогда не вешает носа. Его бы в командиры отделения. Тем более что он был партизаном, подрывником. Но начальство Мелешку недолюбливает. Может, потому, что он во все сует свой нос, держится независимо и любит давать советы.
Сам Василь в партизанах не был. Помогал им. На втором году войны, когда молодежь начали отправлять в Германию, Василь устроился работать в торговой конторе. Другого выхода не было — иначе фашисты загнали бы его куда-нибудь на шахту. В сорок третьем году, месяцев за пять до прихода наших, Сергей принес Василю задание: сжечь контору. Для этого передал фосфорные шарики, завернутые в пропитанную керосином тряпочку.
Василь не подумал о том, что керосин быстро испаряется. Шарики загорелись в кармане, когда он сидел в конторе за письменным столом. Боль была страшенная, но Василь вытерпел, не крикнул, даже виду не подал, что горит его тело. Вышел во двор, затоптал фосфор в песке. Девчатам-секретаршам сказал, что в кармане загорелась сигарета. Хорошо, что немца-шефа не было. Тот бы догадался, какая это сигарета. Девчата Василя не выдали.
Мать потом три месяца лепила прожженную чуть не до кости ногу.
Звание ефрейтора Василю присвоили слишком быстро — через месяц после прибытия в полк. Он понравился командиру роты Чубукову, и Чубуков захотел поставить его на отделение. В армии свои порядки. Мелешка был подрывником, взрывал немецкие эшелоны. В кадровой служили Рагомед и Левоненко; они, видно, лучше Василя знают военное дело, а звание ефрейтора дали ему.
Рагомед второй раз на Карельском перешейке. Служил под Ленинградом в кадровой, когда вспыхнула финская война. Прошел ее всю. Должен был демобилизоваться, да эта война началась.
Обстрел вражеской передовой усиливается. Наконец по цепочке передана команда: «Атака!» Словно пружина, Василь мгновенно выскакивает из траншеи. Мелешка с Семененком опережают его. С «Дегтяревым» на плече подрывник, словно олень, перескакивает через ямы, воронки. Семененко, сжимая в обеих руках коробки с дисками, путаясь в полах длинной, до пят, шинели, изо всех сил старается не отстать.
Вот уже сечет из пулемета Мелешка. Длинной, заливистой очередью. Василь радуется. Пулемет их отделения действует. Стреляют все, кто бежит впереди. Рагомед, надвинув каску так, что глаз не видать, бежит спокойно, неторопливо, переваливаясь, как медведь, и время от времени подымая автомат. Только Петро Герасимович Василю не нравится. Бежит без каски, без шинели. Лицо белое, глаза вытаращены. Словно безумный.
Обгоняя пехотинцев, выныривает танк. Рагомед опытный: спустя минуту уже бежит под защитой танка. Среди бойцов, жмущихся к танку, старший лейтенант Чубуков, тонкий в талии, чернявый. Чубукова, как командира роты, никогда не застанешь на месте, он всегда где-то носится, но не делает замечаний ни бойцам, ни взводным командирам.
Полковая артиллерия бьет прямой наводкой. Вражеская сторона, подождав, пока цепь наступающих добежит до середины нейтральной полосы, открывает шальной огонь. Стреляют из пулеметов, минометов, орудий. Спереди, сзади, сбоку слышны взрывы. У Василя перепонки едва не лопаются, совсем оглох. От дыма и гари трудно дышать.
Цепь залегает. Бойцы приникают к земле там, где их застал огонь. Василь впервые в таком переплете. Из ближней воронки несутся пулеметные очереди. Стреляет Мелешка. Толково, сосредоточенно, короткими очередями.
Танк остановился, но стрельбу продолжает. Видно, как вздрагивает его башня. Другой, тот, что шел правей — Василь увидел его только теперь, — горит. От него постепенно отползают бойцы. Боясь, что взорвется.
Вдруг Василь с ужасом замечает Петра Герасимовича, тот без автомата и пилотки. Вскочит, пробежит, снова ложится. Носится среди воронок, словно вспугнутый заяц. Еще два-три мгновения видит Лебедь, как мечется Петр, затем теряет его из поля зрения.
По цепи — команда: пробираться к танку, к командиру роты. Выбрасывая правую руку, в которой зажат автомат, Василь ползет. У танка Рагомед и Костя Русакович.
С вражеской стороны огонь затихает. Наседают наши. Наша сторона в дыму и в огне: бьют десятки орудий, минометов. Сверкают огненные отблески выстрелов. Дымом затянуты и позиции противника — от взрывов наших снарядов и мин. Даже тяжелая артиллерия вступила в работу: посылает снаряды, которые так и шелестят на лету.
— За мной! — командует Чубуков. — От танка не отставать! Саперы сделали проход...
