— Кажется, я угадал! Вроде похож он немного на вашего Мишу, нет? — вертелся вокруг и балабонил все тот же благожелатель. — А ну, Котялэ, посмотрите-ка хорошенько… И сложением такой… — И вдруг поперхнулся — Ой, что я говорю… Лицо-то как исковеркано! Его и не узнать, братцы!..

Тут отозвался Георгий Лунгу:

— И куда вы всё спешите, ей-богу… Жил человек, жил, потом смотришь — приказал долго жить. А ты стой и гадай, то ли был он, то ли не был или еще продолжает быть… Надо прежде имя узнать…

— И без имени похороним как миленького! — это из Сынджеров кто-то.

— А я думаю, нельзя без имени хоронить, никак нельзя! Нужно дознаться, кто таков! У всякой твари земной имя есть, как же мы мертвому в этом откажем? И как его земля примет?..

Было лето, стояла жара с дождями, и все живое сгорало в этом пекле, покрывалось землистым, серым налетом. Не приведи бог помереть в такую пору — ищи-свищи охотников могилу копать. Вчера вечером ливень прошел, а сегодня опять зверски печет, под сорок…

— Посмотрите, на виске — вон рана какая! Интересно все-таки, осколок или от пули?

— Хватит болтать, в конце концов! Накройте его и уйдите с богом! — резко одернул мужской голос.

Это средний из Сынджеров, а всего их, как вы знаете, семеро. Говорят, ищут здесь шестого брата, того, что в армию забрали. Где за своего постоять, их водой не разольешь, вот и сейчас все в сборе, как виноградины в грозди — одна к одной. А чтоб поменьше было ахов-охов, накрыли погибшего куском мешковины, — почему бы и простому мешку не стать в поле саваном?..

— Вот что, ребята, пора кончать, — сказал старший Сынджер. — Этак до завтра тут проторчим. Лопаты надо достать, и по-быстрому, как полагается…

— Что, аж на кладбище?

— Какое кладбище — солнце уже заходит, Кто за лопатой сбегает?

— Давайте шевелитесь, стемнеет скоро!

— А-а, где же ты, маленький мо-о-ой…

— Уймись ты, бабка. Ну чего разошлась? — поворачивается к ней старший Сынджер. — Радоваться надо, что не твой сын.

Странные суждения у этих Сынджеров — будто нужна чужая подсказка, чтоб человек радовался…

А тетя Наталица — снова взахлеб о своем сыне:

— А мой Ион, как пошел на войну… «Прощай, мама, говорит. И знай, мама, мертвым буду, а от наших не отстану!» А когда услышала: «У нас мертвые, раненые, по полям ищите!» — забыла, где я, что я, кричу, как не в себе: «Иоане, сыночек, на кого ты меня оставляешь, маму свою!..»

Никто уже не слушает тетю Наталицу, кажется, только ковыль покачивается и поддакивает: «Кто же сомневается… так все и было… именно так он и сказал, твой герой… ш-ш-ш-шу…»

А женщины снова обступили солдата — подъехала из села бабка Сынджеров, подслеповатая и немощная старушка, в чем только душа держится. Ноги давно ей уже отказали, приходится на телеге возить.

— Кристя! А ну-ка помоги мне слезть, — велит она самому младшему. — Так… так… — Уселась на землю, довольная собой, передохнула. — А теперь, Кристя, слушай меня хорошенько. Подойди к покойному и посмотри… Да как следует посмотри, на лицо, в углу рта, слева, нет ли у него там пореза от бритвы? Ох-х, устала я…

Она самая старшая в роде — вынянчила и поставила на ноги всех Сынджеров. Сейчас за ней, как за судьей, последнее слово — признает убитого своим или нет?

— Когда мать его, покойная моя сноха, родила и стала давать ему грудь… — тем временем стянули с солдата старую мешковину. — Сидит женщина, ждет, что сын… а сын не может сосать… — говорила старушка. — Схватилась мать и ну плакать! Прихожу я, вижу это и говорю: «Что ж ты, дитя мое, не радуешься! Вот родила, и теперь есть для чего жить — теперь и смерть придет, а твоя жизнь уже не оборвется, повьется ниточка…» А она отвечает: «Рада я, мама, видит бог, как рада, да не жилец он у меня, сыночек, не сосет…» Говорю ей: «А ну, красавица, дай-ка ему в рот сиську, я погляжу!» А она: «Даю, говорит, мама, а он не берет, не удержит никак. Видите — не получается у него сосать!» И что вижу, милые вы мои? Так и есть, не получается: язык у мальчишки книзу прирос, лежит во рту, как привязанный. Бегом домой, схватила бритву мужа моего покойного, вернулась и велю снохе: «Держи ребенка!..» Хотела разрезать эту пленку, а то остался бы на всю жизнь шепелявым, куда это годится?

