6
Правитель канцелярии при малороссийском генерал-губернаторе Михайло Николаевич Новиков принял гостей в собственном доме в половине седьмого или около этого. Хотя время было еще не позднее, но на Дворянской улице, тихой и еще мало застроенной, в этот час становилось пустынно, редко встречался прохожий, а тем более проезжающий экипаж. Поэтому появление двух молодых офицеров привлекло внимание, в окнах замелькали любопытные лица, но тут же все и объяснилось: они повернули к дому Новикова, а его, как давно замечено было, посещали многие, человеком он слыл гостеприимным и сам от приглашений не отказывался.
Новиков встретил молодых людей сам и тотчас увел в рабочий кабинет, приказав старому доверенному слуге никого, кроме майора Котляревского, не пускать, поскольку он занят нынче весь вечер. Распорядившись таким образом, Новиков был уверен, что никто ни по ошибке, ни нарочно в коридор, отделявший кабинет от другой половины дома, где жили его домочадцы — жена, сыновья и дочь, — теперь не выйдет, если, разумеется, не выпадет исключительный случай какой-нибудь, но и тогда Савелий придет и предварительно доложит.
Большая квадратная комната с узкими стрельчатыми окнами, выходившими в густой, теперь облетевший сад, напоминала скорее рабочий кабинет ученого историка или краеведа-литератора, нежели чопорный кабинетах какого-нибудь чиновника, находящегося на государственной службе. Много было книг, причем не последнее место на открытых полках и в застекленных шкафах занимали не только русские, но и французские, немецкие, греческие, римские, английские я даже китайские. Книги были везде — на подоконниках, в креслах, стопами лежали на полу, не оставалось свободного места и за столом.
Другие, возможно, и подивились бы такому обилию литературы, но офицеры, бегло оглядев кабинет, остались равнодушны: они знали Новикова не первый год и знали его истинные увлечения. Гости уселись в кресла, предложенные хозяином, и некоторое время молча наблюдали за его приготовлениями. Новиков убрал со стола книги и отнес в угол, затем, извинившись, вышел и тотчас вернулся, а спустя какое-то время вошел слуга, поставил на стол большой поднос с закусками, бокалами и бутылкой вина.
Гости — адъютант генерал-губернатора Матвей Муравьев-Апостол и его младший брат Сергей, прибывший накануне вечером из Москвы, где он был проездом из Петербурга, — переглянулись, но промолчали и лишь после того, как слуга — седой, высоченный старик с окладистой, разделенной надвое бородой — вышел, многозначительно откашлялись.
— Михайло Николаевич, что вы собираетесь делать? — спросил Сергей. — Я что-то не пойму. Мы пришли побеседовать и кое о чем договориться. Насколько мне известно, вы пригласили еще кого-то?
— Человек, с которым мы бы хотели поговорить, надо думать, задержится.
— И вы нас не предупредили?
— Не успел, он уехал внезапно. Так что и закусить, и побеседовать, и сжечь затем все мои бумаги вкупе с библиотекой мы, полагаю, успеем, — сказал Новиков — светловолосый, высокий, в свободном сюртуке с белым шейным платком, подчеркивающим его худощавость и придающим лицу какую-то прозрачность. Он взял бокал, посмотрел его на свет и протер салфеткой.
— Ого! — рассмеялся Сергей. — А вы, Михайло Николаевич, злопамятны.
Я бы с удовольствием посмеялся вместе с вами, но, поверьте, мне не так весело, как вам. И сейчас спрашиваю: зачем было торопиться? — Новиков взял следующий бокал. — Кто нам угрожал? Да если и дальше так поступать, у нас не будет организации. Всего мы боимся, от всего шарахаемся. Вот хотя бы история с уставом. Кто знал о нем?
— Вы полагаете, никто? — Лицо Сергея, минуту назад веселое, омрачилось. — Вы, Михайло Николаевич, совершенно не конспиратор, ну нисколько. А без конспирации нам никак нельзя, нас съедят живьем прежде, чем мы успеем что-нибудь не то что сделать — подумать... Вспомните, кому вы читали устав? Могли бы вы поручиться за каждого?
— Поручиться? — медленно протянул Новиков, взглянув на Сергея. — Вы знаете, что не всегда возможно поручиться и за брата родного. Но в друзьях своих я уверен.
— Это, друг мой, излишняя самонадеянность, уверяю вас. Наше дело — святое, прикасаться к нему могут только люди проверенные, запомните — только те, кому мы целиком доверяем, так же, как себе самим.
— Одну минуту, Сергей, — вмешался в разговор до сих пор молчавший Матвей. — Скажите, Михайло Николаевич, господину Лукашевичу вы тоже доверяли?
— Да. А что?
— Этот Лукашевич, доложу вам, излишне часто бывал у полицеймейстера... Зимой я стал замечать, что наш местный Игнатий Лойола как-то подозрительно косится в мою сторону, хотя любезен по-прежнему. А князь как-то обронил: «Вы будьте разборчивее в своих знакомствах...» После съезда все изменилось. Будто ничего и не было. И вот узнаю: все это дело рук вашего Лукашевича.
