Евдокия и Евдокия, как о чужой бабе, и не то что чужой — о постылой, о помехе в их жизни. Отчего так случилось? Когда переменились они к матери, чем она провинилась? Зинке легче, у нее сызмальства война с Евдокией, а он любил мать до застенчивости, до страдания, когда ей, случалось, было не до него.

В который раз думает об этом Сергей, уже без острой боли, — боль отошла, — а все же тоскливо, с предчувствием чего-то нехорошего, близкой и непоправимой несправедливости. Умостился поглубже, фуражку надвинул на глаза: пусть считают, что снова задремал — Зинка уже нависла над Николаем, дышит ему в затылок, жалеет себя и хвалится делом, которое ей доверено, чужой избой, даже и антоновкой хвалится, которую баба Маня высадила, когда и Евдокия еще незамужней бегала. Уже она воркует, то шепчет, то похохатывает, то поучает.

Когда же он отвернулся от Евдокии?

Теперь в темноте прошлого и не найдешь пальцами больной рубец, но, верно, началось это в пору его армейской службы. Мать опоздала проводить его, вернее, грузовик с новобранцами отъехал до назначенного времени, они уже подкатили к околице, когда в глубине улицы показалась мать, пробежала мимо толпы и бросилась за машиной. Бежала в калошах — прямо с фермы, — потом потеряла или сбросила их, чтобы легче бежать, вязаные носки светло и жалобно замелькали по мокрой, черной дороге. На бегу махала поднятыми руками, просила подождать, и Сергей ударил было по кабине, но Зина задержала его руку, сказала, чтобы не дурил, не маленький, не на войну едет, а мать могла бы и загодя прийти, как другие люди. Сергей жалел мать, и было горько, что напоследок не постоял рядышком, не почувствовал, как она прижмется скуластеньким, твердым лицом к его груди, и он услышит через рубаху удары крови в ее плоском, с жилкой виске и хрипловатый, нежный голос: «Серега… Серега. Был один мужик в избе и того взяли…» Машина свернула за окраинную избу, — дорога крылом огибала село, сходила в приглубый яр, — мать осталась где-то на весеннем раздорожье, и Сергей притих, а перед глазами были ее маленькие ноги в намокших носках, — будто он видел, как она подбирает калоши в дорожной грязи и, поникшая, возвращается на ферму.

Потом пришло письмо от Зины, что мать ругалась, зачем рано уехали, могли задержать машину, а не захотели: пусть мол, мать, как коза драная, бежит всем ка потеху. Зина жаловалась, что мать бросила избу и хозяйство ей на руки, а у Зины и своих дел хватает — от весны до осени почта обслуживает и все Заречье, писем навалом, мешками, другие матери сыновей не забывают, шлют и письма, и посылки, и денежные переводы. Тогда еще Зина служила на почте, при письмах и маленьком коммутаторе. Сергей привыкал слушать сестрины жалобы и отвыкал от Евдокии. Никогда не ссорился, а теперь за тысячи километров будто разошлись с матерью, недовольные друг другом. Скоро в письмах сестры стали пропадать и приветы от матери и не диво, если что ни письмо, то жалоба на Евдокию. Много грехов оказалось на ней: сутками в избе не увидишь, все при коровах; со стороны глянуть, никто так за дело не убивается, как она; сама ведь не старая, а руки хуже, чем у Маши Шутовой, покручи черные; ты и сам помнишь, прежде в избе страх как чисто бывало, все сама перестирает, хоть ночью, занавески месяца не провисят, и те с окон поснимает, а к вечеру они обратно красивые, окна веселые, в глухую темень нашу избу с другой не спутаешь. Бывало, и ее, Зинкино, прихватит, отбелит, накрахмалит, все утюгом пройдет: как невесту вырядит дочку. Теперь избу забросила, все вроде бы о народном добре болеет, убивается за него, а на деле по-другому вышло, сказать стыдно. В области решили прикупить у колхозников личных коров, общественное стадо поднять и руки людям освободить, пусть к культуре тянутся, к книжке, от навоза в сторону. И не за так, не даром скотину отдаешь, а за деньги, в рассрочку. Ждали, что Евдокия первой поведет, а она, хоть убей, уперлась: трое таких баб во всем селе нашлось и самая непокорная Евдокия. Зачинщица, других взбаламутила. И обратно, вроде она за общее дело страдает; крик подняла, что трава плохая, большому стаду кормов не хватит, по такому лету и наличного стада не прокормишь; при усадьбе любой хозяин досмотрит, всякий куст придорожный обкосит, баба своим куском поделится, а сгонят весь скот на ферму — к весне, мол, не миновать сердечным шлеи под брюхо. Начальство ругается, только и слышишь свою фамилию на коммутаторе, со стыда пропадешь, отцову фамилию опозорила; с ног валится, ночами Ласточку пасет, на последнее у людей сено покупает, старое и на корню, в запас на зиму; а яблоки гноит, третий год яблоки ужас как родят, люди большие деньги берут — и сами в город везут и заготовителям сдают, — яблоко в цене, а Евдокия нет и нет: не стану торговать, и все, хочешь — сама вези! Выходит, простая колхозница базаром запачкается, а секретарю сельсовета можно, Зинку и в грязь не жалко, только бы самой базаром не замараться; смотреть больно, берут наши яблоки, берут, кому не лень, всякому раздает, полезай и рви; тут командированные мелиораторы недельку у нас пожили, она им в ящиках шлет, а они нам — шиш. Зина с мужем немного яблок спасли от Евдокии, продали, слава богу, и ему в часть послали.

Вспомнил Сергей и то, как зимой в центральной газете попало ему на глаза название родного села и соседних — знакомых и незнакомых деревень, — все Рязанщина, а разговор шел об ошибках руководства, как просчитались с кормами и пришлось гнать скотину, какую в соседние области, какую под нож, покуда она совсем веса не потеряла. Верно, и Евдокия читала эту статью, но попрекать никого не стала, не заикнулась и Сергею, и он смолчал, чего без нужды виниться — не он же коров закупал! День-другой донимала неловкость перед матерью, но и это виноватое чувство, невысказанное, загнанное внутрь, принесло только новое отдаление.

Из-за Ласточки и вышла размолвка у Сергея с матерью. О Ласточке он ей написал особо, попрекнул, зачем мать идет против коллектива, чего держится за старую корову, от той скоро никакого проку не будет и денег хороших не дадут. Мать ответила не через Зину, сама написала коряво, непривычной к перу рукой. Сергею показалось, что в кривых ее строчках, а более того, между строк холодность и отчуждение. Он, мол, забыл, как Ласточка всю их семью в трудное время подняла, кормила, на земле держала, забыл, что и Ласточка — живая душа, а живую душу топтать — грех. Сестра и в этот материнский конверт вложила листок от себя, чтоб Сергей не принимал близко к сердцу укоры Евдокии. «Чужие мы ей, Сереженька, совсем чужие, — горевала Зина, — и отец наш родной был ей чужой, ты не помнишь, а я помню. На мне она всякий грех видит — есть он или нет, — а сама, люди говорят, гуляет, позорит нас. Ей с Арыси тот рябой пройда писать стал: помнишь, черный, лицо оспой побито? Он с ней вместе отца в гробу привез; чужой человек, а куда его понесло, чего ради? Теперь дураку видать — чего; ей бы только других морали учить, а сама…» Сестра попрекала Евдокию, что сыну мать редко пишет, на нее надеется, а рябому проходимцу сразу ответила, завязала узелок, но Зина его тут же и развязала: писем из Казахстана она матери больше не стала давать, а рябой долго писал, складно, вроде учитель, но горят его письма на почтовой керосинке, хорошо горят… «Хитрая она, — писала сестра, — у нее с фермой день на ночь поменялся, редкий вечер окно в избе светится, ее не уследишь. Помнишь, и отец от нас ушел, чтобы одному не куковать в избе…»

Этого Сергей не помнил.

Родился он в сороковом, в октябре, отца увидел памятливыми уже глазами, ровно через пять лет: после большой войны тот и в Харбине побывал. Вернулся жадный ко всему, кроме работы: он и уходил на фронт не от пашни, а с подсобки — столярничал, плотничал, перекладывал печи, возил с поймы сено, особенно любил рушить, ломать старое — баню ли, подгнившую, поставленную еще князьями Кропоткиными, ветхий свинарник или уцелевшую звонницу. Скажет ему теперь председатель — берись за дело, Андрюха, хватит победу гулять, вон сколько печей у нас прохудилось, а у него ответ один: погодь, не торопи, ты того не видал, что я повидал, стоят деревни — тыщи! — голые, без изб, одни печи-развалюхи, во где работа, а у нас еще хорошо, у нас ажур. Жадный был и к матери и к другим бабам, тем более Евдокия жилы вытягивала на работе и ела мало. Приволочится мать с фермы на слабых ногах, а ему весело, ему легко — жив остался! Жив! Он за свое; хорошо, если Сережа успеет уснуть, а то лежит в темноте, сердчишко колотится, сил нет, как мать и радуется, и стонет, и просит отца погодить, шепчет, обещает, что сама разбудит его среди ночи, только бы дети уснули. С весны отец с матерью стали уходить из избы, Зинка прокрадывалась за ними, а Сережа нет, рад был, что тихо в избе и не слышно униженного, счастливого и мучительного шепота, и еще чего-то, чему он и слов не находил, но чего страшился. Не было тут правых и виноватых, а была маленькая, быстроногая мать с детскими шлеечками рубахи на плечах, с добрыми, измученными глазами и был непривычный мужик, цыганистый, черноволосый и редкозубый красавец, такой высокий, что в избу входил пригнувшись. Была Евдокия до того преданная общему хозяйству, что, запри ее в избе, — помрет, взвоет, высохнет, как без воды или без хлеба, и был добрый, веселый и неуемный гость. Все чаще стал он путать избы, пропадать не за той дверью, и мать страдала, Сережа чувствовал это по тому, как часто стала мать притискивать его к себе, голубить, вздыхать, беззвучно шевеля губами.

Зинке шел десятый; всем ранним, недетским азартом и беспокойной душой она была с отцом. Что ни скажи он, что ни сделай, как ни согреши, все хорошо и ладно, все не его вина, а матери — мать, мол, не смотрит за ним, не ценит, не дорожит, одна работа у нее на уме. Зинка готова была ночь просидеть в крапиве за избой, где зацепился ночевать отец, только бы увидеть, как он выйдет: высокий, в собранной за спиной гимнастерке, при медалях, черноглазый и вороватый. Иной раз она и матери скажет с притворным осуждением: мол, говорят, отец был у такой-то, или того хуже — сама, мол, видела, как он от нее выходил, еще и обнимет мать, спрячет лицо у нее на груди — в десять лет Зинка догоняла мать ростом, — чтобы Евдокия не увидела ее глаз.

В родной избе отец бывал все реже, подрабатывал в соседних селах, темнел лицом от водки, а когда накатывала блажь и тоска по Евдокии, являлся, уверенный, что простит и пустит. Пускала, но уже без радости: и ссоры бывали, и темные быстрые кулаки Евдокии, колотящие в грудь отца, и его охальный смех, как при чужой бабе. Потом и так повелось: мать выставит на стол что есть в доме, прихватит коромысло и ведра, будто по воду надо, бросит все у крыльца, сорвется на ферму — с рассвета ее ведь ждут тугие коровьи соски, и немало сосков, успеешь при них и выплакаться и просохнуть. Обиженный отец уснет один на семейной кровати, а Зинка стирает ему, пока тот спит, и сушит, и наглаживает, чтобы папка был в чистом, чтобы утром снова нравился всем. По разумению Сережи и мать и отец были старые, а Зинке старой виделась только мать: в трудах она сравнялась с бабами постарше и копошилась в безвозрастном бабьем навале; отец молодой, не зря даже девушки засматриваются на него. А отец был на пять лет старше Евдокии, и в беспутном его сердце не все заглохло, и совесть его не вся вышла с похмельем; он и года не продержался в селе. Пришла осень сорок шестого, трудная еще, голодная, зарядили тоскливые ранние дожди, затосковал и он, раздобыл где-то денег, привел двухгодовалую Ласточку и сорвался надолго, навсегда. Сергей и Зина увидели отца в гробу, когда мать привезла его со станции с диковинным именем Арысь. Село дивилось тогда, как Евдокия после телеграммы мигом собралась, будто была готова и всегда ждала беды, как, бесслезная, черная лицом, полетела в Казахстан, и не дала схоронить его там в мерзлой степной земле, а привезла домой — добилась, все превозмогла, и помогал ей в том однополчанин мужа, рябой, незавидный мужичишка.

Этого даже Зинка не повернула против матери, — недоброе пришло на ум позднее, когда рябой прислал письмо Евдокии, и Зина своей волей пресекла и письма и чужую тоску. Зина тогда уже переехала в Марусину избу и наказала почтовым девочкам все домашние письма передавать ей.