Так говорю и сама бритвой орудую, а сноха по глупости бабьей держит ребятенка за голову, увидела бритву и давай дрожать… А он, дурачок, дернулся — и на тебе, получил: задела бритвой… И рот пошире стал — чтоб хватал побольше! Так шрам и остался…

Я стоял, раскрыв рот от удивления… Была у меня дурная привычка в детстве, как у Прикопа, — будто все умное, что я слышал, через рот влетало… Оказывается, человек, когда родится, не только имя получает, но и какую-то свою отметину? Зачем — чтоб с другими не спутали?.. Сейчас, через много лет, еще на ум приходит: а ведь тогда старая Сынджериха вроде как «лекцию» закатила о долге и назначении матери: мол, рожайте, милые, войны как придут, так и уйдут, а человек вечен…

Не нашли у солдата никаких бритвенных порезов на губах… Зато обнаружилось другое — шрам на груди, у самого сердца, след глубокий и давний. И снова ахают и в затылках чешут… Давайте-ка припомним, кого мы знаем из тех… словом, чтоб пырнули человека ножом в грудь чуть не до смерти?

Вдруг воздух словно раскололся на десятки визгов и воплей:

— А-а-а! Скорей сюда!.. Нас убивают!..

— На помощь!.. Убьет!

— Мама!.. Папа!.. А-а-а!

И знаете, чьи крики? Детские! Казалось, покой и тишь полей пронизаны струнами и по ним прошлись пьяные каблуки — задребезжало в воздухе…

«Боже, что там еще? Почему дети кричат? Что еще за изверг объявился?»

Первой увидела тетя Наталица, она у края поля стояла:

— Ой, смотрите! Туда смотрите, в ту сторону! По жнивью Бутнэреску… Немец, немец бежит!

— А-а-а! Мой маленьки-и-ий…

«Что за немец… Какой еще „маленький“?! Успокойся, женщина, твой парень уже на фронте, а вот у нас и впрямь малыши… Да, бежит! Вон — за ребятней гонится… Ну, если этот немец уже с детьми воевать стал, с малыми да глупыми… сейчас мы с ним, иродом, живо разберемся! Мигом уложим…» И кое-кто, горячие головы, бросились в ту сторону.

А ведь что выяснилось? Дети… Было ли когда такое, чтоб дети разумных советов слушали? А свистнет какой-нибудь чокнутый, позабудут все на свете, побегут за ним. Вот и сейчас: сиганул с холма полоумный Прикоп, отправился шастать по оврагам да траншеям, и потянулись за ним дети, как овцы за козлом. Фронт отступил — а ну-ка, чем там можно поживиться?

У края вчера только вырытого окопа набрели на каску, а чуть подальше кто-то споткнулся о солдатский ремень с широченными буквами на пряжке. И какие буквы! Целые буквины — «ГОТ МИТ УНС»! Значит, бог, дескать, везде с нами. А что это за бог такой, если Прикоп повесил его над своим пупом?.. К тому же дурень еще и нахальным стал — бросился на мальчишку с каской — моя! Отдай! Или дашь, или задавлю тебя, затопчу!..

Смотришь, а этих находок чем дальше, тем больше: вон противогаз, там — обрывок маскировочной плащ-палатки, весь в травяных пятнах-разводах. Кому же должно достаться это добро? Само собой, тому, у кого над пупом болтается «Гот мит унс»!

Тут кто-то заверещал от восторга — на дне глубокого рва валялись три винтовки, уйма рассыпанных патронов и связка гранат. Винтовки, как водится, расхватали те, кто постарше и порешительней. А Прикоп что, хуже их? Решил, видно, отобрать одну — вдруг схватил гранаты и давай с гиканьем крутить над головой, как пастух кнутом… Может, это уловка всех беспомощных и слабых? Не одолеешь силой, так хоть запугаешь до полусмерти…

Дети кинулись врассыпную, и Прикоп за ними — напялил на голову балахон из немецкого брезента, ни дать ни взять — пугало огородное. Тут пацаны вконец струхнули и завизжали что было мочи: «Помогите! Нас убивают!»

