В большом помещении приемной на Петровке было людно. Значит, не только хирург Аржанов пришел сюда насчет прописки. Поняв это, он сразу представил всю серьезность положения. Победить? Легко сказать, но как это сделать?

Прием у начальника управления городской милиции начался уже давно. То и дело входили к нему и выходили обратно люди с бумажками в руках, с озабоченными, зачастую расстроенными лицами. А вот один вышел сияя, и не только Иван Иванович посмотрел ему вслед с завистью. Девушка выпорхнула, беззаботно помахивая свернутым заявлением.

— Разрешили? — спросила громким шепотом старушка, сидевшая словно на иголках.

— Нет. Поеду теперь домой, в Саратов. У нас тоже хорошо.

Девушка бойко застучала каблучками к выходу а в очереди сказали:

— Раз дома хорошо, то и сидела бы дома.

— Такие и создают толкучку, только время у людей отнимают.

Но «таких» больше не было видно, все считали своей жизненной необходимостью остаться в Москве и у каждого это так и отпечаталось на физиономии.

Общее напряжение передалось Ивану Ивановичу и без того встревоженному. Он даже читать не смог, а достав «Вечерку», просмотрел только фотоснимки да заголовки, то и дело обращаясь взглядом к заветной Двери. Потом он засунул газету в карман и снова, уже в который раз, вернулся мыслями к разговору с Алешей Фирсовым, но душевная лихорадка снова помешала ему сосредоточиться на том, что недавно так взволновало его.

Начальником управления городской милиции оказался совсем еще молодой человек, цветущий, загорелый, с бравой военной выправкой. Наглухо застегнутый летний китель сидел без морщинки на его складной фигуре. Полное, но не рыхлое лицо, хотя второй подбородок уже выпирал слегка из-за форменного воротника, выражало спокойную властность. И разлет густых бровей, и прямой взгляд умных глаз, и твердый склад рта — все соответствовало званию этого человека. Атаковать такого было непросто.

— Ну, что у вас? — привычно протягивая руку, спросил он.

Профессор молча подал документы, а потом тоже молча, сосредоточенно следил, как начальник пробегал по ним взглядом. Паспорт. Бланки из домоуправления, заявление владельца жилплощади. Ни одна черта не дрогнула на лице начальника. В самом деле, что ему до какой-то Елены Денисовны Хижняк? Но…

— Тех, кому это необходимо, надо прописывать, — . не дожидаясь отказа, с мрачноватой убежденностью подсказал Иван Иванович, — Я предложил этой женщине приехать в Москву и дал ей угол у себя из уважения к памяти ее мужа, военного фельдшера, который имел орден Ленина за вынос раненых с поля боя и посмертно получил звание Героя Союза. Он погиб в Сталинграде у пулемета как командир штурмовой группы, заслонив от смерти больше сотни раненых солдат. Старший его сын умер от ран, тоже полученных на фронте. Младшая, Наташка, — он так любил ее! — сейчас у меня на квартире вместе с матерью.

— А есть у нее другие дети? — держа в руках документы, спросил начальник управления милиции и вскинул на Аржанова пытливый взгляд. — Вот видите, еще два взрослых сына! Ведь она могла бы жить с ними.

— У них сложились свои семьи. Там жены, тещи. И почему, товарищ начальник, если у человека разбито личное счастье, надо еще лишать его права на самостоятельную жизнь?

— Но у вас всего одна комната, профессор. Что же, эта женщина — по-видимому, хорошая, если вы так горячо хлопочете о ней, — будет у вас на правах домашней работницы? Где она с дочкой поместится? А ведь, наверное, на Севере у нее приличная квартирка была?

