16
Бойцы Лукина второй день находились на отдыхе. Они выспались наконец и только что помылись в бане. Уланов голый выскочил из сруба, где шипело в котле раскаленное железное колесо, а в густом пару копошились багровые тела. Кулагин и Двоеглазов, улыбаясь, смотрели на юношу, повалившегося на траву, — глаза его мученически сузились, пунцовый рот жадно хватал воздух. И Николай тоже улыбнулся, осчастливленный прохладой земли, свежестью ветра, блеском солнца, добротой товарищей. Поднявшись, он постоял минуту — тонконогий, с неширокой, мальчишеской еще грудью, с острыми ключицами, — запрокинув голову, раскрыв руки и глубоко дыша...
— Погрел косточки, солдат! — миролюбиво сказал Кулагин.
Чистая бязевая рубаха с тесемочками подчеркивала малиновую красноту его довольного лица.
Двоеглазов, тоже еще полуодетый, в сорочке, слишком просторной для его узких плеч, протянул Уланову металлический ковшик. И Николай зачерпнул холодной воды из кадки, сладко пахнувшей колодцем.
— Там свариться можно! — радостно прокричал он.
Втроем не спеша бойцы вернулись к себе. Изба, под крышей которой ночевал их немногочисленный теперь взвод, стояла в глубине обширного двора. Посреди него, перед фанерным щитком, укрепленным на ветке старого, похожего на башню тополя, сгрудились красноармейцы. Николай издали еще понял, что это Петровский вывесил новый «Боевой листок — стенную газету Н-ского подразделения». Бойцы вслух читали коротенькие, написанные от руки статьи, и Николай подошел, испытывая некоторое волнение. Как он и ожидал, крайний столбец газеты — а их имелось всего четыре — занимали его стихи и рисунок под заголовком «Не для него придет весна». На рисунке синим карандашом изображен был немецкий солдат, обмотавший платком голову, поджавший под себя ногу и засунувший руки в рукава. Вокруг немца рвались снаряды, нарисованные красным цветом и более, впрочем, напоминавшие ромашки. Ниже следовала надпись:
Он в декабре от русской стужи
Непоправимо занемог,
Он под Москвою был простужен
И под Калинином продрог.
Весны он ждал, но все напрасно —
От этой стужи боевой
Он и весной под солнцем ясным
Окоченеет, как зимой.
Красноармейцы, завидев Уланова, обступили его.
— Поэту! — сказал Колечкин и помахал рукой.
Двоеглазов громко, с неожиданной приподнятостью прочитал все стихотворение. Оно было уже известно бойцам, но они снова охотно слушали. Людей веселило само сознание своего превосходства над врагом, недавно еще грозным, а вчера бежавшим от них.
— Жизненная вещь, — убежденно проговорил Двоеглазов, кончив читать.
— Москвич — одно слово, — заметил Кулагин, в первый раз, кажется, вкладывая в это определение похвальный смысл.
И Николай, видя вокруг смеющиеся лица, стеснительно потупился.
— Закурить нету, ребята? — спросил он в замешательстве.
Когда принесли обед, Колечкин увел Уланова в дальний угол сада. Здесь на траве расположились уже перед задымленными котелками Кулагин, Двоеглазов, Рябышев, Петровский. Молодая листва висела над их головами желто-зеленым, пронизанным светом облаком. От коры стволов, от подсыхающих веток исходил сильный запах хлебного кваса. Молча, внимательно бойцы следили, как Колечкин разлил по кружкам спирт из темной аптекарской бутылки и потом тщательно разбавил все порции водой.
— Медицинский, чистый, — пояснил он.
— Чтоб не последнюю, — сказал Двоеглазов значительно и поднял кружку.
Уланов оглядел товарищей: Кулагин, сощурив белые глаза, смотрел в свой металлический стаканчик; Рябышев светло улыбался; Петровский озабоченно посматривал в сторону дома — не идут ли сюда? Двоеглазов держался степенно, даже торжественно. Сам Уланов ощутил вдруг такую любовь к людям, с которыми делил все беды и радости, что едва не признался в ней во всеуслышание.
— Чтоб не последнюю, — повторил Колечкин.
Все подумали об одном и том же, чокнулись, выпили и убрали кружки.
Обед в этот день был очень хорош. Рябышев удивил всех, выложив пожелтевший кусок сала, завернутый в суровую тряпочку, хранившийся у него, вероятно, со дня призыва. Петровский раздобыл где-то миску моченых антоновок, а Уланов за чаем попотчевал товарищей из заветной круглой коробки, в которой еще оставались конфеты. Это особенно понравилось Кулагину и Двоеглазову, так как оба семейных бойца сберегали сахар для посылки детям. К концу обеда Николай разговаривал громче других; жесты его стали широкими, размашистыми. После того как Петровский рассказал бойцам об обстоятельствах смерти командарма, Николай с жаром поведал то, чему был свидетелем в медсанбате.