— Когда вы это узнали?
— На днях. В бумагах князя письмецо увидел.
Новиков отставил бокалы, положил салфетку и несколько минут сидел молча, опустив руки.
— Но кому же верить?
— Такой вопрос возникал и на съезде, — сказал Сергей. — Из этого следует, что мы правильно решили объявить о самороспуске и тут же начали новое дело, но с людьми верными. А кое-кто пусть думает, что уже ничего нет... Представьте на минуту — попадает наша «Зеленая книга» в руки атому самому полтавскому Лойоле. Это же — прямая улика против вас и всего нашего Общества. Правда, были такие, что пытались меня уговорить: «Не надо так осторожничать, к чему?»
— Ты обо мне, Сережа?.. Каюсь, было. — Матвей влюбленно взглянул на брата. Отблеск пламени играл на золотых эполетах младшего Муравьева-Апостола, на красивом, совсем еще молодом, юношески свежем лице, вспыхивал в русых волосах.
Стоявший в стороне Новиков наблюдал за гостем. Да, конечно, Сергей — молод, ему ведь, кажется, всего лишь двадцать пять, а видит значительно дальше некоторых и вдвое старше его. Силу ума, неотразимое обаяние этого человека чувствовали многие. Новиков — поживший и немало уже испытавший — часто ловил себя на мысли, что был бы значительно беднее, не будь у него этого надежного и преданного товарища. Они познакомились в Санкт-Петербурге в году еще шестнадцатом; совсем юноша, Сергей принял горячее участие в создании тайного Союза спасения. Уже тогда он прекрасно зарекомендовал себя, был искусен в спорах, имел твердые убеждения, достойные мужа, призванного на славное поприще во имя родины и ее блага.
Матвей — старший — походил на Сергея безукоризненной выправкой, статностью, внешним обликом, но был медлительнее, не так быстр на ответное слово. Задумавшись, Матвей среди оживленнейшей беседы вдруг становился глух и нем и тем самым невольно, не желая того, обижал собеседника. Главное же — Матвей был слишком нерешителен, в трудную минуту, попав под чье-то влияние, колебался, и Сергею стоило немалого труда убедить его следовать ранее намеченным путем. В глазах Сергея — живых, зорких, смеющихся — билась глубокая мысль, он был постоянно в движении, энергичен, и своей энергией увлекал каждого, кто имел счастье общаться с ним.
Вот таким — энергичным, напористым — он примчался в Полтаву более полугода тому назад в поздний февральский вечер, в стужу и холод. Едва взошел на крыльцо, прежде всего попросил приютить кучера, обогреть, накормить. Был оживлен, с мороза румян, обнял брата — Матвей как раз гостил у Новикова — и с ходу, не дав никому опомниться, приступил к делу, ради которого мчался несколько дней и ночей из самой Москвы.
Прошу выслушать, други мои... Конечно, от ужина не откажусь, но это успеется, а сейчас к делу.
Потирая руки, словно большую радость, сообщил:
— Был съезд Союза. Созвать его назрела крайняя необходимость. Дело в том, что стали поступать сведения: кое-кто из новообращенных слишком болтлив. Союзом стали интересоваться в высоких сферах и, как полагаем, кое-что предпринимать. Судите сами — можно ли было сидеть сложа руки? Тут уместно вспомнить Неаполь. Австрийцы душат революцию... — Сергей рывком встал с кресла, подошел к столу. Новиков встал тоже.
— Наши умеют душить и рубить головы не хуже австрийцев или каких-нибудь турок. Им только подай...
— Но, Сергей, а что же съезд? — спросил Матвей.
— Съезд объявил, что Союза благоденствия отныне нет. Распущен.
— Распущен? — вскинул пшеничные брови Новиков. — Я вас правильно понял, сударь?
— Правильно.
— Не может быть! Ведь мы с Михаилом Николаевичем организовали здесь управу...
— И многих завербовали?
— Не много. Но есть умные, дельные люди... Они хотели бы видеть Малороссию свободной.
— Это что — новое издание сепаратистов?
— Нет, конечно. Еще не все выяснили.
— А мне ясно... Они забыли историю. Свою, отечественную. Допустим недопустимое — их планы осуществятся. И что же? Малороссию тотчас проглотит любой сосед — Польша или Турция… Но об этом потом. А сейчас надо созвать всех вновь обращенных и объявить им о роспуске Союза благоденствия.
— Значит, мечты наши, труды — все пустое? — спросил Новиков.
— Я этого не говорил. — Левая бровь Сергея нервно дрогнула, но ничем больше он себя не выдал. — Съезд призвал к осторожности.
— Осторожность, — горько усмехнулся Новиков. — Это, разумеется, хорошо, но вы же сами, сударь, не раз повторяли: Audentes fortune juvat
— Не отрицаю, я это говорил и еще раз скажу. Но где вы слышали, что счастье помогает беспечным?