А тетя Наталица — одно слово, бабий ум, — что ни померещится, тут же выложит:

— Ой, детки наши! На помощь, скорее! Кажется, немец всех их порешит…

А над полем, в белом от зноя воздухе, струился белый шорох ковыля… Предвещал что-то? Ш-ш-ш-ш-шу… ш-ш-ш-у…

Поначалу никто и не обратил внимания, как снова вскрикнула Наталица:

— Воды! Дайте воды!.. Женщине плохо…

Ну откуда здесь, на взгорье, вода? И сама тетя Наталица на себя не похожа — всегда рассудительная и здравая, что с ней? Смотрите, грозит кулаками небесам и клянет солнце:

— Ах ты сатана немилая! Чтоб тебе лопнуть, как стручку поганому! Палит и палит, дьявол, живьем жарит!.. Все как с ума посходили, а чокнутый стал командовать! — И опять просит жалобно — Капельку водички, люди добрые, если можно…

Тогда увидели — катается по земле у ее ног, как в припадке, женщина. Затихла даже старушка Мэфтуляса, не слышно: «А-а-а, мой маленьки-и-ий…» Зато эта бедная женщина… Отчего она рухнула как подкошенная — от солнца, или падучей болезни, или, может, от проклятий тети Наталицы? Бьется в судорогах, как подбитая птица, цепляется за траву, зубами ее раздирает…

— Чтоб тебя разнесло, черным пеплом развеяло!..

А ковылю до нее и дела нет, знай себе посвистывает, как косарь. И песенка чудная какая-то — ни о чем, словно наплевать ему на весь белый свет! От кого же он набрался такого? От солнца?.. Но тогда что им нужно, и солнцу, и ковылю, — хотят вразумить нас, людей? Дескать, судили вы тут, рядили, а к чему пришли?

Да-а… Может, так оно и есть? Вон Прикоп, наш умник, обмотался куском брезента и трусит по жнивью к виноградникам Бутнэреску, а дети… Хо-хо, теперь и дети, и взрослые, словно гончие по следу, несутся за Прикопом, орут и улюлюкают. Но дурачок уж и сам не рад, перепугался и дико завыл от страха… А противогаз и гранаты бренчат на шее, как пустые жестянки…

Кое-кто остался на холме рядом с покойным, но и тех словно оторопь взяла — не сходятся концы с концами, и все тут! Полдня толчемся здесь… И почему плачет эта женщина? Испугалась мертвого тела? Или того сумасшедшего, что бегает по жнивью?

Гляньте-ка, Прикоп опять размахивает своими гранатами, настоящий ганс в травянистой плащ-палатке, в зеленой каске — ну прямо болотное привидение средь бела дня… Не приведи бог, громыхнет — тогда все разом, и дети, и взрослые, и умные с глупыми вперемешку, взлетят к нему окровавленным месивом!

— Арги-и-ир!.. На кого ты меня покидаешь!..

Постойте… А это еще что такое: «Арги-и-ир! На кого ты меня покинул?»

Ах, вот оно что… Вот почему змеится по склону ковыль, хохочет на гребне горы. Будто саван над ее плачем — белый ковыльный смех! А вам не слышна в нем издевка?.. На лице женщины тоже что-то белеет…

— Это кто ж такая, фа?

— Которая плачет? А кто ее знает… Не видишь, что ли, — платком закрылась!

— Может, больная какая, припадок?

— Да помогите же ей подняться!

— Арги-и-и-и-ир!.. Возьми меня с собой! Нету мне без тебя жизни!..

— Ишь ты, как ее скрутило…

Тут и пополз шепоток:

— Ай-яй-яй! Значит, это Аргир, сын Касьяна?

— Да разве ты не поняла — она его любовница!

— Ну и ну, краля!

— Бросьте вы городить, солнцем ее припекло.

— Какое там солнце, кума дорогая! Вот муж ей задаст, припечет палкой! Это же Анна-Мария, жена Митрикэ!

— А корчила из себя, фу-ты ну-ты!

— Как же, недотрога! Знаем мы таких — шуры-муры втихаря…

— Вот тебе и дотрогалась…

— Так это жена Гебана, Анна-Мария?

