Ну и голосок у этой Настики Хариги — иерихонская труба, честное слово!

— Цып-цып-цып, мои милые, цып-цып-цып, родные мои!

Аж воздух звенит!.. Впрочем, звенит он по-осеннему мягко, и дышится легко, и высохший листок вяза на паутинке повис и кружится, кружится так, что не стоит на него долго глядеть, голова ненароком закружится. Солнце еще не выкатилось до конца из-за колхозного сада. И вся птичья орава — поди разбери ее, своя или соседская! — разбрелась по закоулкам усадьбы и на зов не торопится. А то вдруг, передумав, на всех парах несется к Настике, заплетаясь в высокой картофельной ботве.

— Кыш, стервятники, пусть вас хозяйка кормит!.. — отгоняет она соседкиных кур.

Хозяйка — это Хрисуца Пырцану, с которой Настика уже лет двадцать как в ссоре из-за того, что та будто бы распустила слух по селу: дескать, нет уже в доме Настики того убранства, что было прежде…

В гору поднимается повозка, доверху нагруженная сухими стеблями подсолнухов. Повозку ведет Тудосе Митителу, насвистывая разудалую песню в лад стуку колес, и сухому шуршанию стеблей, и петушиному крику, и… отчаянному сердцебиению Настики. Казалось, еще немного — и не выдержит она, встанет посреди двора, подбоченясь, и крикнет через плетень Тудосе, да и всему белому свету:

— Провались она в тартарары, жизнь моя постылая, да вместе с тобой, Тудосе, ухарь мой разудалый!..

Возле самых ворот Тудосе попридержал вспотевшего мерина. Дорога здесь круто забирала наверх, а с тех пор как председатель в целях экономии и почти за полной ненадобностью перевел на подножный корм всю конную тягу, колхозный конюх Тудосе с особой почтительностью обращается со своей лошадью.

— Здравствуй, дорогая Настика, и дай-ка ведро, угощу своего битюга колодезной доброй водицей.

Настика опрометью бросилась во времянку, а Тудосе в ожидании прислонился спиной к калитке. «Навес-то у нее покривился, и крыльцо сгнило… Не лежит, видно, к хозяйству сердце Митруцы!..»

Георгины у крыльца повалены, а кое-где даже сапогами раздавлены, прямо посреди цветов стоит бочка с бродящим виноградным мустом.

— Много ли вина надавили?

— Да так, как и все люди… — чуть слышно и словно бы через силу произносит Настика.

— Кыш, сатана, поймаю сейчас и голову оторву! — что есть мочи завопила она, присела, развела руки — и, казалось, вот-вот сама закудахчет, как эта, шарахнувшаяся от нее, курица.

Поит лошадь Тудосе за воротами у колодца. Очертя голову мечется по дому Настика — то во времянке, то на дворе…

— Совсем забыла, зачем шла… — шепчет она потерянно, срывая с себя линялый передник, и трет лицо рукой, и прячет поределые пряди волос под косынку, и невольно ищет на зеркальной поверхности умывальника свое отражение.

— Вот, Настика, с благодарностью возвращаю.

Тудосе вносит во двор, не расплескивая, ведро, полное до краев, ибо так принято: берешь ведро пустым — возврати его полным. И хотя Настика выбежала навстречу ему, он пронес его до самого дома и поставил на лавку. Здесь, в сенях, где царствовала полутьма, Тудосе чуточку осмелел.

— Вдовствуешь помаленьку?.. — как-то уж очень прямо, по-родственному спросил он, и за руку взял, и в глаза заглянул, и даже чуточку усмехнулся.

Коленки у Настики задрожали, голос пропал, а лицо алыми пятнами пошло.

— На слете… знатных табаководов… послезавтра вернется, — с отчаянием вырвала она у него свою руку, схватила кружку, метнулась во двор и уже оттуда, с воли, ему кричит: — Выпей, Тудосе, кружечку муста… А то жду хозяина, жду и никак не дождусь!

Тудосе не заставил себя дважды просить, вышел, взял кружку, отпил, да и думает про себя: «Эх, никогда-то в тебе настоящей смелости не было, а если б смелость была, то все было б не так и была б ты моей…» — и со смаком сдувает с муста кровавую пену.