Значит, впереди минное поле. У Чубукова запекшиеся губы, запавшие глаза. Стреляя на ходу, вперед выдвигается танк. Пригибаясь, за ним бегут бойцы. У кого скатка за плечами, кто в шинели. Некоторые даже на танк взобрались. Сидят, висят, держась за скобы, крюки.
Справа выдвигается еще один танк. Теперь огонь нашей артиллерии сосредоточен на узком участке позиции врага, к которому медленно, время от времени останавливаясь, вздрагивая от выстрелов, пробираются танки. По танкам отчаянно бьют несколько вражеских пушек, каким-то образом уцелевших в этом пекле. Два-три снаряда рикошетируют от брони, выписывая замысловатые огненные дуги.
Мины взрываются рядом с танком. Трое бойцов снопами сваливаются с брони. Кто-то пронзительно, страшно кричит. Василя обдает взрывной волной, во рту у него сладковатый вкус толовой гари; комья земли, взлетевшие в воздух от взрыва мины, падая, ударяют его по спине.
Еще рывок — и они в лощине. Хорошо видна поросшая травой насыпь вражеской траншеи. Перед ней, за ней — дымящаяся цепь взрывов. Снаряды, мины с методической последовательностью, словно диковинные цепы, молотят по небольшому участку передних траншей.
Через две-три минуты огонь переносится в глубину вражеской обороны. Первая шеренга наступающих достигает траншеи. Танки — они дошли первыми, — елозя взад-вперед, прессуют насыпь траншеи. Из траншеи выскакивают серые фигуры вражеских солдат, пытающихся бежать. Их тут же скашивают автоматные, пулеметные очереди. Один даже руки поднимает. Но тоже падает.
Василь одну за другой швыряет две «лимонки» в левый изгиб траншеи. Она полна дыма. Когда дым рассеивается, Василь соскакивает в траншею. Где и кто из бойцов его отделения, он не знает.
Неожиданно в траншее появляется Мелешка. Он возбужден, даже весел, на плече «Дегтярев», Словно игрушку несет Мелешка ручной пулемет.
— За мной! — кричит Мелешка, словно он, а не Лебедь командир отделения. Василь охотно ему подчиняется.
Мелешка несется по извилистым ходам траншеи как молодой олень. Вот он на мгновение останавливается, бросает «Дегтярева» на бруствер, дает пулеметную очередь. Еще и гранату успевает швырнуть в изгиб траншеи. Пулемет все же, видать, мешает Мелешке. Он его где-то приткнул (где — Василь заметить не успевает). На животе у Мелешки болтается немецкий «шмайсер». Впереди мелькают две фигуры. Мелешка тут же прошивает их короткими автоматными очередями.
Впервые близко видит Василь убитых финнов. Оба солдата молодые, светловолосые. Лежат на спине. На лицах, которые кажутся еще живыми, написано недоумение. У одного пряди волос прикрывают высокий юношеский лоб. Мундиры у финнов под цвет подзолистой лесной земли. В такой цвет крестьяне красят домотканое сукно, из которого шьют свитки.
Возбуждение, охватившее Василя, постепенно спадает. У него нет враждебного чувства к убитым. Наоборот, он думает о том, что финны молодые, на год-два старше его, и самая бы им пора жить.
В траншею было несколько прямых попаданий. Обшитые прутьями стенки во многих местах обвалились, осыпались. Сквозь ячейки в плетении тоненькими струйками сыплется буро-желтый песок.
Встречается еще несколько убитых — в траншее и поблизости от нее. Мертвые чаще лежат ничком, лицом в землю, вытянув вперед руки. Некоторые сидят скорчившись, втянув голову в плечи: стремились как можно глубже уйти в землю, слиться с ней, и смерть застала их в таком положении.
Бой затихает. Результаты хорошие. Во время разведки боем захвачена часть траншеи. Мелешка где-то пропал. Зато Лебедь встречает Рагомеда. На плече у того два автомата — свой и немецкий.
— Герасимовича убило, — сообщает Рагомед.
«Значит, смерти искал Петро, — думает Лебедь. —
Суетился, носился среди взрывов. Хотя погибли не только те, кто бегал от пуль. Смелых тоже много полегло. Трудно уцелеть при таком огне».
Василь только теперь вспоминает, что он командир отделения.
— Нужно документы Герасимовича забрать, — бросает он Рагомеду.
Разведка боем кончилась, но тяжелые снаряды продолжают шелестеть над головой. Дальнобойная артиллерия продолжает обстрел вражеской обороны в глубину.
Откуда-то выныривает Мелешка. Снова на плече у него «Дегтярев».
— На, пожуй, — протягивает он Василю сероватую галету.
— Что это?
— Их галеты. Блиндаж обшарил. Ничего больше нет. Голота. А еще в войну полезли...
— Сколько времени? — спрашивает Лебедь, зная, что у Мелешки есть трофейные часы.