О своих семейных неурядицах сестра Сергею писала глухо, а о грехах Евдокии в каждом письме — с надрывом и причитаниями. И мать словно отдалялась от него, в памяти размывалось доброе: серый и голубой нежный свет ее глаз, мускулистый голодный рот, даже и в улыбке стиснутый, чтобы не соблазниться, не откусить ненароком от черного ломтя, а разрезать хлеб надвое и сунуть детям, чтобы при ней и съели, а ей чтобы на сердце спокойнее. Уходило стыдливое, с детства памятное удивление перед маленькими ее ногами — меньше Зинкиных, — перед плавной подвижностью ее тела и завораживающей сменой ритмов: то быстрых и ловких движений, то замедляющихся до мечтательной, скрытой неподвижности, за которой другое движение — внутреннее, спрятанное, как биение сердца, как частые удары голубой жилки у виска и на худенькой шее. Ничего такого Сергей не мог бы объяснить про свою старую мать даже и самому себе, но чувствовал это глубоко и определенно, с отчетливостью резкого, разящего запаха.

Одно подозрение, что мать гуляет, гуляет после всего — схоронив мужа, вырастив его и сестру, — гуляет, прожив жизнь, мысль, что она бывала сильной и гордой с отцом, а теперь, как пишет сестра, стелется перед кем-то, — одна эта мысль ошеломляла, заставляла Сергея страдать. В тайниках детского сердца он давно поделил семью: отец — живой и мертвый — принадлежал Зине, мать — ему. Отца он не успел понять; потянулся к нему, гордился им даже, но был и страх и слезная досада, обида мыслящего щенка, отвергнутого без злости, походя, по обстоятельствам жизни, не принятого в расчет, попросту незамеченного. И тот, кого мать привезла в гробу со станции Арысь в январе, когда Сергею уже минуло шестнадцать, был чужой, с седыми висками, со строгим, каменным, замороженным лицом, только выпуклые, обтянутые веком глаза напоминали знакомого Сергею человека.

Мать принадлежала ему, хоть и он вырос в отца: крупный, большерукий, лобастый, только глазами и русым волосом в Евдокию. Но у матери волос шелковый, с блеском и тяжелый, а у Сергея — пух, редеющий со лба. За мать как будто отвечал он, и вот он служит на юге в Самарканде, уже и не в пору лысеть начал, а мать гуляет. Он всегда думал, что застенчив и неуклюж в сердечных делах оттого, что пошел в мать, проникся ее робостью, перед этим, ее стыдливостью, ее прерывающимся, беззащитным ночным шепотом, — оттого он так неловок с девушками, — а мать, оказывается, гуляет! И мысль, что кто-то с ней и она прячет от того человека некрасивые, испорченные руки, и льнет, и ластится, и целует, открывая тугие сборчатые губы, а сама исчезает, принадлежит другому, — приводила Сергея в ярость, до дрожащих рук, до метания на железной казарменной койке.

Рябого провожатого со станции Арысь Сергей в памяти почти не удержал: не было тогда интереса. Запомнил, что человек стоял на лютом морозе без шапки — суконную ушанку держал в руке, — и волосы плохо покрывали голову; короткий, мальчишеский волос, редкий на темени. Стоял в ватнике, в брючках на тонких ногах; прихрамывая, спешил ко всякому делу — копать могилу, подымать гроб, заколачивать крышку, — будто не надеялся, что жители села сумеют все сделать хорошо и вовремя. Прожил в селе три дня, ночевал в сельсовете, кормился в чайной. Неприметный и тихий, видно, из тех, кто всегда на подхвате; еще запомнилось, что лицом он был темнее всех вокруг, а рябой так, что и глазам бы в пору не уцелеть перед немилосердной оспой.

Когда Зина сообщила, что он пишет матери, подозрение вынесло еще какие-то подробности из прошлого: что гость был на протезе и ботинки на нем разные, тот, что на железной ноге, помнится, остроносый и пыльный; что ладно и тихо говорил: кто послушает его, поймет, что человек он истинно русский, а калмыцкий глаз и жесткий волос с прядкой на лбу и приметная на узком книзу лице скула и нетронутые годами, белые, отчетливые, как у татар или монголов, зубы — все это от давнего, в далеких предках смешения кровей, от которого едва ли какой русский край уберегся за века.

Еще припоминал Сергей или думал, что вспоминает, и уже рисовал от себя потревоженной, недоброй памятью улыбку похоронного гостя, кривую и дергающуюся, как от контузии, вроде застенчивую, виноватую, что прибыл в село с таким грузом; теперь и улыбка казалась бесстыдной, притворно-доброй. Карие, стрелкой глаза в припухлых веках показались на похоронах справедливыми и умными, а теперь и о них думалось иначе, что глаза эти хитрые, расчетливые, и человек себе на уме: помнится, все село дивилось, что чужой человек поднялся с далекой Арыси и билеты покупал в оба конца, и все на свои, на свои. Зачем? Слепому видно, что не из богатых. И люди вспоминали войну, в ней искали разгадки, в ее братстве и щедрости и в том, как война унизила деньги, отняла их старую цену и покатились они под гору. Значит, были у пришлого мужика и у мужа Евдокии свои добрые счеты, перед которыми и деньги пятьдесят шестого года настоящей цены не имели.

Но Зина, перечитывая письма рябого к матери — она их не сразу жгла, — не искала доброго ответа. Чего ради в ту немилосердную зиму просидел с матерью две ночи в нерабочем тамбуре, чего морозился в ватнике на ветру, в кузове колхозной машины? Неужто человеку свое не дорого? Неужто так пожалел Евдокию, едва повстречал на Арыси: она ж и платка красивого не надела, сорвалась в бабкином, деревенском, как богомолка, страдалица, глядите, люди, как я по мужу убиваюсь, о себе подумать не успела! Чего ради он отца повез? Выходит, он уже тогда приволокнулся за матерью, принялся, видать, с ходу утешать ее и себя хотел показать, ничто другое, себя, свою щедрость и открытый карман. А что ночевал не у них, в сельсовете, — это от хитрости, простой человек пожил бы у них, ему бы на ум не пришла грязь, а этот хитер, святоша, вот и перемудрил. И еще писала Зинаида, что он старый, старше их отца, что вдовец и нарочно дал знать об этом в письме Евдокии; мол, всякая боль проходит, он тоже страдал и мучился, когда скорый «Москва — Алма-Ата» убил его жену, а с годами отошло, отболело, живое о живом думает (тогда он и ушел из депо на переезд, тут ему на протезе легче). И вот у такого, у козла, мать ночевала, во вдовом, бездетном доме, в сторожке, где и повернуться двоим тесно, в железнодорожной будке — в окно поезда кричат, зови — не услышат, — и койка-то одна, а она заночевала, не постыдилась людей. А может, их там и нет, людей, пустыня кругом, он и приволокнулся и запомнил ее, крепко, видать, запомнил, на письма потянуло. А еще припомнила Зина, что мать не голосила по отцу и ноги у нее не подгибались. Шла и шла за гробом, как и чужие шли, как весь актив…

Не голосила, правда. Когда истошно запричитали доброхотки, а Нинка-буфетчица, которую отец после фронта не обошел лаской, забилась в чьих-то руках, Сергей в страхе замер: не закричит ли мать? У нее дрогнули серые, будто пыльные на почерневшем лице ресницы, мать сбилась с шага и хватала воздух открытым ртом, не справляясь с дыханием. Сергей благодарен был ей за тихую скорбь, а Зинка казнила и презирала: молчанием мать, мол, и ей запечатала рот, сдавила черной рукой, железными своими пальцами, — заплакала бы мать, и Зинка могла бы дать себе волю, а то шли, как за чужим. Уж лучше бы схоронила отца на Арыси, не срамилась бы.

До чего непохожим было их общее прошлое! Сергей не услышал и далекого запаха козла: колченогий мужичишка, не мужичишка даже — мастеровой в рабочем мазутном ватнике, в обвислых брючках и с солдатской ушанкой в руках, из тех жителей, которых война понаделала великое множество, разрешив им жить, — одному из трех, а то из четырех. Уши тонкие, и одно надкусано резко осколком, видно, тот же осколок чиркнул по скуле, оставил и другой рубец, жесткий росчерк среди резких пробоин оспы. Человек ушел из памяти, но письма сестры оживили, вернули похоронного гостя, и теперь диктовала Зина; она помнила истинно, глубоко и злобно, а он, Сергей, по верхам, она объясняла суть вещей, и мало-помалу человек этот стал казаться к ему недобрым и хитрым.

В армии Сергей подружился с парнем-белорусом и стал писать его сестре Ольге. В письмах он был побойчее: утрата потаенного, невыразимого словами чувства к матери, да и возраст, который требовал, искал вторжения чего-то нового и неиспытанного, врожденная нежность Сергея — все торопило его поменяться карточками, взглядами, желаниями. После демобилизации Сергей махнул с дружком под Гомель и в родное село приехал с Ольгой.

Матери не застал, ее послали в Москву, на ВДНХ, а Зина обиделась, что Серега все решил сам, без смотрин и советов. Ольгу приняла церемонно, с поучениями, и молодые перешли от нее в избу матери. Зина при встрече ахнула, до чего же Сергей напоминает отца, особенно когда выпьет, сделается размашистым, рисковым и дерзким. Волос светлый, и глаза то серые, то голубые, а во всем другом — вылитый отец. Она словно досадовала, что Серега не пошумел после службы, что пришит к Ольге, — ему бы гульнуть, залететь на отцовский манер в чужую избу и, как в омут, до утра, показать отцовскую кровь немерную, сильную, диковатую. Как отец любил рушить, ломать старое, так и она готова была потрясти молодую, зеленую еще семью — авось не сломается белорусская березка, погнется, пороняет листья и устоит, — только бы Сергей доказал людям, что и он, как отец, и отец жив в нем.

Сергей оставил Ольгу в селе, уехал в город, оформился в милицию и квартиру получил временно, в доме, назначенном на снос. Но пока жил в нем, провожал на новоселье соседей, тут они с Ольгой родили Павлика. Когда приехал в село за Ольгой, застал дома мать, они уже подружились, но в Сергее что-то отгорело, прежняя нежность к матери не вернулась, и Евдокия замерла, поникла. Почувствовала, что сын казнит ее, а за что? Как ей было понять, если и Сергей не смог бы толком ответить, — перегорело и перегорело, ушло, вырос парень, и есть ему теперь кого любить, кого нежить.

Сергей служил хорошо, не пил и сыном был неплохим. Просто вырос, свои дети пошли, не вешаться же им с Евдокией друг другу на шею. И о рябом не стал с ней говорить, мало что могло случиться, отчего тот замолчал на своей Арыси; ему Зинка рот заткнула, и пусть так, так и матери легче, — письмо ей написать — казнь, она скудной грамоты человек, а теперь и руки больные. На какое-то время страсти утишились, хоть Зинка и зудела. Сергей привык и отмахивался от нее. Но с прошлого лета она стала прилетать в город как ошалелая. В село явился рябой со станции Арысь. Звали его Константином, а полностью — Константин Афанасьевич Братенков. Сестра не признавала его, считала его приезд недействительным, паспорт фальшивым, а русское имя — ворованным.

Голос сестры в иные минуты напоминал материнский: слова выходили из глубины груди наружу глуховатые и не бойкие. И, всплесками, приглушенный смех, отраженный в глазах, в сморщенном переносье. Разморенный жарой и «экстрой», Сергей задерживал на миг дыхание: Евдокия! Он к ней, а она тут, опередила, забежала вперед, и ему уже не найти, пожалуй, надлежащей строгости тона. И сразу облегчение и презрительная злость к сестре. Это она, Зинка, она, когда притворяется, хочет казаться добрее и простодушнее, когда завлекает, сама того не ведая, кланяется матери, заимствует у нее по праву кровного родства.

Край их в стороне от Оки с ее кручами и поймой. Степной, ровный край, с лесочками, с набравшими силу лесополосами, с асфальтовой неширокой дорогой — на ней летним днем часто завьется пыль, обещая глухую непроглядную пылищу близкого проселка. В хорошее, с дождями лето здесь сердце радуется зелени, звонкой и такой многоцветной, что и радуге не сравниться красотой, но в сушь все сиротливо обнажено, все неуютное, выгоревшее и жухлое. На полпути к их селу открываются мертвые излучины речки, по которой в далекие времена отбивалась от татар Русь, но в такое засушливое лето под железными и бревенчатыми мостами не найдешь воды, — рыжие осыпи, обрывы, брошенные и ласточками, старые ивы, серые оттого, что им не во что смотреться.