— Не ушел, значит, из строя, — помолчав, сказал Двоеглазов.
— И нельзя уйти, пока можешь стрелять! — закричал Николай самозабвенно.
— Требовательный был генерал, — проговорил Кулагин.
— Точно... Пехота была им довольна, — подтвердил Двоеглазов.
Колечкин снял с ремня фляжку и поболтал ею. Бойцы снова подставили кружки, и хотя каждому досталось очень немного, но все же в молчании, как и полагается, солдаты помянули своего генерала.
— Я его не видел, — сказал Двоеглазов, утирая рот, — но сердцем болею... К пехоте он был расположен...
Николай еще утром получил разрешение пойти в медсанбат. Но его истинным намерением было разыскать там Машу Рыжову. Поэтому, допив чай, он заторопился. Попрощавшись, Николай с такой лихостью перемахнул через поваленное дерево, что Петровский покачал головой, а Кулагин неодобрительно посмотрел на Колечкина.
— Вот связался черт с младенцем, — сказал он.
— Поэту без алкоголя нельзя, солдату тоже, — ответил летчик.
Очутившись на улице, Уланов постоял немного, испытывая удивительное чувство. До недавних пор все происходившее с ним казалось лишь вступлением к его едва начавшейся жизни. Оно имело смысл в той степени, в какой растило в себе зерна завтрашнего дня. И Николай изумился от мысли, что это «завтра» уже наступило, открыв нескончаемую перспективу замечательных дней. Справедливость действительно, как выяснилось, управляла миром, в котором ничего не давалось даром, наоборот — все теперь вознаграждало Николая. Хлеб оказался вкусным только после больших трудов, а дружба была драгоценным следствием совместно пережитых опасностей. Встреча, предстоявшая Уланову сейчас, бывшая вчера еще маловероятной, обещала новую радость, пока неясную, но тем более притягательную.
Николай посмотрел вдоль улицы — широкой, еще по-весеннему голой, омытой отшумевшими ливнями, — она была безлюдна. Скворцы летали вокруг своего высокого теремка, повисшего на шесте над воротами соседнего двора. Рыжая собака бежала, прижимаясь к плетню, помахивая хвостом в чешуйках сухой грязи. Николай захлопнул калитку и быстро пошел, старательно, впрочем, обходя лужи, чтобы не запачкать начищенных ботинок.
До деревни, где находился медсанбат, было недалеко. Через четверть часа Уланов стоял уже в коридоре школы, опустевшем и прибранном, нетерпеливо глядя на длинный ряд остекленных дверей. Прошла минута, две, три — Маша не появилась ни в одной из них, как должно было бы случиться, и Николай направился к классу, в котором видел ее раньше. Заглянув через стекло, он опешил: комната была пуста, свернутые носилки стояли в углу, образуя подобие шалаша. Встревожившись, Уланов остановил санитара, проходившего мимо. Тот не смог, однако, ответить, где найти Машу Рыжову, не знал этого и военфельдшер, к которому, преодолев смущение, обратился Николай.
Довольно долго Уланов бродил по школе, пока полная, розоволицая сестра, случайно повстречавшаяся ему, не сказала, что Рыжова утром еще уехала с эвакуированными ранеными.
— Как — уехала? — не поверил Николай.
— А вот так! — развеселившись, ответила девушка. — Да зачем она вам?
— Нет, ничего, — обиженно проговорил Уланов. Ему показалось, что Маша обманула его.
Обескураженный, он вышел во двор...
Маша простилась с Горбуновым на той же станции, куда приехала с эшелоном неделю назад. Погрузка в санитарный поезд проходила торопливо, и они не успели поговорить о чем-то очень важном, что откладывалось на последнюю минуту. В машине по дороге на станцию они оба больше молчали, как бы испуганные тем, что уже расстаются. Горбунов виновато улыбался или, задумываясь, начинал тихонько фальшиво свистеть.
«Ох, как он врет!» — думала Маша, однако не только не раздражаясь, а скорее растроганно. Она не переставала находить в Горбунове, как и он в ней, новые качества и особенности, привлекательные уже потому, что они принадлежали теперь им обоим. Так, утром старший лейтенант был радостно удивлен, когда Маша появилась на улице в туфлях и носочках. Она хлопотала около машины, и он смотрел на девушку, избранную им, так, словно впервые видел стройные, пожалуй, слишком худенькие девичьи ноги с розовыми узкими коленками. Неограниченное доверие, которое уже возникло между Горбуновым и Машей, предварило их обстоятельное знакомство друг с другом. И то, что они расставались в самом начале этой поры открытий, представлялось обоим одинаково жестоким.