— От твоего муста запьянеть можно, дорогая Настика, — причмокивает губами Тудосе и, долив кружку доверху, спрашивает: — Стало быть, твой еще одну грамоту привезет?

— Да у меня уже ими полон сундук. — И без всякого перехода: — Ох, сатана, нет на тебя Митруцы! Обожди, вот вернется и, ей-богу, зарежет… — это уже относилось к соседскому борову, который с веселым хрюканьем принялся было подрывать забор. И снова к Тудосе, с просветлевшим лицом и сияющими глазами:

— Знаешь, Митруца такой человек, у которого всегда все в порядке. Везет ему…

Говорит она это легко и безжалостно, словно не о собственном муже, а о каком-нибудь чужом, совсем пропащем человеке.

— Даже говорить скучно. Расскажи лучше ты, как у вас, молодых…

Настика хохочет, и от этого лицо ее делается красивым по-девичьи, да и как же ей не смеяться, когда все село, весь район потешается над Рарицей, бывшей женой Тудосе. Она, умница, в сельсовет прибежала и пожаловалась, что субботними вечерами Тудосе уже не сидит дома с детьми, а пропадает с какой-то халявой, только что закончившей школу.

В райгоркомхозе, где тогда работал Тудосе, его собирались продрать с песочком и помиловать, а он — садовая голова! — бросил жену венчанную, двух дочерей-невест, сына-малютку, службу и со своей молодкой сошелся.

— Неужто сама забыла, как оно бывает в первое время? — скалит зубы Тудосе и готов еще словцо соленое бросить, да уже не решается, потому как Настика нахмурилась и вот-вот готова заплакать:

— Будь я на месте деток твоих, ох, Тудосе, задала б тебе трепку!

— В самом деле? А ну задай, не стесняйся!..

Настика, махнув на него рукой, поднимается на крыльцо, и Тудосе прощается:

— Спасибо, хозяюшка, за муст и за воду… — и выходит через калитку вразвалочку, такая уж у него образовалась походка.

Они ее когда-то всем седьмым классом усваивали, эту вкрадчивую кошачью поступь, по семи сеансов подряд высиживая на «Великолепной семерке»… За воротами Тудосе долго топчется возле повозки, наконец, стегнув конягу кнутом, медленно отъезжает.

Настика долго провожает его взглядом, и все-то ей до последней черточки ясно: оттого ссутулился и втянул голову в плечи бравый Тудосе, что через четыре двора его бывший дом; жена и дети увидят, соседи увидят, как везет он топливо другой, и посмотрят на него так, что не дай бог никому.

— Ох, запрягла тебя молодуха! — вздыхает Настика. И горько-то ей, и жалко его, и обидно, и отчего-то приятно. Откуда такое странное чувство, она и сама толком не знает. — Смотри, дойдешь ты до ручки… Туда тебе и дорога, глупый Тудосе, — говорит она это так, будто Тудосе еще стоит перед ней… Но почему-то ей не легче от этого…

Мимо дома на большой скорости мчит грузовик, полный народа, он немилосердно тарахтит и гудит, и какая-то девушка в нем визжит от восторга. Настика провожает машину глазами и замечает, что сидящие в кузове пожилые крестьяне с насмешкой рассматривают ее дом, голый вяз, срубленный на стропила для погреба, как раз накануне землетрясения, — он так и остался лежать у дороги.

«И почему не дал бог пожара на этот дом, и почему землетрясение его обошло!» — думает она так, словно это не ее достояние, а вражья крепость, и будто бы не она сама в девках о таком доме мечтала, чтобы был он пригожий да крепкий, стоял бы лицом на дорогу, с гребешками и завитушками на открытом крыльце; будто не сама высадила полгектара виноградника и фруктового сада, не сама взрастила у калитки две красавицы липы и грушу дюшес, а у самой дороги — этот вяз необъятный, такой могучий да ладный, что не уставала она любоваться его вечно шумящей листвой.