Машин на этой дороге меньше, и Николай гнал, выигрывал минуты для добычливой своей рыбалки. Судьба непременно вознаградит его за чертов крюк в сто километров и за шальную бабу, которая дышит ему в затылок, тычется от уха к уху, воркует, будто вот-вот откроет важный секрет или укусит за ухо. Николай немного отошел непоместительным для долгой обиды сердцем, в мыслях он уже гнал машину обратно, к шлюзу, и теперь охотнее отвечал Зине и сам заливал.

Сергей то надвигал фуражку на брови — красное солнце и через веко тревожило глаз, — то сбивал ее на затылок, и дуновение ветра холодило лысоватую голову.

В ту зиму, когда с ними жил отец, Сергея стал мучить страх, что мать упадет в колодец, обросший толстой, бугристой наледью. Прежде не думал об этом, а в тот вечер случилась ссора, в глазах матери слезы, она сунула ноги в разбитые валенки и выбежала с ведрами в руках, а батя, пока она одевалась, кричал, чтоб береглась, что весу в ней — чуть, кожа да кости, не баба — воробей драный, как бы ее в колодец ведром не утянуло. (Выпив, отец позволял себе покуражиться: мол, сохранили же себя другие бабы, а ты почему усохла? «По тебе страдала, — отвечала мать с улыбкой, — по тебе, дуролом». «Ой ли! — подмигивал отец. — И другие с сердцем, а живы». «Так и я жива» — чуть слышно отвечала мать.) Сережа прокрался за матерью, одеться не посмел, стоял на ветру, под секущим снегом, приоткрыв дверь, и как же он обрадовался, увидев, что мать бросила ведра у калитки и темная ее фигурка двинулась в сторону фермы. Уехал отец, но еще годы, пока колодец на площади не заменили железной колонкой, сердце Сережи замирало, когда мать уходила по воду и опасливо переступала у скользкой, чугунно-тяжелой наледи. Может, оттого он первый из одногодков стал и зимой бегать по воду. Чтобы он упал в студеную и черную глубину колодца — этого он и вообразить не мог, а мать видел во сне падающую, безгласную, заледеневшую.

А петь когда она перестала?

Когда это случилось? Ведь пела, голодная пела, обутки проволокой прикручены, похоронки идут в село, плач и слезы, горе страшное, а без песни не обходилось, без песни такого и не пережить. За песни и Зинка прощала матери многое — даже и свою нелюбовь, — бегала за ней, куда мать, туда и она, послушать, и Сережу таскала, чтоб не хныкал.

Когда же кончились песни у Евдокии? Этого Сергею не вспомнить. Первые дни после возвращения отца, случалось, пела, не одна, со всеми; и потом, когда дожидалась редких писем и еще более редких переводов, тоже, бывало, пела, и затихла, не вдруг, так, чтоб запомнилось, во времени затихла, незаметно, как и эта река, когда-то поившая Оку, а теперь вытекшая.

— …Главное, чтобы личное с общественным в ладу, душа в душу, — нашептывала Зина электрику. — Тогда и в доме мир и на работе почет.

— А если я не хочу почета? Если он мне до феньки, во! — Он провел рукой повыше подвижного кадыка. — Если я одного личного желаю!

Зина ответила смешком, будто он скромно пошутил с намеком на греховное. Сказала едва слышно:

— Кто же не хочет личного!..

— Муравей! — И это у электрика заготовлено, отрепетировано: муравей у него за все ответчик — дурачок, трудяга, служивый, добровольный каторжник, тюремный сиделец, и расшибись в пух и прах. — Там у них в куче об личном и не думай. Ни один своей-то не найдет: все на одно лицо…

Зинаида шлепнула Николая по плечу, игриво наказывая его за такие слова, и сказала томно:

— Человек не муравей… а женщина особенно.

— Верно: ее и ночью не спутаешь с мужиком. — Теперь он получил подзатыльник, дружеский и скрытый, чтобы Сергей не заметил. — А есть насекомые, те по запаху узнают.

Зина промолчала было: были бы без Сергея в машине, другое дело, а так нет, у них горе, надо о серьезном говорить.

— После войны в колхозе как трудно было: об личном никто не думал, — нашлась Зина. — Мать на ферме пропадала, отец живой вернулся. Пятеро только пришло, кто без руки, без ноги, а он целый весь. Надеялся дома душой отойти, а что вышло? Все для дела, для людей, а для него — ничего.

— А если, к примеру, я не хочу в колхоз, если он мне во! — Николай находил красоту и удаль в повторах.

— Как это?

— Дай мне землю, а я на ней розы буду сажать! Розы нужны? А? Или пруд выкопаю, карася разведу для населения?

— Так земля ж колхозная, у нас единоличников нет.

— Начальство, а не знаешь, — обрадовался Николай. — Есть и единоличники у нас — все у нас есть… Доля процента, а есть. Верно, Серега, говорю, есть единоличники?

— В районе побреюсь. — Сергей знал, чем их позлить. — Станешь у парикмахерской. Не ехать же на свадьбу небритым.

— Может, и в баньку сходишь? — мрачно сказал Николай и спросил осторожно: — Это чья же свадьба?

— Евдокии! — вырвалась Зина.

— Сестра, что ли?

— Мать! Мать!

— Ну, семейка! — не верил Николай. — Ну, даете!

Зимой Зина допекла брата, он и поехал в село смотреть рябого. Не верила, что тот укатил с Арыси чистый, хотя при нем и паспорт и трудовая книжка. Чтобы человек бросил верное дело и дом, и подался в село, на постой к отставному шорнику, и согласился сторожить колхозный сад, что ни ночь обходить его на протезе с берданкой за спиной, — и все без умысла, без расчета стать хозяином своей избы, — в такое Зина не верила. Сторожить стал с конца июня, когда поспела белая, со стоном коловшаяся на зубах папировка, и к даровому яблоку не стал никого допускать. Зине не дал кошелку набрать; это ладно, у них вражда, давняя, молчаливая вражда, — но он и агронома спровадил. Зина жаловалась: она только проверить хотела злыдня, у самой сад, не знает, как управиться; папировки, правда, нет, и разве она не заслужила, — в сельсовете день и ночь о людях думает, а в колхозе яблок не заслужила?

Из сада рябого выжили. Вроде не под силу калеке такая работа — ночами сад обходить, и немалый, двадцать гектаров на косогоре, — в сентябре, на самую антоновку, на мокром суглинке, ему при протезе и не устоять. Пожалели, назначили сторожить сельпо, склад и пекарню — все в одном месте, на площади, в сумерки и обходить не надо — все как на ладони. Зина придумала, потом за голову схватилась: прежде, чтобы увидеть Евдокию, рябому надо было тащиться через все село, и он приходил редко, не таясь, — постоят с Евдокией на крыльце, о чем-то потолкуют серьезно, вроде о деле, — и разойдутся. Истомили сестру подозрения, стеречь стала, унизилась, кралась — задами, огородами к родной избе, в засаде сидела вся в черном, пока и ночи были черные, до снега; мерещились ей тени в ночи, но нет, рябой не приходил, не скрипели доски на крыльце под железной ногой и дверные петли молчали, а днем не молчали, — Зина проверила. Не ходил к матери, но мучился, любил, любил старик Евдокию, это Зина за версту чуяла, и днем и ночью. Встречаясь с Зиной, он терялся, молчал и томился не страхом перед ней, а близостью ее с Евдокией, мыслью, что она вышла из чрева любимой маленькой женщины и тем самым имеет на нее права. Все чаще люди заговаривали с Зиной о матери и Братенкове, что человек он хороший, верный, лучшего не найти, хотя, конечно, не Андрей. Андрей — молодая пора, а нынче Евдокии под пятьдесят, в такие годы женихи не ломятся, а этот хоть и увечный, а с сердцем, и жалеет ее, с похорон жалеет, он-то и добился, чтобы гроб с Арыси к ним повезли, это ему была льгота как железнодорожнику; сказала бы матери, пусть не томит человека, и самой в избе не так порожне будет. Зина терялась: то ли нарочно злят ее, то ли все ослепли и одурели, не чуют, что ей легче увидеть Евдокию на деревенском кладбище рядом с отцом, чем в паре с рябым.

И Зина писала брату, превратно толкуя каждое слово и взгляд; Евдокия вынесла, мол, на крыльцо табурет и рябой сторожит сидя, а обязан ночь ходить вокруг, на то и сторож; в дождь он у нее на крыльце прячется, а мог бы при пекарне, и там козырек, как раз их отец и приладил, когда с фронта пришел; с морозами Евдокия, как уйдет в четыре утра на ферму, дверь не стала закрывать, он и ходит греться; теперь он и в бухгалтерию лезет, старого бухгалтера похоронили, в колхоз молодая приехала, путает чего-то, а он вызвался помочь; нет у него другого на уме — Евдокия; он камни грызть будет, только бы ее не упустить. («Была у нас изба и не будет, вроде не жили мы; и мы и отец». «Далась тебе изба, — пробовал унять ее Сергей. — Ты чужую взяла, еще получше, живешь, а мы городские…» «Живу?! По такой жизни я скоро старухой сделаюсь… О чем я мечтать могу, если у матери полюбовник?!» «Зинка!» — прикрикнул он. «А правда же, правда, хоть ударь, убей меня — правда…»)

— Бабам что невдомек? — негромко поучал электрик, убедившись, что Сергей снова надвинул козырек на нос. — Это главный вопрос: ведь и рыба не возьмет на пустой крючок. Дура, дура, а не берет. Надо к крючку прибавить хоть лоскуток, ниточку красную, блесенку, чтоб играло, приманивало.

— Ну?! — не то соглашалась, не то вопрошала Зина. — У нас на пруду червя на крючок нижут.

— Знать надо, какой рыбе, когда и чего требуется; она весной червя примет, а летом, пардон, переписывай меню — кашу давай, зерно распаренное, жмых, хлеб. Это рыба, она вроде без понятия, а мужик? Разве его на голый крючок возьмешь? На пустой тройник он, что ли, прельстится? Настоящий мужик сам кого хочешь пронзит и уколет.

— Ну? — не улавливала мысли Зина.

— Скажу по секрету, а ты чтобы ни одной бабе ни слова, — он оглянулся на Зину. — Мужика сетью надо брать, чтобы чего не повредить ему. Лещевкой, двухстенкой, и таш-шить неслышно, нежно… А сети у кого? У браконьеров: вот и выходит, не побраконьеришь — замуж не пойдешь…

Сорвался, махнул в село на крещенский мороз. Времени у Сергея было в обрез, и он рад этому: не придется ночевать. Вроде по делу приехал, а о своих делах он не обязан докладывать хоть и матери — секрет. Мать застал в избе: задержался у порога, елозил сапогами по половичку, Евдокия смотрела под ноги сыну, может, вспоминала такие же большие сапоги, пришедшие когда-то к ней с войны, а может, просто ждала. Лицо чуть мягче, чем прежде, спокойнее то ли от близкой старости, то ли от предчувствия счастья. И одета хорошо, в сапожках на каблуке, вязаная кофта в обтяжку, и голубой воротничок блузки наружу. Теперь стали лучше одеваться, но это не в счет: чужая, чужая, ждет кого-то, не его, он ведь, как снег на голову. «Красиво у тебя в избе», — сказал Сергей. «У людей еще лучше, многие мебель купили. Теперь и мы жить стали». — «А ты чего отстаешь: купила бы и ты». — «Не надо мне ее, Сережа, я об ней и не думаю…» — «А то, видишь, кровать старая», — недобро настаивал он. «Столько на ней слез пролито, не менять же ее». Мать бестрепетно смотрела ему в глаза. «Неужто одни слезы?!» — «Всего было, Сереженька, иной раз и со смеху всплакнешь, от радости; что ж мне ее на старости выбрасывать». Что-то доброе, нежное шевельнулось в его душе, отразилось и в глазах, и мать откликнулась доброте: «Я на ней Зину родила, а тебя не здесь; уже в районе роддом построили, отец отвез…» «И телевизора у тебя нет». — «Одной-то зачем: это же отупеешь, без людей-то, на него глядеть. Я больше с людьми бываю, Сережа». — «Поешь?» — «Где мне! Отпела. Запоешь, а молодые смеяться станут». — «И не хочется?» — «Отучила себя: прошло». — «У Зины „Рубин“, а тоже одна живет», — невпопад вспомнил он. «Знаю, мне говорили…» — «Что ж ты не бываешь у нее?» Он мог и не спрашивать, Зина не раз жаловалась, но он думал, что сестра сама и виновата, не зовет, закрыла перед матерью дверь. «Я ту избу девочкой еще любила, к Мане Шутовой бегала… Не Зинке бы там жить». — «А кому?» — «Кто угодно: чужой, пришлый, а нам нельзя». И они снова встретились глазами — одинаково голубыми и серыми, — только у Сергея строгие в этот миг, а у матери горькие, неприкаянные. «Не велика честь, чужому отдать! — не удержался Сергей. — Найдутся охотники. — Мать молчала упрямо, несогласно. — Этого, что ль, рябого с Арыси там селить? Живи на готовом?» — «Они с твоим отцом и за эту избу воевали. Не торговались, жизни не жалели — отчего же на готовое». — «Больно ты об отце думаешь». Мать отвернулась, губы беззвучно, странно задвигались, потом она сказала: «Отец на войне душу оставил, а Константин Афанасьевич — ногу. И он заработал, и он не чужой на земле…» Никак Сергею не одолеть было такую Евдокию: собранную, горькую и справедливую.

