Приход Коробова отвлек мысли Елены Денисовны в другу10 сторону.

— Больница? Да, больница замечательная, век бы ее не видеть! Положили Наташу в хорошую палату, и сегодня смотрел ее Иван Иванович. — Тут сибиряк насупил брови, и Варя вспыхнула. — Завтра на рентген.

— Все удачно обойдется, — с глубоким убеждением сказала Елена Денисовна. — Но она, голубушка, наверно, из-за детей расстраивается.

— Если бы! — Коробов тоскливо вздохнул. — В том-то и беда, что ее ничем сейчас не расстроишь.

— Отчего же беда? Этак лучше! — вмешалась Дуся.

Но Варенька и Елена Денисовна знали — плохой признак, если больной становится безразличен ко всему.

— За детей я сейчас тоже особенно не беспокоюсь: Ольга Павловна за ними присмотрит. А за Наташу я боюсь! — говорил Коробов, сидя у стола в позе человека, которого одолевает жестокая зубная боль.

Почти сердито взглянул на Варю, еще пуще нахмурился, какая муха укусила ее сегодня? Надо же такое бухнуть не вовремя?!

«До чего похож на моего Дениса! — заметила про себя Елена Денисовна, глядя на молодого таежника. — И нос такой же, и глаза, и руки… Ну, точно наш сын!»

— Вы бы отдохнули, а то на вас лица нет, — посоветовала ему Дуся. — Я сейчас ухожу: учусь на курсах бухгалтеров. В комнате тихо будет.

— Не могу! — Иван сжал большие ладони, плечи его устало ссутулились, но он встряхнулся и встал. — Варвара Васильевна, мне надо с вами поговорить.

Варя нервно вздрогнула и кивнула.

— Пожалуйста, Мишутка нам, конечно, не помешает.

— Я тоже так думаю, — угрюмо сказал Коробов и, подождав, пока Дуся и Елена Денисовна вышли из комнаты, приглушенным голосом спросил: — Почему вы дали мне такой совет? Что значит: к настоящим нейрохирургам? Разве Иван Иванович разучился делать такие операции?

На лице Вари выразилась боль и мучительный стыд: затем упрямое убеждение в своей правоте заставило ее поднять голову. Вскинув остренький подбородок, она в упор взглянула на Коробова.

— Он, конечно, не разучился, а, наоборот, еще больше усовершенствовался после войны, даже заведовал нейрохирургическим отделением в одной из клиник. Но сейчас почти отошел от нейрохирургии. Да что! — Варя сделала досадливо-нетерпеливый жест. — Просто отошел. И я боюсь сейчас, боюсь вдвойне и за него и за Наташу. Потому и говорю: не лучше ли положить ее в специализированный институт, где все приспособлено для лечения таких болезней?

Коробов задумался, округлив глаза; даже его рот по-мальчишески округлился. Конечно, очень важно — специализация.

— Там полный комплекс исследований, аппаратура новейшая, уход… Иван Иванович не обидится, если вы сами захотите перевести Наташу; наоборот, похлопочет, чтобы ее оперировал не малоопытный ординатор, а кто-нибудь из профессоров, — доказывала Варя, которую и трогала и сердила сейчас вера Коробова в непогрешимость хирурга Аржанова.

Но все старания Вари произвели как раз обратное действие. Раз Иван Иванович еще больше усовершенствовался, так чего же лучше? И убежденность ее в благородстве мужа тоже попала на благодатную почву: Коробов до сих пор не утратил солдатского преклонения перед фронтовым хирургом.

— Значит, в самом лучшем специализированном учреждении есть малоопытные ординаторы, — задумчиво сказал он. — Кого-то они оперируют! Вдруг Наташа попадет к такому малоопытному? Нет уж! Мы с ней сейчас прибились к надежному берегу, зачем же отталкиваться и плыть неведомо куда? Уф! Решился — и сразу спокойнее на душе стало! Пойду в больницу.

— Не пустят туда, поздно уже. А на дворе дождь.

— Дождь — пустяки. На фронте в любую погоду приходилось по земле ползать!

— То на фронте. Без обеда мы вас все равно не отпустим.

За обедом Коробов ел рассеянно и торопливо, как человек, по-настоящему проголодавшийся и в то же время поглощенный своими мыслями. Елена Денисовна прямо-таки с удовольствием прислуживала ему и только огорчалась немножко, что он не высказывал никакого мнения о приготовленных кушаньях.

