Микола возит трактором смешанный с торфом навоз, выполняет и другую работу. Он всей душой предан хозяйству, расстраивается, когда видит непорядок. Вчера выгнал с озими коров, сказал об этом начальнику отделения, а тот в ответ только махнул рукой.

Каждый вечер в доме разговоры о том, что происходит в совхозе. Благодаря им я в курсе хозяйственных дел. Совхоз средненький. Урожай, надои неплохие, но недоделок много. Еще кормовая свекла не выкопана и не свезена под крышу, в поле гниет незаскирдованная солома. Не хватает рабочих рук.

Зима только слегка пригрозила и сразу пошла на попятный. Снова дожди, слякоть, густые туманы. Я хожу на уроки, проверяю тетради, заглядываю по вечерам к Ивану, подчиняясь обычному течению жизни, достаточно изведанному за два года.

В свой последний приезд Антонина вызвала во мне какое-то необычно ясное ощущение полноты и слаженности жизни. Никогда раньше с такой охотой не ходил я в школу, не вступал в споры с десятиклассниками, не прощал коллегам-учителям язвительных словечек.

Из школьного окна видно голое поле, охваченное серой подковой леса. Когда идет дождь, к стеклам прилипают крупные серебристые капли, сливаются затем в тоненькие струйки. На вербу, что растет под окном, прилетает ворона, то и дело задирает голову, чистит свой толстый клюв.

Десятый класс маленький — всего восемь учеников. Склонившись над партами, три девочки и пять мальчиков пишут в тетрадках. То тот, то другой подымет голову, взглянет на доску и снова пишет.

Город уже зовет десятиклассников к себе. В институты, если судить по успехам, поступят двое, самое большее — трое, но все равно в Ковальцах никто не останется. Такой теперь в деревне климат. Может быть, кто-нибудь и остался бы, если б светила такая, как в городе, работа, надежда получить квартиру, возможность дышать всем тем, что происходит в большом мире. Но до этого еще далеко.

Десятиклассники — почти взрослые люди. У парней — прически, у девушек — длинные косы. Кожушка, пальто почти не увидишь, деревенские ребята носят разноцветные куртки из синтетической ткани. Женя Синицкая, дочь Ганны Андреевны, еще с девятого класса приходит на уроки в брюках.

Школа наша неказистая — старый деревянный дом на песчаном пригорке. Параллельных классов мало. Занятия в одну смену, места хватает. На центральной усадьбе как будто собираются строить новую школу. Но это еще за горами. А вот два новых трехэтажных дома действительно выросли. В одном из них инженеру, моему Другу Ивану, дают квартиру.

Вечером мы с ним обсуждаем новость. Иван трехпалой рукой чешет затылок.

— Придется перебираться. Хотя жена не очень-то хочет. Что ж, заживу по-городскому: будет вода, ночью на двор бегать не надо.

У Ивана в доме полный достаток. Есть огород, сад, корова, свинья, куры. На одном крестьянском доходе можно прожить припеваючи, а они с женой, которая работает медсестрой в больнице, получают недурные денежки. Машину покупать собираются. На центральной усадьбе корову и свинью не заведешь. Хлевов там не построили.

— Корова может здесь постоять, — пытаюсь утешить Ивана. — Пусти квартирантов, пускай присматривают.

Иван удивленно смотрит на меня:

— Забыл деревню или прикидываешься? Корова же не просто так молоко дает. Хозяйство — до черта забот. Недаром от него бегут. Я думаю, тут некоторый перегиб...

— О чем ты говоришь?

— О том, что слышишь. Понастроили городских домов, а село селом остается. Сяду в новой квартире — молока купи, сала купи. Зачем мне покупать, когда могу иметь свое?

— Я вот живу.

— Ты с собой не равняй. Вольная пташка. Возьмешь Разуменкову кралю, тогда запоешь лазаря. Могу наперед сказать — корову доить не будет.

Я краснею, говорить про Антонину с Иваном не хочется.

...Даже ноябрь дарит погожие дни. Я брожу по голому, мокрому лесу, собираю зелёнки, которые все еще растут в теплых мхах, думаю об Антонине. За эти две недели я мог бы съездить в Минск, повидаться с ней, но словно боюсь спугнуть счастье. Оно такое неожиданное, что мне не хочется выпускать его из рук. Пускай оно будет со мной. Так надежней. Может, я чудак, романтик, а в наш стремительный, деловой век смешно быть Дон Кихотом, придумывать Дульциней Тобосских, но другим быть не умею. И не хочу. Антонина сама пришла ко мне, первая меня поцеловала. Что-нибудь это да значит?

Я был на уроках, когда произошла беда с речкой. Мелиораторы пригнали экскаватор и за какой-нибудь час вдоль луговины рядом с речкой выкопали глубокую прямую канаву. Она заполнилась водой, а речка на глазах обмелела. Теперь под мостиком едва журчит жалкий ручеек, речушка сразу потеряла свою красоту: на оголенных корнях, корягах висит тина, сиротливо, как ненужные, стоят у топкого русла ольха и лозняк.

Я спросил у Ивана, зачем прокопали канаву.

— Торф будут добывать, — ответил он. — Совхозу нужно топливо.

Я разозлился, доказывал, что можно было сделать проще, лучше, выгодней: прочистить дно, углубить русло, тогда бы сохранилась речка и не пропала зря площадь, которую заняла канава.

Иван почти не слушает.

— Некогда было валандаться. Да и не мое это дело. Говори с директором.

На новую квартиру Иван еще не перебирается. Ждет чего-то.

Назавтра я написал заметку в газету. Об уничтоженной речке и вообще о нехозяйском отношении к природе. Когда строили шоссе, то застывший непригодный гудрон выволакивали в сосняк, он и теперь лежит там мертвыми грудами. Совхозные шоферы вывозят в лес битое стекло, кирпич, куски толя — отходы строительства. Дурость полная, доказывал я, потому что даже консервные банки рано или поздно съест ржавчина, а стекло, кирпич тысячу лет пролежат, нанося земле великий вред.