ГЛАВА ПЯТАЯ
I
Передислокация полка из пригородной ленинградской деревни на передовую производится за одну ночь. Вечером роты, батальоны отправляются на ближайшую станцию, грузятся в вагоны и, обогнув Ленинград, туманным утром высаживаются в лесу.
Слухи подтвердились — Карельский перешеек...
Передовая, куда в первый же день отправляется взвод пешей разведки, поражает тишиной. Ни взрывов мин, ни автоматного, пулеметного треска. Из траншеи, оплетенной по стенкам лозовыми фашинами, видно обычное болото. Средь поросших молодой травой кочек разбросаны редкие чахлые сосенки. На ничейной полосе — она тут метров двести в ширину — торчат голые, обрубленные осколками хлысты. Еще дальше — сплошные пни. Там и тут песчаные островки. На них сосны, высокие, с раскидистыми кронами. Как дома, в Белоруссии.
Средь кочек, извиваясь как змейка, протекает ручей или речушка. Зовется Черная речка. Может, та самая, на которой Дантес Пушкина убил на дуэли?
Оборона тут с осени сорок первого. Не потому ли все вокруг приобрело обжитой, едва ли не домашний вид? Где еще армии во время такой долгой, с отступлениями, наступлениями войны стояли не двигаясь едва ли не три года?
Обороняет Ленинград со стороны Карельского перешейка 23-я армия. Про нее ходит шутка: «Не воюют три армии — шведская, турецкая и 23-я советская». Шутки шутками, а 23-ю враг с места сдвинуть не смог. Не удалось захватить белофиннам Ленинград и Урал, чтобы создать великую, еще неслыханную и невиданную Суоми.
Землянка, где размещается взвод пешей разведки полка, который держит оборону, поражает как размерами, так и уютностью. Нары — деревянные, стены обклеены газетами, над головой надежное, в четыре наката, перекрытие. Даже электричество в блиндаже проведено. Окопы, траншеи, ходы — все выкопано в полный профиль, их стенки оплетены лозовыми прутьями. Видать, завидуя обжитости, основательности обороны, острые языки, которые никогда не завяжешь, теперь плетут другое. Говорят, что здешние воины потихоньку торговали с противником. Переползут на «нейтралку», положат на пенек каравай хлеба, а на другой день на том же месте забирают пачку табаку. Правда или неправда? Скорее, неправда.
Подобные шутки, разговоры, может, и в самом деле возникают оттого, что в вихревой, изменчивой войне, пламя которой полыхает вот уже скоро три года, армии отступали, попадали в окружение, «котлы», снова наступали, отмеривая и в восточном и в западном направлениях многие сотни километров. 23-я стояла на месте и знала одну войну — позиционную. Чтобы хоть как-то занять руки, мастерили бойцы особые, из дюралюминия гребенки, расчески, черенки для ножей, вырезали из корней дерева игрушки. В мирные дни такие красивые, чудесные игрушки пошли бы нарасхват.
Но изголодавшемуся, наполовину вымершему Ленинграду было не до игрушек. Так и осталась незамеченной, неоцененной одна из удивительных страниц солдатского творчества.
Сергей мало знает о финнах, о Финляндии. Только то, что написано в учебниках истории и географии. На Карельском перешейке еще в далекие, седые времена повелевал Великий Новгород. Перешеек захватывали шведы, он был форпостом для нападения на Русь. Пока наконец шведов окончательно не разбили под Полтавой. Финны — небольшой народ, численностью около четырех миллионов, до войны их было немногим больше, чем жителей в Ленинграде. Финское государство возникло благодаря Октябрьской революции. И вот на Ленинград, колыбель этой революции, они замахнулись.
Начинаются белые ночи. На часах десять вечера, а светло. Темнеет неторопливо, постепенно. Даже ночью, на фоне светлого полночного неба, четко видны похожие на кресты вершины елей.
На ночь разведчики размещаются в чужом блиндаже. Места хватает: половина людей из обоих взводов на передовой — ведут наблюдение за вражеской стороной.