Пока кормила его, говорила о пустяках, Сергей гнал от себя непрошеную нежность, рассказывал о внуке, об Ольге, сожалел, что не привез карточку. Про себя покаянно вспоминал и Зину, что она мечется теперь в сельсовете, надеется на него, что он пропесочит Евдокию, приведет в божескую веру, а он спасовал. Уже когда застегивал у двери пуговицы шинели, мать вдруг подошла совсем близко: «Ты его в конторе повидать можешь…» «Знаю, в бухгалтеры прется». — «Никуда он не прется, кто это тебе сказал?» — «Милиции все известно», — ответил Сергей и тут же пожалел о расхожих и некрасивых словах. «Зина написала, — сказала мать, — она его не любит» — «И мне он не нужен, задаром не возьму». Мать стояла на своем: «Он с твоим отцом вместе воевал. Андрей и умирать к нему поехал: не ко мне, а к Братенкову». «Я тут при чем?» — «Уж если ты ради человека приехал, повидай его, не отступайся, сделай…» — попросила она и, робея, приникла смуглым лбом, белесым, не знающим седины волосом к его груди. «Мать, — глухо сказал Сергей, — неужто так и жить будешь? Года-то уж немолодые…» — «Знаю, Сережа, я и без зеркала знаю…» — «Ну? Не можешь без него?» — «Я и в молодые года все одна и одна, мужиков, как дикая, гнала». — «Молодая терпела, а теперь? Не можешь?» — Сергей отстранил ее. «Могу… Ему нет жизни без меня». — «Поверила! — негодовал Сергей. — Старая, а чему поверила!» — «Буду старая, скоро. А кто от нее убережется? Зинке тридцать, а она уже старая». — «Значит, по его капризу жить?!» — «Нет у него каприза. Не тревожься, сын, — сказала она серьезно. — Он меня только видеть хочет, жить близко, чтобы тучка над нами одна; это он так говорит; уехала бы я куда, а он за мной. Хочешь, уеду?» Сергей сказал, озлобясь: «Без ноги, а шустрый…» — «Он верный человек, Сережа. Три года писал, а Зинка письма жгла. Я и сама думала, пусть горят, так лучше, чего ему место терять?» — «Так и будет у шорника жить?» — «Им хорошо: Константин и сготовит, и за старым приглядит. Жену его поездом убило, он и привык один». — «Константин! — Сергей надвинул голубоватую цигейковую ушанку и отступил к двери. — Хоть дома нашего не позорь!» И не дал ответить, как чумной, выскочил из избы, чтоб у матери до слез не дошло.

На улице остыл, с обидой подумал, что слез матери он отродясь не видал, а сам плакал, из-за нее и плакал, из-за проклятого колодца, а больше из-за песен. Придет, бывало, куда с матерью, и только она запоет, он в слезы, недолгие и сладкие; сам, дурачок, не знает, чего хочет, а кругом смеются, уже привыкли, кто-нибудь схватит его, прижмет к мягкой груди, и ему хорошо, ухом он чужое сердце слышит, а глазами в мать упрется, улыбается, а на щеке слезы стынут.

Ранние сумерки, багрянец и окалина по небу, густые тени на розовом снегу, высокие, строгие в безветрии столбы дыма над избами, странное и словно умышленное безлюдье, будто все притаились, не хотят слышать его жалобы на мать, видеть его обозлившееся лицо, — ничто не гасило тревоги и раздражения. К сестре не пошел, чувствовал, что Зина протаяла кружок в заиндевелом окне сельсовета и вперилась в сумеречную площадь, чтобы не пропустить его, когда он пойдет от матери.

Огромное багровое солнце садилось за избы, за кирпичную, вполовину выложенную стену будущего молокозавода, чьи-то шаги отдались за спиной Сергея, он обернулся и никого не увидел — звук пришел издалека, тих и чуток был этот вечер. Вспомнил, что в правление можно попасть и с заднего крыльца, минуя общие с сельсоветом сени, — туда и дорожка вела, на ней снег не откинут лопатами, а утоптан людьми. Сергей заглянет к председателю и в бухгалтерию и, если рябой там, зацепит его на людях, непременно на людях. Нахала надо на людях бить, с глазу на глаз такой утрется и — все; если не постыдился приволочься с Арыси, мародер колченогий, то что ты с ним наедине сделаешь?

Сергей только поднялся по ступенькам, как открылась дверь и вышел он, Братенков, пугало в рыжем латаном кожухе, в солдатской ушанке, в валенке на живой ноге и в ботинке на железной. Снял зачем-то ушанку, показал не ко времени стриженную голову, снова надел и бочком стал спускаться по заледенелым ступеням, будто наперед знал, что Сергей пойдет за ним.

По дорожке шли в след: впереди Братенков, невзрачный мужичишка, край кожуха по-бабьи мотался направо-налево, позади Сергей — будто ведет нехорошего человека. На дороге пошли рядом. «Хотели видеть меня? — спросил Братенков. — В тот год, верно, не запомнили, не до того было». «Не-е!» — протянул Сергей пренебрежительно: мол, и запоминать-то некого. Он не попадал в сбивчивый шаг Братенкова, и это тоже сердило, хоть и знал, что виновато увечье. Рябой остановился, закурил, осветив зажигалкой исковыренное и до блеска чистое лицо. Спросил: «Правильно идем?» «Ага! К автобусу. — Сергей добавил со значением: — Свои дела сделал». «И я вас как-то не приметил по первому приезду…» «Как же, — прервал его Сергей, — такое у вас горе — фронтовой дружок помер!» «Сестру запомнил, вас не очень; а теперь и не зная признал бы — вылитый отец, особенно если волос не видно». («Гад, ну и гад! — затосковал Сергей. — Сам же нарываешься; тебе бы заткнуться, помолчать… Хорек проклятый!» Уже он его ненавидел живой, небезадресной ненавистью.) «Сестру, значит, запомнил?» — зловеще переспросил Сергей. «Она невзлюбила меня сразу, а это тревожит. Не хочешь, а думаешь: с чего бы это такая неприязнь?» Складно говорил рябой, бередя Сергея подозрением, что, может, Зина права и он не тот, за кого выдает себя, а так — ловкач, фармазон, на все руки мастер. Сбить с него надо спесь. «Ты баб хорошо запоминаешь… Намертво, как клещ. Ну, чего примолк?» Они шли по дороге, Сергей уловил какое-то замедление в Братенкове и насторожился: если тот повернет обратно, он может не утерпеть, ударить, а этого делать нельзя, никак невозможно. «Я, Сергей Андреевич, вашего разговора не поддержу. — Братенков остановился лицом против уходящего солнца, будто нарочно, чтобы Сергей увидел упрямые, спокойные и словно прихваченные на закате запекшейся кровью глаза. — Слово „баба“ оскорбительно для Евдокии Ивановны в этом смысле. И Зинаиду Андреевну мне не хотелось бы так называть». — «Ах ты, учитель какой! Чистенький ты, а в черепушке-то грязи много, но никак ее не подымешь, черепушку, чтобы всем видать было». — «Пока жив человек — не подымешь. А мы убивать научились, нарочно, по самой малой нужде». — «Кто это мы?! Милиция, что ли? — крикнул Сергей, вздрогнув от нежданной возможности нового конфликта, уже посерьезнее, потяжелее для Братенкова. — Ты говори!» Рябой усмехнулся спокойно и грустно, отнимая эту надежду у Сергея: «Я не о физическом убийстве. Можно ведь и по-другому растоптать человека, ничего ему не оставить». Сергею почудился намек на сестру, как она выдворила бабу Маню из избы, ходила, ныла и дождалась, и все сделалось по закону, и померла баба Маня сама собой, в Ленинграде, от годов и болезней. Но Братенков думал о другом. Он продолжал, щурясь от дыма, который ему же плыл в глаза, и остро поглядывая на Сергея: «Я сюда не опрометью приехал. Три года думал. О вас ничего не предполагал, а Зинаида Андреевна ненавидела меня открыто. За что? Да мало ли за что — мы ведь устроены все не просто, — может, она за то и ненавидела, что перед смертью отец ко мне приехал. Она мои письма жгла. Евдокии Ивановне не показывала. Это ошибка. Может, в письмах за годы и вышло бы все мое чувство… кто знает». Сергей опасался, что поддастся его серьезному тону, его раздумью, его хитрости, и тогда верх за рябым. «Ишь ты, селезень! Чувство! — некрасиво затряс он плечами; туповато, будто приготовляясь к танцу. — Давно ты на себя в зеркало глядел? В большое, так, чтобы всего красавчика видеть, от валенка до арестантской стрижки?» Рябой усмехнулся: «У нас с Иваном-шорником на двоих одно зеркало: в ладошке спрячешь. Бреючись, вижу себя: страшно, да? А я привык». — «Отец почему к вам умирать поехал?» — «Вы это серьезно спрашиваете?» Сергей не ответил, только выжидающе свел густые и грубые русые брови. Братенков бросил под ноги недокуренную сигарету. «Он не умирать ехал, он жить думал. Андрей всегда жить намеревался, о смерти ни слова, разве что в шутку. В больнице за сутки до конца — у него печень распалась — планы строил и меня манил, звал…» — «Сюда?» — «На Дальний Восток. Домой ему пути не было». — «Звери мы, что ли?» — «В больницу вызвать и то запретил. Шутил, бывало: „Подохну, зарой, а Евдокию Ивановну не мучай, не пиши, не зови, пусть я для нее молодой, непутевый, век по земле мотаюсь. Только не подохну, нет. Мне сто лет жить назначено, меня и на войне не царапнуло, лезу на рожон, а пуля — мимо“». Это правда, — заметил Братенков. «Я ей жизнь погубил, а вернусь, и вовсе в могилу ляжет, не хочу злодейства. Дети растут, Евдокия Ивановна управится. Хорошо еще, деньги берет, какие не пропью, я боялся, обратно по почте отошлет…» — «Очень все похоже на отца, одно не похоже: он ее никогда по отчеству не величал!» — «Верно. Это я от себя: мне иначе никак нельзя, у меня других слов нет». «Так вы ее Евдокией Ивановной и зовете?! И с глазу на глаз?» — спросил Сергей с намеком. «Я б ее и выше величал, да не придумали люди, — не без печали посмотрел он на сына, которому надо растолковывать столь простое. — Случай нас свел с отцом. Я один остался, овдовел, тоска, вот и позвал. А он рассчитывал при мне водку бросить: помнил, что я ее не люблю, даже и на фронте неохотно употреблял…» — «И не бросил?» — «Не поднялся. Не смог». — «Бабы?» — «Женщины. Истязали они его. Любили: может, это и счастье. В больнице фельдшерица, красавица, на грудь ему упала, когда умер, а он в палате месяца не пробыл». «Похоронили бы его на Арыси, — жестко сказал Сергей, — как просил». «Не просил — шутил или страшился. Люди часто вслух со смертью играют, а на уме у них жизнь. — Он помолчал. — Думал я его у себя хоронить, потом что-то толкнуло: жена живая, дети взрослые — нельзя. Теперь благословляю ту минуту, я бы иначе Евдокию Ивановну не увидел. Отсылать было нечего, ни денег, ни добра, что на нем, то и его… Евдокия Ивановна костюм купила, в гробу приодели».