Новиков молчал. И Сергей продолжал:
— На вашем месте, возможно, я бы думал то же самое. Но будь вы на съезде — не сомневаюсь: проголосовали бы, как и я, за это единственно верное решение... Да у нас все еще впереди.
— Не знаю, — пожал плечами Новиков, явно не разделяя оптимизм гостя. — Не уверен.
— Выходит, я вас не убедил? А ты, брат, что молчишь?
— Я понял тебя, Сергей, так, — сказал Матвей, — что нам предложено сложить оружие. Не так ли?
— Напротив — его надобно точить, готовить для будущих сражений.
— Объяснитесь, — сказал Новиков. — Я не вижу логики.
— Извольте, — понизив голос, продолжал Сергей. — Да будет вам известно, что решение сие — лишь ход из соображений тактики, дабы ввести противника в заблуждение. Объявив во всеуслышание о роспуске Союза, мы избавляемся от лиц случайных и нежелательных, с другой стороны, ослабим слишком трогательное внимание к нам тех, коих обязаны остерегаться... И тут же, не откладывая, созываем под наши знамена самых верных и надежных.
— Что же ты не сказал сразу? — вскричал Матвей, позабыв о всякой осторожности. — Это в самом деле ход!
— Значит — в бой? — спросил Новиков более сдержанно, нежели Матвей, но и он не способен был скрыть радостного волнения, розоватые пятна ярко проступили на бледном худом лице.
— Вот именно! Здесь, на юге, создается, в отличие от Северного — Южное товарищество. Дел, как вы понимаете, предстоит немало... Однако прежде всего покончим со старым, выполним решение съезда до конца.
— Что мы еще должны делать, сударь? — спросил Новиков.
— Прошу вас, Михайло Николаевич, книгу — да, да, «Зеленую». Далеко ли она? Принесите, прошу вас, я подожду.
— Она здесь, в этой комнате.
Новиков прошел в противоположный от камина угол, где стоял в глубокой нише невысокий шкаф с резными дверцами; поискав за портретом, висевшим в простенке, достал небольшой на желтой цепочке ключ. Дверца в шкафу неслышно отошла, и неброский свет висевшего над столом канделябра высветил на верхней полке одну-единственную папку, ничего больше там не лежало. Осторожно, словно боясь, что от резкого прикосновения она рыссыплется, Новиков взял ее и протянул Сергею.
— Прошу, сударь. Это — она.
Да, это была она — известная членам Союза благоденствия «Зеленая книга», названная так из-за цвета обложки. Неожиданно вспыхнувшее в камине пламя ярче осветило ее, и показалось: в руках Сергея заиграл, зажил особой жизнью драгоценный камень-малахит.
Братья знали книгу не понаслышке — они могли повторить каждое слово, в ней записанное. Впрочем, кто из неофитов Союза не знал своего устава?! Для многих он стал молитвой, его повторяли, из-за него спорили.
Члены Союза — требовал устав в первой своей части — обязаны поддерживать передовые идеи, резко и смело критиковать существующие порядки, особенно крепостное право, злоупотребления чиновников, бюрократизм, защищать интересы народа.
Во второй части «Зеленой книги» речь шла об основных политических задачах организации. Эту часть знали далеко не все, только самые надежные, преимущественно члены коренной, то есть главной управы. Организация не отказывалась от революционных методов борьбы с самодержавием. Считалась обязательной подготовка общественного мнения о необходимости смены всего существующего строя. Это все было записано в «Зеленой книге». Попади она в руки властей — -и стала бы, безусловно, неопровержимым обвинительным документом против организации, в которой в день московского съезда, то есть в январе 1821 года, насчитывалось около двухсот человек. Вот что вручил Новиков Сергею Муравьеву-Апостолу — святая святых тайной организации. Сергей знал, как ему поступить, хотя и жаль было огорчать Новикова — одного из создателей устава. Видимо не догадываясь, что произойдет сию минуту с его детищем — венцом его мечтаний, дум и сокровенных замыслов, Новиков спокойно отошел к столу, нашел вдруг, что посуда расставлена не так, как следовало, и передвинул ее по-своему, но тут же обернулся к Сергею, ожидая, что он станет делать с книгой.
Муравьев-Апостол расстегнул медные застежки на папке и, убедившись, что все листы на месте, подошел к камину.
В комнате было тихо. Морозный ветер, где-то пробиваясь в оконные щели, едва заметно колебал длинную, до пола, занавесь, холодным дыханием обдавал стоявшего у окна Матвея. В этой тишине отчетливо послышался звон колокола. «Это на звоннице Успенского собора, — машинально отметил Матвей, — так гулко и широко может звонить только большой колокол «казикермен», и, значит, кончилась вечерня». Это же подумал и Новиков без видимой связи с тем, что происходило в кабинете. Между тем Сергей, при общем молчании, постояв несколько секунд у пылающего камина, вдруг протянул над ним папку и опустил в пламя.