Сергей никак не может заснуть. Ворочается на жестких нарах. С затаенной тревогой, страхом ждет он встречи с передовой. В сущности, он ее видел: после того как местечко освободили, немцы медленно, с боями отступали с территории района. Цеплялись за каждую деревню. Уцелевших деревень осталось немного. Руины, пепелища. Передовая пролегала по лесам, болотистой местности, где летом размещались партизанские шалаши. Сплошной передовой не было. Партизаны переходили ее как хотели. Накануне зимы немцы понастроили дзотов, понакопали траншей, окопов.
На передовую Сергей отправляется назавтра. Весь день его знобило. Цвикнет пуля — и он приседает. Но старался не выдать себя, не показать, что боится. Бывал же он под бомбами и под пулями. Повидал кое-что.
Траншеи глубокие, хотя местами осыпались, обвалились. Финские траншеи метрах в двухстах или больше — на той стороне лощины, по которой петляет маленькая, едва приметная речушка. Может быть, та самая, которая на этой стороне называется Черной речкой.
Болотистая лощина поросла чахлой сосной, вконец посеченной снарядами и минами. Некоторые деревья голые, словно пики.
Тут и там среди редколесья небольшими купами прокидываются высокие тонкие сосны. Они, словно дозорные, уступами поднимаются за лощиной. Пригорок за ложбиной весь порос лесом.
Второй день Сергей на передовой. Ни на минуту не забывает, где находится. Нервы натянуты. Всем существом, самой кожей чувствует опасность. Однако себя нужно сдерживать. Все боятся. Только научились собой владеть.
Разведка в такой, как тут, устоявшейся обороне сводится к наблюдению. Утро теплое, туманное. Видимость — ниже нормы. Припав к окуляру стереотрубы, Сергей старается что-нибудь разглядеть на вражеской стороне. Сидит на корточках, положив на землю траншеи испещренную синими значками карту. На ней нанесены пулеметные гнезда, минометные и артиллерийские батареи и дзоты. Ничего этого, даже с помощью стереотрубы, Сергей не видит. В прогалине, где сосняк расступается, видна дорожная насыпь. Там никакого движения.
По разостланной карте бегает жучок. Формой, окраской он походит на значок, которым отмечают на карте артиллерийскую батарею. Перебегает то на нашу, то на финскую сторону.
Возле Сергея останавливается седой, с худым, тонким лицом старшина. Со вчерашнего дня, пригнувшись, придерживая руками туго набитую полевую сумку, неслышно ходит он по траншее.
— Фамилия? — примостившись около Сергея, спрашивает старшина.
— Зачем вам?
— Я писарь строевой части. Выдам тебе знак.
— Какой знак?
— Такой, по которому тебя узнают даже без документов. Ты ж не у тещи в гостях — на войне...
Старшина достает из полевой сумки алюминиевый кружочек. На нем шестизначная или даже семизначная цифра.
Надень на шнурок и носи на груди, — говорит старшина. Положив себе на колени толстый журнал учета рядового и сержантского состава, ставит против фамилии Сергея отметку. — Иначе потеряешь. Знаешь сам, что будет в таком случае. Могила неизвестного солдата...
Сергей кладет кружочек в нагрудный карман. Он равнодушен к тому, опознают или не опознают его после смерти.
— Вы в строевой части? — спрашивает Сергей у старшины.
— Хочешь на мое место?
— Был на таком месте.
Взгляд старшины добреет.
— Я добровольцем пошел на войну, — сообщает Сергею. — Мобилизации не подлежал — стукнуло пятьдесят. В первую германскую и в гражданскую служил в кавалерии. Коли бог будет милостив, три войны одолею. При четырех ранениях и двух контузиях...
Старшина вскочил, пригнувшись, бросился дальше.
На наблюдательном пункте разведчики сменяют друг друга через каждые два часа. Пройдя неисчислимое множество переходов, поворотов, возвращаются в землянку. Сергей дрожит на всем пути. Боится не только пуль, осколков, но и того, что другие заметят его страх...
В землянку к разведчикам время от времени забегает франтоватый капитан с двумя орденами Красной Звезды на кителе. Это офицер разведки того полка, который держит оборону.
