15
Весь день Рябинин пролежал в тяжелом полусне: лишь к вечеру, когда ослабела боль, он проснулся. Он увидел, что его комната изменилась: стол и табурет возле койки были покрыты белой клеенкой, телефоны исчезли; на себе генерал не обнаружил гимнастерки — ее сменила голубая узковатая пижама. Командарм, однако, был так измучен, что даже внутренне больше не противился превращению своего КП в лазарет.
«Ничего не поделаешь... Надо лечиться...» — подумал он. Но и теперь Рябинин лишь отступил перед обстоятельствами, чтобы завтра непременно одолеть их. «О чем все-таки доносил мне Богданов?» — тотчас же вспомнил генерал. Вдруг тихий разговор достиг его слуха...
— ...Скоро, н-наверно, уйдем отсюда, — произнес женский заикающийся голос.
— Интендантство, я слышал, ночью уходит, — ответил мужской.
«Куда уходит интендантство, почему уходит?» — удивился Рябинин.
— Трудно нам подниматься будет, — сказал мужчина.
— Зато на д-душе легче стало, — послышался ответ.
«Ага, легче стало...» — подумал генерал, стараясь понять, что происходило с его армией. Людей, беседовавших в углу за койкой, он не видел — там позванивала посуда и плескалась взбалтываемая вода.
— Я пошел, Анюта, — объявил мужчина. — Если он проснется, дашь ему вот это...
— Уколы будете делать? — спросил женский голос.
— Да нет, не стоит...
В поле зрения Рябинина показалась спина уходившего на цыпочках человека. Дверь за ним закрылась, и командующий пошевелился, пытаясь повернуться. В ту же минуту над ним наклонилось незнакомое молодое лицо.
— Что вам, т-товарищ генерал? — озабоченно осведомилась Аня Маневич.
— Ничего, — сказал Рябинин. — Куда это вы собираетесь уходить?
— Никуда не собираемся...
— Вы говорили... Я слышал, — раздраженно напомнил генерал.
— Ах, ну да... На запад, к-конечно, — сказала Аня.
— Приказа еще не получили? — спросил Рябинин.
«Если на запад — значит, армия прошла вперед», — подумал он с волнением.
— Нет... Я это только м-мечтала...
— А, мечтали! — сказал он.
— Вот выпейте, т-товарищ генерал.
Девушка, наморщив бледный лоб, осторожно поднесла ложку с бесцветной жидкостью. Рябинин послушно потянулся к лекарству, и Аня поддержала раненого.
«Ослабел я как...» — огорчился он, чувствуя на затылке чужую руку, без которой уже не мог обойтись. Поймав ложку губами, командарм исподлобья, виновато смотрел на сестру, пока пил, подавленный ощущением своей полной младенческой зависимости от нее.
Аня отошла к столу, но через минуту Рябинин снова ее позвал. Все же ему необходимо было узнать, как сражалась сегодня его армия.
— Садись... Рассказывай... Куда уходит интендантство? — спросил он, мужественно подавив стыд от своего незнания.
— Н-неизвестно. — Аня села на край стула, серьезно глядя на генерала. — Да! Вы ведь ничего не слышали... А уж мы за Каменское прошли.
— Ну, ну, — торопил он.
— Пленных взяли несколько тысяч, двух п-полковников...
— Двух?
— П-пока двух...
— Ага, — сказал Рябинин.
— Много фашистов в Лопати потонуло. Она ведь разлилась.
— Еще что? — спросил генерал.
— Н-наступаем. Не даем передышки! — Черные тонкие брови девушки, приподнятые к вискам, сошлись у переносицы; нежная краска выступила на впалых щеках.
— Куда ж теперь наступаете? — слабо крикнул Рябинин, забыв, с кем говорит. — Как у Богданова на флангах?
— Вот не могу с-сказать, — ответила Аня.
— Понятно, — спохватился он.
— А вы н-ничего не знаете? Ну да, вы спали, когда все случилось.
— Да... проспал победу! — пробормотал командарм.
Он был смущен тем, что узнавал о своей победе последним.
— Хорошо, что вы поспали, — утешила его девушка.
— Сестрица! — попросил генерал. — Позови моего капитана.
Адъютант Рябинина дремал в соседней комнате. Там Аня и нашла его.