И вообще-то Настика большую часть дня проводила на этом крыльце, «капитанском мостике нашего дома», как выражался ее Митруца, до женитьбы четыре года служивший матросом Черноморского флота. Шестнадцати лет, по своей детской наивности, а ей-то казалось, по великой любви, выскочила она замуж за своего старшину первой статьи, нынешнего знатного табаковода Митруцу Харигу. Все у нее тогда горело в руках. Быстро управившись по хозяйству, любила она отсюда, со своей наблюдательной вышки, часами смотреть на прохожих. Сколько светлого удивления и черной зависти читала Настика на лицах людей! Кто бы мимо ни шел — старый или молодой, веселый или печальный, из чужих мест или ближний сосед, — всякий перед ее домом застывал в изумлении:

— Мэй, мэй, откуда этот домик-пряник, на удивление миру?

А иные из прохожих настолько ей примелькались, что стали почти родными людьми. Частенько хаживал мимо дома Георге, по прозвищу Лягушатник. Да и как иначе его назовешь, если, едва сошел на озере лед, он уже не знает покоя? Настика ложится, Настика встает, а он все идет, вниз или на гору, с двумя парами верш, с кисетом у пояса. А на озере этом, как известно, одни лягушки и водятся. Соседи при виде его разводили руками:

— И когда он только, чертяка, детей успевает клепать?

А уж он их девять душ завел, что, впрочем, не мешало ему оставаться человеком кротким и богобоязненным. Он даже здоровался не так, как все, по-библейски: «Да наставит нас бог, — говорил, — на добрые дела!»

Еще чаще проходил мимо ее дома Серафим Калестру — заядлый безбожник, всегда чуточку навеселе. Больше всего на свете дорожил он своими на редкость худыми волами, так их берег, что никогда сам в повозку не садился, а брел себе рядышком, качаемый всеми ветрами.

— Дедушка, ну отчего же ты не сядешь в повозку? — жалела его Настика, а он отвечал на это присказкой:

— Эге-ге-ге, милая ты моя… У меня две ноги, и то иногда спотыкаюсь. Каково же приходится бедной этой животине с четырьмя?

Но однажды, возвращаясь хмельной с базара, он сел-таки в подводу, а дома уже застывшего вынули его из повозки, обмыли да и на стол положили.

…Легкие «Жигули» секретаря сельсовета, прошелестев своими литыми шинами и прогудев, остановились возле дома Настики. Из него, как горох из лопнувшего стручка, высыпало семейство Иляны, ее бывшей соседки: сама Иляна — в одной руке кувшин, в другой ревущий младенец, следом еще трое девочек в белых панамках, а там и мальчик постарше, тут же отошедший в сторону, независимо заложив руки в карманы.

— Фа, соседушка, родная моя, возвращаю тебе этот кувшин с благодарностью и навеки прощаюсь с тобой, потому как уезжаю на поезде в дальние страны.

С этой самой соседкой слева, с Иляной, в отличие от соседки справа, Хрисуцы Пырцану, Настика, что называется, жила душа в душу, вплоть до самого черного дня трясения земли в марте этого года. В одиннадцатом часу вечера, когда многие уже в селе спали, заколебалась земля и подряд шесть домов ниже двора Настики Хариги рассыпались прахом. Потом специальная комиссия, которая сюда прибыла, нашла старый оползень, давший о себе знать во время несчастья. Еще, слава богу, не было жертв, потому как роковой толчок последовал минут через десять после первого, не особенно страшного. Люди успели проснуться и выбежать из домов. Выбежали и Настика с Митруцей, своими глазами видели они, как дом соседки вздыбился, а потом рассыпался карточной колодой. А когда пыль рассеялась, увидели они Иляну в обнимку с детьми подле плетня. На дворе было холодно, хотя снег уже стаял. Эту страшную ночь они провели в доме Настики. А уже на следующее утро пострадавшим была оказана помощь. Ну, а Иляну, как многодетную мать и, стало быть, самого уважаемого человека в селе, сам секретарь сельсовета отвел в свой личный кабинет с цветным телевизором. И конечно, трехразовое бесплатное питание она по сей день получает на себя и детей в школьной интернатской столовой.

— Проститься с тобой заехала. Уезжаю, родная Настика, к мужу на лесосплав под Архангельск!

— Тебе же новый дом осенью обещают?

— Не стану я ждать. Муж зовет в каждом письме.

— И детишки с тобой?