Разговор этот сбил Сергея с тона: не было теперь легкого возврата ни к ссоре, ни к грубости, ни к охальному, разудалому тону. Они уже подходили к шоссе, у фанерного, снегом припорошенного грибка топтались две фигуры, но автобус ожидался не скоро, и Сергей понял, что уедет он вдруг, с первой попутной машиной, какая появится. Сказал строго, но отчасти и с просьбой: «Оставьте вы мать в покое. Не ваша она и не будет вашей». «Не моя, — согласно откликнулся рябой. — Я бы уехал, если бы знал — ей от этого будет лучше». «И лучше и спокойнее», — убежденно сказал Сергей. «Вы уверены? — Он страдал, заглядывал в глаза Сергею, хотел знать правду. — Это Евдокия Ивановна вам сказала?» Солгать Сергей не смог, искал другого выхода: «Я мать уважаю… не стану с ней об этом толковать: жених вы ей, что ли? Говорю, как сам думаю». Удивительный покой сошел на лицо Братенкова: будто миновал он страшную опасность или его отпустили железные клещи, вдруг сдавившие сердце и мозг. «Вы-то о чем печетесь? — спросил со счастливой грустью. — Я не жених; скажет мне Евдокия Ивановна — уезжай, и уеду. Да, уеду, хотя жизнь и помрачится, не станет ее, попросту говоря, нечем мне будет жить; но сделаю, как она скажет. Меня с самого детства и оспа дробью, и немец чем ни попало бил, какое железо ни летит, все в меня. Теперь и вы… наотмашь. Я привык, не боюсь, людям, молве не подчинюсь, а ее слово для меня — все. Живет она, дышит, не близко, через три десятка изб, а дышит, и я дышу. Я вам так скажу: бог создал нас друг для друга, бог — к слову, другого не придумали, а расселил далеко, вот мы и мучились тридцать лет. Встретились, а поздно… Поздно, поздно, поздно», — забормотал он, будто себя уговаривая. «Вы ведь женаты были?» — укорил его Сергей. «Был. — Братенков развел руками. — Жизнь идет, и женишься, иной раз и хорошо, всю жизнь терпишь. Только с судьбой этого не равняйте. Перед судьбой ничто не устоит». «Батя тоже кидался, судьбу искал; он хоть на крепких ногах бегал!» «И он искал. Только он другим мучился, что выпустил счастье из рук, не разглядел его». «А вы приметили? Двумя руками держите свое счастье?» «Никак нет, Сергей Андреевич. — Он приподнял и рассматривал свои руки, будто дивясь даже, что они могут запросто держать житейское счастье, и Сергей обратил внимание, что Братенков вышел к нему без варежек, значит, и он волновался; и на то обратил внимание, что руки у Братенкова точеные, ладные и сильные. — Все наоборот, не я его, оно меня на земле держит. Даже и не счастье, уже мне до него не дотянуться, а все вот вокруг, воздух этот, ведь и им-то мы не порознь дышим, а вместе…»

Так ни до чего не договорились; Сергей остановил машину с прицепом, с еловыми длинными хлыстами в хвосте и уехал.

Утром в отделение звонила Зина, он прикрикнул на нее, чтоб не психовала, не отрывала от дела, разговор был и с Евдокией и с рябым, он им все растолковал, каждому по отдельности, вправил мозги, все будет порядком и ладом. И сам надеялся, что обойдется, что оставил в селе не жениха и невесту, а двух старых, немерных чудаков. И вот — свадьба, праздник, и такой, что не нашлось на нем места родным детям…

От райцентра до дома близко. Повременить бы здесь, зацепиться, чтоб не рано приехать, а в разгар, когда и каяться-то поздно. На час бы задержаться здесь и не с людьми, а одному, в сторонке, за больницей, в липовой роще или в низкорослом ивняке, который всякую весну встречает вешнюю воду, как предвестницу радости и обещание ушедшей реки вернуться. Но Николай торопит, дружок не станет ждать, ему обещано другое — бросок в оба конца и три минуты сурового дела, а как он тремя минутами обойдется — его забота.

Сбоку магазина, где пробито окошко и прилажен узкий, в мятой жести прилавок, он заметил толпу, терпеливую мужскую толпу, и понял — пиво! Чудо — ничего другого ему сейчас и не надо, выпить прохладного пива, поостыть, согнать с нёба, с гортани вязкую слюну, вздохнуть так, чтобы дальними уголками груди ощутить прихлынувший воздух…

— Притормози, Николай, выпью кружку.

— Он мигом! — попросила и Зина. — Ему в очереди не стоять.

— Это почему не стоять? — Сергей оскорбился тяжело и глупо, знал, что глупо, а пересилить себя не мог. — Кто я такой особенный?!

— Неужели тебя люди не уважат? — Говорила как с капризным мальцом, играла глазами, наивно таращила их на брата. И вслед, в незахлопнутую дверцу, крикнула: — И нам неси.

Вышло, как Зина сказала: встал в хвост и почувствовал, что и ему и людям от этого хуже. Нарушился порядок, нашлись знакомые, а незнакомые будто затылком чувствовали его — стали звать вперед, подталкивать, открыли ему проход до самого окошка, к облитой пивом жести, к молодой толстой Нюшке, по прозвищу «чайная колбаса»; налитая кровью, тяжелая ее плоть натянула кожу и на руках и на нездоровых сизо-фиолетовых щеках. Кружку вымыла чисто, протянула полную, с верхом, спросила:

— И в городе жарко?

Он кивнул, припал к толстому стеклу, потянул холодное пиво.

— Сушь у нас: все горит, — весело жаловалась Нюшка. — Суховей проклятый.

— Не сгорит, — сказал Сергей строго, отрываясь от кружки, для вздоха. — Погодит еще.

Нюша из их села, на два года старше Сергея, а училась в одном с ним классе, сидела впереди, поражая худобой, сухим стволом позвоночника, с детства тусклым, посекшимся волосом. Потом ее мать приняла сельпо, и Нюша стала набирать быстро и нездорово, против всяких сроков. И сама пошла по торговле, только в районе.

— «Газик» сегодня от нас был, — сказала, подавая ему вторую кружку. — Сторож рябой приезжал. Он в бухгалтерию ладится: скоро все приберет к рукам.

— Тоже новость! Ну, приезжал.

— Я ему бидон пива налила. Большой, с фермы. Чуть уволок. — Заметила, как захлебнулся Сергей мутноватым, разбавленным пивом, как заскрипели зубы на грубом стекле, будто он пробует разломить кружку. — Суббота, сегодня и деревня субботу празднует, все в люди вышли.

— И ему разведенного налила? — Сергей стукнул порожней кружкой по жести.

— Об нем не печалься. — Нюша улыбнулась, открыла белые, аккуратные зубы — только-то и оставалось в ней молодого. — Он и под землей видит, а вежливый, не вроде тебя.

Сергей нехорошо рассмеялся: их слушали; видно, многие уже знали о Братенкове.

— Выходит, я сегодня не последний раз твое пиво пью, Нюшка!

Бросил ей приготовленный полтинник с медяками и ровным, излишне ровным шагом двинулся к машине. Пиво забрало сразу, испорченное водой, вроде обессиленное, оно в жару еще скорее достигало цели: шало пот, горчило, смешивалось с выпитой за столом водкой. Мысли сбивались, ноги нехорошо отяжелели, люди вокруг делались безразличными, а само их существование — незначащим для Сергея. Он тяжело ввалился в машину, не сразу убрав ноги и радостно почувствовал: нет Зины. Быстро подобрал ноги, оглянулся, спросил:

— Где?

Николай кивнул на дощатую с двумя дверьми построечку за сельпо, поставленную зачем-то на бугре, на всеобщее обозрение.

— Поехали!

— Там она, говорю, — не понял его Николай.

— И пусть, поехали!

Электрик включил зажигание, прислушался, но отъезжать не спешил.

— Поехали, слышишь! — Сергей подался к нему, руками тянулся к рулю, торопил.

Зина хлопнула дверью, шла сухой, пыльной тропинкой, живо и легко, чтобы, глядя на нее, ни у кого и мысли не появилось о том, откуда она идет. Плыла к подрагивающей тонким своим листом машине, не чуя беды.

— Давай! Говорю тебе, толкай!

Сергей на сестру не смотрел, а Николай следил за ней из отъехавшей машины взглядом равнодушного зрителя: как она некрасиво присела, неверяще вскинула руки, как побежала, быстрее и быстрее, что-то крича.

Решение пришло к Сергею вдруг, может, и Нюшка в этом повинна: Зине не нужно быть там, когда он встанет против матери. Как ни больно придется Евдокии, а Зинкиных глаз там быть не должно: сотня глаз, любых, чужих, только не ее. У нее своя война с Евдокией, пусть и воюет, а за ним не прячется, он правды добивается и добьется, добьется, а Зинкиного черного пая в этом не будет, без нее все сделается. Пусть покукует на дороге, авось застрянет на полчасика, а ему больше и не надо — трех минут хватит, пиво он и то дольше пил.

На сухом сером асфальте ни людей, ни машин, будто все расступилось, открыв дорогу Сергею. В январе, на крещенье, когда Сергей шел от матери в правление колхоза наставлять Братенкова, деревенское безлюдье оглушило, помнилось тревожным, задуманным против него, теперь же простор распахнулся призывно, торопил, поощрял, в нем одном, Сергее, признавал судью. Неужто он нисколько не хозяин в родной избе? Хоть один-то угол по праву его — было по углу на каждого, — на мать, на отца, на Зинку и на него, младшего, а теперь что же — все Евдокии, что ни взбредет ей в голову, то и будет? Есть, есть там и его — выщербленный порог и прохладные среди лета половицы — те же, какие были, Евдокия и не покрасила их за четверть века. Рябой Братенков в бабьем кожушке представился слабым и недостойным: за ним и правды-то нет, иначе бы не вилял, не бил на чувства, не хаял бы отца, не мазал бы его, мол, фельдшерица какая-то убивалась, на мертвую грудь падала. Зря он тогда спустил рябому всю его брехню… Сергей замотал головой, — пугая сбитого с толку электрика, со стоном, со скрежетом зубовным, — от обиды, что мать обманула его, он к ней всю жизнь с открытым сердцем, а она хитрит, хитрит и брешет.

Впереди проселок, редкие, чахлые по небывалой суши клены, разрезанный дорогой пологий холм, матерые яблони старого совхозного сада. Сергей сказал съехать на проселок.

— А говорил, до самой избы асфальт, — подчинился Николай.

— Хочу с тыла подъехать — не полошить. — И добавил с пьяной обидой: — Я в гости не зван. — Проселок был весь выбит, машину трясло, окутывало тяжелой пылью. — Погоди, букет соберу: на свадьбу без подарка нельзя.

Рвать стал, что под руку шло у самой дороги, не цветы — бурьян, одуванчики, на стеблях-трубочках, роняющих молочный сок, все серое, задушенное пылью.

Приседал на корточки и размашисто, будто в руке серп, вслепую сгребал сухие стебли, ломал, рвал с корнем, складывал в охапку, притискивал к груди левой рукой. Потом на каждый толчок и бросок машины монотонно повторял:

— Езжай. Не сядем. Нипочем не сядем! Видишь, сушь какая. В дождь сели бы, а теперь не-е-е…

Еще свернули и оказались у речной осыпи, под редкими вековыми соснами. Под ними лежало мертвое русло речушки, прораставшее травой и кустарником. Николай не решился ехать по мосту, устланному деревом вразброд и наспех, — где старыми надтреснутыми плахами, где бревнами. Решил пройти по мосту, ногой постучать, не калечить машину и голову не класть из-за шального дружка.

А Сергея потянуло вниз, на песчаное ложе. Неужто воды не осталось нисколько, ведь была, была, столько ее бывало в детстве, что и рыбачили тут, и тонуть ухитрялись. Стал спускаться — нога зацепилась, что-то держало сапог. Сергей дернулся влево, почувствовал, как чья-то пружинистая, твердая и неласковая рука прихватила его за плечо. В мгновенном страхе кинулся вперед и упал на песок.

Над ним простирала корявые корни сосна. Половина ее корней еще была в земле, разбегалась широко и туда, где стоял «Запорожец», а другая половина повисла, переплетаясь, будто хватая воздух в судорожном желании выжить. Бурые, в узлах корни выглядели снизу, против заходящего солнца, черными. Сосна, казалось, клонится на Сергея и вот-вот упадет, раздавит его каменной и червонно-медной тяжестью. Сергей отполз в страхе, и когда снова взглянул на сосну, увидел только старое, обреченное дерево, сухую, отвердевшую материю без пользы живущих корней.

— Живой, играет весь, накроемся мы тут, — сказал Николай, вернувшись с моста к машине. — Переходи пехом.

Но переехали на удивление спокойно, попрыгали на бревнышках, одно, надломленное, сбросили, не заметив, вниз. Сергей оставил машину в укрытии, за недостроенным молокозаводом, и двинулся к дому Евдокии. Готовился распахнуть дверь, наподдать ногой, а вышло иначе: открывал не спеша, будто с угрозой, смотрите, мол, кто прибыл, — судьба явилась. Не обдумывал этого, пришло уже на крыльце, как внезапное прозрение и мудрый совет самому себе. Баян услышал издалека; и баян и чужие голоса, поющие «Уральскую рябинушку». Старался угадать голос матери, тот, что в глупую детскую пору дарил ему сладкие и непонятные слезы, и не находил его среди других голосов.

