Хозяева с дочкой отправились в гости. Хотя я квартирант, но занимаю в доме лучшую комнату. В ней радиоприемник, застланный чистой скатертью стол, книжная полка, никелированная кровать, мягкий диван, придвинутый к тыльной стороне печки. В комнате два окна. Из одного видна старая ветвистая липа, раскинувшаяся над двором, из другого — зубчатая стена заречного леса.

Мне по душе такие минуты одиночества. Неделю назад ездил в Минск, купил две книжки, нужные для дипломной работы. В начале лета я должен окончить университет.

Вообще эта комната счастливая. До меня ее занимал мой коллега, который тоже учился в университете, защитил диплом, а теперь — в армии. Мои хозяева о нем высокого мнения, и, кажется, недаром. Алеся, которая служит секретарем и учится на вечернем отделении пединститута, со своим учителем переписывается. Может случиться, что летом, кончив срок в армии, мой коллега захочет вернуться на прежнее место. Хотя вряд ли: в таких углах, как Ковальцы, либо задерживаются обросшие хозяйством пожилые учителя, либо работают такие, как я, перекати-поле, которым нужно временное пристанище.

Рано начинает темнеть в ноябре. Включив свет, я читаю. Я не жалею, что поступил на математический факультет. В наш век надо иметь определенную специальность. С дипломом математика меня примут, если захочу, на любой завод, где есть вычислительные машины, дадут городскую прописку. С другой стороны, я не имею ничего против того, чтобы работать преподавателем. В такой, к примеру, школе, как в Самсоновском совхозе.

Мысли прерывает стук в дверь. Я вскакиваю. В первой комнате стоит Разуменко, улыбается.

— Думал, без посыльных догадаешься. Забыл, что ли, какой сегодня день? Одевайся и ко мне. Чтоб через пять минут был.

Я, конечно, ждал приглашения. Сердце стучит часто и громко, настроение подымается. Я надеваю чистую, отглаженную сорочку, повязываю новый галстук, полирую бархоткой туфли. Волнуюсь. В сентябре произошло нечто, возбудившее надежду на сближение с Антониной. Она приехала в отпуск, я видел ее почти ежедневно. Один раз мы возвращались с центральной усадьбы после киносеанса, и так получилось, что пробродили до полуночи. На яблонях в лунном свете матовой белизной отливали налитые соком антоновки, их медовый запах смешивался с ароматом скошенной на приречной луговине отавы. Антонина была тихая, задумчивая, и я легко представил, не видя в этом ничего невозможного, как она будет ходить по этой улице. В школу и обратно, к отцовскому дому, ведь у нее есть диплом преподавательницы, и она может остаться работать в нашей школе. Но назавтра Антонина неожиданно исчезла. Через некоторое время она заглянула из Минска на день и снова уехала. Больше половины отпуска она провела в городе.

Странные у нас отношения. Скоро два года, как я возобновил знакомство с Антониной, но, встречаясь, мы только шутим, поддразниваем, подкалываем друг друга. Это та грань, которую мы оба ни разу не переступили. Если не считать сентябрьской ночи. Но и после нее пошло то же самое. В конце концов, это хорошо. Мы с Антониной друг другу ничем не обязаны.

Я подхожу к разуменковскому дому. Он большой, новый, непохожий на другие — над трехскатной, крытой шифером крышей поднимается синий мезонинчик, окна не по-деревенски широкие, светлые, сбоку — украшенная витражами летняя веранда. Дом стоит на взгорке над речкой и в вечерний час походит на какой-то замок.

У Разуменко многолюдно. Еще в прихожей я слышу шум голосов. Разуменко в здешних местах человек известный: был секретарем райкома, председателем райисполкома, директором местного совхоза и, только когда подошла пенсионная пора, вернулся на должность, которую занимал в начале жизненного пути. Стал лесничим. Он любит шумные сборища, да и люди тянутся к нему, потому что есть в его характере что-то широкое, открытое. Я в нерешительности снимаю пальто, не найдя куда повесить, кладу поверх горы других, наваленных на кушетке. В этот миг открывается дверь и выходит хозяин.

— Хорошо, что пришел, — говорит он. — Тут, брат, девки без тебя сохнут.

В зале вокруг длинного стола гости, и я сразу теряюсь под направленными на меня взглядами. Разуменко усаживает меня на самом краю, между Антониной и незнакомой беленькой девушкой, которая мне приветливо улыбается.

Антонина лишь украдкой взглянула на меня и сразу отвернулась: у нее такое выражение, будто мы только вчера расстались и нам нечего друг другу сказать.

— Давай, брат математик, — поощряет Разуменко. — Народ ждет. Докажи, что интеллигенция не даром ест хлеб.

Беленькая соседка подкладывает мне на тарелку закуску. Иван, которого посадили отдельно от жены, лукаво мне подмигивает, подбадривает, хлопая осоловелыми глазами, раскрасневшийся председатель сельсовета Михейчик.

Я выпиваю.

— Рад тебя видеть, — говорю Антонине. — Вчера поджидал автобус.