Дивизионный комиссар Волошин побывал уже на КП армии и вернулся в медсанбат проведать Рябинина. Ничего утешительного он здесь не услышал: по словам Юрьева, недолго теперь оставалось ждать конца. Волошин отправил нарочного с этим известием в штаб фронта, затем вызвал к себе Луконина. Лишь покончив с делами, он вместе с Юрьевым направился во флигель, где лежал командующий.
— ...Жил он одиноко, — говорил Волошин профессору, проходя по коридору. — Я навел справки... Сестра только есть у него... Где-то в Средней Азии.
— Лет десять уже прошло, как он овдовел, — заметил Юрьев. — Нам адъютант его рассказывал... И никто никогда не слышал, чтобы он вспоминал жену.
— Суровый человек, — сказал Волошин.
Они вышли из школы и пересекли двор. Уже наступила ночь, и только на западе светилась узкая зеленоватая полоска. Невидимые деревья свежо и горько пахли в темном воздухе. На крылечке флигеля белела протянутая для просушки простыня.
— Может быть, он захочет что-либо сестре передать? — сказал Волошин.
— Как вы спросите об этом, если даже он в сознании? — проговорил профессор.
— Спросить действительно трудно, — согласился после молчания Волошин. — Впрочем, он солдат...
Юрьев нащупал деревянные шаткие перильца и прислонился к ним.
— Эх, как неладно! — сказал комиссар. — Одно утешение— двух дивизий у Гитлера как не бывало. Сейчас их доколачивают...
Под окнами домика едва обозначались светлые стебли голых еще мальв. Кони, привязанные где-то поблизости, позвякивали уздечками.
— Теплынь какая! — заметил Волошин. — Не верится даже.
— Да, наконец, — отозвался профессор.
— Ну что ж, пойдемте, — хмуро проговорил комиссар, преодолев глухое желание повернуть назад, не заходя к умирающему.
Адъютант заканчивал уже подробное сообщение о событиях дня, когда в комнату Рябинина вошли Волошин и Юрьев. Генерал, завидя их, изогнул в улыбке тонкие синие губы.
— Сдаюсь, товарищ комиссар, — проговорил он. — Теперь лечите меня... Обещаю повиноваться.
— Вот это хорошо! — сказал, покосившись на Юрьева, член Военного совета.
— По всем правилам теперь лечите...
Рябинин не поднимал головы, но его скошенные на собеседников глаза задорно поблескивали. Победа его оказалась большей, чем он мог предполагать, и командарм чувствовал себя, как всякий хорошо, с толком поработавший человек.
— Меня уж тут кололи... без сожаления... Но ничего, могу еще потерпеть, — добавил Рябинин.
Руки его, большие, с утолщенными кончиками пальцев, оплетенные набухшими темными венами, лежали поверх одеяла на груди, приподнимаясь вместе с ней. Глухой голос звучал негромко, затихая на окончаниях слов, и, казалось, каждая фраза давалась Рябинину с трудом. Комиссар, слушая, болезненно морщился от бессознательного напряжения. Профессор отошел к столу и шепотом разговаривал с Маневич, время от времени поглядывая на генерала.
— Ну, рассказывайте новости, — попросил тот.
— Поздравляю вас, — твердо сказал Волошин. — Поздравляю и благодарю. Командующий фронтом лично намерен прибыть сюда. Думаю, он уже в пути.
Рябинин молчал, полуприкрыв морщинистыми веками глаза, приготовившись слушать дальше, и комиссар заторопился, боясь, что не успеет задать свой вопрос.
— Сергей Антонович, — решившись, начал он. — Как семья ваша? Если надо что-либо сделать...
— Какая у меня семья! — сказал командарм. — У отца семь душ детей было, а у меня вот никого.
Он перевел дыхание и проговорил тихо, но с заметным оживлением:
— Отец мой железные дороги строил... потом путевым обходчиком служил... Помните, у Некрасова говорится: «Прямо дороженька, насыпи узкие... А по бокам-то все косточки русские...» Старые стихи, правдивые...
Лукаво сощурившись, генерал посмотрел на члена Военного совета; тот ответил изумленным взглядом. Было грустной неожиданностью то, что Рябинин, видимо, не понимал своего положения... И комиссар внутренне содрогнулся от улыбки этого необщительного обычно и так поздно смягчившегося человека.
