II
Прогнали стадо, в воздухе висит горьковатая пыль. Жара уже спала, но накопившимся за день теплом еще дышат заборы, стены хат, крыши. С болота начинает тянуть уже приятным холодком, там понемногу наматывается на верхушки низких деревьев туман, и его шаткая белая пелена скоро покроет растущий на межах ивняк, подползет к самым огородам.
До чего же хороши августовские вечера! Они как будто несут в себе печать извечного покоя, гармонии, перед которыми никнут дневные заботы и неприятности, теряют всякое значение неурядицы, ссоры, все то, чем намозолит человек себе сердце за день. Августовское небо как храм. Кажется, все лето звезды росли, размножались, набирали силу, чтобы только теперь высыпать так густо и торжественно.
Мне пришло в голову, что надо ехать в Микацевичи. И вот полем я иду к железной дороге. Мне кажется, что если сегодня или завтра я не увижу Стасю, то случится что-то непоправимое, за что всю жизнь буду себя укорять. Может, просто виноват звездный вечер. Может, я просто почувствовал, что в такой вечер нельзя бродить одному и нужно, чтобы рядом был кто-то близкий. Отношения у нас со Стасей странные. В Маховце я два года, она — год. За это время мы много раз виделись, говорили, ходили по полю, по железнодорожному полотну, но ни о чем не договорились. Живя рядом, мы нередко по месяцу, по два избегали встреч, а встретившись случайно, перебрасывались словами, как обычные знакомые.
Станции в Маховце нет. Есть путейская казарма, покрашенная в желтый цвет, — в ней живут путевые обходчики. Зимой, когда пассажирам холодно, они там греются.
Лесоучасток рядом с казармой. Я снова иду туда. Магазинчик давно закрыт, но я дружу со сторожем Кузьмой Ковальчуком, и он всегда выручает.
— Куда едешь? — спрашивает Кузьма.
— В Микацевичи.
— А вчера откуда приехал?
— Из дому.
— Как там дед?
— Спасибо, крепится.
— Ты когда-нибудь спроси у своего деда про меня, — говорит Кузьма. — Он должен помнить. Я был десятником, доставлял в Лоев клепку и обручи. Их там грузили на баржу. Это было в тридцатом году, тебя еще тогда на свете не было.
Поезд немного опоздал. В Микацевичи едут несколько учителей, но я держусь поодаль, не хочу, чтобы меня видели. Сажусь в последний вагон. В нем темно, и купе почти пустые.
Самый памятный момент в моих отношениях со Стасей — наша первая встреча. Это было год назад, тоже в августе. Я ехал из конторы совхоза домой, в лесничество, а Стася из Микацевичей — посмотреть Маховецкую школу, куда ее направили. Мы встретились на шоссе. Эх, шоссе, шоссе!.. С того памятного дня я люблю твою незаасфальтированную, из ребристого гранита брусчатку, сосняки на песчаных островах, массивы неосушенных болот с порыжевшей осокой, осинники, ольшаники, все, мимо чего мы проезжали.
Стася для первого знакомства со школой оделась даже чересчур скромно — ситцевое платье в красную крапинку, простенькие туфли. На руках — серый плащик. Я увидел ее, и мне показалось, что она перст судьбы. Я же ее знал... Красивое лицо с выражением озабоченности, чуть печальное, стройная фигура...
В Минске, на улице Свердлова, размещается хмурое здание университетского общежития. Стася там жила. А напротив этого здания — наш технологический, а точнее, лесной институт, где я пять лет учился. Стасю я сразу узнал, так как встречал не раз на улице, видел в троллейбусе; еще тогда, в Минске, выделил ее из группы других студенток. Я мог точно назвать несколько случаев, где, когда и с кем видел ее.
Все это там, на шоссе, я ей сразу и выпалил, не скрывая радости и возбуждения. Она тоже была взволнована. Нет, меня она не знала, хотя сказала, что лицо мое ей знакомо. Мы стояли на шоссе, разговаривали, улыбались друг другу, и здесь мною овладел приступ вдохновения.
Наши со Стасей координаты на шоссе были таковы, что мы могли поехать в два города, которые шоссе соединяло. Я и предложил направиться в Гомель или Мозырь, искупаться в Соже или Припяти, сходить в театр (в Мозыре гастролировал театр из города Станислава). Стася выбрала Мозырь.
