IV
Антонина, Антонина...
Внешне живу спокойно, уравновешенно, а в душе разлад. Нету дня, нету даже часа, когда б не думал об Антонине. Она как наваждение, от которого нельзя избавиться.
Улица гудит голосами. Парни, девчата, приехавшие из города, гуляют. Песни будут звучать до вечера, даже ночью не угомонятся Ковальцы, и только завтрашние утренние автобусы развезут горластую компанию.
Я немного прошелся, постоял на мостике над речкой, послушал журчание воды. За ночь подсохло. На лужах тонкие стеклышки льда. Небо серое, сумрачное, сплошь укутанное лохматыми неподвижными облаками. На луговине еще зеленая, не тронутая заморозками отава; грустно от мысли, что она скоро увянет, почернеет и долгие месяцы, до самой весны, не увидишь зеленой травинки.
Придя домой, сажусь за книги. Тетради проверены, школа, на коротких каникулах, можно подумать и о дипломной работе.
Склонившись над столом, читаю, делаю выписки, и постепенно уходит, рассеивается неприятное ощущение от нелепого разговора с Антониной. Хорошо, что люди выдумали математику — все эти множества, функции, бесконечно большие и малые величины. Когда углубишься в формулы, ухватишь скрытую в них мысль, уходят житейские заботы, становятся мелкими, не стоящими внимания.
Мне нравится моя комната за то, что она позволяет мне остаться один на один с математикой, которую я считаю самой нужной из всех наук. Всегда приятно добавить что-нибудь к тому, что знаешь, провести сопоставление и даже догадаться о скрытом смысле новой, еще неизвестной формулы. Человек хочет охватить мыслью беспредельность Вселенной. И пока что единственное подспорье в этом деле — математика.
Можно оторваться от книги, открыв форточку, покурить, посмотреть на старую липу, которая темной тучей нависает над двором. Я существую в это время как бы в двух мирах — живом и книжном, заглядывая то в один, то в другой.
В живом мире трудней. Противоречивые чувства, таящиеся во мне, не дают ни минуты покоя. А в формулах, математических выводах — порядок и стройность. Должно быть, люди никогда не найдут формулу, в которую уложилась бы любовь. Объяснению она не поддается...
Во второй половине дня, когда за окном начинает сереть и я собираюсь одеться, чтоб выйти, в прихожей раздаются голоса, среди них — голос Антонины. Я цепенею в немом ожидании, не знаю, что делать. Наконец слышится стук в дверь, я открываю. В комнату входят Антонина и Валя. Хозяйка, вытирая руки фартуком, стоит позади, смущенно улыбается.
— Вот здесь он живет! — нарочито громким, деланным голосом говорит Антонина, критически оглядывая убранство комнаты. — Вчера я собиралась с ним потанцевать, а он сбежал. Какой настоящий кавалер сбегает от девушки?
— Он у нас спокойный, — говорит хозяйка. — Только на уроки ходит да за книжками сидит.
Я так растерялся, что даже не предложил девушкам сесть.
— Пошли, Валя. Нам тут не рады.
— Посидите, — наконец говорю я, включаю свет, выставляю на середину комнаты два стула. — Я просто не ожидал, что вы зайдете.
Ладную фигуру Антонины облегает модное пальто, на голове пушистый платок. Валя одета скромнее — вытертая шубка, черная шапочка. Девушки, только расстегнув пальто, присели. Хозяйка тем временем принесла тарелку с яблоками, поставила на стол.
— Может, разденетесь, девочки? Мы и получше найдем угощение.
— Спасибо, тетя, — Антонина вкусно надкусила яблоко. — Мы пообедали. Я не хотела идти, Валя затащила. Она в вашего квартиранта влюбилась.
— Его все любят, — поддакивает хозяйка. — Если не уедет, мы его здесь женим. А что, учительниц и молодых агрономок сколько хочешь.
Опять пустой разговор. Я включил радиолу, поставил пластинку. Комнату заполнил задумчивый голос Зыкиной.
— Я не могла бы здесь жить, — говорит Антонина. — Каждый день одно и то же.
— Как кому, — возражаю я. — Жить можно везде. Была бы охота.
— Ты приехал сюда, чтобы университет окончить. Кончишь, вернешься в город.
— Может быть. Но мне и здесь хорошо. Особенно летом.
— Летом все уезжают на дачу. В городе от дыма задохнешься.
Я поставил еще одну пластинку. На этот раз более современную — о каштанах, опавших листьях, нескладной любви. Антонина притихла, лицо ее стало сосредоточенным.
— Антонина! — вдруг встрепенулась Валя. — Это ведь твоя любимая. Ты сказала или он сам угадал?
— Пошли, — Антонина решительно поднялась. — Поедем вечерним автобусом. Чтоб ночью выспаться. Завтра на работу.
Мне становится грустно. Я уже ни в чем не упрекаю Антонину. На одно мгновение я увидел ее строгой, задумчивой, и этого было довольно, чтоб грудь захлестнула волна щемящей благодарности. Я быстро накинул пальто и вышел с девушками.
На дворе уже темно. Будут раскачиваться под зимними ветрами ветви старой ели, глухо будет шуметь сосняк, но все это мне придется слушать без Антонины. Музыка одиночества. Замерзнет речка, что течет под окнами ее дома, зимой меж оснеженных берегов и темных сосен станет совсем неприметной, но на мостике я буду стоять один. Зато в начале весны я поеду в город. Заочникам на дипломную работу дают четыре месяца. Если что решится, то только там и тогда...
Валя ушла вперед, а мы с Антониной отстали. На миг она остановилась, взяв за лацканы, поправила на мне пальто.
— В кино с ней не ходи, — приблизив ко мне круглое, милое свое лицо, чуть слышно говорит она. — Я не хочу, чтоб ты ходил с другими. — В голосе Антонины даже какая-то жестокость. Я пытаюсь ее обнять, но она уклоняется.
— Я провожу тебя на автобус, — прошу я.
— Не надо. — Она мгновенно охватывает мою шею руками, обжигает поцелуем и стремительно бросается прочь, догонять Валю...