— Я Некрасова в свое время наизусть знал, — продолжал командарм. — Может, я и отстал, я понимаю... Старики — народ консервативный. Я осенью этой в Туле был. Я там молодым мастеровал когда-то... В партию там вступил... В боевой дружине состоял. А старых друзей, поверите ли, почти и не нашел... Угомонились сверстники... И то сказать — некогда было их разыскивать, немец под городом стоял.
— Вы не хотели бы написать сестре? — с усилием спросил Волошин.
— Я уж не помню, когда ее видел... Вот фрицев выгоним — поеду в отпуск к ней.
Волошин, краснея от неловкости, понимающе кивнул головой.
— А по чистой уйду — в Туле поселюсь... Памятный город. Дом построю и под крышей голубятню заведу...
— Голубятню? — сказал комиссар.
— Обязательно... Я по поводу голубей в детстве перестрадал много — завидовал очень, видите ли... А своих не было, как и другого прочего... Бобылем вековать придется, — снова заговорил он. — Что теперь делать? В молодости остерегался семьей обзаводиться. Какие, думал, у профессионального революционера могут быть дети? А потом вижу — опоздал...
— Солдату без семьи спокойнее, — сказал комиссар.
— У солдата, Петр Андреевич, своя семья... Слышали, как бойцы у нас разговаривают? Незнакомого человека отцом зовут, пожилую женщину — матерью, девушку — сестрицей... Меня, когда помоложе был, все дети дяденькой называли... Теперь уже я дедушкой стал... Вот и получается, что у меня внуков больше, чем у кого другого...
— Это вы правы, — обрадованно проговорил Волошин.
— А написать им всем никак невозможно...
— Им Совинформбюро напишет, — громко сказал член Военного совета, — освободили, мол, Каменское и еще столько-то населенных пунктов.
— Разве что так, — согласился Рябинин. — Ну, рассказывайте... Где теперь Богданов? Он — горячий, его удерживать надо...
Долгая беседа утомила уже, однако, генерала. Он слушал еще некоторое время с интересом, но сам почти не говорил. Незаметно он задремал, и комиссар с Юрьевым тихо вышли.
— Нет, не могу поверить, что он умирает, — сказал за дверью Волошин.
— Это эйфория, — тихо ответил Юрьев. — Обманчивое возбуждение — странный, мрачный симптом.
— Какой старик! Ах, какой старик! — проговорил комиссар, укоризненно глядя на профессора.
— Я понимаю вас, — сказал Юрьев и без надобности поправил манжеты. — Это как раз такой случай, когда я жалею, что стал врачом.
Командарм пробудился уже после полуночи, охваченный нетерпеливым желанием встать с койки и уйти. Он беспокойно водил глазами по потолку, по стенам, сложенным из. тесаных бревен, по дощатому окрашенному полу, блестевшему в круге света от лампы. Неведомая угроза как будто таилась поблизости, и о ней предупреждало внезапное подозрение...
Рябинин посмотрел на девушку у стола: она подперла обеими руками голову, вдавив пальцы в щеки, и генерал едва не окликнул сестру. Ее спокойствие удивило его, но не обнадежило...
Кто-то прошел в соседней комнате, звеня окованными подошвами, и Рябинин насторожился. За окном протарахтела телега, донесся голос повозочного, понукавшего лошадь... Потом послышался стук копыт по мягкой земле — он быстро удалялся, и командарм остро позавидовал ускакавшему всаднику.
«Надо и мне ехать, надо ехать...» — повторял Рябинин про себя, хотя и не знал, куда именно.
Он ужаснулся вдруг тому, что уже опоздал, проспав все сроки, и внезапная мысль осенила его. Командарм понял, что он умирает, однако в первую минуту испытал даже облегчение — так просто все объяснилось. Он почти не чувствовал боли, но вся нижняя часть его тела была уже неживой — он догадался об этом, перестав ее ощущать...
И Рябинина покинуло чувство будущего, то есть того, что наступит для него новый день, или новый год, или пройдет десятилетие. Только затем он и хотел бежать из этой комнаты, что никогда больше — теперь он знал — ему не выйти отсюда,
Некоторое время генерал осваивался с состоянием человека без завтрашнего дня, точнее — силился представить себе, что из этого следует. Потом страна, которую он защищал, партия, в которой он прожил жизнь, словно отделились от него. Они шли дальше, сражаясь, в то время как он оставался здесь. Сознание неожиданного одиночества было полно такой тоски, что на секунду командарм изнемог.