Во время артналета произошел смешной случай. Несколько снарядов, один за другим, с оглушительным треском разрываются поблизости от землянки разведчиков. Ходуном ходят стены, бревна четырехнакатного перекрытия, с потолка густыми космами сыплется песок. Электрическая лампочка по-прежнему висит под потолком, слегка покачиваясь. В момент особенно близкого к землянке взрыва кто-то из новичков вскакивает на чурбачок, который заменяет стул, и начинает упорно дуть на лампочку. Через минуту, опомнившись, устыдившись, выбегает из землянки.
Ночью на нашей стороне оживленное движение. Прибывают все новые батальоны, полки. Огромное сосредоточение техники. Артиллерия едва ли не на каждом метре. Орудиями забита вся прилегающая к передовой окрестность.
В лощине, по которой протекает ручей, стоят прикрытые, замаскированные березками танки, самоходки. Новую технику усиленно маскируют. Целый лес молодых березок танкисты вырубили, чтобы прикрыть машины.
Но прячь не прячь — лязганье гусениц ночью слышно. Враг нервничает — пускает ракеты, делает короткие артналеты.
Как награда за тревожные, напряженные дни — первые на новом месте письма из дому. Сергею даже два — от отца и от Олимпиады. От отца особенных новостей нет: работает на железной дороге, туда пошел и младший брат, которому только что исполнилось шестнадцать. Станцию, как и в начале войны, бомбят немцы.
Одно сообщение Олимпиады Сергея взволновало: девятиклассники, оказывается, ходят в школу, в прежний девятый класс. Чтобы вспомнить, повторить материал. С осени пойдут в десятый. Вот, значит, как! В десятом классе будут одни девчата — хлопцы на фронте. Половина их тут, на Карельском перешейке. Правда, Миша Цукар в местечке. Один на всех девчат.
От Гали писем нет. Полгода Сергей в армии и еще не получил от нее ни одной весточки. Увлеклась лейтенантами Галя, ей не до Сергея. Да и кроме лейтенантов, видно, есть охотники.
Сергей с чувством собственного превосходства думает о тех, кто остался в местечке. Из партизанской бригады таких оставили человек сорок: в милиции, на железной дороге, в других местах. Поднимать народное хозяйство остались и кое-кто из молодых и здоровых...
II
Белые ночи...
Лес покрылся первой, необычайно яркой, пышной зеленью. После долгой, затяжной зимы и холодной весны словно вырвались на волю затаенные животворные соки земли. Не только сосна и ель растут на Карельском перешейке, но и все, что растет в родном Полесье: береза, осина, ольха, дуб. Трава и цветы такие же, птахи щебечут так же. На полянах буйствует разнотравье. Но все меньше остается свободных полян. Белые, желтые, синие цветы безжалостно вытаптываются гусеницами танков и самоходок. Техникой прилегающая к передовой окрестность аж кишит. Полковая артиллерия вообще выводится на открытые позиции.
Разведчикам, в том числе Сергею, выдают небольшие прямоугольные (чтобы можно было держать в кармане) книжечки — русско-финские разговорники. Странная финская речь. Ничего общего ни с русской, ни с немецкой. «Россия» — по-фински «Венеяла». Не потому ли, что славяне в далеком прошлом назывались «венедами»?
В двенадцатом часу ночи Сергей с Грибиным пробираются на наблюдательный пункт, чтобы сменить Мерзлякова и Ладурова. Чуть-чуть стемнело. Даже звезды блестят меж хвойных вершин. На вражеской стороне тихо. На нашей, наоборот, шорохи, скрипы, мелькание темных теней. Есть строгий приказ: подготовку к наступлению маскировать. Но как замаскируешься? Обстреливаются новые пулеметные, минометные ячейки, артиллерийские позиции.
Неожиданно сильный артналет. Снаряды летят едва слышно, ложатся густо, рвутся с оглушительным треском.
В одном месте прямое попадание в траншею. Слышится пронзительный крик.
Наша артиллерия отвечает. Сергей сидит, привалившись к стенке траншеи, вобрав голову в плечи. Чистейшая случайность, что снаряд угодил в ту траншею. Мог попасть в эту. Наши и вражеские снаряды пролетают над головой. Дуэль, однако, быстро стихает.
Вернувшись с наблюдательного пункта, Сергей успевает раздеться, помыться. За землянкой, меж кустиков, костерок развел, чтоб подогреть суп, принесенный ночью. Утро теплое, всходит солнце...
