III
День не такой жаркий, как вчера. Небо светло-синее, глубокое, с редкими белыми облачками.
Лесничий Гончарик, у которого я ночевал, тоже в отпуске. Но в отличие от меня он не потратил зря свободный месяц. К своему хорошему, четырехкомнатному дому пристроил веранду, застеклил ее сверху донизу и даже сделал цветные витражи. На этой веранде мы сидим и завтракаем.
Гончарику больше пятидесяти. Сын его — в армии, дочь — в Минске, на химфаке университета. Она теперь дома, на каникулах, чернявая, тоненькая, удивительно похожая на мать. Проходя мимо меня, она опускает глаза.
Гончарик наливает в кружки холодного домашнего кваса.
— Квартальный план выполняешь?
— Наверное, выполняю. Нужно дощечку подогнать. С транспортом трудно.
Наши лесничества наполовину на хозрасчете. На охрану, упорядочение, посадку леса деньги нам выделяют, на все остальное — ищем добавочных прибылей. Режем бревна, делаем дранку, строим разборные финские домики.
— Как твоя рационализация?
Гончарик спрашивает о дровах. Продажу населению дров я веду по-своему. На территории лесничества десять деревень, и, чтобы выписать метр сухостоя, нужно идти в контору. Я сделал проще: дал лесникам квитанции, разрешив продавать дрова на месте. Выгода очевидная, да и прибыль возросла.
— Нужно осторожно, — говорит Гончарик. — Я кое-где делаю так же. Но не всем можно доверять. Наломают дров.
Довод кажется смешным, и я протестую. Я давно подсчитал, сколько древесины идет на опал и сколько ее фактически выписывается. Хвороста и сушняка в лесу — навалом, лесничество не близко, поэтому не каждый пойдет выписывать хворост. Так разве об этом не знают лесники?
Гончарик соглашается со мной. В конце концов, мы оба знаем, что лесные законы слишком мягкие. В лесу можно раскладывать костры, строить шалаши, вырезать палки, и тому, кто делает это, даже слова не скажешь. То же самое и с дровами, с сеном.
Все думают, что леса много и ему от таких мелочей ничего не сделается. Мы же знаем, что это не так.
Гончарик просит одолжить пятьдесят рублей. Дочь едет в Минск, ей нужно на дорогу, а из кассы он брать не хочет. Я даю ему деньги. Через три дня мой отдых кончается, а за питание я плачу только тридцать рублей.
Затем я иду в Микацевичи. Иду сосняком, который тянется почти до самого поселка. Местечко носит свое название с незапамятных времен. Оно в основном деревянное, но за последние годы поднялось немало двух- и даже трехэтажных каменных домов. В новых зданиях — магазины, кинотеатр, Дом культуры. Наиболее видные трехэтажные здания занимают две средние школы. Они на противоположных концах центральной улицы, придающей Микацевичам городской вид.
Я люблю такие вот местечки, где сельское, тихое начинает сливаться со стремительным темпом современной жизни. По мощенной крупным камнем улице проносятся грузовики, гудит трактор, тянущий нагруженную бочками фуру, из открытых окон районных учреждений доносится треск арифмометров, телефонные разговоры, которые ведут голосистые секретарши.
По дощатому тротуару, прыская от смеха, вышагивают длинноногие девчата в коротких юбочках. Постриженные под бокс парни в пестрых, цветных безрукавках похаживают группами, и в каждой такой группе обязательно есть гитара с длинным ремнем, чтобы можно было повесить инструмент на шею. На площади, а также во многих местах висят репродукторы, гремящие с утра до позднего вечера, так что из любого пункта местечка можно услышать самое новое из всего, что творится на свете.
Многие стены, заборы заклеены афишами: кино в Микацевичах идет одновременно в трех местах: в Доме культуры, в кинотеатре «Буревестник», а также в клубе спиртзавода. Каждый день — танцы, они организуются там же, где и кино, а в летнее время еще и в парке.