— Хочу тебя попросить, знаешь, как с малыми детьми в дальней дороге, а горшка ночного ни за какие деньги не купишь в нашем сельмаге…

Пока они рылись среди старого хлама в сарае и наконец подыскали почти новый эмалированный чайник с герметичной крышкой, произошел скандал в многодетном семействе Иляны. Старший мальчик взобрался на грушу дюшес и ну трясти перезрелые плоды на землю.

— Пусть у тебя лучше руки отсохнут, чем ты научишься брать без спросу чужое добро! А ну марш в машину, там с тобой поговорим по-другому…

Старшенький, красный как рак, спускается с дерева. Младший впился всеми имеющимися в наличии зубами в душистую грушу и сосет ее, как материнскую грудь. Ну а девочки, как существа более разумные и рассудительные, принялись собирать в аккуратные кучки разбросанные как попало плоды.

— Прости, родная Настика, моих несмышленышей… Уж и задам я им, стервятникам, надолго запомнят свою бандитскую выходку, — говорит Иляна, ласково подталкивая детей к гудящей у ворот машине.

И еще долго вслед им махала рукой Настика со своего капитанского мостика — крыльца, давненько не крашенного, дождями и ветрами обшарпанного. И, вытряхнув из фартука подобранные второпях груши, которые она не успела донести до машины, Настика устало опустилась на ступени дома и, положив голову на полные загорелые руки, стала неспешно разматывать запутанный клубок своих житейских невзгод.

Отсюда, с крыльца этого высокого — со своей наблюдательной вышки, впервые увидела она Тудосе. Через два года после замужества случилось это несчастье. Был он годом ее моложе, чернявый, верткий как черт и ужасно нахальный. Сразу же все ее самодовольство прахом развеял. Будь он трижды неладен! И дня у нее спокойного не выдалось с той поры, кусок, бывало, в горло не шел.

Не для него ли она самые яркие рушники развешивала перед домом? А когда в разгар бабьего лета зацветали желтые и красные георгины, густо посаженные ею возле крыльца, не она ли подпирала их головки, чтобы видны они были с дороги, отчего у Митруцы Хариги терпение лопнуло:

— Будь я проклят, если мотыгой не повычищу все это к чертовой матери! Не видишь, что ли, от сырости крыльцо загнивает!..

А еще через год, считай что случайно, повстречались они с Тудосе на винограднике ночью… от судьбы, как говорится, и на коне не ускачешь! А еще через месяц подкараулил ее бледный, как из гроба, Тудосе в сельмаге и при всех упал перед ней на колени:

— Решайся, Настика, бежим из села! А я тебе в Архангельской области на лесоповале такой дом отгрохаю — и во сне не приснится!

Нет, не сбежала она с Тудосе на лесоповал под Архангельск, а в тот же вечер посетила бабку-повитуху на выселках. А Митруце в тот же день доложили добрые люди о встрече в сельмаге… Нет, не бросил он ее, зато по каждому поводу и без повода колол глаза этим Тудосе. Ох, сколько она тогда натерпелась, одному богу известно, и сколько раз отец с матерью наставляли ее: муж побьет, он же и пожалеет потом, а ты все стерпи и не смей семью разрушать!

От утешений этих сердце щемило, и было ей жаль заедать свою молодость, но, с другой стороны, достаток, как красивый цветок, тоже не бросишь, и она очень скоро вернулась к Митруце, оказалось, что мир для нее кончался за воротами этого дома. И вновь мимо ее ворот проходили люди, утром и вечером, вверх и вниз, любовались белыми занавесками на окнах, сияющими под солнцем горшками на добротном хозяйском плетне и говорили друг другу:

— Смотри-ка ты, какая удачная пара!..

И конечно, с хозяйкой здоровались:

— Как поживаешь, Настика? Доброе утро…

А она степенно и ласково отвечала:

— Спасибо на добром слове. Все хорошо, вот по хозяйству кручусь…

И на душе у нее становилось светлей от такого немудреного разговора, ведь, ясное дело, всякий ее уважает. А вот останься она без мужа, что сказали бы люди?

