— Не знаю, как у вас в городах, а в нашем селе царит матриархат, — поведал нам уважаемый колхозный пенсионер Ифтений Пугуй, в честь своей жены прозываемый Колибихин Ифтений. И далее продолжал: — Сами же мужики виноваты, дали бабам власть над собой. Вон на улице посмотри после заката, редко которого встретишь, сидят за телевизором по домам, в подчинении у жен. Все забегаловки и буфеты стали продавать одну минеральную воду, а чуть что, так сдаст она тебя в вытрезвитель и до конца дней своих получает зарплату твою. Куда пожалуешься, если в правлении, в сельсовете и даже в милиции почти одни бабы сидят? И все они между собой в сговоре, горой стоят друг за дружку. А какую смену они подготовили нам? Вон они, молодые ребята, разгуливают в бабских прическах, иной уже бреется, а за ворота под вечер все с мамой выходит…

В словах почтенного деда Ифтения слышалось много горечи, и была в них какая-то доля истины. Насчет всего села он, конечно, приврал, а вот в его собственном доме верховодила старая Колибиха. Но не лучше ли будет отойти от досужих разговоров и рассказать вам доподлинную историю этой удивительной женщины?

Она и по сей день живет на краю села, подле леса. Если хотите, каждое утро можете встретить ее у колодца с полными ведрами. Лет ей сейчас, должно быть, за семьдесят, сухая, согнутая, как ее коромысло, но всегда мужчины первыми уважительно ей кивают:

— По воду, матушка Матрена?

— По воду, спасибо на добром слове.

А за спиной у нее шептали друг другу:

— Достойная женщина!

Росла Матрена круглой сиротой с пяти лет, а без отца осталась и того раньше. У старших женатых братьев попеременно жила, а было их трое. Покрутится у одного, потом у другого, у третьего. Племянников нянчила, за хозяйством смотрела, спала где придется. Сиротский кусок, известное дело, горек. И не было ей житья от невесток. Донимали ее, как могли, прохода ей не давали, а она хоть бы раз слезу проронила. Только, бывало, глаза западут еще глубже, уставится она на обидчицу не мигая — и ни жалобы, ни вздоха.

— Чертова девка! — жаловалась младшая старшей невестке.

Не давали ей спокойно спать полгектара земли, завещанные Матрене ее стариками, и домишко, уютно расположившийся на горе, у самого леса, как старая голубятня, под огромным раскидистым дубом.

Так и росла девчонка работящей и независимой. По коренному крестьянскому делу — пахать, сеять, косить — не уступала взрослому мужику. Но, конечно, по малолетству предпочитала с мальчишками-однолетками отправляться в ночное, да еще как пустит лошадь в намет — никто за ней не угонится. Вот и не отказывали ей пацаны в дружбе, дескать, ты нам не пара. Один, правда, озорник решил пошутить над Матреной. Сам-то парень был ледащий, трепач, о таких говорят: «Пень обойдет, а о человека запнется».

Однажды ночью на выгоне, когда ребятня пекла кукурузные початки на углях, этот парень изрек, хитро прищурившись:

— Скажи-ка, Матрена, как тебе юбка — не мешает садиться верхом? А вдруг задерется? Что тогда?

Вокруг засмеялись. Матрена, поднявшись с колен, подошла к парню, а тому все неймется:

— Что же ты не отвечаешь?

Тут она одной рукой берет шутника за шиворот, другой за пояс — и ну давай вертеть его в воздухе, как котенка паршивого. Когда уж отпустила на землю, тот не стоит на ногах, земля под ним кружится… От великого стыда принялся он рассматривать свои лопнувшие штаны. Вот вам и пошутил молодец над Матреной!

И хотя не с тех самых пор, но далеко до замужества село наше, не сговариваясь, стало ее величать Матреной Колиба, а там, когда уже в полную силу вошла, перекрестили ее Колибихой. Под венец Матрена пошла в четырнадцать лет, накануне первой империалистической, и мужа ее тут же забрили в солдаты. Потом он оказался в германском плену, а после войны вдруг объявился в Соединенных Штатах Америки. Летом собирал мусор, зимой чистил снег, разгружал товарные вагоны, однажды даже проработал на строительстве небоскреба мойщиком окон и только году в тридцать пятом сообразил вернуться домой. А поскольку он в Штатах не только миллионером не стал, но и на порядочные штаны себе не скопил, то деньги на обратный путь собрала и выслала мужу Матрена Колиба.

