Стася не приехала. Украдкой я прошел мимо дома, где она квартирует. Форточка в окне закрыта. До занятий остался день. Затем я подался к фельдшеру Шпаку, но дома его не застал. Шпак на охоте. Сидит в ивняке, возле болотных озер, караулит жирных чирков. Он всегда на охоте. Касторку, разные порошки выдает жена. Таким манером Шпак живет в Маховце лет двадцать. Ни одной жалобы за это время на него не было.

Я направляюсь домой, намереваясь почитать. Но перед самым лесничеством меня встретил физик Василенко. С ходу закричал:

— Два часа тебя ищу, Левонович! Пошли, брат, пошли, а то и так порядком опоздали... Куда пошли? На веселое сборище, конечно. Разве ты забыл, что Маховец дал миру шестьдесят учителей. По числу интеллигенции, вышедшей из села, Маховец занимает первое место в районе. Да, да, первое. Вот тебе точные цифры. Шестьдесят учителей, тридцать два агронома, врача, инженера, двадцать шесть офицеров, из них два полковника и один генерал... Считаешь, что на две сотни дворов многовато? Сам знаешь, земля здесь плохая, потому люди и искали другого образа жизни...

Впрочем, я все понимаю. Из Маховца действительно вышло немало учителей, работающих в окрестных деревнях. Незамужние проводили каникулы у родителей, а теперь разъезжаются по школам. Устраиваются проводы. Такая же вечеринка была в прошлом году, но я тогда не пошел.

В душе теплится слабая надежда, что увижу Стасю. Может, она приехала, сидит там, куда ведет меня Василенко? Зачем же в таком случае он старался? Но я отгоняю эту мысль. Стася на веселые сборища не ходит. Здесь, в Маховце, поведение ее безукоризненно. Относительно Стаси мне все понятно: есть Виктор, он заслонил ей свет.

Скорее всего, Василенко старается для кого-то другого. Меня пытаются женить, поэтому охотно приглашают на именины и вечеринки.

Проводы устроены в доме учителей-пенсионеров Свиридецких. Дом этот просто отличный и, может, даже самый лучший в Маховце. Он кирпичный, просторный, оштукатуренный, побеленный, с мезонином и четырехскатной жестяной крышей. Около дома большой сад с дорожками, увитой диким виноградом крытой беседкой и самодельным фонтаном. Портит вид дома и сада излишне высокий забор, оплетенный вверху колючей проволокой. Свиридецким, хоть они и на пенсии, не стоило бы натягивать на забор эту проволоку...

Компанию застали в сборе. За столом человек двадцать. Из хорошо знакомых мне — Будай и мастер цеха ширпотреба Анисковец, черный, наполовину седой, с неподвижной правой рукой. Меня посадили между Терезой и Вандой, дочерьми Свиридецких. Будай, сидящий напротив, подмигивает, прикрыв ладонью рот.

Тереза и Ванда довольно красивые. Похожи одна на другую мало. Старшая Свиридецкая более приметна лицом и фигурой. Улыбаясь, она по-кошачьи сужает глаза и облизывает красные сухие губы. Ванда — скромнее, взгляд ее глаз с длинными ресницами мягок и доверчив.

Мы вспоминаем начало учебного года, затем по очереди учительниц. Полоса неловкости прошла, поднимается гомон. Я как бы бросил компании вызов, налив в стакан пива. Тереза попыталась отобрать у меня стакан, и наши руки скрестились. Она стрельнула в меня суженными глазами.

Неожиданно я услышал имя Стаси. Разговаривали между собой Алина и черненькая, как мушка, жена мастера Анисковца.

— Летчик женатый. Уже два года. Ребенок есть. А с ней играет, как кот с мышью...

Не знаю, говорили они для меня или просто так. В Маховце нас со Стасей мало видели. За весь год я был у нее только два раза. И еще несколько раз мы гуляли за селом. Но было темно, и никто по дороге не встретился.

Меня охватывает, радость. В другом свете встает Стасино приглашение быть в тот вечер с ней. Она хотела иметь во мне опору, защитника, а я позорно сбежал. Я мямля и трус. Ждал еще, что Стася придет на станцию. Зачем идти? Женщины любят настоящих мужчин, упрямых и настойчивых. А я кисель, нытик, рефлективный тип, не способный ни на что серьезное.

Обернувшись к соседке, Терезе Брониславовне, я стал украдкой разглядывать ее. Красивая женщина, а в жизни не очень везучая. Была замужем за районным прокурором, но он оставил ее. Вместе с мальчиком. Не посмотрел, что понизят в должности. Потом жила еще с одним. Если правда то, что я слышал, брак был странным: он, она порознь клали деньги на сберкнижку, а на питание вносили равные доли.