Мать почуяла его первая: медлительная дверь заворожила. Узнала сразу, хоть и стоял он в двери против заката, темный, черный. Поднялась, качнулась за столом, как с ней бывало и в беде и в счастье, выражая себя не суетным бабьим словом или криком, а певучим, животным каким-то движением всего тела — от маленькой ступни до стянутых пучком русых волос. Даже горло ей перехватило, сбился звук, только и достало, что на короткое хриплое:

— Сын! Сын… — Вздохнув и сжав правой рукой запястье больной левой, повторила: — Сын приехал.

Всякий тут знал Сергея сызмальства, впервые увидел его только баянист, новый завклубом. Оставив поющих — их песня уже и так споткнулась, он заиграл турецкий марш, показывая, что не лыком шит и знает, кому что положено. Бодрые эти звуки Сергей принял как помеху и, пожалуй, как насмешку; о баянисте он был наслышан от сестры, она оживилась с появлением в селе нового лица, хвалила его, но скоро начала хаять.

— Ну-ка помолчи! — Сергей с угрозой протянул руку к баяну и вдруг его осенило: — Об Зинке думать забудь… Много вас тут охотников! Я тебе за сестру голову оторву!

Баянист встал — высокий, в потертом пиджаке синего вельвета, с бантом на груди, сказал с достоинством:

— Вашей Зинаиде укротитель тигров нужен или беглый каторжник.

— А ты — интеллигенция! — возрадовался Сергей. — Ты себе цену знаешь. Ты клавишей закрылся… Тебя, тунеядца, не укусишь.

Самому муторно сделалось, что цепляется к баянисту; с тем ли он сюда шел? Странно, что людей мало, стол небогатый, будто не свадьба, а посиделки с пивом, и мать не в белом, на ней голубая строгая блузка навыпуск, с частыми пуговками под самый подбородок, и лицо кажется меньше и темнее прежнего от жаркого, нынешнего солнца, чистое до блеска, каким, помнится, было и страшное лицо Братенкова на крещенье, под закатным красным солнцем. Мать уже встала между баянистом и сыном, — забрала из его рук пыльный веник, за руку повела к столу.

— Вспомнил, вспомнил про меня, Сереженька, — радовалась она, и нисколько ее не пугало, что сын выпил: этого за ним не водилось, а случиться может со всяким.

Мать на каблуках, в старомодных туфлях, надеваемых так редко, что они и переживут ее; она в них повыше, по плечо сыну, и шаг ее непривычно громкий, не так, как всю жизнь, то босая, то в чулках, то в разбитых валенках, будто не ходит — шастает беззвучно, шелестит ступней по полу.

Сергей недоуменно огляделся, то ли покивал односельчанам, то ли посетовал на крайнюю, скупую бедность свадьбы: Нюшкиного пива вдосталь, а вина мало, и закуска рядовая: соленые рыжики, огурцы, квашеная, пестрая от моркови капуста, яйца, сало, холодец… Воровская свадьба, хоть и на людях, а воровская, тайная.

— А жених где? — спросил Сергей.

— У меня женихов — полдеревни, Сереженька. — Мать, может, и поняла, куда он метит, но виду не показала, улыбнулась сухим ртом, на миг подобрала нижнюю губу, будто прикусила изнутри. — Хороши женихи, одна беда — с войны не пришли. Там наши женихи легли.

— Твой пришел! — ломился напрямик сын.

— Пришел, а и его война взяла… Не помнишь?

— Не взяла: к тебе пришел.

— Был… — сказала опустошенно, будто не о муже и не о мужике, о самой жизни. И заговорила торопливо, чтобы повернуть и сына к другому: — У меня председатель в гостях сидел… Перед тобой ушел. Тут и сидел, где ты сидишь… Не встретились вы?

— Это место жениха! — Сергей приподнялся со стула, показывая, что готов уступить, и оседая обратно. — Здесь ни сыну, ни председателю не положено — же-ни-ху!

— Ты сам вспомнил, Сережа? Про меня-то сам вспомнил? — спросила ласково, прощая нетрезвую болтовню.

Сергей тяжело посмотрел в лицо матери, в отцветающие ее голубые и серые глаза и как немой упрек принял нежную соразмерность и доброту ее лица. Сказал со значением, чтобы мать поняла, перестала увиливать:

— Сам я чурбан, ничего не вспомню. Зинка надоумила.

— А ее нет, — тихо отозвалась Евдокия. — Спряталась. Все воюет против меня, а кто ее гонит? Места всем хватит.

Сергей сощурился, погрозил пальцем.

— Зинаида принципиальная, не хочет в грязи копошиться.

Молодуха, одна из доярок, крикнула весело:

— Будет тебе грозиться, Серега. Не больно мы тебя с Зинкой напугались. Выпей с нами.

— Меня Николай с машиной ждет, — ответил он важно.

— Зови и его, мужики у нас в дефиците!..

Улизнул куда-то Братенков, может, в окошко приметил, что сын приехал, но ничего, Сергей подождет, перехитрит его.

— Не пей, Сережа, — чуть слышно попросила мать, осмелела, на миг положила жесткую, будто костяную руку на руку сына. — Чуяла, что придешь, не забудешь меня… Не пей, ты ж не любишь вина.

— Выпью! И пива Нюшкиного выпью, и чего покрепче. Зря, что ли, твой гонял сегодня «газик» в район? — Пусть знают, что они у него как на ладони. — Я в своей избе, не чужой, спать тут лягу. Захочу — жить тут буду.

Опершись руками о стол, он озирал отчий дом и вдруг на краю стола, за тучной фигурой агронома приметил обидчика. Братенков сидел неуверенно, то ли только что шмыгнул в избу и не занял еще всего табурета, то ли собрался улизнуть. Лицо, наклоненное книзу, глаза уставил в клеенку, постукивает по столу мундштуком.

Сергей поднялся, уже он видел в избе одного Братенкова.

— Так дело не пойдет: гляди, жених-то куда забежал? Твое место вона где! Ты сядь, а я полюбуюсь!

Братенков не вставал. Что-то сказал агроному, не повернув головы, только дрогнули ноздри и мундштук перестал отбивать дробь.

Сергей выбрался из-за стола, шел на него.

— Вырядился! Видали? Меня, значит, испугался? Такая твоя любовь — крадучись!

Братенков выпрямился, смотрел на Сергея без опасения и без ненависти. Пиджак на нем узковат, серые вислые лацканы как острые крылышки, вынесенные зачем-то из-за спины вперед, кремовая рубаха великовата и в вороте и в съехавших на ладонь рукавах, а галстук узенький, какие только на довоенных фотографиях увидишь.

— Где же дружки? — куражился Сергей. — Жених с дефектом, на ногах устоит ли?

Медленно поднялся Братенков навстречу, еще шаг — и беда, беда, хоть и неравны силы, а беда.

И тут-то послышался сильный, любящий голос:

— Константин Афанасьевич! Правду сын говорит: идите сюда. Ко мне идите.

Стихло все: только хрипящее дыхание Сергея, будто бежал он сюда от самого города, и сухой, размеренный скрип протеза. Братенков подошел и встал справа от Евдокии, ни на кого не смотрел, готовый снести все, если она того хочет. Темнело, в избе клубился розовый, тусклый туман, коротко застонал поставленный на пол баян.

— Темно как, — сказала мать. Она коснулась ладонью дрожащей, упирающейся в стол руки Братенкова. — Зажгите, кому ближе.

Зажег баянист. Он меньше других понимал, что происходит, подмигнул Сергею и бодро потер руки, приглашая к делу.

Евдокия спросила:

— Что ж никто «горько» не крикнет?

Люди не готовы были к этому, хотя спросила она непреклонно и твердо, а не шутки ради.

— Горько! — крикнул, куражась, Сергей.

Мать повернулась к Братенкову, а он потерялся, выронил из кулака на пол мундштук и поглядел вслед, не зная, нагнуться или повременить.

— Поцелуйте меня, Константин! Выходит, судьба нам… — И продолжала внятно, обдуманно, любя и жалея сухонького, тихого человека, стоявшего рядом с ней: — Бедный, измученный. Я-то куда глядела, дура старая!

— Вы не старая, Евдокия Ивановна. И молодые такими не бывают…

Говорил еще не ей, а в стол, в порожнюю, поставленную для Сергея тарелку, немилосердно стесняясь.

— Молодая разве ждала бы так долго… Чего я тебя мучила… Чего ради!

Она поцеловала его в рябое лицо и не отпускала, щекой прижалась к жаркой щеке, ладонью накрыла надорванное ухо.

Сергей немо покачивался посреди избы.

— Спасибо, сын надоумил, — сказала мать, но строго, без благодарности. — Погордилась было я, занеслась в мыслях: сын вот вспомнил, приехал. Не велик праздник, матери пятьдесят, а люди пришли, не забыли… Детям не упомнить: своих забот много. — Спросила вдруг строго: — Оля родила?

Сергей помотал головой, слов еще не было.

— Дай ей господь легких родов. Ты ее береги. — И оставила сына, вернулась к Братенкову — памятью, мыслями, нежностью, руками, забывшими о своем безобразии, всем своим измученным и все же живым телом: — Вот кто камень с нас снял: сын! Хватит нам, Константин, прятаться друг от дружки, сын приехал женить нас, чего же и ждать-то. Я для детей старая, а для тебя…

— Евдокия Ивановна! Евдокия Ивановна! — только и бормотал Братенков.

— Евдокия! — поправила его мать. — Дуня!

В избу на рысях ворвалась Зина. Верно, и она доехала по проселку, в кузове, почернела от пыли — темная маска на лбу, на носу и скулах, а от бревенчатого моста бежала. Крикнула, задыхаясь, хватая воздух ярким ртом:

— Чего придумали… бросили… хулиганы… Ну?! — воскликнула победно: — Сбрехала я? Свадьба у них, Серега. От детей тайком — свадьба!..

— Уходи! — сказал Сергей, голос его недобро задрожал, и Зина попятилась к двери.

Умолк на подходе к берегу мотор буксирного катера, железная плоская посудина ткнулась в бревенчатый настил, и жена паромщика, Маня, бросила на причальную тумбу цепь. Звенья ее были несуразно тяжелы, редкий мужик брал цепь одной рукой, а Маня уложила ее беззаботно, будто ей это не в труд, и подалась ко второй цепи, но тут выбрался на палубу сам Ефим.

— Ладно! — скомандовал он. — И одна удёржит… Набегут с лугов мужики, еще заложат. Кому надо — заложит.

— Как бы Лыска не оступилась…

Между паромом и ободранным пыльным причалом дышал темный зазор.

— Не оступится, — сказал благодушно Ефим. — Не под нож ведем — под быка. Лыска норовом в хозяйку, — пошутил он, обласкав домашним добрым взглядом низкорослую жену, — она свой интерес знает.

— Чего говоришь! — Счастливая Маня ткнула мужа кулаком в спину. Рукав кофты с оборванной пуговкой скользнул к локтю, и открылась рука: по-детски короткая, тугая, нежная по сравнению с прокопченной до черноты, мозолистой, с обломанными ногтями кистью. — Ну чего ты только говоришь!.. Были б люди тут, а? Дурочка еще у нас Лыска, видишь — беспокоится.

Лыска — рыжая трехлетка с розовым брюхом и широким, лысоватым на глаз, мышастым ремнем вдоль спины, — натянув веревку, которой ее привязали к перилам, пятилась, оседала задом, словно боялась тихой Оки, ленивой темной волны со свекольными закатными бликами.

— Ладно тебе! Мишку учуяла — вот и вся ее беспокойства.

Мишкой звали быка, к которому по уговору привезли Лыску, среднего по годам в стаде; кроме него на летней ферме был старый черный бык Цыган и совсем молоденький, поджарый Филька — мстительный проныра, злобного и непредвиденного нрава.

— Может, Цыгана сговорим? Цена одна, — сомневалась Маня. Она свела коровенку на причал и медленно, откинувшись коренастым телом, в дочерних калошах на босу ногу, ступала за рвущейся вперед Лыской. — У Цыгана масть красивая.

— А-а-а! — воскликнул Ефим. — Все вы, бабы, на одних дрожжах взошли, вам абы чуб красивый! Кончился Цыган! Мишкино время пришло.

Ефим высок ростом, Маня ему по плечо. Зимой и летом на нем резиновые рыбачьи сапоги, хитро вывернутые у колен и торчащие небрежным раструбом. И ходит он небрежно, медлительно, будто в каждый миг может что-то передумать, сойти с неверной земли обратно на паром, где он главный и первый человек. Лицо у него узкое, с грубыми чертами и как будто безразличное ко всему, но если в трезвый день приглядеться к его серо-зеленым недоумевающим глазам, к губастому рту и чистой, белозубой улыбке, то сразу и подумаешь, что жить ему весело и даже интересно.