Так, только на пороге сорока лет, сумела она приступить к коренному своему женскому делу, то есть родила подряд пятерых девок себе на усладу. А там и новая, последняя война началась, и опять ее муж четыре года вслед за армией подводы гонял. А в начале пятидесятых годов, только начала жизнь поправляться после разрухи и голода, новая напасть: все сельские мужики словно с ума посходили, завербовались на лесоразработки Крайнего Севера. И Ифтений ее от молодых не отстал, подрядился в Астраханской области баштаны стеречь; так и мотался он с севера на юг и обратно целых двадцать пять лет. За все это время раза три домой заезжал да пару раз прислал денег, чтобы на них крышу покрыть шифером да купить коровенку. Но к тому времени уже одна за другой подросли и заневестились дочери, так что пришлось пустить мужнины деньги на приданое да на свадьбы. Так одна и прокуковала всю жизнь свою Колибиха в отцовском доме на краю леса. Ох, сколько цыплят и утят потаскали с ее двора лисы и хорьки — ведь от самых ворот дома в чащу леса вели овраги, поросшие колючим кустарником. А в зимние вьюжные ночи под самые окна приходили к ней выть голодные волки.

Наконец в позапрошлом году, почувствовав, что жизнь его пошла под уклон и сила истощилась, вернулся в село Колибихин Ифтений и сразу же оформился на ферму сторожить колхозных свиней. Дело свое он делал исправно и в первый же год принес премию в дом. Здоровье, правда, стало все больше сдавать, побаливали косточки, но уходить с фермы он все равно не решался, жаль было премию.

В этом году он до самых осенних праздников простоял на посту и опять получил премию. Заранее приглядел себе поросенка, потихоньку его даже подкармливал прямо из рук, а свое желание объяснял так: хочу, дескать, чтобы и у меня плодилась молдавская черная. Заполучил поросенка и подал в отставку, уволился подчистую. К премиальному, чтобы не скучал, прикупил еще одного поросенка. Устроил им, как умел, закуток для тепла и откорма — пусть наращивают сало в ладонь толщиной.

Зима нынче выдалась лютая, кора лопается на деревьях. Как-то к вечеру разыгралась метель, и надо же, именно в эту ночь позабыл дед Ифтений припереть колышком дверь в свой самодельный свинарник, а волк возьми, да и унеси поросенка. Только и успел дед, что крикнуть вдогонку: «Держите его, злодея, держите!» А тут и собаки подняли лай, да такой, что разбудили все село. Дворовый щенок Колибихи и тот тявкнул тоненьким голосочком, как бы извиняясь за свою промашку. Однако хозяина не умилостивил, погрозил ему Ифтений кулаком и затаил обиду в душе.

Ну и досталось же старику от жены на орехи — до утра пилила его и разиней называла, и недотепой, и олухом. Дед кряхтел да помалкивал, а про себя решил: «Завтра же продам свой плотницкий инструмент на базаре, Вывез его из Америки, по всей стране, считай, возил за собою… и вот теперь его на ружье променяю…

Никак не обойтись без ружья, когда живешь рядом с лесом! Нет, что ни говори, в других местах жизнь идет по-иному: там и парочки бродят по ночам, и молодежь песни играет… не то что у нас, на краю села! Спасибо еще, что волк поросенка унес, а не меня…»

— Ну, будет тебе причитать, — сказал старухе своей примирительно. — Завтра начинаем новую жизнь, потому как я покупаю ружье.

— Только ружья мне не хватало! — не унималась Матрена.

А Ифтений, уж на что терпеливый, а тут не выдержал:

— Все, и слушать тебя не хочу! Может быть, волк как раз в этот момент и жрет мою премию!

Но старуха не пожелала принять этого поворота его мыслей:

— Что за новости, делить хозяйство на «твое» и «мое»?..

И старик не перенес стольких нападок:

— Слушай, Матрена, раз у человека завелась и овца, и свинья, то и барин не спит, ему, божьей твари, тоже хочется есть. А не было бы у нас свиней и овец, и волков бы в лесу не было, то есть этих бар лесных… — поспешил поправиться дед, потому как к ночи поминать волка не следует…

— Вы мне зубы барином не заговаривайте, — неколебимо ответствовала ему Колибиха, и дело не только в том заключалось, что издавна повелось у крестьянок величать мужа на «вы», они еще и не успели толком притереться друг к дружке после стольких лет существования врозь. — Лучше сразу признайтесь, что на печи вольготней лежать, чем хозяйство блюсти…

Так до утра и не сомкнули старики глаз. Чтобы отвлечься от невыгодных для него разговоров, Ифтений не раз в эту ночь выходил во двор взглянуть на свинарник. А вернувшись в дом, закуривал самокрутку толщиной в палец, украдкой поглядывал на лавку, где себе постелила Матрена.

— Спасибо еще, осталась свинья на приплод!..

Утром дед вбил у входа в свинарник еще один колышек, подтянул дверцу и привязал к ней щенка.

— Ты что дитя малое мучаешь? — спросила его Колибиха, глядя на дрожащую собачонку. — Мал он еще для цепи!