Иван Иванович, до глубины души уязвленный справедливыми вопросами, вспыхнул, будто мальчик. Он вспомнил свой провал в районной милиции, но… сказал:

— Мне обещали новую квартиру, а эту жилплощадь я решил отвоевать для Елены Денисовны. Я согласен вместо обещанных мне трех комнат получить только две. Вы поймите: у нее не сложится теперь настоящая жизнь без меня и моей жены, Варвары Громовой, сироты, которую она приняла в свою семью из якутского наслега и на которую радовалась, как на дочь. Это трудно объяснить, но вы не хуже меня знаете, что теплота душевная не зависит от одной приличной квартирки. Мы словно родные с Хижняками, и ей будет хорошо только около нас. Почему, хлопоча о рабочем устройстве человека, мы частенько забываем о его сердечном одиночестве? Решайте. Но, честное слово, — Иван Иванович приложил ладонь к просторной груди, — у меня здесь все переворачивается, когда я подумаю, что эту женщину могут выселить из Москвы. Ну, разве можно выселять таких людей?!

— Эх, товарищ хирург! — сказал начальник управления милиции. — Ведь мы стоим на страже ваших же интересов. Вы думаете, нам легко отказывать просителям? Другой раз плачешь, да отказываешь. — Он посмотрел в глаза Аржанова и подумал: «Честный человек, все выложил в районном отделении, отказали, и опять в ту же точку бьет, не увиливая. Кто стал бы так стеснять себя для посторонних людей? Значит, правда надо помочь». — Ну, раз уж такой случай… — сказал он, взял заявление профессора и, широко расположившись локтями на столе, написал в верхнем углу бумаги несколько слов; Иван Иванович разглядел только одно, четко выведенное: «разрешаю».

— Значит, вы тоже на фронте были? — спросил начальник, аккуратно наложив пресс-папье на свою резолюцию и исподлобья взглядывая на просителя.

— Как же! С первого и до последнего дня, ведущим хирургом в полевых госпиталях.

Открытое лицо Аржанова, раскрасневшееся от волнения, так откровенно сияло улыбкой, так победно топорщились вихры волос над его большим лбом, что начальнику московской милиции самому стало весело. Ему уже успели доложить из отделения о том, что придет доктор с жалобой, и он оценил прямоту этого человека, без утайки выкладывавшего свои планы насчет квартирных дел.

— Я ведь тоже бывший фронтовик. В сорок первом полком командовал, а потом дивизию получил, — с удовольствием сообщил начальник, и в милиции имевший чин генерала. — С работой госпиталей хорошо знаком. Военных фельдшеров в особенности запомнил… Настоящие отцы солдат эти Хижняки: шли за солдатами в огонь и в воду и из самого пекла выносили— это правильно!

Начальник управления встал, молодо улыбнулся и протянул Аржанову руку.

— Рад с вами познакомиться. Приятно, когда знакомишься с хирургом вне его приемного кабинета!

— Спасибо! — сказал Иван Иванович и, крепко стиснув крупную руку начальника, пошел из кабинета.

— Разрешили? — спросила беспокойная старушка, все еще томившаяся в очереди. — Напостоянно?

Тут только Иван Иванович спохватился и прочитал резолюцию: завороженный начальником, он не усомнился в кабинете, что все написано как надо.

— Напостоянно, — сообщил он, снова улыбаясь.

— Ну, и слава богу! — искренне сказала маленькая старая женщина.

Хирург, тоже от души пожелав ей успеха, зашагал к выходу, торопясь поскорее обрадовать Варю и Елену Денисовну.

На улице уже стемнело, всюду вспыхнули огни электрических ламп. Отраженные в мокром асфальте, они придавали улице праздничный вид. Дождь накрапывал на новую шляпу Ивана Ивановича и его плащ, на блистающие лаком кузова машин. Еще недавно темные окна домов, населенных москвичами, теперь уютно светились. Немало приезжих людей отдыхало в этот час в московских квартирах, в московских кино и театрах. А сколько еще других стремилось побывать здесь!

Аржанов шел и усмехался, вознагражденный за свои сегодняшние мытарства знакомством с хорошим человеком — начальником управления милиции города Москвы — и разрешением Наташке и Елене Денисовне называться москвичками. Раз уж на то пошло, он даже не сожалел, что теперь квартиру придется получить не из трех комнат, как предполагалось вначале, а из двух. Что ж, можно и в двух жить расчудесно, если семья маленькая.