Но по соседству с центральной улицей проходит другая. Там скамеечки под вишневой сенью, палисадники с цветами, колодцы, где встречаются и обсуждают последние новости соседки. Что касается окраинных улиц, закоулков, то там порядок как в обычной деревне, и утром хозяйки выгоняют на пастбище коров, во дворах хрюкают свиньи, кудахчут куры.
Перед Домом культуры, где проводится учительская конференция, пестрая толпа. Видно, окончился доклад и объявили перерыв. Там где-то среди учительниц, одетых в свои лучшие платья, Стася. Она пригласила к себе. Такое впервые. Мне почему-то тревожно и радостно.
В глубине души я завидую учителям. Хоть раз в году они собираются на конференцию, их выслушивает районное руководство, и вообще своим трехдневным пребыванием в местечке они как бы заявляют о себе. Лесных работников на конференции никто не созывает. Лес растет сам по себе — думают все. Одни мы знаем, что это не так. Особенно в настоящее время.
Мне нужно кое-куда забежать: в межрайонной мелиоративной конторе договориться о машине, в другом, третьем месте — раздобыть кирпича, гвоздей, напильников, лопат, шпагата, краски, жести. Никто нам этих вещей просто так не дает. Лесничий должен изворачиваться...
Вечером поднялся ветер. Он дул с запада, был влажным и порывистым. На межах, вдоль заборов поникла зеленая еще трава, глухо зашелестели кукурузные стебли в огородах. В воздухе носились клочки бумаги, опавшие листья. В сосняке ветер гулял вверху, расчесывая чубы мохнатым кронам. Сосны запели однообразную песню, предвещавшую конец лета, наступление осени.
Я люблю боровой шум. Можно сесть под сосну, закрыть глаза: тогда кажется, что ты не в лесу, а на море и не ветер гуляет в вершинах,, а качаются, пенятся, догоняют друг друга морские волны.
Море я видел...
Когда я подошел к Стасиному дому, ветер утих, но стал накрапывать дождь. Небо затянули низкие косматые тучи. Было еще рано, но стоял полумрак, и рождалось впечатление, что на дворе поздняя осень.
В Стасиной комнате все по-прежнему. Кое-где отстали от стены и топорщатся пузырем старые обои. В уголке возле перегородки стоит диван с продырявленными боками. Верхняя полочка этажерки плотно заставлена номерами «Иностранной литературы». Стася принесла тарелку яблок, нож.
Матери нет. Прежде чем сесть за стол, я подошел к Стасе, хотел ее обнять, но она уклонилась. Мне показалось, что она нервничает.
На стене тикают ходики. На циферблате нарисованы котята, и всегда, когда я захожу в Стасину комнату, то смотрю на них. Котята мне нравятся. Они простые и игривые, их круглые глазки, кажется, выражают полное доверие к жизни.
— Как конференция? — спрашиваю я.
— Как обычно.
— Хвалили вас?
— Не очень.
Стася дает мне половину яблока. Рука у нее дрожит. Почему она так волнуется? Лицо ее искреннее, открытое, и я думаю о том, что на фото многое теряется. Излишне много на нем светотеней. Стася всегда задумчива, это, пожалуй, главное выражение ее лица. Задумчивость ей очень идет.
Постучали в дверь. Стася подхватилась, покраснела. В комнату вошел среднего роста чернявый старший лейтенант с голубыми петлицами летчика. На кителе и фуражке, которую он держит в руках, капли дождя.
— Знакомьтесь, — уже совсем спокойно говорит Стася.
Старшего лейтенанта зовут Виктором. О себе он больше ничего не сказал. Разговор не клеился.
Стася включила свет, и я рассмотрел лейтенанта внимательнее. Ему лет двадцать пять, у него смуглое, как бы цыганское лицо с едва заметным выражением какой-то жесткости. По отдельным словам, которыми он перекидывается со Стасей, я понял, что лейтенант был здесь и вчера.
