Поезд тронулся, в соседнем купе вспыхнул свет. В моем был полумрак, однако купе не оставалось свободным — любители темноты нашлись. Напротив сели молодые, в расстегнутых рубашках парни, поставив на столик портативный магнитофон. У противоположного окна устроились две студентки. Чтобы занять средние полки, они заранее положили на них свои чемоданы. Одна из студенток, насколько я успел рассмотреть, довольно миловидная.

Я никогда не любил современной заграничной музыки, но теперь, когда парни стали проигрывать ленту магнитофона, стал внимательно прислушиваться. Слов не понимал, но голоса певцов, как и сами мелодии, привлекали задушевностью и неподдельной тоской. Люди утратили что-то дорогое, заветное, а теперь страдают от этого. Песни были разные, разные исполнители, но настроение одно. О безвозвратно утраченном.

Мне нравятся мелодии, и я думаю о том, что стоит купить магнитофон, записать музыку и вечерами прокручивать ленту.

Смотрю в окно. Когда ехал в Микацевичи, смотрел на западную сторону, теперь — на восточную. Вид совершенно другой. В промежутках между сосняками мелькают яркие огни. Иногда они отсвечивают высоко в небо и видны издалека. В таких местах стоят буровые вышки, а вокруг палатки и вагончики буровиков. С того времени, когда под Речицей нашли нефть, все полесское Приднепровье ожило. Нефть ищут во многих местах, поэтому прямо в лесу вырастают временные поселки. Когда едешь ночью, то кажется, что весь этот край густо заселен.

Парни вышли на первой остановке. Скорее всего, они с буровой, что в Дубровке. Студентки залезли на полки.

Знакомиться с ними поздно. Та, что казалась красивее, легла как раз на полку надо мной. Я встаю, выхожу курить, а затем снова возвращаюсь на свое место. Чтобы лучше рассмотреть лицо студентки, подолгу стою у окна. Моя голова на уровне средней полкb, и даже в полумраке я хорошо вижу это лицо. Оно спокойно и безмятежно. Накрывшись легким пальтишком, студентка спит, у нее, видно, нет особых хлопот и забот. Так я доехал до Маховца.

У меня в запасе два дня, но я приступаю к работе. Дождь, начавшись вчера, все еще моросит, поэтому я надеваю резиновый плащ и отправляюсь в лес.

Здание лесничества новое, просторное, стоит в красивом месте — там, где липовая аллея, посаженная когда-то местным помещиком, переходит в сплошной лес. Кроме конторы, в этом здании квартира помощника лесничего и моя. Свою я уступил бухгалтеру Савчуку и занимаю одну комнатку. Столуюсь у Савчука. Он был здесь лесничим, но ушел на пенсию, оставшись в должности бухгалтера.

Савчук уже стучит на счетах. Молча пододвигает мне стопку бумаг. За время отпуска я даже по циркулярам затосковал. Внимательно их перечитываю, откладываю в особую папку две бумажки, требующие принятия срочных мер. В одной сообщается, что с будущего года увеличивается план цеха ширпотреба, а в другой — напоминание о деле лесника Гаркуши. Еще летом приезжала комиссия, она подтвердила, что Гаркуша самоуправничает, продает дрова. Дело запутанное, и я не спешил увольнять лесника с работы.

В полдень сажусь на мотоцикл. Дорогу хорошо прибило дождем. Она наезженная и широкая. Еду осматривать лесопосадки.

На маховецком поле густо поднялся лес. Его сажал еще Савчук. Принял по акту от колхоза гектаров сто песчаной неудобицы, где даже люпин не рос, и засадил березой и сосной. Сосенки еще невысокие, но уже набрались сbл. После дождя они отливают синевой. А березы высоко поднялись. Между деревьев пробивается молодой вереск. Прошлым летом маховецкие женщины чуть не надорвались, таская отсюда грибы.

Видно, настало время произвести здесь расчистку и просветление. Лес у дороги, по нему судит каждый о порядках в лесничестве. А бесхозяйственности еще много. Не успеваем делать самое необходимое.