В вагоне, где все было окрашено белой масляной краской — стены, вогнутый потолок, металлические койки с проволочными низкими сетками, — сновало много людей и распоряжались незнакомые сестры. Маша, устроив всех своих раненых, поспешно вернулась к Горбунову. Он лежал на верхней койке, и ему видно было только побледневшее лицо девушки да ее тонкие пальцы, уцепившиеся за сетку.
— Ну, так пишите же мне, — сказал он тихо.
— И вы пишите, — проговорила Маша без улыбки.
У них оставалась одна-две минуты; кто-то уже крикнул снизу, чтобы посторонние покинули вагон.
— Маша, я жду письма, — повторил старший лейтенант.
— Хорошо, — прошептала Рыжова.
И они опять замолчали, ужасаясь тому, что не успеют уже утешить друг друга или признаться в том, как оба они безутешны. Горбунов стиснул пальцы девушки, она ахнула, широко открыв глаза. Он пошевелил губами, и Маша замерла, ожидая таких слов, что окажутся сильнее самой печали расставания.
— Пишите же, — пробормотал старший лейтенант.
Громыхнули колеса под полом вагона, и по всему поезду прокатился ослабевающий стук буферов.
— До свиданья!.. — вскрикнула Маша и побежала к выходу.
В последний раз мелькнуло на площадке ее растерянное лицо... Белый вагон, похожий на каюту парохода, покачнулся, словно на волне, и медленно двинулся...
Горбунов отвел от окна занавеску, но увидел лишь кусок неба да уплывающую назад водокачку с куполом, посаженным набекрень.
Рыжова возвращалась в опустевшем кузове, сидя на носилках. Бренча, перекатывалось по деревянному настилу пустое помятое ведро. Но девушка чувствовала себя такой ослабевшей, что даже не пыталась его укрепить. Ей все еще казалось, будто она и Горбунов не сказали того именно, что обязательно сохранило бы их друг для друга. Она не догадывалась, что ее уже мучил страх перед пространством, разделившим их, перед случайностями войны, перед забывчивостью сердца...
Из-под машины стелилась узкая дорога... Редкие пешеходы, встречавшиеся на ней, быстро отставали, теряясь из виду. Трехтонка приближалась к медсанбату, когда какой-то красноармеец, отошедший к обочине, вдруг крикнул и со всех ног бросился бежать за машиной. Маша не сразу заметила, что волнение, охватившее бойца, относится к ней... Лицо его, молодое, возбужденное, улыбающееся, показалось девушке знакомым, но она была так нелюбопытна сейчас, что ничего не вспомнила. Все же она вежливо махнула рукой. Останавливать машину, если красноармеец хотел, чтобы его подвезли, — не имело смысла, так как грузовик уже въезжал в деревню.
Уланов, пробежавший до околицы, встал, запыхавшись, посреди дороги. Трехтонка ушла далеко, и Маша ее не задержала, хотя, как думалось Николаю, узнала его: иначе она не поздоровалась бы. Он прошел еще несколько шагов, потом круто повернул назад. Щеки его горели, глаза беспокойно оглядывали улицу. Она была пустынна, и Николай почувствовал некоторое облегчение. Его визит в медсанбат представлялся ему теперь более постыдным, чем был на самом деле.
«А почему я считал, что она, эта почти незнакомая девушка, обрадуется мне? — подумал вдруг Уланов. — Почему, собственно, я был так уверен, что она меня ждет?» — спросил он себя и не нашел ответа.
Опустив голову, глядя на сверкающие носки своих ботинок, Николай медленно шел, стараясь понять: что же с ним приключилось? Теперь ему казалось, что он поступал как бы в странном ослеплении. Но вместе с тем юноша испытывал огромное и тоже необъяснимое разочарование. Он так и не понял, что расставался в эту минуту с верой в легкое счастье, обязательно доступное для каждого в свой срок...
Возвратившись, Николай узнал, что батальон вечером выступает. Иные из бойцов укладывали вещевые мешки, кто-то дописывал письмо, другие чистили винтовки или заряжали диски автоматов. Старшина роздал красноармейцам продовольствие — НЗ: сухую колбасу, галеты, сахар. Затем все получили гранаты — чешуйчатые, похожие на ананасы, по две штуки на каждого. Уланов, следуя примеру товарищей, навесил их себе на ремень.