— Семь.
Артподготовка началась в шесть вечера. Значит, все, что было, длилось только час. Невероятно. Василю кажется, что прошла целая вечность.
Отделение почти все в сборе. Костя Русакович, Адам Калиновский, Левоненко, Рагомед, таджик Рахим и остальные. Нет Кости Титка.
Дождь припускает сильней. Василь даже не заметил, когда он начался. Из лощины наползает туман. Выбравшись из траншеи, Рагомед, Левоненко и Адам Калиновский ползут туда, где убило Герасимовича. Гимнастерки мокрые. Стекая с пилоток, вода попадает за воротник. Ощущение неприятное. Время от времени требуется огибать воронки. Ими иссечена вся земля.
Туман усиливается, и все трое поднимаются. Иначе никуда не доберешься. Среди воронок бродят санинструкторы, бойцы музыкального взвода. Взвод этот на время боя превращается в трофейно-похоронную команду.
— Вот тут, — подает голос Рагомед.
В этом месте растут два можжевеловых кустика. На человека, который лежит под ними и который какой-нибудь час назад был Петром Герасимовичем, нельзя смотреть без содрогания. Лицо бескровное — белый лист бумаги. Череп снесен. Верхушка черепа, отсеченная осколком, лежит шагах в трех отсюда. В нее, как в посуду, налило дождевой воды.
Лебедь, сдерживая дрожь, ищет Петровы документы. В гимнастерках, которые им выдали, карманов нет. Наконец он нащупывает и вытягивает сверточек из кармана штанов Петра. Солдатскую книжку и письма-треугольники из дома Петро завернул в носовой платок. Даже ниткой перевязал.
У Рагомеда плащ-палатка. Труп Петра кладут на нее. Взяв плащ-палатку за углы, стараясь не смотреть на ношу, несут к тому месту, где трофейно-похоронная команда копает братскую могилу. Сюда уже много трупов натаскали.
Заступы скрежещут. Земля жесткая, каменистая. Есть места, которые заступ не берет.
II
Светлый сумрак залег меж сосен, камней-валунов, на дне политой туманом лощины, там, где окопы и траншеи. Над дальними сосняками, которые уступами подымаются все выше и выше, белеет полоска зари. Часов одиннадцать, а тут, в северном крае, только-только зашло солнце.
Тишина. Ни одного выстрела ни с нашей, ни с вражеской стороны. Тысячи орудийных жерл всех калибров с открытых и закрытых позиций направлены в сторону Карельского перешейка. Завтра наступление, завтра они безжалостно рыгнут огнем, металлом, смертью.
К траншеям подтягиваются новые роты. Позвякивая сложенными в вещевые мешки котелками, постукивая автоматными дисками, шаркая по каменистой земле новыми ботинками, бесконечной чередой идут и идут в сумрак ночи бойцы новых рот, батальонов.
У Сергея приподнятое настроение. Все, что происходит вокруг, он воспринимает как тайный знак судьбы, имеющий прямую связь с ним самим. Словно овевает его лицо само дыхание истории и он свидетель великих событий. Наступление на Карельском перешейке — это окончательное уничтожение блокады Ленинграда, которая, обвив, словно змея, великий город, больше двух лет душила его. Он, значит, будет участвовать в этом наступлении.
Сколько говорили и писали про второй фронт, а открылся он лишь теперь, два дня назад. Словно на глазах у Сергея. На северном побережье Франции высадились союзники и уже заняли город Шербур. Атлантический вал, значит, не так неприступен, как трубил в своих газетах Геббельс.
Тишиной, покоем полнится короткая, теплая ночь. Наконец с противоположной стороны, из-за моря, выкатывается огнистый шар солнца. Просто чудо, как за такое короткое время солнце смогло оказаться на противоположном крае земли. Земля дышит свежестью — умыта вчерашним дождем.
Солнце поднялось довольно высоко. Тишина словно звенит от напряжения. Наконец земля взрывается. Сотни, тысячи стволов, сосредоточенных на ближних и дальних подступах к передовой, одновременно открывают огонь. Бьют корабли Балтийского флота.
Тысячеголосый гул сливается во что-то сплошное, грандиозное, чему нет названия, потому что никакого хотя бы похожего явления в природе нет. Может, если бы каждое мгновение сверкали молнии, над каждым дюймом земли разносились раскаты грома, можно было бы представить себе нечто подобное. Небо сразу темнеет, затягивается дымом, и сквозь темную густую завесу едва приметно вспыхивает солнце. Как во время солнечного затмения, виден большой кружок, на который можно глядеть, не боясь испортить глаза.
Такого тут, на Карельском перешейке, еще никто не слышал и не видел. Ни старожилы, ни новички.