— Сестра, — позвал он, и собственный голос прозвучал для него по-новому. Но в мире без будущего, где Рябинин находился, все слышалось или выглядело как незнакомое.
Аня вскочила и, косолапя, ставя носки внутрь, торопливо подошла... Рябинин пристально смотрел на девушку — глаза ее в тени орбит казались очень большими, на щеках виднелись розовые пятна от пальцев. Наклонившись, Аня ждала, и генерал с непостижимым интересом разглядывал ее, зная, что девушке предстоит жить, когда его уже не будет.
— Т-товарищ генерал? — сказала она.
Рябинин не ответил, и Аня увидела на его блестевшем от обильного пота лице такое любопытство, что испугалась.
— Т-товарищ генерал? — сильно заикаясь, повторила девушка.
Рябинин отвел глаза и не произносил ни слова. Поток его жизни, встретивший на своем пути преграду, обратился вспять, в прошлое... И генералу припомнились все его разновременные утраты: смерть матери, Ленина, жены, друзей... Его как бы отбрасывало к ним, и, обособившись от живых, он приблизился к тем, кого давно лишился. Перед генералом проходили в быстрой смене памятных картин не приобретения, делавшие его когда-то счастливым, но потери — те, что не забываются. В этом, однако, и было то горькое утешение, в котором нуждался умирающий. Ибо с ним самим происходило сейчас лишь то, что уже случилось однажды с дорогими ему людьми.
Аня, испуганная долгим молчанием командарма, медленно выпрямилась.
— Что в-вам? — громко сказала она.
— Который час? — спросил Рябинин. Он уже овладел собой.
— Половина второго, — поспешно ответила девушка, поглядев на ручные часики.
— Еще ночь.
— Да... — Аня кивнула головой.
— Все ушли?
— Ч-что? — не поняла девушка.
— Все уже ушли?
— Ах, ну да... Вы уснули, и т-товарищ комиссар ушел.
— Хорошо, — сказал Рябинин.
Он ощущал теперь ту жесткую собранность, какую испытывал в минуты крайней опасности, в тяжелых боях, в дни неудач. Это было привычной реакцией воли, не изменившей ему и сейчас. Командарм как бы повернулся лицом — влажным, замкнувшимся, с недовольно поджатыми губами — к последнему испытанию.
Холодно, чуть брезгливо смотрел он в дальний угол. Там стояла на четырех ножках железная печка, длинная и приземистая, как такса; тень от нее падала на бревенчатую стену. Возле маленькой дверцы лежали светлые, тонко наколотые поленца... Рябинин смотрел так, будто из-за печки должно было появиться то именно, что он приготовился встретить. Но проходили минуты, и в углу ничего не менялось...
Аня отступила на шаг и опустилась на стул возле койки. Генерал с трудом приподнял голову.
— Дай мне одеться, — приказал он.
— Что? — спросила девушка.
— Одеться, быстренько, — повторил Рябинин.
«Как же так — я умру, а немцы еще в Вязьме?! — спохватился он. — Я умираю, а победы еще нет...» — протестовал командарм, требуя жизни или немедленного изгнания врагов.
Его тревога была столь велика, что ясное сознание померкло в ней. И голос долга заговорил в Рябинине так громко, что уже не слышно стало слабых возражений разума. Сама смерть словно отступилась от старого солдата, утратив над ним недавнюю повелительную силу. Ибо он был нужен еще своей стране и партии, — Рябинин не сомневался в этом.
«Как же они без меня?» — спрашивал он с тем невольным преувеличением, в котором нет ничего, кроме верности и любви.
— Но к-как вы оденетесь? — рассудительно спросила Аня.
— Скорей! — сказал Рябинин.
Пальцы его скребли по одеялу, и оно собиралось в складки, открывая огромную забинтованную ногу... Смерть казалась уже ему похожей на вероломство по отношению к живым. Ему надо было немедленно их видеть, кого-то ободрить, кому-то преподать наставления, от других потребовать ответа. Следовало спешить, пока он не покинул еще своей армии, оставить ей все, что он знал и умел.
— Гимнастерку... Вот здесь, — показал командарм. Столько привычной властности было в его голосе, что девушка не посмела ослушаться. Сняв со спинки стула гимнастерку, она подала ее генералу, и он удовлетворенно откинулся на подушку.