«Снова бой!» — подумал юноша, и словно холод объял его в предвидении новых испытаний. Но в то же время он почувствовал известное удовлетворение оттого, что его неудавшийся праздник кончился. «Довольно дурака валять», — мысленно выговаривал он себе...
Обнаружилось, что не хватает на всех санитарных пакетов, и Николая послали за ними на медпункт.
Солнце стояло над соломенными крышами, и воздух заметно пожелтел, когда он, сумрачный, все еще разочарованный, плелся обратно. Издалека он услышал музыку: войдя во двор, Николай увидел, что бойцы плясали.
Десять — двенадцать человек образовали небольшой редкий круг. В середине его двигались двое — Рябышев и еще один красноармеец, молодой, приземистый, в стоптанных сапогах. Он коротко переступал и помахивал пропотевшей пилоткой, как платочком. Следом за ним вприсядку шел Рябышев, часто выбрасывая сильные ноги. Верхняя половина его широкого туловища почти не колебалась, руки были крестообразно раскинуты в стороны. Когда невысокий красноармеец поворачивался к своему партнеру, Рябышев начинал кружиться на месте, обдавая зрителей жарким ветром. Круглое, крупное лицо его только чуть-чуть улыбалось.
— Здоровый, черт! — проговорил Кулагин с уважением.
— Сила! — сказал Двоеглазов.
Молодой боец, изображавший женщину, подмигивал и поводил плечами под выгоревшей гимнастеркой. Бойцы хохотали, более, впрочем, сочувственно, чем одобрительно, — главное их внимание было обращено на Рябышева. Темные пятна пота проступали уже на его большой, как дверь, спине, увлажнившийся гладкий лоб сверкал, но дыхание было почти неслышным, и казалось — он мог плясать вечно.
Уланов сдал пакеты и вышел на крыльцо. Здесь, пристроившись на перильцах, играл Колечкин, безразлично глядя куда-то поверх голов танцующих.
— Хорошо погулял? — лаконично осведомился он у юноши.
— Нет, не очень, — признался тот.
— Что так?
Николай не ответил. Внимание его привлекла группа бойцов на улице. Они поглядывали из-за плетня во двор, но, видимо, не решались зайти. Два-три человека сбросили на землю мешки и сидели на них, другие стояли, ожидая чего-то, даже не сняв с плеч винтовок.
Николай пересек двор и вышел за калитку. Засунув руки в карманы, он некоторое время молча рассматривал бойцов. «Пополнение к нам», — решил он.
— Сынок, долго мы стоять тут будем или как? — обратился к Николаю пожилой уже солдат. Помятая шинель топорщилась на нем, мешок на вытянувшихся лямках спускался ниже пояса.
— Не торопись, отец, еще належишься, — ответил Уланов рассеянно.
— Это так... — Красноватое, в морщинах лицо солдата сложилось в искательную улыбку. — Да вот привели нас сюда, сказали — дожидайтесь...
Со двора доносилась музыка и ритмичный, частый топот. Кто-то еще, вероятно, пустился в пляс, раздался общий смех, и этот шум вывел наконец Уланова из его состояния задумчивости.
— Да ты садись, отец, отдохни... Идти еще не близко, — сказал он участливо.
— Может, поведут сейчас? — неуверенно возразил солдат.
— Поведут — пойдешь... Дай помогу снять мешок...
Боец подставил свое плечо: уверенный тон этого юного, но бывалого, видимо, солдата убедил его.
Вечером батальон был выстроен на улице. Лукин прошел по фронту, осматривая каждого бойца, иногда останавливаясь и делая замечания. Сам комиссар выглядел выше и стройнее. Он был в новых сапогах и в новой портупее, потрескивавшей при каждом движении. Около Уланова комиссар задержался.
— Выспался, помылся? — спросил он.
— Так точно, товарищ старший политрук! — громко ответил Уланов, обрадованный встречей.
— Ну, ну... — улыбнувшись, Лукин отошел.
В одной шеренге с Николаем шагали Кулагин, Рябышев, Колечкин. Поглядывая по сторонам, юноша видел их профили: скуластый, недобрый — Кулагина; курносый, румяный даже в сумерках — Рябышева; тонкий, задумчивый — Колечкина. Впереди шел Двоеглазов — узкоплечий, возвышавшийся над соседями.
Совсем стемнело, когда бойцы вышли из деревни. Небо было закрыто облаками, и дорога слабо белела среди черных полей. Как и всегда в начале пути, эта дорога долгих маршей и трудных побед показалась Уланову бесконечной.