— Сколько вы ловите рыбы? — неожиданно спросила меня Тереза.

— Какой рыбы?

— Ну самой обыкновенной, плавающей в реке. Вы же лесничий, у вас есть ружье и эти, как их называют, спиннинги.

Зачем ей это знать? Интересуется, хочет узнать мой характер? Сколько я ловлю рыбы? Могу сказать. Я вырос на Днепре, в детстве и в юности увлекался рыбной ловлей. Ловил красноперок, язей, лещей. Однажды поймал сома. А теперь не ловлю совсем, здесь нет реки. И на охоту не хожу, только однажды убил лису. Шкурку берегу до сих пор. Даже портиться начала... Надо обратиться к скорняку.

— А вы могли бы снять сапоги с убитого?

Что ей ответить? На войне я не был. Родился в тот год, когда война началась. В армии служил с шестидесятого по шестьдесят второй. Во время маневров в нашем полку погиб сержант. Его похоронили в сапогах...

— Почему вы об этом спрашиваете?

Тереза смеется. Глаза ее стали влажными и еще больше сузились. Меня охватывает тоска. Кажется, еще никогда не было так тоскливо за столом. Ничего нельзя с собой поделать, но и не надо от себя прятаться...

В неинтересных для меня разговорах прошел еще час. Я уже не мог дольше держаться.

Тереза включила радиолу. Начались танцы. Я вынул сигарету, потихоньку вышел во двор. Чтобы никто не задержал, юркнул за калитку. Небо понемногу проясняется. В разрывах облаков проглядывают звезды. Еще рано, только одиннадцать часов, а поезд из Микацевичей приходит в два. Стася должна приехать, так как до занятий остался один день. Она сама говорила, что приедет за день до начала учебного года.

Я не могу без Стаси. И уже совсем не думаю о летчике. Он исчез, растворился в тумане. Стася звала меня, и в тот вечер мне надо было быть с ней. Что из того, что Виктор вернулся? Она же просила прийти, чувствуя, что он появится. Я не знал только, что летчик женат. А это совершенно меняет дело.

На железную дорогу идти еще рано, и я сворачиваю к посадкам.

Шагаю по дороге вперед-назад, вперед-назад. Аж гудят от усталости ноги. За день я порядком находился. Раздвигая мокрые ветки, лезу в глубь сосняка. За воротник капает. Я снимаю пиджак, кладу его подкладкой на землю и ложусь. Тишина. Слышно, как падают с веток тяжелые капли. Я закуриваю и вскоре незаметно для себя засыпаю.

Подхватываюсь оттого, что замерз. Сквозь завесу веток видно густо усеянное звездами небо. Зажигаю спичку и подношу к часам. Еще только половина первого. Выбираюсь из посадок на тропу и иду к железной дороге. Теперь я уже по-другому оцениваю вечер, когда в Стасиной комнате нас было трое. Три небесных тела со скрещенными орбитами. Ясно, у тех двоих сила притяжения равна силе отталкивания. Потому и не сошлись. Но и разойтись не могут. Что нового внес своим появлением я? Ничего. Небесные тела стремятся оторваться друг от друга, но связаны силой притяжения. Моя орбита существенного влияния на их движение не имеет. Значит, свободы воли нет. Все взаимообусловлено. Что знаем мы о любви? Что знаете вы, уважаемые судьи, члены местных комитетов, комиссий, когда разбираете дела о том, что он ушел от нее или она от него?

Что, например, скажете о моем случае? Когда я кончал десятилетку, у меня была девушка. Я за нее боролся. Странствуя вдали от дома, служа в армия, думал только о ней. А она не думала. Когда вернулся, она была не прочь продолжать хорошие отношения. Даже могла выйти за меня замуж. Но я так не мог. Поэтому не хочу бороться за Стасю.

Что значит бороться? Чего можно добиться в такой борьбе? Жить так, как жила Тереза со своим вторым мужем, внося с ним равную долю на питание?..