Новиков не шевельнулся, только крупные капли пота усеяли его лицо, а розовые пятна на скулах стали отчетливее.
Матвей, не умея сдержать себя, вздрогнул, бросился к камину, но Сергей жестом отстранил его и так молча стоял до тех пор, пока папка не превратилась в пепел. Лишь тогда он отошел от камина, зябко повел плечами:
— Что-то холодно… Не мешало бы и согреться.
Подавленные, Новиков и Матвей молчали. Сергей, встав между ними и желая приободрить, сказал:
— Мне больно, как и вам, но долг — превыше всего. Только что мы его исполнили, и этим утешьтесь. — Затем, протянув руку, добавил: — Нас здесь трое, пока немного, но вполне достаточно, чтобы заложить основу нового Южного общества. Руки же, други мои! И — поздравляю вас!
Матвей без колебания с силой пожал руку брата. Новиков положил и свою поверх их рук.
— Alea jacta est, — сказал Сергей. — Пути назад нет. И будем смелее, ибо как сказано: Fortes fortune adjuvat.
— Но и осторожность не помешает, — заметил Матвей и искоса с улыбкой взглянул на брата...
Вот что вспомнил Новиков, глядя нынче на Сергея. За время, прошедшее с последней их встречи, он почти не изменился, только, пожалуй, обветрился в дороге да похудел — скулы стали заметно острее.
Сергей прошелся по коврику к окну: не мешало лишний раз взглянуть, как чувствует себя новиковский сад, далеко ли отошел садовник или он копается в розарии, окапывая кусты на зиму? Хотя садовник и глуховат, но кто знает, не тот ли это случай, когда глухота проходит и появляется довольно острый слух. Но в саду никого нет, желтая и ярко-пурпурная листва лежала на дорожках и между кустов, до самого обрыва. Хорошо нынче в саду, а как должно быть чудесно в Хомутце, в родовом парке. Вспомнив об этом, Сергей с пронзительной болью почувствовал, как соскучился по отцу, как не хватает его вечерних задушевных бесед, и тут же подумал, что в Полтаве он долго не задержится, обсудит с Новиковым последние новости и тотчас отправится в Хомутец, давно ведь не был там, почти полгода...
Вернулся к столу, жестом пригласив Новикова и Матвея сесть тоже:
— Похвалитесь своими успехами. Вы, Михайло Николаевич?
— Пусть Матвей. Если нужно, я дополню.
— Вы, руководитель местной управы, стало быть — вам и слово.
— Верно Матвей говорит. Итак, что нового?
Новиков наклонил голову чуть вперед, длинные редковатые волосы упали на лоб, он отбросил их легким движением и чуть выпрямился.
— Что ж, кое-что и у нас уже есть. Как мы поступаем? Прощупываем тех, кто нас интересует, присматриваемся, а со временем, если его образ мыслей окажется нам близок, тогда и предлагаем быть нашим сотоварищем. Нас уже двадцать три человека. Вы всех их знаете. А совсем недавно приняли братьев Капнистов.
— Обоих?
— Да. Честные молодые люди. В отца пошли.
— Знаю. Ну что ж, быть по сему. Не возражаю.
— Они нынче в Полтаве. Часто уезжают в свою Обуховку. Кажется, вы их соседи?
— Да, соседи, — кивнул Сергей и не обронил больше ни слова. Мог ли знать Новиков, почему бывал в Обуховке Сергей? Тянуло его послушать старого пиита — это так, но не менее того хотелось встретиться и с его сыновьями, и... Софьей — молоденькой дочерью создателя «Ябеды». Если бы мог, он бы чаще бывал там; к сожалению, не все в руках человека, в его воле. Впрочем, достаточно об этом, кроме душевного расслабления, ничего хорошего такие воспоминания не принесут, уж он-то знает... — Еще кто? — Голос его был по-прежнему ровным и чистым.
— Тарновский, губернский судья, и Алексеев — чиновник.
— Осторожнее с чиновниками. Хорошенько присмотритесь к ним. И это все?
— Нет, не все. Есть еще один человек. О нем намерен говорить отдельно. Я не решился пока предлагать ему войти в наше Товарищество. Воздержался не потому, что не верю ему, на него можно положиться, но есть другие причины, причем весьма важные. Теперь, коль вы, сударь, здесь, обсудим.
— Кто же этот человек?
— Котляревский Иван Петрович. Вы его должны знать. Майор в отставке, служит надзирателем пансиона для детей бедных.
— Следовало бы начать с того, любезный друг мой, что оный майор в отставке — автор широкоизвестной малороссийской поэмы «Энеида» и оперы «Полтавка».
— Вы правы. Но я не могу не указать на то обстоятельство, что и как воспитатель юношества он в высшей степени — исключительный. В пансион к нему по сей причине стремятся отдать своих питомцев очень многие, и не только малоимущие. Находясь в пансионе, ему вверенном, и кончая гимназию, многие молодые люди, получив высокогражданское воспитание, уносят от этого человека немало, поступают в университеты, военные училища, академии и преуспевают там.