Ну а Тудосе? Едва успел в армии отслужить, как взял за себя дочь главного механика Кэтэрэу. Посадит, бывало, в бричку свою мордатую бабу и мчит ее во весь дух на прополку. Она еще вырядится в шелковую косынку с монистами, а у самой в доме противно кружку воды испить. И снова камень ложился на сердце Настики, и вздыхала она украдкой, но, по правде сказать, и грустить-то ей особенно было некогда… Ведь была она молода и дела все время уводили ее от дум и от вздохов: то в дом, то в поле, и так от темна до темна. А по праздникам и воскресеньям — гости. А то вдруг соседка зайдет или девчата молодые забегут и попросят:

— Леля Настика, а подари ты нам саженец от цветка кавалера, — так в нашем селе жасмин величают невесты.

Теперь, эх… Теперь у этих невест заневестились дочери, и Настику они уже запросто кумой называют, а как время прошло, небось не заметили сами… И печи у них, поди, потрескались, пощербились, повыгорали от жаркого пламени, и пороги поистерлись от ног входивших и выходивших за все эти годы людей. Ну, а если они о ней и судачили втихомолку, и перемывали косточки, жалеючи свою дорогую подругу, что из того? На то они и женщины: пожалуешься на жизнь, малость позлословишь-посплетничаешь, потом и пожалеешь друг дружку, иначе кто тебя пожалеет?

А теперь уж давненько не злословят о ней, прошло это время, да и повода она не дает семейным своим поведением. Уже и Митруца не поминает о прошлом, разве только на днях, да и то тихо и мягко сказал ей, а ее ровно током ударило. Работали они в поле на табаке. День получился тяжелый, да и солнце немилосердно пекло. А к вечеру чуть полегче стало, отпустила жара. Настика перевела дух, пот утерла, да и запела. И так ладно это у нее получилось, что, казалось, и нива притихла, и люди вокруг замолчали, прислушиваясь к новой песне:

— Смотри-ка ты, какую грустную песню сложила Настика…

А Митруца, он как раз с ней рядом работал, пряча глаза от жены, сказал еле слышно:

— Зачем ты тогда дитя не оставила? Рос бы себе и рос, а теперь бы ему шестнадцать сравнялось…

Ну что она могла ответить Митруце? Ничего не сказала и молча пошла по дороге домой.

Она и сейчас, доброту его вспоминая, вытирает краем фартука слезы.

— Оф, Тудосе, Тудосе, дурень несчастный! И подохнешь ты под забором, как твой закадычный дружок-пьяница Василе Момэу, туда тебе и дорога, — говорит Настика, глотая совсем уже черные обидные слова, которые так и просятся на язык. Ибо этот Тудосе каким был шалопутом, таким и остался. Другое дело Митруца: и муж хороший, и человек добрый, и хозяин… Ну, а что обидел ее в самом начале, так потом они жизнь свою честно прожили вместе, опять же не считая той первой ее ошибки… Отчего же никак из головы не идет этот постылый Тудосе?!

Настика поднимает голову и почти с ужасом смотрит на солнце. Ох, какой же еще длинный и пустой день впереди. Все эти воскресенья да праздники она едва терпит с той поры, как разлюбила свой дом. На колхозной работе все же лучше: и время летит быстро, и не так одиноко…

— Что ему приспичило у моих ворот лошадь поить?.. — не может успокоиться Настика.

Сама слышит, как у нее в груди стучит сердце. А еще слышит, как скрипят и как гнутся под бременем времени столбы и стропила, это ее дом постепенно в землю уходит, совсем бы он провалился! Ох и выпьет она сейчас кружечку муста, хоть этим утешится… Но не пришлось ей испить свою кружку, кто-то за воротами отчаянно сигналил и кричал:

— Эй, тетка Настика! Хоть ворота ломай, никто не слышит тебя в этом доме… — это ее звал, остановив самосвал с кирпичом, племянник и крестничек Александр.

— Не видела грузовик с молодежью?

— Туда, к озеру, вниз поезжай, — машет она рукой. — Да что там у вас?

— Воскресник. Агрогородок подымаем. Хочешь, и тебя отвезу?

Настика сбежала с крыльца, засуетилась:

— Крестничек Александр, я с тобой… я сейчас! — и бросилась в дом, зачем-то схватила белую косынку с монистами, примерила, отшвырнула и вот уже опять во дворе: —Еще минуточку, ради бога!

И, обрадовавшись сама не зная чему, машет рукой, подзывая к себе шофера:

— Племянничек Александр, не выпьешь ли кружечку забродившего муста?