Более двух лет Сергей жил в оккупации, видел, как в сорок первом году в местечко вступали немцы. Спесивые, смелые, закованные в броню. У них было явное преимущество в танках, минометах, самолетах. У наших отступающих солдат были один винтовки, гимнастерки на них потемнели от пота. Когда гимнастерки под вечер высыхали, на них выступала соль.
Два года Сергей думал о том, без чего, если бы этого не произошло, не стоило бы жить, — об изгнании фашистов. Страдал, не в силах представить, как те же самые красноармейцы наступают под прикрытием танков, побеждают силой техники. Перед глазами, когда думал про наступление советских войск, вставали давние, виденные в начале войны картины отступления.
Во время освобождения местечка Сергей тоже не заметил какой-то особенной мощи советской техники. Наступление, предпринятое после успешного форсирования Днепра, затухало. Войска устали, техники было немного.
Тут, на Карельском перешейке, картина совсем иная. На глазах происходит чудо. После позора отступления, поражений, страданий; стиснутого в смертельной петле блокады Ленинграда наивысшее достижение, гордость — устроить врагу такое угощение. Полный триумф техники! Собирались, господа, стереть Ленинград с лица земли, прорубали в смелых планах дорогу аж на Урал... Непрошеных гостей вот такими подарками потчуем. Не стесняйтесь, господа. Чем богаты, тем и рады. Подарками для вас запаслись...
Ленинград, осуществляющий такой силы удар, напоминает сжатую до отказа стальную пружину, которая стремительно распрямляется...
Второй, третий раз у самой траншеи, в которой сидят разведчики, разрываются снаряды.
Осколки свистят над головой, но настроение у Сергея праздничное.
Вражеская сторона отвечает слабо. Так кажется, может быть, потому, что огонь противника просто невозможно сравнить с огненной лавиной, обрушившейся на его позиции. Вообще взрывы вражеских снарядов, мин часто слышатся то тут, то там, и приходится удивляться, что техника не всемогуща: ведь только вчера наша артиллерия так молотила и ближние и дальние позиции врага, что просто невозможно себе представить, как могли уцелеть орудия и минометы, которые теперь стреляют.
III
Земля задрожала от артподготовки. Мелешка меж тем только начинает чистить картошку. Первый завтрак он уже съел. Бачки с супом, кашей принесли в траншею еще тогда, когда мглистый сумрак только начинал сменяться матовой белизной рассвета.
Мелешка хорошо выспался, разостлав шинель на дне аккуратной, отвоеванной во время вчерашней разведки боем вражеской траншеи. Шинель слегка волглая — ночью над траншеей висел туман, наползавший снизу, из лощины.
Мелешка выпил «наркомовские» сто граммов, закусил кашей из крышки немецкого котелка, похлебал супу. Когда решил попить чаю, выяснилось, что в полученном вчера на два дня сахаре полно муравьев. Нерадивый он хозяин. Вещевой мешок не завязал, и, может, муравьи со всей траншеи ринулись на его сахар. Сначала он взялся было выбрасывать муравьев, ловя их огрубевшими, перепачканными в ружейном масле пальцами, но муравьев было много, и он оставил бесполезное занятие. Да и сахар сделался темным, порыжел, потому что налипал на грязные пальцы. Пить чай с таким сахаром не хотелось.
Вот тогда Мелешка и вспомнил, что у него есть соленая рыбина и несколько картофелин. Стибрил вчера на кухне. Скоро начнется атака, его могут убить, и харч пропадет впустую.
Мелешка даже присвистнул от удовольствия. Ему словно ответила тоненьким свистом маленькая серая птаха, скакавшая по ветви можжевелового куста в трех-четырех метрах от траншеи. Щебет малоприметной птахи еще больше поднял настроение Мелешки, и он подумал, что все будет хорошо.
Картошку он ополоснул чаем, порезал рыбину, костер развел в нише траншеи. Дым не страшен — вся земля в дыму. Через несколько минут вода в котелке забулькала. Но Мелешка не торопился. Ждал, чтоб и картошка и рыба сварились.
— Вытягивай большую ложку, — позвал он наконец Семененко. — Будем бобы молотить.
Мелешка — компанейский парень. Привык жить на людях. Иной жизни себе не представляет. Он бы еще кого позвал отведать ушицы, да немецкий котелок мал.
Гремят взрывы. Колотится, вздрагивает земля. Уха тем временем знатная получилась. На вкус такая, как бывало в партизанах. Пахнет дымом, смолою.
Остужая уху, прихлебывая, стараясь перекричать гул канонады, Мелешка поучает Семененко:
— Держись меня. Не прогадаешь. Я все ходы-выходы знаю. Думаешь, вру, что шесть эшелонов кувыркнул?..