Моя речь под звездами не имеет адреса. Я чувствую, что могу любить Стасю самозабвенно. Я знаю, она тот человек, который может меня понять, и, если употребить высокие слова, вдохновлять, давать крылья, наполнять окружающий свет радостью. Но волны разбиваются о каменную скалу. Вот сейчас я ее встречу и могу до мелочей предсказать, какая это будет встреча. Она выйдет из вагона, я подойду, поздороваюсь. Ночь поздняя, два часа, в ее голосе я уловлю немного теплоты. Ее все-таки тронет моя самоотверженность. Не каждый встречает свою пусть даже хорошую знакомую в два часа ночи. Потом мы пойдем по дороге, я буду держать ее под руку. О чем-либо спрошу, она ответит. Приветливо, внимательно. Но не надейтесь, что она поинтересуется тем, что я делал, как себя чувствовал. Нет, этого не будет. Ни слова не скажет, почему приехала в последний день, не объяснит, что ее связывает с Виктором. Думай что хочешь. Я могу даже поцеловать ее, она не уклонится, но это будет только мой поцелуй. Перед своей квартирой скажет «доброй ночи». Пойдет спать. У нее не возникнет желания постоять со мной возле дома. Вы почувствовали, что я при этой встрече присутствую и в то же время меня как будто и нет. На моем месте мог быть другой, случайный спутник, и все было бы так же, разве что без поцелуя...

Интересно, а как было с Виктором? Не знаю, не знаю. Это дело не мое. Только волнение на Стасином лице я видел. И перед тем, как он пришел, и тогда, когда возвратился во второй раз, она страшно волновалась...

Поезд опаздывал. Решительные слова, едкую, только что сочиненную речь я тотчас же забыл. Я боялся, что Стася не приедет. Наконец блеснул яркий глаз поезда. Сколько я помню, не было случая, чтобы впереди поезда светились два электрических фонаря...

Стася вышла из последнего вагона. Ее стройную фигуру я увидел сразу. Подошел к ней, поздоровался. По ее голосу я почувствовал, что она удивлена, увидев меня.

Я взял ее саквояж, и мы пошли по дороге. Впереди нас, громко разговаривая и смеясь, шли трое. Двое мужчин и женщина. По голосу я узнал фельдшера Шпака. Странно, чего это он ездил в Микацевичи? Жена сказала, что он на охоте.

— Завтра будет хорошая погода, — говорю я. — Видишь, сколько высыпало звезд.

Стася идет молча. Но я на нее не злюсь. Злюсь, когда ее нет. Все, о чем я недавно думал, декларировал, — глупости. Мне радостно, что я иду рядом со Стасей, могу прикоснуться к ней рукой, чувствовать ее рядом с собой. Хорошо, когда она в Маховце. За месяц, что уезжал отсюда, я просто истосковался.

— Слушай, давай по-другому. Ну как мы этот год прожили? Ты в своей каморке, я в своей. Хочешь, я куплю магнитофон? Поставим у тебя, и я буду приходить слушать.

— Не говори так, Саша.

— Почему не говорить?

— Не надо.

Теперь мы уже вдвоем идем молча. Тропинка неровная, и я слегка поддерживаю Стасю. Наконец вышли на дорогу. Я отпустил ее руку и закурил.

— Дай и мне, — просит она.

— Ты же не куришь.

— Сегодня хочу закурить.

Я дал ей сигарету, зажег спичку. Лицо ее слегка бледное. Но красивее, чем прежде. Курит неумело. Раз, другой затягивается и тут же выпускает дым.

Когда мы вышли на улицу, где стоит ее дом, громко запели петухи. На другом конце села лениво пролаяла собака. Звезды светили ярко и ровно. Было тепло.

Мы остановились у ворот.

— Сегодня я пойду к тебе, — сказал я. — Ты знаешь, что я люблю тебя. Больше не могу.

Она стояла и молчала. Обеими руками я прижал се к себе, стал целовать ее губы, лицо, шею. Она не сопротивлялась. Я задыхался, прижимая ее к себе крепче и крепче, слышал, как часто бьется ее сердце и как часто она дышит. Я был немного выше ее и, обнимая, прижимая к себе, незаметно оторвал ее от земли. Она охватила мою шею руками и повисла на мне, как на дереве. На мгновение я ощутил прикосновение ее губ, но только на одно мгновение. Она разжала руки и грубо, с неизвестной ранее в ней силой оттолкнула меня. Этот грубый жест оскорбил меня, мяв одно мгновение протрезвел.

— Скажи, — стараясь задержать дыхание, промолвил я. — у тебя было это с Виктором? Скажи честно, больше я никогда не спрошу!..

— Не твое дело! — грубо, с вызовом ответила она.

— Тогда скажи, почему два дня назад ты просила, чтобы я пришел к тебе.

— Ты мог не приходить.

— Нас никто не слышит, Стася. В другом месте я бы тебя не спросил. Разве честно год водить за нос? Ты знала, что я тебя люблю...

— Мог понять сам.

— Что понять?

— Что я тебя не люблю.

— Что ж, спасибо за откровенность. Больше я не приду.

Я повернулся и ушел прочь. Она стояла и смотрела мне вслед. Мне даже показалось, что она заплакала...