Если везет, то везет. Словно специально заказанный, возле нас остановился новый самосвал, мы залезли в кабину, и за какие-то сорок — пятьдесят минут чернявый веселый шофер домчал нас до Мозыря...
Последний вагон покачивает. Может, оттого в купе пыльно. Пыль выбивается изо всех щелей. Я чувствую ее у себя на руках, на губах, во рту. Мимо окна проплывают старые сосняки. Через заслон ближайших деревьев проглядывают звезды. В просветах, на лесных полянках, — копны, островерхие стожки сена. Я закуриваю сигарету, затем открываю бутылку. Отпиваю из горлышка немного минеральной воды.
В купе заходит проводник. Немного помявшись, садится напротив меня. Зажженный фонарик ставит на скамейку.
— До Микацевичей?
— До Микацевичей.
— Свечей нет, — оправдывается проводник. — Кончились свечи. Половину дороги едем засветло...
Бутылка минеральной воды стоит на откидном столике у окна. Я ее слегка придерживаю. Проводник смотрит на бутылку и молчит.
— Пыли много, — говорю я. — В горле першит. Может, хотите промочить горло?
— Старый, холера, вагон. Разбитый. А еще окна открывают. Не начистишься.
Вагон действительно скрипит. Особенно на стыках.
Проводник берет бутылку и делает несколько осторожных глотков. Потом старательно вытирает горлышко рукой. Будто рука чище, чем рот. Я тоже немного отпиваю. Остатки ставлю на столик.
Заскрежетали тормоза, сильнее заскрипел вагон. Поблагодарив, проводник исчезает. Поезд остановился. Это станция Качаны. Я смотрю в окно и вижу окутанные серым мраком домики, стоящие между сосен... В окнах еще горит свет. Я зажигаю спичку, смотрю на часы. Одиннадцать. В половине двенадцатого буду в Микацевичах.
В Качанах небольшой шпалорезальный завод, и весной я приезжал сюда раздобыть круглую пилу для нашей циркулярки. Лес на шпалы сюда завозят издалека, из Карпат, Сибири. В нашем лесничестве подходящего для шпал леса нет.
Тихо, почти неслышно поезд тронулся. Я закуриваю сигарету.
В Мозыре мы со Стасей пробыли два дня. Я даже устроил ее в гостиницу. Мы посмотрели два спектакля и три кинокартины. На улице встретили девушку, с которой Стася вместе училась, и я заметил, что Стася явно гордится тем, что специально приехала ради театра в город, и не одна приехала. Стася и ее однокурсница показались мне тогда зелеными девчушками. Мне казалось, что их можно спутать с десятиклассницами. Но я ошибался...
Стася день побыла в Маховце, в школе, нашла квартиру. До занятий оставалось много времени, и, не выдержав, я поехал в Микацевичи. Но там меня ждало разочарование. Стася встретила меня прохладно. Ни радости, ни приветливости на лице. Словно бы и не было Мозыря, взаимного задора, нашего стремительного сближения.
У меня отнялся язык. Не о чем было говорить. Стася дала мне в руки два старых «Огонька», я молча их полистал, полчаса посидел и ушел.
Немного поговорила со мной Стасина мать. В голосе ее я как бы уловил сочувствие.
Вагон трещит и скрипит. Я допиваю остатки воды, бутылку ставлю под скамейку. Она сразу падает, катается под ногами. Тогда я выбрасываю ее в окно. То, что Стася была так безразлична со мной, я воспринял с обидой. Но оставить ее не мог. Она мне нравилась, и с этим ничего нельзя было поделать. Я мог подолгу о ней думать. Ни к кому, кроме нее, меня не тянуло...
Наконец Микацевичи. Из вагона я выхожу последним. На платформе толпа. Перед дверью несколько немолодых женщин с котомками к чемоданами. Посадка еще не скоро, но они, не ожидая ее, заберутся в вагон, будут дремать или тихонько переговариваться.
На песчаной площади перед зданием вокзала толчея и крик. Деревянный городок Микацевичи от станционного поселка находится километрах в пяти. Ко времени, когда прибывает поезд, здесь собираются полуторатонки, служебные газики, колхозные и совхозные машины. Микацевичи — единственная станция на три района, не имеющих железной дороги, поэтому вся эта сторона встречает своих пассажиров с собственным транспортом.