Дело проясняется. Меня, как всегда, охватывает безразличие. Лейтенант, наоборот, нервничает. Он ерзает на стуле, встает, подходит к окну. Сказав, что кто-то его ждет, выбежал за дверь. На меня он даже не посмотрел.
— Ты с ним давно знакома? — спросил я у Стаси.
Ее лицо передернулось как от боли.
— Мы вместе учились.
— Где он жил?
— Здесь, на соседней улице...
Что ж, понятно. Сразу за огородом бор: высокие, как бы праздничные сосны. Он красив, этот Стасин бор. В нем много тропинок, укромных мест, они были и тогда, когда Стася ходила в школу. С соснами, лесными тропинками у нее, наверное, многое связано, поэтому она не пускает меня в свой бор. Любовь начинается не в двадцать семь, а в семнадцать, она крепкая, цельная, эта первая любовь...
Я понимаю Стасю, потому что у меня был свой бор. Я поступал в мореходное училище в Калининграде, а не поступив, почти год плавал матросом на торговом тихоходе «Калуга», потом еще два года служил в гарнизонах за границей. А когда возвратился, тропки в моем бору заросли. Моя девушка просто забыла о них. Три года в молодой жизни — много. Обыкновенная история...
— Он столько меня мучил, — говорит Стася. — Пусть идет. Нечего ему здесь делать.
А сама места себе не находит. Она совсем не умеет, скрывать своих чувств. «У тебя еще не кончено, девочка, — думаю я. — Ты просто сама не знаешь. Поэтому не рассказала своей истории. А я бы рассказал, только ты не спросила. Она тебя совсем не интересовала...»
Когда в сенях послышались твердые шаги и в комнату зашел промокший старший лейтенант, я уже знал, что делать. Для приличия посидев несколько минут, попрощался. Того и хотел похожий на цыгана летчик. Он стоял, наверное, на улице и ждал. А может, просто не мог совладать со своими чувствами...
Рыцари должны сражаться за даму сердца.
Когда-то я тоже сражался. А теперь считаю, что поступил несерьезно. Еще в школе у моей девушки было много ухажеров. Я добился того, что остался один. А когда уехал, они снова вернулись...
Пока я добежал до станционного буфета, то весь промок. До поезда было еще долго — он даже не прибыл из Михалевичей. Я сел за столик. Надо согреться...
У меня была капля надежды, что Стася набросит плащ и заглянет в станционный буфет. Она знает, что по дождю, кроме этого места, мне некуда идти... Я посматривал на дверь. Она, конечно, не пришла...
Зал постепенно наполнялся студентами. Они возвращаются в свои институты — каникулы кончаются. Девушек больше, чем парней. Парни, их ровесники, служат в армии, охраняют границу, — мужчинам в этом мире намного больше хлопот, чем женщинам. Студентки с мокрыми прядками волос весело щебечут, смеются. Они покупают лимонад, конфеты и почти все кажутся мне красивыми. Некоторые из них украдкой бросают взгляды на меня.
Посматривая в свою очередь на студенток, я думаю о том, что могу познакомиться с какой-нибудь одной, которая мне больше понравится. Мы будем друг другу писать письма, потом я поеду к ней в гости в Гомель или Минск, там сходим в театр, посидим в ресторане, когда-нибудь она заедет ко мне, в мой лес. Не все же студентки осядут в городах, хотя, возможно, они к этому стремятся. Мне двадцать семь, девушкам по двадцать, и, наверное, найдется одна, которая не приросла сердцем к своему нареченному, как Стася к летчику.
Стасю я решил забыть. Все-таки она меня оскорбила. Зачем пригласила, если знала, что придет летчик? Чтобы подтолкнуть его, что ли? А мне, выходит, на все это время была уготована роль запасной пешки...
Когда прибыл поезд из Михалевнчей, я зашел в вагон и, чтобы меня никто не видел, занял свободное место в темном дальнем углу.