На расчистку, просветление нанимаем школьников. Звено лесокультурников еле держится. Расценки низкие, девушки ходят на работу только потому, что выделяем сенокосы и немного земли под картошку. В совхозе можно заработать вдвое больше, чем у нас.

Миновав деревню Сиволобы, я мчусь по шоссе. Вот как раз то место, где прошлым летом мы встретились со Стасей. Воспоминание больно кольнуло. Стася, видимо, не понимает даже, как меня обидела, столкнув со своим Виктором. Лучше бы не приглашала...

Я сворачиваю с шоссе и еду по песчаной дороге. Свежего следа нет. Леспромхоз теперь ничего не вывозит.

По обе стороны дороги — бор. Участок леса, которым еще можно гордиться, ибо мало уже осталось таких боров. Мощные, стройные сосны с густыми вершинами, сплетающимися между собой в самом поднебесье. Бор этот как храм. Во всякую погоду, в каждую пору года в нем торжественно и славно. Особенно люблю я бор летом, когда остро пахнет смолой, иглицей, а в синем небе плывут белые облака. Можно лечь на сухой вереск, подложить руки под голову и молчать, слушая тишину.

Я побывал во многих городах у нас и за границей, ходил по картинным галереям. Но нигде не охватывало меня такое праздничное настроение, как в этом бору. Человек, наверное, не поднялся еще над красотой, которую создала природа.

Проскочив деревянный разъезженный мостик, под бревнами которого булькает болотная речушка, миновав несколько кварталов чернолесья, молодых сосняков, я наконец заглушил мотор. Нынешней весной мы разместили лесокультуры на сплошных вырубках. Двадцать гектаров сосны вот здесь, на этой мрачной, темной поляне, напоминающей пожарище. Слева от поляны круто поднимается стена сосняка, массив которого по живому пересечен пополам. Обычно лес начинается более низкими, реже растущими деревьями, а здесь сразу будто подведенная под линейку отвесная стена, потому что здесь участок сплошной вырубки. Одни пни на поляне. И еще борозды.

Сосенки в бороздах едва заметны. Местами нижние иглы саженцев пожелтели — деревца все еще болеют. Летом жарило как никогда. Но в целом состояние удовлетворительное. Теперь, после дождя, саженцы оживут.

Дождь потихоньку моросит. Я сажусь на мотоцикл и еду дальше. Возле деревушки Озерины был пожар. Его потушили, но гектаров десять леса опустошено. Обгоревшие сосны стоят как черные свечи. Их нужно пустить на дрова, а площадь раскорчевать. Но в этом году руки не дойдут.

С пригорка как на ладони видны Озерины. Строгости в застройке нет — хатки как стадо гусей на лугу. Да и сами по себе они глаз не радуют — маленькие, с подслеповатыми окошками. Немцы, мстя партизанам, сожгли деревушку дотла. Отстраивались на скорую руку, и это наследие лихолетья дает о себе знать. Я всегда с тяжелой душой проезжаю Озерины. Нужно строить новые хаты, а лесу — в обрез. По законам лесного хозяйства мы должны рубить столько, сколько получаем прироста древесины в год. Но уже многие годы ее вырубается в два, а то и в три раза больше прироста.

Когда я показываюсь в какой-нибудь деревне, меня спрашивают о лесе и о сене. У районного работника тоже спрашивают об этом и еще о кирпиче.

На площади лесничества три сожженные деревни, и в одной из них — Табунах — неплохо пошло строительство из кирпича. Но хороший пример слабо распространяется, ибо достать кирпич так же трудно, как и дерево.

Возле Долгого Брода встречаю своего помощника Будая. Сидит в кабине с трактористом, трелюет через болотце осину. Из осиновых бревен мы делаем дранку.

— Не хотел тебя будить, — смеется Будай. — Ты же в отпуске. Зачем отнимаешь мой хлеб?