Резанули воздух пулеметные очереди. Словно кто-то невидимый железных бобов на железные крыши сыпанул. Пулеметный треск наконец сливается в одну пронзительную ноту.
Через несколько минут залп оглушительной силы просто швыряет Сергея на землю. Воздушная волна гасит костерок. Открыли огонь одновременно несколько десятков орудий.
Гул с каждым мгновением нарастает. В дело вступают новые орудия, и не только тут, вблизи передовой, но и дальше, там, где находится корпусная и дальнобойная артиллерия. Словно конец света наступает: отчетливо вздрагивает, колеблется под ногами земля.
Уши болят. Нужно держать рот открытым, иначе не выдержат, лопнут барабанные перепонки. Кажется, конца не будет безумной молотьбе. Диск солнца — оно поднялось довольно высоко — проглядывает как сквозь темные облака, что наплывают на небо с земли.
Весь передний край в дыму. Чем дальше, тем канонада все сильней. Гул сплошной, отдельных взрывов уже не различить. Все слилось в одну могучую, неукротимую, грохочущую волну.
Канонада продолжается. Взрывы как бы отдаляются, переносятся в глубину вражеской обороны. Дикая радость овладела Сергеем. Пришел и на нашу улицу праздник!.. Шюцкоровцы вместе с немцами хотели задушить, уничтожить Ленинград. Не обращая внимания на многие тысячи людей, умиравших от голода и холода. Вот вам за это!.. Такой огонь, может, был под Сталинградом, под Курском. Теперь тут, на Карельском перешейке.
Сергей помнит, как началась первая война с белофиннами. Он ходил тогда в седьмой класс, понемногу начинал интересоваться происходившими в мире событиями. Обида брала тогда, что наши так долго топчутся на Карельском перешейке. Может, в тридцать девятом году наши вступали в войну с белофиннами с представлениями времен гражданской войны?
В обед старшина Кисляков приносит полкотелка спирту. Сам он немного «на взводе».
— В восемнадцать ноль-ноль — разведка боем, — сообщает Кисляков. — Поведет первый батальон. Товарищ Смирнов, — старшина переходит на официальный тон, — проверить наличие автоматных дисков, гранат.
— Будет сделано, товарищ старшина.
Разведчики усердствуют около стола. Длинный, дощатый, на ножках-козлах стол порыжел от дождей, ветров, есть на нем шероховатые шрамы — отметины от осколков, но он еще надежно соответствует своему прямому назначению — держать котелки с не очень разнообразной солдатской пищей. У большинства разведчиков котелки трофейные, немецкие, с крышками: из котелка едят суп, в крышки кашу набирают.
Спирт — «наркомовские» сто граммов — делит Смирнов. Меркой служит алюминиевая кружечка, в которой разводят мыло для бритья. Разведчики берут спирт кто во что: в приспособленные для чаепития консервные банки, в крышки от котелков, некоторые, держа наготове сухарь в качестве закуски, выпивают свою долю тут же, из кружечки.
Сергей тоже пьет из кружечки. Через считанные минуты начинает приятно кружиться голова. Сергей теперь даже с уважением думает о себе. На передовой он немного пообвык. Когда свищут пули, рвутся снаряды, не очень трусит. Не больше других. В первом батальоне хлопцы из его местечка. В бой Сергей пойдет вместе с ними.
— На всех складах спирт женили, — потешается Смирнов. — Ведро воды на ведро спирту...
После грохота снова тихо на передовой. В предвечернее время от сосен ложатся на землю длинные тени. Солнце висит над лесом. Его свет кажется жестким, зловещим.
По траншее, пригибаясь, нескончаемой цепочкой бредут незнакомые бойцы. Сергей вдруг видит Василя Лебедя, бросается к нему. Василь рад, растерянно трясет Сергею руку. Через плечо скатка шинели, на голове каска. Траншея тесная, долго не простоишь. С Костей Титком успевает поздороваться Сергей, с двоюродным братом Адамом, с Богданом Мелешкой.
Сергею показалось, что в цепочке бойцов мелькнуло узкое, болезненное лицо Семененко. Но как Семененко мог попасть в этот полк? Служил ведь он в соседнем, том, где раньше был и Сергей; оттуда его направили в медсанбат.