Мелешка не врет. Еще со времен босоногого детства его больше всего привлекали, поражали разные острые моменты. Например, способы залезания в чужой сад. Не одни яблоки интересовали Мелешку, но и уловки, подходы, наблюдение за хозяином, пронизывающее чувство опасности, когда, протиснувшись в дыру или перескочив через забор, крадешься по чужому саду, рвешь, хватаешь яблоки, прячешь за пазуху. Он любил радостное ощущение победы, когда во весь дух летишь из сада, зная, что опасность позади, а впереди удовольствие — целая пазуха яблок, которые поскрипывают, касаясь друг друга.
То же было и в партизанах. В смысле ощущений. С небольшой разницей, разумеется. Железную дорогу немцы крепко охраняли, и каждую минуту можно было схлопотать пулю. Но Мелешка не верил в такой итог. Ему всегда везло. Часто, очень часто попадал он в тяжелые, казалось бы безвыходные, положения, но выкручивался. Он знал это свое качество — умение выкручиваться, гордился им. При опасности он не теряет, как другие, голову. Наоборот, в такие минуты он действует быстро, четко, принимает правильные решения.
Мелешка ни от кого не прячет свои тайны. Хвастается своим геройством. Он компанейский, отзывчивый, тянется к людям. Может, потому, что жил сиротой.
Вычистив котелок, Мелешка достает из печурки, выкопанной около стенки траншеи, припрятанный окурок, закуривает. Оба пулеметчика сидят у стенки траншеи, поодаль от других бойцов. На земле, в небе — рев, визг. Артподготовка в самом разгаре. Оглохнуть можно.
— После команды — за мной! — кричит Мелешка в самое ухо Семененко. — Главное — не отставать. Я упаду — ты падай...
— Голова болит. В ушах стучит. Словно кто по черепу бьет...
— Кровь стучит. Ты — главное — не бойся. Не думай ничего такого.
— Я не думаю. Уши еще дома болели.
Совсем близко рвутся снаряды. Слышно, как над головой, злобно ворча, пролетают осколки. Ослабленные лётом, рваные куски металла иной раз падают в траншеи. Рукой трогать их нельзя — горячие...
— У тебя дома кто? — спрашивает Мелешка.
— Мать.
— Отец где?
— Мать одна живет.
— У меня сестра есть, — словно похваляется Мелешка. — Перед войной педагогический техникум кончала. Не знаю только, где она.
Интереса к сестре Мелешки Семененко не выказывает. Втянув узкую, словно клин, голову в воротник шинели, дремлет.
По траншее, пригнувшись, торопливо проходит полковник, командир дивизии. За ним целая свита: едва поспевают низковатый, в синей парусиновой гимнастерке подполковник, который командует полком, четыре или пять майоров, капитанов.
Полковник Мелешке знаком, он говорил речь, принимая пополнение. Фамилия — Василевский. Родом он с Могилевщины.
— Вот если б найти сестру, — обращается Мелешка к Семененко. — Может, она на фронте? Где-нибудь тут, близко?..
Семененко не отвечает.
Мелешко ни от кого не получает писем. Сам письма пишет. В зеленый городок на Полесье, поблизости от которого жил подростком в железнодорожной будке, когда была еще жива мать, и в который вернулся, когда началась война. Он и в партизаны пошел оттуда.
Хороший тот городок. Мелешка словно видит его наяву. Сосны едва не вплотную подступают к большой железнодорожной станции, к длинным баракам железнодорожников на восточной Подольской стороне. Сосновым бором окружен городок и с западной, северной и южной сторон. Как в венке стоит.
Там, где кончается заставленная обычными хатками, даже немощеная улица, начинаются владения военных. Среди раскидистых сосен белеют корпуса пехотного училища. Дальше — окруженная молодыми сосновыми посадками большая поляна: там военный аэродром.
То, что в городке было военное училище, позднее имело значение для партизан. Взводами, ротами командовали лейтенанты. Попадая в первый, неудачный год войны в окружение, плен, вырываясь оттуда, некоторые отправлялись в городок, где у них были невесты, даже жены. Успели приобрести, когда курсантами бегали в городок по увольнительной.
В первый год оккупации, вернувшись из детдома, Мелешка жил у стариков Климков, — они доводились дальней родней. Два их сына служили в армии командирами. Может, потому у Климков и собирались лейтенанты, которые вырвались из плена и окружения. Зимой они устраивали тайные сходки, сговаривались, летом ушли в лес, к партизанам.
Климки двинулись в лес вместе со всеми. Мелешкина бабуля готовила партизанам еду.
Теперь Мелешка пишет Климкам письма. Но молчат они, хотя городок освобожден еще в начале зимы. Может, хата у них сгорела?
Обстоятельства сложились так, что освобожденного городка Мелешка не увидел. Их бригада соединилась с Красной Армией, когда городок был еще у немцев. Не пришлось походить по знакомым улицам с автоматом через плечо, в офицерском немецком мундире, который Мелешка припас специально для такого случая. Мундир он продал за литр самогона перед отправкой в запасной полк.