Антонина все ж умеет играть. Минуту назад лицо ее было насмешливо-упрямым, теперь она радушна, доброжелательна. Заводит через стол разговор с Иваном. Разговор пустой, никчемный, но Антонина смеется, на ее щеках появляются ямочки. Хотел бы я быть на месте Ивана. Он совсем не думает о том, что говорит, но его слушают, слова его способны вызвать смех. У меня с Антониной так не получается.

— Познакомься, — повернувшись ко мне, говорит Антонина. — Это Валя, мы с ней вместе живем.

Я называю себя, мы пожимаем друг другу руки. У Вали приятное, какое-то спокойное и безмятежное лицо с чуть заметной синевой под глазами.

— Я вас знаю, — говорит Валя. — Хотя первый раз вижу. Антонина рассказывала о вас.

Растерявшись, я в первый момент не знаю, что ответить.

— Вам, верно, боязно со мной сидеть? Она изобразила меня страшилищем?

— Совсем наоборот. Она говорит, что вы хороший...

Антонина слышит эти слова, но молчит. Как будто ее здесь нет.

Это что-то новое. Но я боюсь ошибиться.

— Мы с Антониной Давние знакомые, — говорю соседке. — Только она забыла об этом.

Антонина поворачивается ко мне. Глаза ее сузились, в них скачут, кажется мне, злые искорки.

— Это ты забыл. Кавалер, называется. Хоть бы письмо написал.

Соседка как будто начинает о чем-то догадываться.

— Разбирайтесь сами, — говорит она, — только не ссорьтесь.

Мне становится весело.

— Антонина, — шепчу я, легко коснувшись ее плеча, — хочешь, признаюсь, почему приехал в Ковальцы? Я мог бы жить в другом месте...

Антонина слушать, однако, не хочет, снова начинает говорить с Иваном.

Но сегодня я настойчив.

— Я ради тебя приехал, — говорю Антонине. — Ты была маленькая, но я тебя запомнил. Служил в армии и думал, что ты уже школу скоро кончишь.

Она становится серьезной, задумчивой, как в тот вечер, когда мы до полуночи бродили по деревне.

— Неужто не мог письма написать? — спрашивает она с искренним сожалением в голосе.

— К чему тебе письма?

— И я о тебе думала бы. Я завидовала девчатам, которые получали письма.

— У тебя кто-нибудь есть?

— Генерал. — Антонина снова делается насмешливой и колючей. — Хочет бросить свою старую каргу и жениться на мне...

— В таком случае поздравляю. Генералом я не буду.

— Перестаньте ссориться, — шепчет соседка. — Антонина, как тебе не стыдно?

— Ты не вмешивайся. Может, мне нравится его дразнить. Хочу характер проверить...

Теперь Антонина кажется веселой и беззаботной.

Вот такая она. Каждую минуту новая. Как стремительная речка, которая успела измениться, пока ступил в нее второй раз.

Мне не остается ничего другого, как принять вызов.

— Жаль, что не познакомились раньше. Но это можно исправить. Давайте как-нибудь сходим в кино.

— И конфет ей купишь? — спрашивает Антонина.

— Тебе мы об этом не скажем.

— Я все равно узнаю.

Разговор умным не назовешь. Но лучше у меня с Антониной не выходит. Весь этот год я надеялся на чудо, на то, что меж нами протянется ниточка взаимопонимания. Итог грустный — я все время как бы завязываю знакомство с Антониной, выламываюсь, становлюсь непохожим на самого себя.

Люди оторвались от работы, будней и рады повеселиться. Неужели Антонина хочет, чтобы праздник был каждый день? Мать Антонины, маленькая, скромная, хлопочет вокруг гостей. Дочь на нее совсем не похожа, больше на отца, только черты округлого лица по-девичьи тонкие, нежные.

Среди гостей есть женщина, чем-то похожая на Антонину. Это директор совхоза Татьяна Федоровна. Когда я встречаю ее на улице, невольно вздрагиваю. Когда-то она была красивая, но и теперь, а ей под пятьдесят, что-то от молодой привлекательности осталось. Странная, однако, судьба: о Татьяне Федоровне тайком говорят, что она никогда не была замужем, хотя имеет сына, студента, чернявенького, щуплого, невзрачного.

Лет пять назад директором совхоза был Разуменко, его сменила Татьяна Федоровна. Но они в дружбе. Они, если б выпала судьба, были бы хорошей парой: рослые, ясноглазые, с хитринкой в характере.

Я выхожу в прихожую покурить. И сразу за мной из сумятицы застолья выскальзывает Иван. Разминая в шершавых пальцах сигарету, усмехается:

— Необъезженная кобылка. Не хочет в оглобли. Однако не вешай носа.

Иван выходит во двор, я, пользуясь тем, что никто не видит, накидываю на плечи пальто, хватаю шапку и выскакиваю следом. Хороший вечер, похоже, поворачивает на мороз: небо звездное, светлое.

Через улицу метнулась тень, это сумасшедшая Ванда делает свой обычный вечерний обход.