А я, пацаненок, стоял разинув рот и глотал их бабьи пересуды: «Анна-Мария, Анна-Мария…»

Ага, значит, это Анна-Мария, жена Митруцэ Гебана, их дом третий от дома тети Софронии Ерете. В селе все ее знают, два года живет соломенной вдовой: муж не вернулся в июне сорокового, когда Прут стал границей. Почему не вернулся? Да кто его разберет… Одно известно — был на действительной службе в армии у Карла II, «короля всех румынов», и тот предложил бессарабцам остаться у него служить. Все почти вернулись по домам, а Митрикэ Гебан не пришел. Верность супруги решил испытать или сманил его король капральскими лычками?..

А жена, нате вам: «Арги-и-ир, любимый… не покидай меня!» И вроде уважаемая женщина, достойная, выстрадала свою вдовью участь, ждала на глазах у всех — и вот полюбуйтесь, тает в ковыле от любви к другому, да еще к цыгану! Зовет его просто по имени и молит: «Любимый, возьми с собой, жизни без тебя нет… конец мне…»

Тетя Наталица взялась командовать… Видно, так уж заведено: женщине распоряжаться, а мужчине — выполнять. И никто толком этого не понимает, разве лишь на похоронах да на свадьбах — тут женщинам не перечь. Вот и сейчас.

— Да шевелитесь вы поскорее! — кричит Наталица. — Туда бегите, в кукурузное поле Бутнэреску! Дался им этот сумасшедший, пусть оставят его в покое! Чего на меня-то уставились? Туда смотрите! Иначе и там беды не миновать… Ох, все мы сегодня умом тронулись!..

Как это — «умом тронулись»? Значит, вся нынешняя беготня и говорильня гроша ломаного не стоит?.. Хотя посудите сами: собраться у изголовья мертвого и чесать языком о его любви — разве ж это по-божески?

А в поле люди уже окружили Прикопа… Да какой там Прикоп! Вместо его дурашливой физиономии таращится резиновое рыло противогаза, а пуп сверкает медной бляхой с «гот мит унс». Но никого этим уже не проведешь: обступили, заломили руки — поди знай, что этому полоумному взбредет в башку… надо бы выдрать у него от греха подальше железные погремушки…

Потом я часто думал: что заставило тетю Наталицу отсылать в кукурузное поле всех мужчин? Почему взялась проклинать солнце, а шушуканье отвлекала в сторону жнивья, где гонялись за Прикопом? То ли женское чутье подсказало — плачет женщина по любимому, и оставьте ее, не мешайте… То ли смутила змеиная усмешка ковыля: «Вот, милейшие, как вы живете! Ах, великие праведники!.. А ну, кто мне скажет — кем приходится Анна-Мария этому цыгану? Скосил он ей пшеницу прошлым летом, было дело… И поэтому женщина плачет, да? Ай-яй-яй, лучшего косаря не сыскать!.. А весной подрезал виноградник? Как же, как же… Или все-таки другое вспомнила — как щемило сердце, когда ласкал в постели?.. Скажете, по глупости, жалости бабьей плачет. А как быть с этим: „Любимый, возьми меня с собой“? Ведь не сегодня завтра явится из-за Прута законный ее супруг, Митруцэ Гебан, задаст как следует, и поделом: „Стерва! Ты что же, выбрала меня, чтобы променять на цыгана плюгавого? Хорошо же ты мужа своего ценишь! Вздернуть тебя, суку, мало!..“»

А Митрикэ Гебан вернется, как пить дать вернется!.. Уж не потому ли три дня и три ночи грохочут орудия? Словно чует капрал Гебан: жена-то моя, выходит, тварь распоследняя! Он же распнет ее на воротах, как смушку овечью, и выставит на позор всему селу, чтоб впредь неповадно было, да и другим в науку.

А может, Митруцэ уже пришел? И пока односельчане топчутся в поле, сидит-посиживает во дворе на завалинке и Анну-Марию поджидает: «Где же моя суженая? Я к ней с поздравлением… Ну, милая, как поживаешь?»

А что же сама Анна-Мария? Какие слова найдет женщина в ответ на ползущий шепоток — «любовница цыгана»?

Только и останется: «Арги-и-и-ир, возьми с собой… свет без тебя не мил!..»