Отца Мелешка раньше вспоминать не любил: он пил, ни на какой работе подолгу не задерживался. Завербовался на лесозаготовки как раз сюда, в Карелию. Тут исчез. В казенной бумаге матери написали, что отец утонул в озере. Мать работала сторожихой на железнодорожном переезде. Через год после смерти отца сама попала под поезд...
Карелия в представлении Мелешки была хмурым, сумрачным краем. Ему представлялось: под косматыми елками плещут бездонные озера с ледяными водоворотами. Попадешь в такое — не выплывешь.
Он был вчера удивлен, увидев, что здешние пейзажи напоминают родные. Правда, небо низковатое, над самой головой висит. Настрой земли, леса немного иной, чем в родных местах. Но много и общего, того же самого: болота с пахучим багульником, березы и осины вперемешку, речушки и ручейки.
Место, где погиб отец, не тут. Оно дальше, севернее.
Впервые Мелешка с уважением подумал об отце. Он, видать, потому был неспокойным человеком, что хотел повидать свет. Боязливые люди не бросаются с места на место. Сидят в щелях, как тараканы.
Командир взвода лейтенант Зотов смотрит на часы. Артиллерия бьет два часа пятнадцать минут кряду. Огонь не прекращается. Судя по тому, что орудия, минометы отзываются с той стороны все реже, дальнобойщики нормально действуют. Вдруг около траншеи один за другим разрывается несколько снарядов. Стреляют наши самоходчики. Они приданы полку только сегодня, а потому знают ли, что первую вражескую траншею батальон захватил вчера вечером, во время разведки боем?
Пригнувшись, Зотов бежит по траншее на командный пункт роты, чтобы предупредить самоходчиков. В этот момент над передовой взвиваются три зеленые ракеты. Сигнал к наступлению. Василь Лебедь в ожидании атаки сидит, прислонившись спиной к стенке траншеи. Сердце бьется часто, сильно. Траншея, чтобы не осыпалась, оплетена лозой. Земля ходуном ходит. Сквозь щели в плетении тонкими струйками сыплется песок. Мягкий, нежный — словно мука. Песок попадает за воротник, и от этого неприятно. Все тело в песке. Он на губах, на зубах. От дыма и гари тяжело дышать.
В последние минуты отдельные снаряды ложатся у самой траншеи. Стреляют орудия, поставленные на прямую наводку, — сорокапятки и семидесятишестимиллиметровые.
Увидев ракеты — сигнал к атаке, Василь легко и сноровисто перекидывает свое длинное, приметно за последние дни похудевшее тело через свеженасыпанный бруствер. Его за ночь насыпали в захваченной траншее с западной стороны, допуская возможность вражеской контратаки. Землю для бруствера взяли со дна траншеи, углубив ее. Теперь в пределах обозримого она опоясана насыпью из красно-бурого глинозема.
Стрекочут пулеметы; артиллерия перенесла огонь в глубину вражеской обороны. Сам рисунок атаки совсем не походит на вчерашнюю разведку боем. Бойцы вываливаются из траншей, окопов и не бегут, не мечутся, как вчера, а спокойно, огибая многочисленные воронки, ямы, слегка пригнувшись, набычившись, идут вперед. Идут в шинелях и без шинелей, в одних гимнастерках, в касках и без касок, хотя приказ был строгий: на передовой каски не снимать.
После такой «молотьбы» на той стороне не должно остаться ничего живого. Впереди, насколько хватает глаз, — словно перепаханное поле. Воронка на воронке. Песок перемешался с черной болотной землей. В воронках земля с налетом черной гари.
То в одном, то в другом месте взрывы снарядов вздымают фонтаны земли, черной грязи, застилают горизонт дымом. По наступающим ведет огонь вражеская артиллерия из глубины обороны. Передний край молчит.
Как и вчера, с «Дегтяревым» на плече мимо Лебедя бежит взмокший Мелешка, без каски и даже без пилотки. Один погон на его гимнастерке оторван. Трусцой бежит вслед за ним Семененко, заплетаясь кривыми ногами в полах длинной шинели.
Размеренно, словно косцы на лугу, вышагивают бывшие партизаны Рагомед и Левоненко. Мелькнула стройная фигура Кости Русаковича.
Василь легко проскакивает вторую траншею с многочисленными вилообразными ответвлениями. Траншеи больше не существует: во многих местах она завалена, разворочена. Повсюду валяются доски, куски дерева, лоскуты жести, скрученные железные прутья, порванное, обгорелое тряпье.
Никого в траншее нет. Трупов, которых было много вчера, не видать. Василь словно разочарован: может, финны схитрили и наши били по пустому месту?
Впереди — лощина, речушка. От чахлого сосняка на другом берегу речушки, который еще вчера проглядывался, остались торчащие пиками несколько деревцев.