Тракторист управляется один. Мы закуриваем, говорим о хозяйственных делах. С Будаем мы ладим. Он спокойный, рассудительный, сделает все, что прикажешь. К жизни относится немного насмешливо, но горячо интересуется всем, что творится за пределами лесничества.

Рассказываю, что требуют снять Гаркушу.

Будай не любит действовать не подумав. Гаркуша — лесник не очень хороший, но ведь не так скоро найдешь замену.

Гаркуша Гаркушей, а директор к тебе придирается, — говорит Будай. — Что вы там, в институте, не поделили?

Я молчу. С директором лесхоза Пикуликом мы действительно вместе учились. Но я его знаю мало. Он кончал, а я только поступил. В институте он ничем особенным не выделялся. Студент как студент. Назначили его в лесхоз тогда, когда я уже работал лесничим.

Будай говорит правду — директор имеет на меня зуб. В прошлом году лишил премии за то, что недотянули заготовку сосновой ветки. Но мы перекрыли план по ширпотребу, и даже намного. Другие лесничества не вытянули половины нашего, но премию получили.

Будай посмеивается:

— Не умеешь шею гнуть. Начальство любит покорных.

Тракторист заглушил трактор, подошел к нам. Зовут его Всеволодом. Парень хороший, работящий, но непоседливый. За последние пять лет три раза увольнялся из лесничества, но возвращался. Был в Карелии, на Колыме и в Казахстане. Нигде не понравилось.

— Перекусим, лесничий, — говорит Всеволод, скаля белые, как чеснок, зубы. — Мы с вами холостяки, а Митрофану Ивановичу жена пончиков напекла. Отведаем...

Я чувствую, что голоден. Фактически не завтракал, выпил стакан чаю. Будай разворачивает свертки. Жена его, Алина, душевно заботится о муже и наложила в сумку бутербродов, ветчины, помидоров, яблок, соленых огурцов. В маленьком термосе — горячий кофе. Даже про салфетку, чтобы разостлать на земле, жена помощника лесничего не забыла. В спичечной коробке — соль. Такие вот неожиданные завтраки, обеды в компании с подчиненными или даже с малознакомыми людьми случаются довольно часто.

Чем хороша работа лесников, так это такой вот возможностью полежать на чистом воздухе, на лоне природы. Не нужны никакие курорты. Место мы не выбирали, день хмурый, мглистый, но все равно приятно смотреть на синеватую гряду далеких сосняков, на вершины осин, на которых уже много желто-красной листвы. В кустах тинькают синицы. Скоро осень.

Мне кажется, в характере мужчин на всю жизнь остается что-то детское. Как дети, любят собираться, хвастаться друг перед другом, подтрунивать.

— Увольняться не будешь? — спрашивает Будай Всеволода.

Тот уже перекусил, лег, подстелив ватник, на спину и смотрит в небо.

— Не знаю. Еще не соскучился.

— А как соскучишься?

— Уволюсь.

— Чего ты ищешь в Карелии, на Колыме? Не могу таких, как ты, летунов понять. Носитесь, шатаетесь по белу свету. Ради чего?

.. У Всеволода смуглое, обветренное лицо, немного жесткие серые глаза. Жует былинку. Почему он носится по свету? Потому что на одном месте скучно. Пока молодой, можно пошататься. Увидишь новые места, людей. Хотя, в общем, везде одинаково. Везде люди стремятся к оседлости. Особенно женщины. Познакомишься с какой-нибудь, а она на другой день намекает о загсе, о квартире...

Будай жадно слушает. Я знаю, что сам он никогда не осмелится сорваться с насиженного места. Разве только переведут в соседнее лесничество. Живет со своей Алиной, все у него исправно, во всем порядок. Тем не менее ветры странствий увлекают и его.

Будай поджидает леспромхозовскую машину. Он хочет переправить вытрелеванный лес в Маховец. Я завожу «Иж». Ношусь до вечера, встречаюсь с лесниками, с техниками. Все должны знать, что лесничий приступил к исполнению обязанностей.