Я прохожу станцию и иду по улице, где живет Стася. Улица мне нравится. Одним своим концом она выходит к станции, а другим углубляется в сосняк. Пожалуй, в каждом дворе сад и много подсолнечников. Они подступают к самым соснам. В таком красивом месте Стася жила до семнадцати лет, пока не уехала в университет, а теперь живет наездом. У нее еще есть замужняя сестра, которая живет где-то на этой же улице. Отец Стаси был железнодорожником, он умер, когда ей было десять лет. В этом отношении мы одинаковы. Мой отец погиб, когда мне не исполнилось и восьми.
Улица засыпана шлаком, и он скрипит под ногами. Некоторые окна еще светятся. Пахнет яблоками и сухим ночным лесом. Низко, над самыми соснами висит серебристый полукруг месяца. Окно в комнате, которое занимает Стася, светится тоже. Моя тревога исчезает, ибо стучать в темное окно я бы, наверное, не осмелился.
Захожу во дворик, перепрыгиваю через низкий заборчик палисадника и сквозь щель оконного проема, не затянутую шторкой, смотрю в комнату. Стася что-то утюжит. Тогда я осторожно стучу в стекло.
Она, ни о чем не спросив, выходит на крыльцо.
— Ты? Почему так поздно? — но голос довольно приветливый.
— Только приехал.
— Заходи в хату.
— Поздно. Разбужу мать.
— Так что будем делать?
— Посидим.
— Тогда подожди. Пойду переоденусь. Я в халате.
Я присел на крыльцо. Одна подгнившая доска немного поднялась — ее нужно бы прибить. Слева от меня — старый куст сирени, посредине дворика — груша.
Стася выходит, садится рядом со мной. Поверх платья она надела серый шерстяной джемпер. Я сразу обнимаю ее, и она не отстраняется. Мы сидим и молчим, хотя не виделись целых два месяца.
Она красиво, с легким, похожим на голубиное, воркованием смеется. Смех у нее откуда-то изнутри, и я всегда его люблю.
— Завтра у вас конференция?
— Да. У меня выступление на секции.
— Когда в школу?
— Приеду за день до занятий. Что там делать?..
Потом мы снова сидим и молчим. Я целую Стасю. Она по-прежнему не отстраняется. Но сама ни одним движением не выявляет ко мне привязанности. Еще не было случая, чтобы она ответила на поцелуй. Ничего не изменилось за эти два месяца. Мною овладевает безразличие. Можно сидеть вот здесь, на крыльце, смотреть на августовские звезды, молчать. А можно и не сидеть. Молчать еще лучше одному.
— Завтра уеду, — говорю я. — А теперь пойду ночевать к лесничему. Тебе тоже нужно выспаться. У вас конференция.
Она кладет мне руку на плечо:
— Посиди. Я все равно не усну.
Мы сидим и молчим еще с полчаса. Описав на небе серебристую полоску, сгорела звезда. Сегодня они падают одна за другой. В августе всегда так. Улица спит. Хорошо видны застывшие неподвижно вершины елей. Там, за огородами, сразу бор. Я мог бы спросить у Стаси, часто ли она бывала в лесу, когда училась в школе, мог бы вообще бесконечно расспрашивать ее о том, как ей жилось на этой улице. Но она не пускает меня в свою прежнюю жизнь, молчит или скупо, односложно отвечает. Я мог бы много рассказать и о себе, но Стася ни о чем не спрашивает.
— Отпуска осталось три дня, — говорю я. — А там работа. Одна таксация выматывает душу.
— А что такое таксация? — спрашивает Стася.
— Когда определяют запасы, качество, прирост древесины и многое другое...
На станции прогудел паровоз. Еще через минуту послышался перестук колес. Поезд, которым я приехал, двинулся назад, на Михалевичи. Я мог бы смело поехать на нем обратно. Ничего не изменилось бы.
— Пойду, — говорю я. — Тебе нужно выспаться. Завтра у вас конференция.
— Сегодня конференция, — отвечает Стася. — Уже сегодня. Часа в четыре закончим, а тогда приходи ко мне.
Меня охватывает радость. Я пробую обнять Стасю и поцеловать, но она уклоняется. Чуть не силой вырывается из объятий.
— До свидания, — говорит она совсем спокойно.