Все-таки огрызаются финны. Сильный артналет вынуждает залечь. И снова начинает клевать противоположный берег наша артиллерия. Лебедю с его места хорошо видно, как в лощине, в сосняках, поднимающихся уступами все выше и выше, повставали частые дымы от взрывов.
Василю видно, как, стремительно поднявшись, бегут к речушке Мелешка и Семененко. Смелый Мелешка. Всегда впереди. Снова заработал его «Дегтярев».
Вдруг по тому месту, откуда доносятся еле слышные здесь очереди «Дегтярева», бьет наша самоходка. Один снаряд, второй, третий... В вилку, что ли, дурни, берут пулемет? Высоко вздымается конус черной болотной земли. Лебедь закрывает глаза. Петро Герасимович вчера бежал со страху как шальной. Погиб по-глупому. Мелешка ничего не боится. Всегда рвется вперед. Неужто и он погиб?..
Когда через несколько минут обстрел заканчивается, Василь бежит к речушке. Маленькая, чернявая, с потным лицом девчонка-санинструктор тянет на плащ-палатке Мелешку. Голова, лицо у Мелешки забинтованы, только темная ямка рта видна. Сквозь бинт густо-красными пятнами проступает кровь.
— Второго номера насмерть, — говорит вспотевшая чернявенькая девчонка-санинструктор.
Семененко лежит скрючившись, подобрав под себя ноги. Осколки угодили ему в грудь и в живот. Лицо белое, ни кровинки. Лебедь ищет документы в нагрудном карманчике гимнастерки. Но в гимнастерке нет карманов. Снова забыл он про это. Вчера забирал документы Петра Герасимовича и тоже искал их в гимнастерке. Рука у Василя в крови. Наконец он находит солдатскую книжку Семененко в кармане шинели. Три рубля лежали в книжечке, треугольник неотправленного письма.
Лебедь прячет документы Семененко к себе в сумку. Со вчерашнего дня в сумке солдатская книжка Петра Герасимовича. Теперь будет две книжки.
Вода в речушке светлая, прозрачная. Журчит меж больших и малых камней, которые сплошь застилают ее русло. Василь отмывает в речушке руки от крови. Бойцы, прыгая с камня на камень, перебираются на другой берег.
Есть и мостки через речушку — в двух или трех местах в пределах видимости. Мостки обыкновенные, деревянные, как на родине у Василя.
Вражеская оборона взломана. Сопротивления никакого. Бойцы идут по дороге, которая, петляя, извиваясь, подымается выше и выше. Земля серая, прибитая дождем. По обе стороны дороги сосны. Такие же, как дома. У многих из них стволы расщеплены, в лесу много воронок. Это результаты обстрела. Но чем дальше, тем следы обстрела заметны меньше.
Василь наблюдал в последние дни за вражеской стороной издали. Уступами поднимаются сосны на горе. По земле, усеянной большими и малыми камнями, поросшей соснами, несколько часов назад ступали вражеские солдаты. Теперь идет он, Василь. Где-то в глубине его существа таится радость: остался жив. А могло убить, как Петра Герасимовича, Семененко.
В стороне от дороги в кюветах — противогазы. Без сумок. Маски, гофрированные трубки, жестяные коробки. Чем дальше, тем больше противогазов. Новеньких, ненадеванных. Изредка попадаются саперные лопатки. Бросают солдаты то, что тяжело нести.
Лебедя догоняет Костя Титок.
— Сурки и тушканчики попрятались в норы, — говорит он. — Мы наступаем. По горной, малодоступной местности. Имеем трофеи...
Вслед за Титком вышагивают Адам Калиновский, Костя Русакович, таджик Рахим, еще двое бойцов. Не хватает Рагомеда и Левоненко, а так было бы отделение в полном сегодняшнем составе. Все возбуждены. Чувствуют себя победителями.
— Сурки и тушканчики после войны будут искать себя в списках награжденных — скалится Костя.
Сегодня мишень для нападок — Костин приятель Миша Цукар, прозванный им Сурком. Миша, цыгановатый высокий хлопец, когда призывали в армию, выкрутился, устроившись на работу в военизированную организацию, которая охраняет армейские линии связи. В той же организации и Николай Цукар. Его брат.
Это, скорей всего, дело рук родителей Мишки и Николая Цукаров. Они хитрые и жадные. Сумели сунуть кому-то взятку.
— Династия Сурков записалась в баптисты, — продолжает Костя. — Не принимает войны.
Противогазные сумки у бойцов чем-то сильно набиты.
— Что у вас? — спрашивает Лебедь.
Костя Титок протягивает ему широкую, как лист бумаги, галету:
— На, попробуй. На склад нарвались.
Вчера такой галетой угощал Василя Богдан Мелешка, которого сегодня ранило.