Сергея потихоньку бьет озноб. Разведка боем — по сути, атака. В окуляры стереотрубы видны одинокие сосны, пни, обомшелые камни-валуны. Дальше сосняки, находящиеся от передовой километра за три-четыре, словно уступами поднимаются по пригорку.
Мирно, тихо на вражеской стороне. Но это только кажется, что на той стороне лощины нет ничего, кроме обычных пней, валунов, дорожной насыпи, по которой никто не ездит, — там пулеметные гнезда, минометные, артиллерийские батареи; они на карте в таком количестве, что даже в глазах рябит.
У Смирнова наручные часы, и он время от времени поглядывает на них. Круглое лицо помкомвзвода сосредоточенно, спокойно, на нем нельзя заметить какой бы то ни было тревоги. Хороший хлопец. Жизнь принимает такой, какая она есть. Трижды ранен: один раз тяжело — и хоть бы слово жалобы на трудную судьбу. В сорок первом, сорок втором, когда Сергей, живя в местечке, вел с друзьями только разговоры о фронте, Смирнов воевал. Под Старой Руссой, Великими Луками, у озера Ильмень. Мерз зимой, лежа в маскхалате на снегу, мок осенью...
Неожиданно Сергей видит снег. Он валит большими хлопьями, застилая пни, плешины желтоватой супеси, словно окутывая белой вуалью дальние сосняки. «Почему в июне снег?» — вспыхивает в сознании. Откуда-то, из тайников памяти, всплывает ответ: потому, что тут Север, холодный край. На Первое мая под Ленинградом тоже шел снег...
Сразу из-под Ленинграда Сергей попадает домой, к себе в район. Он в партизанах. Три бригады, идут на подрыв эшелона. Цветут калужница, курослеп, белые, синие перелески, и вдруг на все это цветение тоже валит снег. Впереди пни: лес около железной дороги немцы вырубили. На уцелевших соснах прибиты вырезанные из фанеры буквы латинского алфавита. Это означает, что подступы к железной дороге пристреляны. Они, партизаны, пойдут на штурм...
Сергей очнулся, когда резанули воздух пулеметные очереди. С вражеской стороны стрекочут два или три пулемета. Может, движение в траншеях заметили.
Несколько мгновений Сергей находится под впечатлением недавнего короткого сна. Почему теперь, летом, снился снег? И почему в минуту опасности он засыпает? Трижды так было. Летом сорок второго года, когда немцы его арестовали, он заснул, как только попал в камеру. Идя в партизаны, выбираясь из местечка, спал под каждым кустом, когда его товарищи хотя бы на минуту останавливались, чтобы оглядеться. Наконец, перед самым освобождением, когда их, трех партизан, едва не застали в деревенской хате немцы и они в поисках спасения ринулись в подпол, в подвал для картошки, он и там тоже заснул.
Мощный взрыв, такой же, как утром, потряс землю. Стреляли пушки, размещенные близко, за спиной. Гул стрельбы, все время усиливающийся, оглушает. Траншеи, окопы застланы дымом.
Наша артиллерия бьет по вражескому переднему краю. Редколесье, пни за лощиной — во вспышках-молниях, в дыму. Наконец, неведомо откуда появившись, проваливаясь в воронках, ямах, к лощине направляются три «тридцатьчетверки». Окрестность огласилась криком «ура», который заглушается гулом стрельбы. Теснясь к танкам, поднялась в атаку пехота.
Первым из траншеи вываливается Смирнов, за ним — Кисляков. В касках они кажутся незнакомыми: бегут, немного пригнувшись, наклонив головы. Сергей, сжимая в руках автомат, старается от них не отставать. Земля под ногами словно пульсирует — вздрагивает от бесконечных взрывов.
Сергей чувствует, как в теле начинает бунтовать кровь. Сердце стучит сильно, часто, лицо горит, все существо словно пронизано электрическим током. Чувство, которое нарождается в душе, близко к увлеченности, неистовству, наивысшей радости: он готов бежать к лощине, за лощину, ему ничего не страшно. Сергеем владеет сильнейшее возбуждение, словно слились в едином порыве дух и тело. Вперед, вперед} Он не слышит стрельбы, взрывов, слышит лишь стук своего сердца, кипение крови...