— Красиво у тебя тут! — Маня придержала Лыску, оглядела Оку и широко раскатанную сухим летом, истыканную коровьими копытами илистую полосу.

— Заладила: красиво, красиво! — сказал Ефим с чувством безусловного превосходства. — Река и та, видишь, у тебя красивая.

Маня обидчиво умолкла, сжала тугие, темные губы, нисколько не постаревшие за десять лет нелегкой семейной жизни.

— Ты чего не придешь? — снисходительно спросил он. — Другие белье полощут, купаются…

— А ты глядишь! — сказала она бесстрастно. — Ты себе место выбрал.

— Нужны они мне! — Ефим выругался. — Я вот все жду, когда тебя нелегкая принесет.

— Далёко мне. — Маня снова обернулась, будто на глаз отмеряла расстояние от реки до высокой липы, за которой стояла их изба, далеко, на правобережной круче. В полчаса не обернешься.

— Другим дальше, — упрямо сказал Ефим, — а ходят. Семьями, с детишками. Культурно.

— У других яблоко червь съел, а где не съел, ветки обломились, некому жердя поставить. — Тут Маня вступала строго и чинно в область, где главной была она, как Ефим на своем месте. Круглое ее лицо, до странности схожее с лицом их девятилетней дочери, серые нежные глаза под выгоревшими бровями преисполнились хозяйской важности и стоического терпения. — У других и огурца нынче не жди, одна плеть и пустой цвет… А я и в колхозе, и дома, и с детьми, и при матери твоей состою… тоже не бросишь, не чужая. За Лыску боюсь, она, видишь, худоба какая, уколешься об нее.

— Это порода, — уверенно сказал Ефим. — Нальется, войдет в себя. Мишка начало положит, а после первого отела не узнаешь Лыску. Загодя телок у нас торговать будут! — Он ухмыльнулся, радуясь собственной фантазии. — Зальемся молоком.

— Тебе все легко, ты на хозяйство со стороны смотришь, — сказала Маня покорно, с тоской, а не бранчливо, как в первые недели, когда Ефим душой и телом ушел в купленный где-то на Волге огромный железный паром с необъятной палубой и жилой пристройкой, под которой день и ночь успокоительно плескалась негромкая окская вода. — Ты и дорогу домой забыл: гореть стали бы — и то парома не бросил бы.

Они вышли на бровку луга, упиравшегося вдалеке в липовые рощи и синюю гряду Мещерского леса. Илистый, сыроватый запах Оки будто смахнуло крылом пролетевшей над ними вечерней птицы. Ефима и Маню качнуло от пьянящей духоты скошенного луга, будто все тепло и вся сладость, накопившаяся у корней травы в знойные июльские дни, теперь, когда луг был скошен до самого леса, хлынули вверх, устремились к жемчужному небу в тонких, не сулящих дождя облаках. Скошенный луг мягко рыжел, открыв озерца и поросшие осокой канавки, неделю назад еще хоронившиеся в буйном разнотравье, а выбитая скотом толока зеленела тяжело и сочно, будто обглоданной этой траве нет и не будет перевода. Стадо разбрелось по толоке; в вечернюю пору оно казалось неподвижным, словно околдованным или уснувшим внезапно, не добредя до загона.

Лыска томительно заревела, вытянув шею и выкатив розовые против заката глаза. Где-то среди стада бродили Цыган и Мишка и малолетка Филька, которых Лыска не знала, но неистово ждала, прожив в этом ласковом для нее мире почти три года.

— Ты и в луга не ходишь, — вздохнула Маня, взглянув на скучное, обыденное лицо мужа.

— На озера ходил. Ночью. Пустое дело. Рязанские все бреденьками повытаскали, — пожаловался он. — В субботу как понаедут на мотоциклах, небось и у нас в саду слыхать.

— И костры видно, — сказала Маня. — А тебя, верно, поят?

— Охота им! — воскликнул Ефим в сердцах. — Они той стороной приезжают и так же обратно. Они обо мне и не мечтают.

— Ты не пей, Ефим, — ласково попросила Маня. — Совсем не пей.

— А я и так не пью, — неуверенно сказал он.

— Ты и Ленке обещал. Я матери говорю, что бросил.

— Говори! — благодарно откликнулся Ефим.

— Пусть помрет спокойная…

— А что? — испуганно спросил он. — Хуже ей?

— Не лучше. — Маня снова остановилась. — Ты вот что, если напоят тебя, ночуй на пароме. Пьяный-то на глаза ей не ходи.

— А я и так не хожу! — поспешил сказать Ефим.

— Вернись на паром, Ефим, — решила вдруг Маня. — Я и одна справлюсь.

Она протянула руки, Ефим вынул из кармана бутылку, но малодушно заколебался.

— Давай, Ефим! Люди с покосов идут, им ждать некогда.

— Федя с тебя пятерку стребует, — схитрил Ефим.

Федя — старший пастух; ему полагалось нести не деньги, а колхозную квитанцию об уплате пяти рублей за покрытие Лыски, но Ефим сговорил быка за бутылку, выгадывая на этом два рубля с малыми копейками, а так как Федя не станет прятать водку и разопьет ее с Ефимом, то получалось вроде бы и вовсе даром.

— Не стребует. Уговор был.

— Не женское это дело, Маня.

— Заведут без тебя мотор, — сказала Маня с тревогой, — поломают чего, а все на тебя упадет.

— Ключ-то у меня! — Ефим решительно сунул бутылку в карман. — Подождут. У нас дело не из долгих.

И он зашагал вперед, чиркая раструбом о раструб и поигрывая плечами, потом перехватил веревку у самой головы Лыски и, довольный, что настоял на своем, бросил Мане через плечо:

— Отдыхай, Маня!

Вечер наступал сухой, обещая душную, неросную ночь. Маня разулась, ее маленьким ступням, распаренным в жесткой тесноте калош, толока показалась прохладной и ласковой. Впереди открылась светлая излучина старицы, по ней скользили связанные в цепочку лодки: темная моторка и пять плоскодонок с косарями из соседнего села, которое лежало выше плотины и называлось — Верхнее.

— Пошабашило Верхнее, слышишь, поют?

— Верхние всякий день с песнями, — возразил Ефим.

— Кончили, — сказала Маня убежденно. — Они дружно живут.

— Хе! Дружно! У них попробуй опоздай на лодку: восемь километров лугом чеши и Оку вплавь — вот тебе и вся ихняя дружба. — Ефиму казалось несправедливым, что Маня, да и не одна Маня, как-то выделяет Верхнее, хотя там ни пристани нет, ни плотины, ни парома. — Сами в лодках, а косилки? а кони? — моим паромом возят! С них деньги надо бы брать за перевоз, а мы, дураки, не берем.

— Ой, гляди, Ефим! — воскликнула Маня и ухватила мужа за рукав. — Украдут сено, перевезут, тебе отвечать.

Два дня назад Ефим сам похвастал, что ему даны особые полномочия — задерживать машины и возы с сеном и строго проверять документы: из района уже повадились людишки с правильными бумагами, из которых следовало, что сено они взяли из дальних лесничеств по разнарядке, а на поверку выходило, что машины грузились краденым добром тут же у леса, на землях, издавна отведенных колхозу.

— Лодками — пусть везут, — беспечно сказал Ефим. — Я им не сторож, я моторист, паромщик. А машина никуда не денется, не проскочит… Слышь? — Он остановился, вслушиваясь в далекий, то внятный, то глохнущий на спусках, рокот мотора. — Грузовая! — И Ефим снова прислушался, придерживая Лыску. — Тяжелая идет, валкая. С кордона, от Митрича…

— Вернись, Ефим!

Маня тревожилась, но не слишком. Уж очень радостен был ей неожиданный отдых и то, что можно бездельно брести по траве, сладостно приволакивая ноги, можно расслабить тело, чувствуя, как разливается по нему истома, как оно плывет в струистом, дурманящем вечернем воздухе. Лыску мотало из стороны в сторону, но теперь с ней воевал, натянув повод, Ефим, а Маня могла ласкать ее взглядом и видеть Лыску тяжелой, брюхатой, с волочащимся по траве выменем, видеть рядом с нею нежную, дымчатую, как рассветный августовский туман, телочку. С самого утра, готовясь к этому часу, Маня мечтала о густом молочном тумане над поймой, чтобы чужой глаз не увидел таинства, не помешал Лыске, не посмеялся над ней. Туман, и призывное мычание ее дурочки, и трубный рев Цыгана, — ей до последней минуты казалось, что лучше бы сговорить Цыгана, — и тусклый, матовый блеск его округлых, высоко вознесенных над Лыской рогов, и ленивое возвращение по седому от тумана, зыбящемуся лугу, через неоглядную в такую пору Оку, по засыпающей деревне, которая еще не знает, как разбогатели в эту ночь Ефим и Маня…

Но вечер был прозрачный, жестоко ясный. Дальний лес был виден почти так же хорошо, как в утреннюю пору.

Навстречу Ефиму и Мане ехал на неоседланной лошади пастух Федя. Он поджидал их.

Машина едва виднелась из-под неряшливой папахи сена, перетянутого веревками и прижатого поверх слегой. На паром, по обе стороны машины, въезжали телеги, конные косилки, с грохотом прикатила повозка, груженная длинными, связанными в жгут жердями. Лошади устало отбивались от слепней. Повсюду толкались люди — усталые, шумливые, добрые, как всегда при конце сенокосной страды, одетые в чистое, почти по-праздничному. Только сидевший на жердях долговязый темноликий мужик Петр Егорович, который пас этим летом стадо колхозных телят на лесном кордоне, был одет так, как к тому издавна привыкла деревня: в рваные сапоги, зеленоватый, жестяно жесткий балахон и матерчатую, потемневшую с войны ушанку. Разъехавшаяся на груди синяя без пуговиц рубаха открывала загорелую, впалую, безволосую грудь.

Петр Егорович со своего места видел шофера, а второго человека в кабине рассмотреть не мог и любопытствовал, вытягивая жилистую шею, потом ему стало невтерпеж, он сошел на палубу, тронул горячий капот машины.

— Чего лапаешь? — Шофер сердито открыл кабину, цепляя дверцей нависшее над ней сено. — Не слепой!

— Греюсь, — сказал Петр Егорович. — Не видишь, что ли? — Он выдернул клок сена и стал жевать травинку. Номер у машины был местный, а шофер незнакомый. — Новый ты, что ли? — Шофер молчал. — Вроде демобилизованный: гордый и холка не мятая, и сытость в тебе еще тяжелая, солдатская. — Он сплюнул. — Не от Митрича ли сено?

Шофер рванул на себя дверцу, но она не защелкнулась — мешало сено, и от Петра Егоровича он нисколько не спрятался — боковое стекло в кабине было выбито.

— Скажи, скажи ему, Яков! — послышался из кабины тенорок; он звучал бы и вовсе молодо, если бы не странная надтреснутость и прорывавшиеся сиплые нотки. — Скажи, сколько мы сегодня отмахали.

— Сами говорите. Я ваших мест не знаю.

— Издаля едем, — сказал тенорок, преодолев обиду и минутную враждебность к шоферу. — Наше сено аж за Клепиками.

— А везешь в Рыбное? — утвердительно спросил Петр Егорович.

— Туда.

— Ну и народ пошел! — Тенорок казался Петру Егоровичу знакомым, но человека он за плечистым шофером не видел, только козырек парусиновой фуражки чуть торчал где-то у плеча Якова, будто там сидел ребенок. — Близкое сено им, видишь, не надо, куда только машину гоняют. У Митрича на кордоне сено в аккурат такое самое и сыновья вторую неделю косами машут, в отпуске, значит, по болезни. Есть такая болезнь — сенная лихоманка. — Петр Егорович встал на подножку и разглядел наконец маленького, плоского человечка с тоскующими глазами под рыжими сухими бровями. — А-а-а! Полещук! Почтение начальству.

— Ты, Петр Егорович, языком не трепи, — попросил Полещук, не удостаивая, однако, пастуха взглядом. Он смотрел сквозь пыльное стекло кабины на освещенный солнцем высокий берег. — Зря кусаться не надо, земля-то, говорят, круглая.

— Верно, — вздохнул Петр Егорович, мысленно отступаясь от чего-то. — С пожарной вышки глядеть — круглая, и со спутников тоже вроде подтвердилось. А была бы плоская, мы б с тобой, Полещук, может, и не встретились.