Сумки у солдат аж распирает от галет. Ясно теперь, почему выброшены противогазы.
IV
Роты идут почти не походным порядком. Ярко светит солнце — словно благословляет этот поход. Даже жарко становится. Дорога, извиваясь, идет к высокому холму, петляя у его подошвы как змея. Сквозь редкий сосняк на повороте дороги Василь видит голову колонны. Даже подвода прибилась к бойцам. Некоторые побросали на нее свои вещевые мешки.
Вдруг оглушительный треск. На ходу, со стороны невидимой отсюда высоты, падают мины. Их много, фонтаны бурой супеси вздымаются справа, слева, впереди. Дорогу, сосняк мгновенно затягивает едким дымом.
Василь бросается вперед. От мин только так можно спастись. Полоска леса в этом месте узкая, впереди, однако, пространство безлесное, густо усеянное большими и малыми камнями.
— За мной! — перекашивая рот, кричит Василь. — Вперед!.. За мной!..
В это мгновение ему кажется, что он плохо действует как командир отделения. Валуны — белые, серые, темные, Кажется, что пасется большое стадо свиней. Бойцы бегут кто куда. Никто никого не слушает.
Улегшись за камнем, Василь успокаивается. Мины рвутся и тут, лопаются с оглушительным треском. Но хоть спрятаться есть где.
До его слуха вдруг доносится брань:
— Вылазь... твою мать! Посечет, как баранов!..
Высунув голову из-за камня, Василь видит командира роты Чубукова. Лицо у него темное, даже черное, рот искривлен от крика. Держа в вытянутой руке автомат, он машет им, как бы призывая бежать за собой.
Василь выбирается из-за валуна. Пробежав несколько метров, бросается под такой же. Пронзительно, страшно кричит раненый конь. Верно, тот, что был запряжен в подводу.
Еще одна перебежка. Осколки мин бьют по валунам, сдирая, подпаливая чахлый, желтоватый мох, высекая огненные дуги нскр и жгучих каменных брызг. Струйка таких брызг стреканула Василя по щеке, и он сразу отер с нее кровь. Хорошо, что не в глаз.
Огонь, камень, железо. Вот как тут приходится воевать. Рано радовались, что прорвали оборону.
Проходит несколько минут. По седловине холма, где засели минометчики врага, начинает бить наша артиллерия. Снаряды с ощутимым шелестом пролетают над пехотой, которая словно опоясала холм. До седловины еще два-три поворота дороги, окутанной теперь дымом.
Седловина — крепкий орех. Так просто не раскусишь. Наступает вечер, затем ночь. Она непривычна для хлопцев из Белоруссии, большинство которых, кроме Речицы, Гомеля, Мозыря (ездили туда раз или два за всю жизнь), никаких других городов и мест не видели. Немного темнеет, сереет небо, средь сосен опускается легкий сумрак. Трудно отличить вечер от такой же светлой ночи. По сравнению с суровым краем, где они оказались, родная Беларусь кажется благословенным югом.
Время белых ночей. Какая-то непонятная грусть от них, беспокойство. Свет неуверенный, колеблющийся, и, может, от этого на душе неясная тревога.
Они учились в школе, знают, что на Севере есть полярная ночь, которая тянется месяцев восемь, если не больше, и полярный день, когда солнце почти не заходит. Им как раз довелось воевать в бесконечный северный день. Лучше бы была ночь. Потому что вот гудит в сероватом небе один самолет, второй, третий. Они знают этот настырный, прерывистый звук. Так гудят немецкие самолеты. Немцы бомбили станцию, местечко в сорок первом году, пока не захватили; в сорок третьем, сдавши, снова бомбили.
Свищут бомбы. Визжат пронзительно, дико. Лебедь, сидя под камнем-валуном, втягивает голову в плечи. Нельзя привыкнуть к визгу бомб. Как ни тренируй волю. Слышатся взрывы. Они сзади. Боятся немцы бомбить передовую. Чтоб не попасть в своих союзников финнов.
Бомбежка без конца. Два-три самолета гудят, крутятся, сбрасывают бомбы. За ними — новое звено. Нервы хотят, что ли, вымотать?..
Одна радостная новость среди треска и грома: кухня на месте. Рагомед и Левоненко приносят термос мяса, три буханки хлеба. На семь человек — это роскошь. Ешь, хоть лопни.
Обед, ужин — награда за тяжкий день. Кухня да еще письмо из дому — главная радость на войне.
— Откуда так много мяса? — слышится голос. — Норму увеличили?
— И-го-го! Не видел, сколько их валяется? До отвалу будем есть конину...
У Кости Титка вдруг зеленеет лицо. Прикрыв ладонями рот, кидается за можжевеловый куст. Долго из-за куста не выходит: его рвет.
Начинает накрапывать дождь. Василь радуется. Навряд ли появятся в дождь самолеты.