— Это зело важно, други мои! — воскликнул Сергей.
— Ты еще не знаешь, брат, что за человек майор, — взволнованно заговорил Матвей. — Ты получишь истинное удовольствие, познакомившись и побеседовав с ним. А что он вчера сделал с Кочубеем! Расскажите-ка, Михайло Николаевич.
— С каким это? С тутошним предводителем?
— Именно с ним.
Новиков, загадочно усмехаясь, оставаясь внешне совершенно спокойным, рассказал о вчерашнем посещении Кочубея, не забыл при этом отметить, что побудило Котляревского отправиться к предводителю.
— Причины были весьма серьезные, Котляревский не надеялся на успех. Надо сказать, — заметил Новиков, — три года тому назад после жуковской трагедии он вернул Кочубею данные ему в качестве подарка деньги и поклялся не переступать порог дома оного. Вчера же решился, причем сразу, едва услышав о готовящемся походе воинской команды в то же самое сельцо. — Новиков обошел стол, сел рядом с Сергеем: — И представьте, друг мой, Кочубей — весьма трудный человек — услышал голос разума. Сегодня поутру он разорвал купчую с Кирьяновым.
— А тот? Согласился?
— Прибежал к князю с жалобой. Репнин его принял, выслушал и сказал...
Матвей подхватил:
— ...и сказал, что тут его прерогативы кончаются. Хозяин села — Кочубей... Вот чем кончилось это дело. Надо отдать должное майору: если бы не он, кто знает, как бы все обернулось.
Сергей налил в бокал сахарной воды и сделал одни за другим несколько глотков.
— Да, не раз он бывал в Полтаве, и вот, поди ж ты, так до сих пор и не привелось встретиться с этим человеком. Его поэма, умно и зло высмеявшая сильных мира сего, — высокий образец истинной поэзии. Народ хохочет, простой люд знает поэму на память, а предмет осмеяния делает вид, будто не понимает, о чем речь, и... тоже смеется. Но как? Сцепив зубы. Можно ли придумать лучшее средство критиковать существующие порядки? Подрывать их устои? Такой поэт, ей-же-ей, стоит иной организации! Да, да, целой организации. А «Полтавка»! Ее значение для становления языка, национального театра неоценимо. Так и батюшка говорит. Это — богатство, которое беречь надо и опираться на него...
— Так как же, Сергей Иванович? Что мы предложим сегодня майору? С минуты на минуту он должен постучать к нам.
— Что предложим? — Сергей налил еще немного воды в бокал и, разглядывая хрустальные грани на свет, ответил: — Я думаю, с дороги ему надо чего-нибудь покрепче. Он что предпочитает?
— Шутите? — Новиков недовольно поморщился, хотя сердиться не мог: за шуткой Сергея скрывалось что-то серьезное.
— Серьезно, Михайло Николаевич. Может, венгерское?
— Да, это он предпочитает.
— А его на столе как раз и нет.
Матвей тоже понял, что Сергей, не собирается шутить, может быть, уже даже принял какое-то решение. Однако пора говорить открыто, заранее условиться, как вести себя по отношению к Котляревскому.
— Что сие значит? Объяснись, брат.
— Изволь. Вы полагаете, что было бы правомерно, если бы майор стал членом нашего Товарищества. Если не входить в суть дела, возможно, весьма возможно. Но, на мой взгляд, сие было бы преждевременно. — Сергей посмотрел на брата, перевел взгляд на Новикова: понимают ли они, что он думает, или нет? — Други мои, кто знает, что важнее для нас: быть ему в организации или... оставаться вне ее. Его работа в пансионе, его литературная деятельность, и не только сугубо литературная, — разве все это не помощь нам, нашему Товариществу?
— Известно, — подхватил мысль брата Матвей, — что он смело выступает в защиту обездоленных и обиженных, не боясь недовольствия властей.
— Сие очень важно. — Сергей взглянул на молчавшего Новикова. — А знаете ли вы, Михайло Николаевич, что нашего майора уже приняли в одну организацию, причем не последнюю роль сыграли именно вы, ваше письмо Никитину.
— Имеете в виду секретаря Вольного общества любителей словесности?
— Да, сударь... Слышал от лиц весьма осведомленных. Думаю, что в самое ближайшее время должно быть известие об этом.
— Прием майора в Общество вполне заслужен, ибо... — Новиков не договорил. Вошел Савелий и доложил:
— Его благородие майор Котляревский.
— Проси. — Когда слуга вышел, Новиков обернулся к Сергею: — Итак, что скажем ему?
Братья переглянулись, но вопрос требовал ответа, и Сергей сказал:
— По-моему, договорились. Неужто еще объясняться?»
Дверь распахнулась, и вошел Котляревский. Немолодой уже, седеющий, но, как всегда, подтянут, глаза внимательные, чуть уставшие, однако зоркие, заглядывающие, кажется, в самую душу.