— Ружье не покупай, щенка не привязывай! Что же мне, самому лечь рядом да и сторожить эту свинью?! — а сам на щенка с надеждой поглядывает: неужто не тявкнет, весточку не подаст?

Волк, не будь глуп, и на вторую ночь не пришел. И третий день прошел спокойно. А на четвертый снова пурга разыгралась, так и сыплет с неба белая крупа. Лес гудит-воет на все голоса. С вечера Колибиха ушла в село к внучке, надо было ей помочь стол к крестинам готовить. Да разве с женской готовкой скоро управишься — и вареники надо слепить, и холодец разлить, и стаканчик вина опробовать, да и поговорить по душам тоже следует! Так, незаметно, и ночь подступила, стала Колибиха собираться домой. Внучка, конечно, ее ночевать уговаривает, а та ни в какую:

— Что у меня дома своего нет? И хозяин ждет. Да и на чужой постели я глаз не сомкну.

Нелегок вышел путь в ту ночь от центра села до околицы. В непрестанной круговерти метели улицы и переулки села плутали, кружили, так что Колибиха решила садами идти, напрямик.

У-у-у… — воет ветер в редких деревьях. Ву-у-у… — отзывается лес. Пляшет перед глазами снег. Смешались в одну общую карусель небо с землею. В такую бы погоду сидеть дома у камелька. Но Колибиха ступает твердо, будто вовсе и не пила вина на бабьем вечере. Вот уже и дом ее близок. Но что это доносится со двора, то ли тяжкий стон, то ли голос ребенка? «Щенок, должно быть, скулит, — догадалась она. — Как он не околел, бедный, на воле в такую пургу?.. Ох, Ифтений, Ифтений!»

Ветер бьет прямо в лицо, валит с ног, не дает идти. Скрипит и гнется у крыльца старушка акация, и стожок в глубине двора свалился набок, так и лежит, и буран охапки сена разметал по снегу. Но все это Колибиху мало тревожит, она идет на поразивший ее звук в темноте, шаг, еще шаг — и… видит, как матерая волчица выволакивает из закутка растерзанного порося. Он еще хрипел, пуская кровавые пузыри.

— О господи! — едва вскрикнула Колибиха.

И когда бросившая свою добычу волчица метнулась вдруг к ее горлу, она и сама всем телом подалась ей навстречу, ее выставленные вперед руки успели ухватиться за волчьи уши.

Хык! хык! — щелкая зубами, крутил мордой зверь, но Колибиха — откуда силы брались — словно железными клещами держала его на весу.

Щенок, притаившийся неведомо где, заскулил и даже тявкнул тихонько. А Колибиха, чуть опомнившись, взревела на все село:

— Волк! Люди, на помощь!..

Ветер подхватил ее голос и разнес по округе. И щенок, осмелев, затявкал бойчее и громче. Волчица вся напряглась, пытаясь задними лапами достать до земли…

Выскочил из дому Ифтений и бросился опрометью к щенку, ошейник на нем распускает, науськивает срывающимся фальцетом:

— Кусь его, кусь! Рви на куски!

— Топор! Топор! — молит его Колибиха, сжимая намертво зубы, словно бы она ими держит волчицу.

Зажглись окна в ближних домах. Уже не глядя на непогоду, повылезли из своих будок собаки, подняли лай, почуяли зверя. И люди, проснувшись, уже бегут сюда с фонарями. И ветер ни на секунду не умолкает, воет прямо по-волчьи…

С острым как бритва плотницким топором в руках подскочил дед Ифтений. Что с ним? Зябко ему? Страшно? Язык к нёбу пристыл, и зуб на зуб не попадает…

— Бей его… по голове, бей по голове его! — еще и наставляет старуха. Да как в такой темени угадаешь — где волк, а где сама Колибиха?

— У-у-ух! — взмахнул топором Ифтений.

— А-а-а-а! — взвыла Колибиха. Ифтений отрубил ей два пальца на левой руке. Волчица обмякла и вместе с топором, застрявшим в ее темени, рухнула навзничь…

— Пень слепой! — причитала над раной жена, прихватив ее подолом юбки. И если бы не связывали их пятеро дочерей, которых все-таки пособил ей сделать Ифтений, плохо бы пришлось старику!

А он, так и не опомнившись, ухватил волчицу за хвост, потащил ее на крыльцо. Подоспели люди, взяли под руки Колибиху, в больницу повели. И до утра, пока промывали и зашивали рану, осунувшийся, тревожный Ифтений сидел в приемном покое.

…И до утра не могло угомониться село, собаки надсадно лаяли, плакали малые ребятишки. А возле дома Колибихи толпились сельчане, глядя опасливо на крыльцо, где лежала окоченевшая волчица.