— Беда, если рушится у тебя самое дорогое, а ты бессилен помочь, — сказал он, уже собираясь уходить. — Ведь когда можно действовать, никакие трудности не страшны. Вон как в Сталинграде было. Вы, Елена Денисовна, представить себе не можете, что там творилось! Черная ночь среди белого дня! Сплошной гул круглые сутки катился над степью на сотню верст. Сначала были мы в выжженном дотла трехэтажном домике, ни крыши, ни перекрытий — одни стены. Но стены будь здоров! Засели мы в нем — дюжина агафонов — и решили не отдавать свой домик, а стоять насмерть. И стояли. Что только ни делали с нами фашисты! Из артиллерии глушили прямой наводкой… Вы, конечно, не знаете, какая это наводка? Вообразите — разорвался бы сейчас тут в комнате один снаряд… Что бы осталось? А в наш дом садили из пушек со всей силой.

— Но вы-то как уцелели?

— В укрытиях под камнями спасались. А потом на нас фашисты двинули танки, чтобы протаранить, раздавить, огнем сокрушить. И мы, горстка людей, отбились, не подпустили танки. Ведь этот дом стал для нас дороже жизни, потому что отступать за Волгу нельзя было.

Елена Денисовна, по-матерински гордо и печально глядя на Коробова, представила и своего Хижняка в этом аду кромешном.

— Мой был с вами?

— Когда потом обороняли заводы, вместе были. Он никогда не унывал. Всегда хлопотал, шутил. Завел Для нашего медпункта самовар… Нашел в развалинах, вычистил и на себе таскал. Нагрузится, бывало, как верблюд. Логунов скажет: «Брось ты, Денис Антонович, эту посудину, не позорь наше соединение». А Хижняк свое: «Пробросаешься, пожалуй! Два шага отступили, да бросать! Завтра опять отобьем эту развалину». И солдаты ободрятся. Ведь все время из рук в руки переходили позиции — каждый угол, каждый подвал. Да, можно бодриться, когда действуешь, а если только смотришь и бессилен помочь, то это хуже всего.

— Тебе еще рано отчаиваться, Иван Петрович, — с трудом поборов слезы, подступившие комком к ее горлу, сказала Елена Денисовна. — Жива ведь твоя Наташа. А когда и надежды нет, вот беда!

Простые слова женщины, изведавшей жестокое горе утрат, тронули Коробова. В самом деле: Наташа жива, и сегодня он снова услышит, хотя и слабый, родной голос. В запавших глазах сибиряка заблестели искорки улыбки, и весь он распрямился, по-солдатски подтянулся.

— Скоро Логунов в Москву приедет на совещание. Привезет новости с рудника. У нас там тайга могучая, вечнозеленая. А ягод, а грибов, а рыбы в реках! Скоро на нашем Енисее начнется строительство гидростанции. Вот народу к нам повалит! Вам, Елена Денисовна, туда поехать бы, а не в Москву! Мы бы вам квартирку дали!

— Спасибо, Иван Петрович! Мне хорошо вместе с Варенькой. Конечно, стеснили мы их, но только бы утряслось с пропиской; пойду на работу, поселят где-нибудь. Наташку надо выучить, чтобы стала человеком, а дома она никому в тягость не будет: девочка смышленая, аккуратная, я ее с малых лет приучила к хозяйству. Сейчас больше у Решетовых: отбивает ее у меня Галина Остаповна.

— Видно, вы в Москве обживетесь. Тогда вас отсюда лебедкой не вытащишь!

— Славно бы! — искренне сказала Елена Денисовна. — Человек на любом месте должен корни пускать.

Убежала на занятия Дуся, ушел в больницу Коробов, хотя и успокоившийся после разговора за столом, но с осадком обиды на Варю за своего хирурга. Елена Денисовна уложила спать Мишутку, давным-давно прошло время ужина, а Ивана Ивановича все не было.

— Где же он запропал? — тревожилась Варя, и без того взвинченная.

«Не поругался ли с начальником милиции? Еще арестуют из-за нас с Наташкой!» — думала Елена Денисовна, вспоминая горячий нрав доктора и его столкновение на Каменушке с секретарем райкома.

Вздохнув, она достала вязанье — шерстяную зеленую кофточку для дочери — и начала шевелить спица-ми, поглядывая на Варю, на лице которой так и играл беспокойный румянец. Варя тут же, у обеденного сто-ла, читала статью в медицинском журнале, но явно не могла сосредоточиться: хмурилась, покусывая белыми зубами карандаш, пересаживалась то так, то этак, машинально трогала угол салфетки, которой были накрыты приготовленные к обеду посуда и закуски.

Вдруг она отложила журнал и устремила на Елену Денисовну взгляд, полный страха. Та сразу опустила работу на колени:

— Что, голубушка моя? Варя смутилась.

— Глупо, да? Но неужели я ошиблась в нем?

— Не может того быть! Разве тебе плохо живется?

— Становится плохо иногда, хотя я очень люблю его.

— А он?

— Он? Ольгу вы бы так не спросили! — запальчиво воскликнула Варя.