Новиков хотел было представить Котляревского Сергею, но Муравьев-Апостол-младший сам подошел, почти подбежал к нему. И Котляревский протянул руку:
— Рад, душевно рад видеть вас, Сергей Иванович!
Голос у майора мягкий, задушевный. «Так может говорить разве что батюшка Иван Матвеевич», — подумал Сергей и пожал протянутую руку:
— И я рад! Очень. Наслышан о вас давно, ведь земляки мы — и тем горжусь.
Котляревский смущенно оглянулся на Новикова, стоявшего тут же и не мешавшего гостям, на чем-то возбужденного, с радостным блеском глаз Матвея и. как бы призывая их разделить его недоумение, сказал:
— Нечем гордиться, Сергей Иванович, я простой человек, каких в нашем крае много. И вы, я слышал, такой же. В батюшку, видно, пошли. Поклон мой низкий ему ори случае передайте.
— Благодарю вас! — Сергей все еще не отпускал руки Котляревского и, как бы извиняясь за свою восторженность, сказал: — Я от души, поверьте. Я давний ваш почитатель, можно сказать с младенчества, с тех пор как грамоте обучен. И с того часа любовь моя к вам неизменна.
— Однако, гости дорогие, — весьма довольно поглядывая из-под рыжеватых бровей, заговорил Новиков, — после того, как вы объяснились, может, все-таки обратите внимание и на хозяина, который ждет, когда вам будет угодно сесть за стол и продолжить беседу.
— В этом доме всегда так, — усмехнулся Котляревский. — Не успеешь переступить порог, так сразу же и за стол. — И, обращаясь к Новикову, не в силах скрыть нетерпения, спросил: — Что молчите? Неужто?..
— Вы думаете, я бы не сказал вам? Кажется, все идет как должно,
— Это верно? Значит, команда не будет послана в Жуково?
— Это так же верно, как то, что вы, милостивый государь, сейчас же сядете за стол и отведаете кое-чего.
— Ну что ж, не откажусь от чего-либо горячего, не поймите меня, однако, превратно.
— Мы поняли вас так, как вы того желали. Сей минут будет и горячее, и к горячему. — Новиков, пока гости усаживались за стол, кликнул слугу и что-то шепнул ему.
Разговор с первых же минут принял непринужденный характер и касался последних событий, о которых говорила в те годы вся просвещенная Россия, ими жила, твердила о них на каждом перекрестке вся Европа, писали газеты, не обходился ни один дипломатический прием. Реплики, одна за одной, как искры разгоравшегося пламени, вопросы, быстрые остроумные ответы — все это сразу завертелось, смешалось, и пошло, и пошло, и, как это бывает среди людей, умеющих вести застольную беседу, метко отвечать, и главное — умение слушать собеседника, Сергей и Котляревский почувствовали себя так, словно были знакомы давным-давно. Глядя на них, Новиков подумал, что им надо было познакомиться раньше, они очень подходят друг другу. Матвей, посматривая на брата, как бы говорил: ну что, я был не прав? Вот каков этот отставной майор, живущий в нашей тихой Полтаве!
Речь зашла об испанских событиях, затем стали говорить о восстании греков против турецкого владычества и поможет ли грекам Россия. «Это было бы верно со всех точек зрения». — «Шаги в этом направлении уже были. Вероятно, вы слыхали?» — «Разумеется. Некоторые наши войсковые части уже были двинуты к южным границам, и вдруг продвижение приостановилось. Почему?» — «Спросите что-нибудь полегче. Многие не могут уразуметь, в чем причина». — «Надо полагать, ближайшее время убедит кого нужно, что помощь грекам мы должны, обязаны оказать». — «Да, время покажет...»
— А что нынче в Неаполе? — спросил Котляревский, кладя себе на тарелку небольшой белый грибок и кусочек розовой ветчины. — Я уже несколько дней не видел газет.
— Плохо. Ужасно плохо, — сказал Сергей, отложив и вилку и нож. — Решительно начинали неаполитанцы и чем кончили? Сдачей всех своих позиций на милость победителя. Сдали австрийцам свою родину. Это же позор. Не уметь защищать святыню — свою землю! Тут выбора быть не может — победа или смерть! А они — эти несчастные неаполитанцы — сдались. Они заслуживают султана.
— Зачем так строго? — заметил Новиков. — Они сражались, пока могли. А потом...
— Сложили оружие?
— Да, но что могла сделать такая небольшая страна против Австрии? Несравненные величины.
— Пусть небольшая, но сила духа, сила любви к родине должна помочь победить. — Сергей в волнении сжал кулаки. — Я не могу об этом говорить спокойно. Простите мою горячность. Их боль — моя боль... И дела греческие. Ах, если бы только была возможность...