Людской говор, фырканье лошадей, шлепки волн о борт — все потонуло в треске прикативших к парому мотоциклов. Приглушив моторы, майор и младший лейтенант вкатили машины на паром. Пока по реке перекатывался этот треск и грохот, Полещук неслышно объявился рядом с Петром Егоровичем, тихий, легкий, будто каждый год жизни отнимал у него из организма влагу, укрепляя в Полещуке неизносимую, какую-то бессмертную сухость. И взгляд его желтоватых бесцветных глаз был грустный, словно он не ждал ни от кого добра и тосковал оттого, что людям вокруг так много надо, что так они жадны до всего, в то время как он занят некорыстным общим делом. Был он мужик мужиком, и только странная, изящная даже легкость выделяла его среди деревенских людей, и он холил, пестовал в себе и неслышную легкость шага, и медлительность движений, и певучий, чуть надбитый возрастом тенорок.

По рождению Полещук здешний, здесь он и на ноги вставал — в завмагах, — тощал из года в год, но построился богаче других и незаметно как-то женился, ничуть не выпячивая этого события из череды прочих хозяйственных забот. Потом ушел в район, тоже незаметно, как в сказке, весь — с молодым садом, с перенумерованными бревнами, с железным колодезным насосом: весной из-под снега показался только щербатый фундамент дома, будто на этом месте давно не жили люди. В разное время ведал хлебоприемным пунктом, баней, чайной, конторой «Заготскот», сдвинув рыжие брови, мирился и со славой и с поражениями. Делал он набеги и на область, но несмелые, без семьи, будто пробовал одной ногой весенний лед, живал там по полгода и возвращался молчаливый, загадочный, никого не победив, но и не испытав горечи поражения.

— Гляди-ка: вернулся! — объявил Петр Егорович ближним мужикам, которые и сами уже приметили земляка. — Полещук вернулся.

— Пора, — озабоченно проговорил Полещук. — Обратно поднимать будем.

— Чего поднимать надумал?

— Деревню. — В голосе Полещука сквозила такая вера в свое призвание, что люди растерянно озирались, будто вообразили себе этот подъем деревни делом незамедлительным, почти физическим.

— Ты теперь где зацепился? — спросила Любаша, заведующая почтой, резкая еще с девичьей поры.

Год назад ее мужа случайно застрелил на охоте родной сын; и не на самой охоте, а при выходе из лодки, когда переправились через Оку. На нее временами находило: рвала вдруг разговор, бросала начатое дело. Вот и теперь, ввязалась зачем-то в страду, билась, при хорошем жалованье, над тяжелой сенокосной трешницей, а то вдруг оставляла косу и шла с бидоном в лес собирать пахучую землянику.

— В потребкооперации, — с достоинством ответил Полещук.

— Ведаешь? — спросил Петр Егорович.

— Третью неделю. Неужто Нюрка не говорила?

— Не ты у ей в голове, — сказал Петр Егорович со значением.

— А что? — насторожился Полещук. — Гуляет?

— Нюрка погуляет! — словно даже обиделся пастух. — Она об доходах думает — совсем присохла. Хватится, а уж ее не то что парни, зеркало и то не примет.

— При деньгах она всегда свое возьмет, — сказал Полещук.

— Мне ее мать хвалилась, — не унимался пастух. — Нюрка, не крамши, мол, десятку в день снимет, и, как ни считай, сойдется. А если б совесть потеряла, то и все тридцать ее. На одном дню.

— Хватил! — засомневался кто-то со стороны.

Цифра фантастическая: горбом, кровавыми мозолями за весь сенокос только и возьмешь тридцать рублей.

— Глупости! — ободрился и Полещук. — Болтает беспамятная старуха, а ты слушаешь. Ревизия подойдет, — добавил он строго, — как бы своих добавлять не пришлось.

— Свои у Нюрки только волоса, — сказал пастух. — А деньги наши. Денег и у правительства своих нет — все наши… Понял?

Спорить никто не стал; сторожкая тишина упала вокруг. Полещук странно повел головой — то ли недоумевал и сердился, то ли потерся сухоньким затылком о воротник френча.

— Ты, Полещук, вроде меня, — сказал с подозрительной щедростью Петр Егорович, — гвоздь у тебя в одно место забитый, никак в должности не усидишь. Или не дёржат?

Полещук хмыкнул: легко, презрительно, но не дрогнул лицом, будто и хмыкнул-то не он.

— В каком же ты звании, Петр? — спросил он просто.

— Телят пасу. Триста дурачков на мне.

— За трудодни?

— По договору, — хвастался пастух. — Как у людей. Я, брат, и при овцах состоял, резал при нужде. Коров как бил Сычев, так и бьет, а мое звание меньше. — Он стал загибать темные, неподдающиеся пальцы. — Хозяйских коров пас, потом баржу на дрова ломали, потом причалы новые ладили, баню ставили, конюхом еще покатался, при больнице… А год только еще идет, еще год не при конце. Выходит, и тебе за мной не угнаться, любой службист — слабак против меня. Вас с места гонют, а я сам ухожу.

— Коров зачем бьете? — неодобрительно спросил Полещук.

Он упорно не смотрел на пастуха, а искоса, украдкой, оглядывал рослую Любашу, ее в нерешительности замершую фигуру, ее доброе, недоумевающее лицо, будто ей слышно было не то, что говорили вокруг, а дальние голоса, с другого берега, где стоял ее осиротевший дом.

А из кабины на Любашу смотрел шофер, выделяя ее из всех и угадывая в ней такое, чего в Любаше, может, и не было, что непременно хочется увидеть в чужом, приглянувшемся тебе человеке.

— Кто это вам позволил коров бить?

— Закон такой вышел. — Пастух схитрил: а вдруг поверит?

— Нет такого закона, — твердо сказал Полещук. — Запрет есть.

— То-то и оно, что нет закона! — вздохнул Петр Егорович. — А надо бы такой закон; мужик — не хорек, зря душить живность не станет.

— Видишь, Полещук, у нас какая забота… — вмешался в разговор сидевший на косилке краснолицый, с тяжелым взглядом мужик. — У нас скота набралось лишку: хоть каждый куст обкоси, до весны всех не профуражим. И зимнего места им нет; деньги в банке лежат, а их тоже не возьмешь, чтоб коровник лишний поставить. Это, говорят, баловство, поверх плана выйдет, обратно государству обида и вред. А у нас и яловые, и бычков сверх всякой нужды. Пробовали в область возить — не берут, ни так, ни на мясо, только бензин зазря жгем и нервы, значит, безвинной скотине вконец треплем. Вот мы и приноровились: кругом яры, ямы, — он показал через Оку, на высокий овражистый берег, — забредет туды корова, и ногу ей пустяк сломать. Базары у нас, как были, по вторникам, вот в понедельник одна-две коровы и сверзятся, чтобы мясу долго не лежать.

— Скотина-то у вас тут, на пойме, — поразился Полещук, — как ей в яры попасть?

— Попадает… — скучно сказал мужик, пожалев вдруг, что сболтнул лишнее. — Может, и вплавь. Скотина тоже свой смертный час чует.

— Особливо яловые! — перебил его Петр Егорович, бесстыдно подмигнув Полещуку. — Особливо под базарный день!

— И продаете? — спросил Полещук.

— Продае-ем! За рупь за двадцать!

— А вымя? — спросил Полещук.

— И вовсе по дешевке! Приезжал бы к нам с хозяйкой под базар!

— Мне об этом и подумать некогда, — строго сказал Полещук. — Редкий день пообедать успеешь. Ты, Петр Егорович, не равняй нас. Меня перебрасывают — понял? Я дело делаю, а ты, полагаю, пьешь.

— Пью, когда подносят, не обижать же людей, — миролюбиво сказал пастух. — Жердя продам — тоже выпью. А ты сено кому взял? Или тоже на продажу?

Он сказал это нехорошо, нахально даже, но Полещук все еще надеялся уйти от ссоры.

— Нам, — ответил он неопределенно, — в Рыбное.

— Ефи-и-им! — позвал паромщика зычный голос майора. Майор нетерпеливо обошел паром, заглянул в дощатую пристройку и решил, что паромщик толкует о чем-то с людьми у машины.

— Ефим Лыску свою к быку повел, так думаю, — сказал Петр Егорович. — Теперь ждать надо.

— Давно он ушел?

— Мы как раз на подходе были. Я их сдаля узнал, у фермы: Ефима, Маню и Лыску. Лыска против солнца и на корову не похожая, коза тощая.

— Тоже время выбрал, — сказал майор.

— Время хорошее! — Пастух загадочно улыбнулся. — К ночи. Самое аккуратное время.

Любаша подхватила с палубы бидон, подошла к мужикам, сдернула белый платок, которым была укрыта насыпанная по самый верх ягода.

— Держи, Петр Егорович, — сказала она хрипловатым теплым голосом. — Обе руки держи…

Ягоды посыпались в темный ковш ладоней, в нос мужикам ударил густой сладкий запах, он возвращал их в луга, на поросшие травой вырубки, возвращал памятью, безмятежно, ради удовольствия, а не для тяжкого труда.

— Ешь! Ешь! — сказала Любаша пастуху, который поднял руки к лицу и обнюхивал ягоды. — Ее в лесу много. — Наклонившись, легонько потряхивая бидон, она сыпала ягоду в узкий ковшик, сложенный краснолицым мужиком. — И вы держите! — сказала она майору, опустившему руки по швам. — В лесу живете, а ягоды, верно, не пробовали? Лень наклониться.

Со щемящей, плохо объяснимой обидой Яша ждал, что женщина повернется к Полещуку и щедро насыплет ягод и ему. Женщин Яша уважал и стеснялся; чаще всего он тревожно задерживался на тех, кто был старше его, в ком, рядом с таинственным женским началом, уже проступало и другое — спокойное, материнское, на тех, в ком, по его разумению, жил какой-то секрет, а таких, у кого и душа и мысли были наружу, Яша нисколько не ценил, беспричинное же веселье даже презирал. Любаша привлекла его какой-то неприкаянностью, отдельностью своего существования на пароме, все в ней было неумышленное и цельное, такое, что иначе себе ее и не представишь. Короткие мужские сапоги едва достигали до загорелых икр, колени были полные и сильные, под старым, уже непригодным для службы почтарским костюмом угадывалось тоже сильное, чуть оплывающее тело, а черные волосы плотно, глянцево лежали над загорелым лицом с пугающе темными кругами у глаз.

Любаша подошла к Полещуку, и он поднял руки не сразу, а после того, как с сомнением пожал плечами, ладони сложил не широко, и руки у него были небольшие, так что ему перепало куда меньше ягод, чем Петру Егоровичу.

Яша уже заерзал на сиденье, чувствуя, что пришел его черед и он должен будет протянуть женщине руки — сбитые, грязные, дрожащие от усталости после того, как Полещук заставил его грузить машину сеном; он уже вспыхнул румянцем, но тут Любаша сказала Полещуку дрогнувшим, жалобным голосом:

— А Сереги моего нет, Полещук. В августе — год. Слыхал?

— Пришлось, — тихо ответил Полещук, сдвигая ягоды большими пальцами к середине. — Жаль.

— Уток мечтал пострелять, а не привелось. — Бидон повис у нее в руках. — Один патрон выстрелил, и тот в него. В живот. Так и не поохотился.

— Это особо жаль, — серьезно сказал Полещук, не решаясь есть, пока длился разговор. — Сын, говорят? Сын! Не так воспитываем.

— Он не виноват. — Любаша тихо повела головой. — Нисколько не виноват, а тоже казнится. Из дому ушел. В ремесленное. Я его и не попрекнула ни разу.

— В ремесленном заведомый разбой, — сочувственно сказал Полещук. Сухими губами он захватил несколько ягод.

Шофер смотрел на подрагивающие от укусов слепней крупы лошадей, на спасательный круг, на синеватый безоблачный небосклон. Смотрел и не видел ничего, а только слышал разговор Полещука и Любаши, тихий, почти шепотный, словно только и было у нее радости, что эта нежданная встреча.

— Вот и живу одна на старости лет.

— И зря. Ты свое бери, свое брать не грех. Теперь никого за пост не хвалят. Спохватишься — поздно будет. Жизнь и так неласковая, а к бабам, можно сказать, лютая.

— Как его угадаешь, свое?

— Все твое, Люба! — шепнул Полещук с щедростью, которая больно уязвила Яшу. — Все! И нет тебе пары в деревне: и хороша, и поговорить можешь, и жалованье при тебе твердое, до самой пенсии. — Он заметил, что их слушают люди, молча поедавшие землянику, и тут же, шутки ради, предал Любу: — Вот у нас невеста какая, товарищ майор! Упустите — жалеть будете, локти кусать.

— Лучше Сереги моего все равно не найду. — Любе накрыла платком бидон, о Яше она позабыла.

Она отошла от машины, встала у борта, упираясь животом в тяжелые перила, потом поставила на перила бидон и обняла его рукой. Стояла ровно, не горбясь, занеся ногу за ногу, и со спины казалась молоденькой, сильной, чего-то напряженно ждущей. Горькое чувство овладело Яшей: будто его обманули, обделили одного из всех, отторгли от общества.