— Здесь т-тепло... Зачем она вам? — робко заметила Аня.
— Не говори, сестрица... По одежде встречают, — даже пошутил Рябинин, комкая зеленое сукно.
— Что? — изумилась девушка. «Хоть бы пришел кто-нибудь!» — взмолилась она мысленно.
Не попытавшись одеться, генерал удовольствовался тем, что гимнастерка лежала на его груди. Он как будто уже забыл о ней, хотя и не выпускал из пальцев.
— Едем, — сказал он. — Покличь кого-нибудь.
— Сейчас, — прошептала девушка.
— Пусть заводят машину.
Но, казалось, генерал не увидел адъютанта, когда тот вошел, приглаживая спутанные на макушке волосы. Рассеянно скользнув по заспанному лицу капитана, Рябинин ничего не сказал, словно все распоряжения были уже отданы и теперь оставалось лишь немного подождать. Глядя на генерала, также молчали капитан и девушка, стоя посредине комнаты.
За окном далеко пропел автомобильный гудок, и Рябинин оживился, потом зажмурился от встречного ветра.
...Две черные стены ветвей и стволов неслись мимо. В скупых лучах, падавших из полузатемненных фар, едва была видна дорога: жидкие, будто масляные колеи, бревна, торчащие из грязи... Машина догнала ушедшую вперед колонну и, сбавив газ, обходила ее. Почти неразличимые во мраке лица поворачивались к командарму, иногда блестел плоский штык полуавтомата. И тотчас эту прямую молнию относило назад... Чувство торжества, словно от удавшейся хитрости, охватило Рябинина. Опасность, угрожавшая только что его армии, теперь миновала, так как он снова вернулся к бойцам. Его полки передислоцировались дальше на запад, и он спешил вместе с ними. Парусина хлопала над его головой, и по ветровому стеклу косо бежали дрожащие капли. Шофер вопросительно посмотрел на командарма: не остановит ли он «виллис»?
— Нельзя, Вася, нельзя, — отчетливо произнес Рябинин, и Аня Маневич невольно подалась к нему. Нахмурившись, она прикрыла его высунувшуюся из-под одеяла неживую ногу.
...Лес кончился, и генералу открылась предрассветная всхолмленная равнина. Редкие звезды слабо светились еще в тумане. Дорога круто сворачивала, и впереди по огромной дуге горизонта перемещалась плотная масса бойцов, орудий, повозок... Стучали моторы, ругались повозочные, лошади рвали постромки на подъеме...
«Богданов идет, — подумал Рябинин с доброй усмешкой. — Славный командир, хотя молодой еще... и жалостливый, вот что плохо...» И генерал искренне порадовался тому, что Богданов не ушел из-под его опеки.
— Учить вас надо, товарищи дорогие! — вслух сказал командарм. Как ни высоко ценил он своих помощников, они все еще казались ему недостаточно взрослыми для тех обязанностей, которые только что едва не унаследовали.
Аня, вздохнув от жалости, склонилась над Рябининым и отерла платочком его лоб, отвисшие щеки, массивный подбородок. Генерал повел на девушку благодарными глазами. Он не удивился ее неожиданному появлению на открытой равнине, так как ощущение реального бесконечно расширилось теперь у Рябинина. Все казалось ему возможным сейчас и в одинаковой степени подлинным, если только прикосновение этой девушки не было более похожим на воспоминание.
— Спасибо, — сказал он.
— Я подумала, вам н-неудобно, — проговорила Аня. Уголком платочка она провела по губам генерала, и это ласковое участие, без которого он обходился так долго, что, казалось, не нуждался в нем, тронуло Рябинина.
— Спасибо, — повторил он.
— Вы бы сказали раньше, — упрекнула Аня. — Я не сплю... Вы не б-бойтесь, товарищ генерал.
— Я не боюсь, — ответил он просто и посмотрел в угол.
Там все было пока по-прежнему: черная железная собака стояла на четырех лапах, тень от нее протянулась по стене.
— Чего же бояться? — сказал командарм.
— В-вот именно, — подтвердила Аня.
Наставляя Рябинина, девушка главным образом подбадривала самое себя. Ее подавляло сознание ответственности, выпавшей ей на долю; ее серьезность говорила о крайней озабоченности и безграничном старании.