Помолчали. Сергей несколько успокоился и потянулся к Котляревскому, коснулся его руки:
— Что у вас, Иван Петрович? Над чем работаете? Слыхал я в Санкт-Петербурге о вас много лестного. Еще летом обсуждали вашу поэму в доме вдовы Державина на тамошнем вечере «ученой республики». Если не ошибаюсь, пятую часть. Это новая? Четыре части, опубликованные, я видел, читал.
— Как сказать. Скорее, пожалуй, старая, — ответил Котляревский. — Написал ее давно, уже и позабыл когда, но не опубликована до сих пор, все мне кажется — не так, кое-что переписываю.
— Это неизбежно. Каждый настоящий автор желал бы видеть свое детище во всех отношениях совершенным... Да... так вот, ждите вестей из столицы.
— А каких, Сергей Иванович? Верно, что-то неприятное?
— Напротив, хорошие вести.
Однако ничего больше, не имея полномочий, Сергей не добавил.
Не желая показаться назойливым, Котляревский расспрашивать не стал.
— Михайло Николаевич обмолвился, что вы нынче, Иван Петрович, ездили по какому-то важному делу. Мы охотно послушаем, если расскажете.
— Трудно рассказывать. — Котляревский почувствовал неподдельный интерес в вопросе Сергея, во взгляде его брата, подчеркнутом молчании Новикова. — Одначе расскажу. — И подробно описал свою поездку. Не забыл упомянуть, как намедни пришел к нему один поселянин и поведал такое, что и передать невозможно, вот Михайло Николаевич был свидетель. А сегодня прибежал сын этого поселянина, дитя еще, подросток, говорит, что отца избили до полусмерти по приказу душевладельца за то, что ходил ко мне, но отец еще жив и просил передать, чтобы я, понимаете, я поберегся, а то пан ихний угрожал жалобу на меня написать: будто я людей одурманиваю.
При этих словах Сергей с Матвеем переглянулись, но промолчали. А Котляревский продолжал:
— Я тотчас и поехал. Михайло Николаевич карету мне свою уступил. Я с собой лекаря прихватил. Ну и там с душевладельцем оным столкнулся, разговаривал даже. Неприятный разговор получился. А этого крепостного, несчастного этого, я с собой привез, в лечебнице он нынче. Не мог я его там оставить... Теперь придется, наверно, отвечать перед его сиятельством. Да что тут придумать? Так тому и быть, — горько усмехнулся Котляревский и замолчал.
Рассказ его был сбивчив, скуповат, сдержан, но слушатели — люди внимательные и чуткие — все поняли, сумели уловить за каждым недосказанным словом значительно большее.
— Вы правильно поступили! — взволнованно заговорил Муравьев-Апостол-младший. — Очень верно! Я, может, на вашем месте будучи, не выдержал бы, сорвался... Все это так ужасно, что и передать невозможно. Но главное: подобное отношение к людям еще и поощряется. Это вообще невыносимо.
— Да, невыносимо! — подхватил слова брата Матвей и, шумно отодвинув стул, поднялся, обычно мягкий взгляд его стал жестким. — Ужасно и то, господа, что в наш просвещенный век одному человеку дано право называть себе подобного своей собственностью. По какому праву тело, имущество я даже душа одного могут принадлежать другому? Откуда взят этот закон — торговать, менять, проигрывать, дарить и тиранить подобных себе? Помните, чьи это слова? Я их сейчас вот вспомнил. Они не мои, их сказал Раевский в своей записке «О рабстве крестьян», но я под каждым его словом подпишусь.
— А помните, что он писал дальше? — спросил Новиков и, сделав паузу, продолжил: — «Глядя на помещика русского, я всегда представляю, что он выпоен слезами и кровавым потом своих подданных, что атмосфера, которой он дышит, состоит из вздохов этих несчастных».
— И они молчат! А надобно вопить! — возбужденно воскликнул Сергей, крепко сжав перед собой руки. — И не просто вопить...
— Cum tacent clamant — сказал Котляревский, внимательно слушая братьев.
— Однако и не молчат. Разве не слышите? То в одной, то в другой губернии вспыхивают крестьянские волнения, — снова заговорил Матвей, остановившись перед Котляревским. — По всей Руси костер от костра воспламеняется. Возьмите наше Жуково. Уже шесть лет никто из жителей этого сельца не желает уезжать в херсонские степи, бунтуют, как это было в восемнадцатом, и стоят на своем.
— Там были убийства, — с болью сказал Котляревский, — и все из-за жестокости, алчности одного человека. Вот и теперь тоже... Если бы не вы, Михайло Николаевич...
— Да что я? Это вы все, Иван Петрович. Команда из-за ваших стараний не вышла из Полтавы.
Жаркий румянец заливал юношески свежее лицо Сергея, спутанные волосы прикрывали высокий лоб, он пытался говорить, но из-за волнения не мог, наконец взяв себя в руки, он твердо и убежденно сказал:
— Придет время — и всех этих душевладельцев постигнет страшная участь. Возмездие неминуемо!
— Что вы, Сергей Иванович! — удивленно поднял глаза Котляревский. — Неужто допустимо в наш просвещенный век подобное?