Они добежали только до середины лощины, как ожил передний край врага. С пронзительным треском и хлопаньем рвутся мины. Ненасытной злобой захлебываются пулеметы. Двое бойцов в шинелях, спины которых мелькали перед Сергеем, исчезли. Где они? Убиты, ранены или просто так попадали? Во рту горечь. Ноги подкашиваются. Но еще бежит Сергей. Кто-то налетает на него сзади, валит на землю. Спереди, сбоку взрываются черные фонтаны земли. Теперь и Сергей видит: враг обороняется отчаянно. Садит по нейтральной полосе так, что головы не высунешь. Утром во время артналета, казалось, живого места на той стороне не осталось. Осталось, оказывается.
Рядом, тяжело дыша, лежит Мерзляков. Это он повалил Сергея. Лицо красное, в поту. Прозрачная капля висит на кончике носа.
— Вперед давай! — выдыхает Мерзляков искривленным, пересохшим ртом. — От мин нужно вперед...
Они ползут на животе, прижимаясь к земле. Мины лопаются с оглушительным треском. Один танк горит. Из-под башни вырываются черные пасмы дыма. Словно солому жгут.
Огненно-радостное возбуждение, владевшее Сергеем минуту назад, переходит в страх. Он чувствует себя слабым, беспомощным, и страх от этого еще больше усиливается.
Над головой скрещиваются пулеметные трассы. Мины, летящие с нестерпимым пронзительным воем, взрывают землю впереди, сбоку, позади. При каждом взрыве Сергей сжимается в комок.
Наконец они выбираются из-под минного обстрела. Натыкаются на солдата, который лежит неподвижно, вытянув руки вперед. Как упал на бегу, так и лежит. На спине, на новой еще гимнастерке, — кровавое пятно. Вообще он весь подплыл кровью. Убит. Всюду воронки, воронки. Свежие, еще пахнущие сладковатым толовым дымом, и прошлогодние, позапрошлогодние, что позарастали жесткой болотной травой.
Перед ними валун. Громадный, обомшелый, он как спасение. К нему уже жмутся трое бойцов. Валун как бы на взгорке, и отсюда хорошо видны дымки разрывов. Они напоминают пузыри на воде во время редкого, с крупными, тяжелыми каплями дождя. Видно, как сноровисто ползет девчина — без каски, в пилотке, санитарная сумка сдвинута на спину. Задержалась у неподвижно распластанного тела солдата с вытянутыми вперед руками. Став на колени, перевернула убитого лицом вверх. Припала ухом к груди, поползла дальше. Мертвых будут забирать ночью.
Начинает накрапывать дождь. Темнеет. По времени вечер наступил давно, но сумрак опускается на землю в половине ночи.
Осколки свищут в воздухе, стучат о камень, высекая искры, отскакивают. Сергей головы поднять не может. Участвовал в атаке, а ни одного патрона не выпустил. Куда стрелять? Бой такой, что человека разрывает на куски, а кто убивает, неизвестно. Тот, кто стреляет, тоже не знает о жертвах.
Медленно, мучительно тянутся минуты. Верх берет наша артиллерия, и постепенно вражеский огонь слабеет. Сергей становится на колени, оглядывается. Над головой с шелестом проносятся снаряды. Их посылает дальнобойная артиллерия. Даже в непрекращающемся гуле можно различить похожие на глубокие вздохи выстрелы тяжелых орудий.
В низкое, еще светлое небо взвивается несколько ракет. Слышна команда к отходу. Сергей и Мерзляков ползут назад, к траншеям. В лощине земля черная, болотная, в воронках — вывернуты корни деревьев. Двое бойцов тянут на плащ-палатке раненого. Одна нога у него в ботинке, другая — босая, окровавленная, штанина разрезана.
Сумерки. Словно колеблющаяся серая сеточка висит. Пробираясь назад, к траншее, Сергей от Мерзлякова незаметно для себя отбился. Долго блуждал среди незнакомых бойцов, переходя из одного колена траншеи в другое.
Наконец нашел взвод. Разведчики сидят одетые в маскхалаты, натянув капюшоны. Молчат. Двое новичков не вернулись — ранило или, может, убило. Наступления еще не было, а потери уже есть. Наступление завтра.