Елена Денисовна задумалась. Да, в любви Аржанова к Ольге она никогда не сомневалась. Почему же здесь не было такой уверенности? У Ольги, как та утверждала, начался разрыв с Иваном Ивановичем из-за его равнодушия к ее человеческим запросам. А тут? Он учил Варю на Севере, помогал ей учиться в институте. Сейчас оба работают, ребенок у них, и опять что-то не ладно. Не возмещает ли Иван Иванович дружеской заботой недостаток супружеской любви?

— Почему вы не отвечаете мне? — обиженно и пугливо спросила Варя.

— Просто ума не приложу, отчего тебе плохо! Ведь Иван Иванович очень внимателен к тебе и ребенку и ласков, кажется.

— Кажется? Да… Конечно, ласков. Однако я ревную его. И не только в личном, но и в работе. Я всегда стремилась к тому, чтобы мы работали вместе, советуясь, помогая друг другу. Всю душу вкладывала в учебу. Когда поехала на практику после четвертого курса с годовалым ребенком на руках, разве легко мне было, но я надеялась, что скоро кончатся все испытания. А они только начались.

Варя опустила голову и притихла, ей вспомнилась поездка в Рязанскую область. Буйное шелкотравье привольной окской поймы, сизые сосновые боры, песчаные дороги, деревни на буграх, в весеннее половодье похожие на острова, кирпично-красный кремль — старинный монастырь в районном центре Солотче. Там она проходила практику в сельской больнице. Мишутке в то время был только один годик. Она жила с ним у молодой вдовы фронтовика в крепко сколоченной избе, окна которой выходили на широкую улицу, где, увязая по ступицу в сыпучем песке, тащились телеги и, фырча, буксовали автомашины. А дверь распахивалась прямо в сине-зеленые дали поймы, прорезанные там и сям серебряными излучинами Оки и ее протоков. Изба стояла над обрывом, и пушистые вершины громадных сосен, сбегавших вниз по крутому откосу, шумели почти у порога. Вечерами, принеся Мишутку из детских яслей, Варя любила сидеть с ним на завалине и смотреть, как тлели облака в пламени заката, как то вспыхивали, то тускнели зеркала протоков, когда солнце сваливалось в леса на горизонте. Совсем недалеко от Солотчи, на правом берегу Оки, родился поэт Есенин. Наверно, он так же смотрел когда-то на просторы поймы… Сосны шумели, напоминая шелест хвои стланиковых зарослей на родных северных горах; звонко и непонятно, точно птица, лепетал о чем-то Мишутка, возвращая мысли матери к тому, что надо хлопотать по хозяйству и готовиться к новому трудовому дню. Ох, работа! Сколько боязни, пролитых втайне слез, гордой, так и рвущейся наружу радости! В одну из грустных минут вдруг нагрянул из Москвы Иван Иванович… Какое это было счастье!

Варя подняла лицо, оживленное милыми воспоминаниями, тихо сказала:

— Мне сейчас всякое лезет в голову. А я не хочу поддаваться страшному чувству ревности, боюсь ее, потому что не хочу унижать подозрениями Ваню и себя тоже. Если это ворвется, тогда конец нашей жизни. Ведь он и так обижен тем, что я против его новой работы.

— Надо же выдумать разные глупости! — сердито сказала Елена Денисовна. — Он радуется за тебя, гордится твоими успехами! Значит, любит.

— Любить по-разному можно. Мне кажется, он никогда не любил меня так, как свою противную Ольгу! За что он любил ее? Но я все равно была счастлива с ним. А теперь боюсь, хотя стараюсь не показать, что мне страшно… Вы даже не спрашиваете, чего я боюсь, как будто уже все, все знаете! — с отчаянием перебила себя Варя, умоляюще посмотрев на Елену Денисовну.

— Я жду, когда ты сама расскажешь, что тебя мучает, — кротко ответила Елена Денисовна. Не могла же она передать Варе то, о чем писал ей из Сталинграда Денис Антонович!

— Мне пока не о чем рассказывать, но появилась женщина, к которой я ревновала его раньше. Тогда я скрытно ревновала, а теперь у меня права жены, и мне уже мало мучаться одной: хочется, чтобы и он разделил мои переживания, мои мучения! Я старалась подавить чувство ревности; мне даже казалось, что я могу подружиться с Ларисой… Да, да, с Ларисой Фирсовой, я о ней говорю! Но когда я увидела их за столом у Решетова — в ту минуту, когда они посмотрели друг на друга, мне будто нож в сердце воткнули. Теперь никакой дружбы не получится. Лариса заходит ко мне на работе, и вижу: ждет, чтобы я пригласила ее к себе домой. А я не могу!.. Не могу! Ну что мне делать, Елена Денисовна? — И, как давно на Севере, Варя подошла к своей старшей подруге, крепко обняв, прижалась к ее плечу.