— Просвещенные палачи ничем не лучше непросвещенных, пожалуй, они изощреннее в жестокостях. Вы хотите возразить?
— Да нет, я не о том, я о пользе просвещения. Это ведь необходимо. Необразованность — причина многих несчастий.
— Это, на мой взгляд, не причина, это — следствие, причина же в ином... Я уважаю ваше мнение, Иван Петрович, — сказал Сергей, уже совсем, казалось успокоившись и касаясь руки Котляревского. — Но меня вы не переубедите, посему не будем пока об этом... Я хочу сказать о другом. О вашей работе. Доброе, благородное дело, которому вы посвящаете свою жизнь, ваши «Энеида» и «Полтавка» помогают людям познать себя, всем несчастным, не разгибающим спин на каторжной работе, не видящим солнца, дают почувствовать свое человеческое достоинство, учат стойкости и вере в свою силу, судьбу, и это, Иван Петрович, самое главное в вашей работе. Не говорю о других достоинствах вашей поэмы и оперы, коих множество. Все мы благодарим вас за труд, за все вами сделанное! Мы, как видите, еще не старики, стало быть, перед вами — молодая Россия. Она низко кланяется вам!..
Глубоко взволнованный, Котляревский молчал. Так просто и так проникновенно никто еще не говорил о его работе, о значении его литературного труда. И кто говорит? Младая Россия. Словно могучим ветром, весенней свежестью пахнуло в лицо, напоило душу восторгом, силой. Вот она какая — младая Россия! Если она подобна сыновьям благородного Ивана Муравьева-Апостола, он может гордиться, а быть любимым такой Россией — счастье, лучшей судьбы у поэта быть не может.
— Спасибо за доброе слово! — сказал Котляревский. — Только вряд ли я заслуживаю его. Есть поэты, сделавшие больше меня.
— Иван Петрович, дорогой! — воскликнул Матвей. — Мой брат выразил то, что мы все чувствуем. И я, и Михайло Николаевич, и многие другие... Что касается других поэтов, о которых вы упомянули, то не стоит об этом. Многие из них уже при жизни стали мертвецами.
— Мы уже сейчас можем сказать с полной уверенностью: вашу работу переоценить невозможно, — добавил Сергей.
— Я, друзья мои, не так молод, не так восторжен, как вы, и не обольщаюсь на свой счет, хотя кое-что и сделал для своего народа, его настоящего и... будущего. В океане времени все встанет на свое место.
— Вы на устах людей, а это — главное. И что океан времени в сравнении с этим! Однако хозяин, кажется, совсем позабыл о нас.
Новиков всполошился:
— Виноват. Опростоволосился. Прошу! Все на столе. — Быстро разлил вино. — За что же поднимем бокалы?
— За вас, друзья мои, за ваше будущее! Пусть будет оно достойным младой России! — сказал Котляревский.
Сергей переглянулся с братом и Новиковым: ну что, нужно ли было затевать разговор о приеме поэта в Товарищество? Он, Сергей, прав: поэт сам стоит иной организации; его работа, вся его жизнь, общение с людьми, вся его деятельность очень помогают великому делу Товарищества. Поэта надо всячески оберегать от возможных подозрений в связях с тайными организациями и ни в коем случае не порывать с ним, напротив, постоянно общаться, но так, чтобы не бросалось в глаза, в рамках обычного знакомства, и, насколько возможно, направлять его деятельность, всячески помогать ему в большой литературной работе. Весьма удобно, если в доме Котляревского время от времени будут собираться молодые люди, которые уважают его, верят, — такие, как братья Капнисты, Лукьянович, Боровиковский, недавно закончивший гимназию, и другие. Беседы с Котляревским несомненно обогатят молодых полтавцев духовно, поднимут гражданское сознание и, может быть, приобщат к общественной деятельности, полезной святому делу Товарищества. Обо всем этом, подумал Сергей, еще надо будет сказать брату и Новикову, пусть они благодарят судьбу, что именно у них, в Полтаве, живет и работает такой человек, как майор Котляревский.
Сергей, сидевший рядом с Новиковым, тихо, почти шепотом спросил:
— Итак, договорились?..
— Пусть будет так, — так же тихо ответил Новиков, поняв по взгляду, что решил Сергей.
Котляревский, заметив что-то необычное в поведении Новикова и младшего Муравьева-Алостола, удивленно взглянул на них, Новиков смешался было, но тут же нашелся, встал и поднял бокал:
— За вас, Иван Петрович!
— За ваш труд, господин майор! — дружески улыбнулся Сергей.
— И чтобы хорошо жилось вам... вместе с нами, — сказал старший Муравьев-Апостол, наклоняясь к майору, желая его обнять.
Но ни хозяин, ни его гости не успели опорожнить бокалы. Вошел старый Савелий и, поклонившись, объявил: пожаловал гость, которого он вынужден был впустить, говорит, будто прибыл из самого Санкт-Петербурга и дело у него, твердит, неотложное.