Рябинин взглянул на адъютанта и только теперь узнал его... Припухлое лицо капитана казалось бабьим от подергивающихся щек, от жалобно опустившегося рта.
«Это он по мне плачет...» — подумал генерал с удовлетворением. Однако он не успел утешить адъютанта — для людей, стоявших близко, у него никогда не находилось времени, как, впрочем, и для себя самого. А сейчас он спешил больше, чем когда-либо... Отуманенные глаза его сузились и перестали видеть комнату...
...Справа и слева от Рябинина мчались всадники. Сзади пылал закат, и перед кавалькадой неслись по степи длинные прыгающие тени. Иногда их покрывало плывучее темно-красное облако — это пыль, встававшая за спинами, застилала солнце. Человек в кожаной куртке, в выгоревшей зеленой фуражке, скакавший впереди, обернулся; молодое оживленное лицо его было ярко освещено.
— Сергей Миронович! — закричал Рябинин обрадованно. — Куда вы?
Киров, улыбнувшись, показал головой в степь... Там, в темной, перегоревшей траве, блеснула оранжевая полоса Волги; за ней виднелись белые стены города...
Аня Маневич и адъютант прислушивались... Девушка стискивала на груди скрещенные кисти рук.
— В Астрахани вместе служили, — пробормотал капитан.
...Кони мчались дальше, берегом реки, спокойной и еще светлой. Лишь местами серая рябь от косых ударов ветра пробегала по ней. Небо быстро темнело, но, как свечи, горели впереди купола далекого города...
Аня нагнулась над командармом.
— Что, что? — спросил он.
— Вам низко лежать... Я поправлю... — сказала девушка.
— Хорошо, — кротко согласился генерал.
Девушка бережно приподняла его голову, и Рябинин еще раз с удовольствием почувствовал на себе заботливую дочернюю руку.
— Ничего, сестрица, — сказал он очень тихо, раздельно выговаривая слова. — Счастливо жить... будешь... Ленин говорит нам: «Бейтесь до последней капли... крови!» Мы бьемся...
Умолкнув, он послушно глядел из-под тяжелых век, пока Аня свободной рукой поправляла подушку.
— Вот так, — прошептал он, ложась... И в ту же секунду зашагал дальше...
...Пыль стояла над дорогой, и в ней однообразно мелькали сапоги, мокрые спины, скатки, ремни, котелки... Оборачиваясь, Рябинин видел побелевшие, словно припудренные лица, открытые пересохшие рты... И красные банты на фуражках бойцов, на гимнастерках, на стволах винтовок, обернутых тряпочками, чтобы не засорились...
Дыхание Рябинина стало неравномерным и коротким, лицо начало заметно белеть...
Аня попятилась, пошепталась с адъютантом, и тот выбежал за дверь. Потом в комнате один за другим появились Юрьев, Волошин, Луконин. Они осторожно входили, переглядывались, хмурились. Комиссар остался стоять у стола, Юрьев приблизился к койке...
Но генерал никого не заметил. Он шел сейчас по широкому, полого поднимающемуся полю... Впереди и вокруг все было перечеркнуто золотыми полосами. Однако он свободно проходил через них, как через потоки света. Изумляясь, он шел все выше, и золотые лучи скрещивались над ним, падали на лицо и, не ослепляя, смыкались сзади. Вдруг командарм перестал удивляться, поняв, что это и есть победа — полная победа...
В последний раз жаркое нетерпение стеснило сердце Рябинина, отсчитывавшее медленные удары, ибо оставалось сделать один шаг, чтобы открылось сияющее пространство, имя которому — Коммунизм, Всеобщее Счастье, Вся Земля...
— Здесь, — слабо произнес Рябинин.
Юрьев взял со стола лампу и низко наклонился над генералом. Тот чуть шевельнул веками — ему показалось, что он посмотрел на солнце...
Так, глядя на солнце, командарм перестал жить.
Профессор поставил лампу на место и обвел взглядом окружающих... Волошин шагнул к койке и замер, подавшись вперед...
Лицо Рябинина, большое, прямоугольное, словно вырезанное из дерева, было еще влажным; слеза набухала в уголке полуприкрытого глаза. Оторвавшись, она скатилась на подушку.
Комиссар поджал губы, быстро нагнулся и поцеловал морщинистый, теплый еще лоб под седоватым ежиком.