На всех встречных милиционеров он смотрел с чувством особой симпатии. Боевой народ. Самое трудное дело — устройство общего быта. Шагая под легкими брызгами дождя, Иван Иванович вспомнил, как на днях привезли в приемный покой сразу трех раненых: милиционера, преступника и пострадавшего гражданина. В первую очередь хирургам пришлось оперировать бандита, так как рана у него была опаснее. Справедливо ли это? Милиционеру всякое происшествие — в чужом пиру похмелье. Но ничего не поделаешь— такова его работа! А работа милиции среди детей….

Иван Иванович знал Москву начала тридцатых годов. Из остывшего па мостовой асфальтового котла, из груды пустых ящиков, из глубоких ниш Китайгородской полуразрушенной стены, из каждого глухого кирпичного ее закоулка выглядывало оборванное, косматое и грязное до чертоподобности существо — ничей ребенок. Ныне отмирает само понятие беспризорности. Даже страшная война, которая прошла над страной, разрушив миллионы семей и миллионы оставив без крова, не возродила ее…

Тут совершенно естественно возникло у Ивана Ивановича воспоминание о встрече с Алешей Фирсовым у газетного киоска. Как стоял, как смотрел!.. Мальчик по существу одинок: мать все время занята. С какой горячей тоской он говорил о смерти отца! Лариса знала, а больше никто не знал…

Хирург вспомнил, как, движимый могучим и мучительным чувством, он пришел в сталинградском госпитале к Ларисе. Она сидела рядом со своим мальчиком в тесном подземелье, на убогой койке и при свете коптилки читала ему письмо от убитого уже отца. Столько слов хотел сказать ей хирург Аржанов, но не вымолвил ни одного. У него оборвалось сердце, когда она, увидев его, поднялась и, заслоняя собой мальчика, готового подбежать к нему, будто сказала суровым, осуждающим взглядом:

«Ну, что тебе нужно, разве ты не понимаешь, что твой приход оскорбляет меня?»

«И тогда я тоже не понял!» — подумал Иван Иванович с внезапным сожалением о былой любви к Ларисе. — «Да-да-да, я не разглядел, что она не просто отталкивала, а боялась сказать «убит», оберегая жизнь ребенка. Как же терзалась она, когда не решилась довериться нам! А тут я с Варей… Почему же нельзя было переждать?» Эта мысль точно оглушила Ивана Ивановича, и он остановился. Кто-то толкнул его, налетев сзади, и послал ему «болвана», кто-то задел его портфелем и извинился — он ничего не слышал. Лариса Фирсова, скрывая гибель мужа от хрупкого, уже смертельно потрясенного ребенка, скрыла все и от человека, который любил ее.

«Но я, похоже, до сих пор ее не разлюбил! И она… что же она-то?»

Доктор стоял посреди тротуара, но никто уже не ругал его: толпа, подобно реке, обтекала могучую, издали приметную неподвижную фигуру. Только озорной подросток, пробегая мимо, бросил со смехом:

— Вот так монумент!

— Что же это получается? — вслух произнес доктор медицинских наук, профессор Аржанов и, стряхнув оцепенение, пошел, вернее, побрел дальше.

«А Варя, а Мишутка? О Елене Денисовне хлопотал, хотел обогреть человека, но, оказывается, привел ее не в теплый дом, а в разгороженный двор, где гуляет-дует сквозной ветер! Выражаясь языком сегодняшнего дня, явилась хозяйка душевной жилплощади, а та уже заселена. Варя там поселилась. Где же вы были до сих пор, уважаемая Лариса Петровна?»

— Похоже, квартиросъемщик сошел с ума! — пробормотал Иван Иванович. — Тут уж никакая милиция не поможет. Что же я натворил? Выходит, испугался одиночества и пустил жильца на избыток жилищной площади. И нам неплохо жилось, совсем неплохо. Мне казалось, я любил Варю… Казалось? Любил? Врешь, брат, без всяких «казалось» любил, а на Ларису крест был поставлен. Только беда в том, что я на живого, а не на мертвого человека этот крест поставил!