Она сама себя не узнавала, нет, в самом деле, на что это похоже, что происходит, почему осталась в машине, почему согласилась поехать с доктором, и куда, ведь как будто в здравом уме, голова на редкость ясная. С того момента, когда машина тронулась, еще точнее, когда Мелита обернулась в дверях гостиницы, обернулась и увидела, что они отъезжают, настроение не только не омрачилось от угрызений совести, как того можно было ожидать, а, напротив, поднималось на дрожжах какого-то немыслимого озорства. И это была она, Ася, всегда презиравшая легкомысленность, превосходно понимавшая, что женщина может и чего не может себе позволить. Уж не говоря о предполагаемых перспективах такой ночной экскурсии наедине с незнакомым мужчиной, на глазах рушились железные принципы самодисциплины — рано ложиться и рано вставать. Ее рассудительность, осторожность, ее предусмотрительность и сдержанность — все пошло прахом.

Ей захотелось, и она поехала. Разумеется, приглядевшись повнимательней к шнуру, который мчал ее вперед, подобно азартной воднолыжнице, в нем можно было различить и отдельные, более слабые составные нити. Доктор ей понравился с первого взгляда, и она его считала человеком солидным (смех, да и только!). К тому же, оставшись в машине, она вне всяких сомнений мстила Мелите, заодно наказывала (но каким образом?) и Гунара. А может, все было предлогом, уловкой с целью оправдать свои поступки? Впрочем, это ее не интересовало, она попросту не желала входить в детали.

Более всего поражала та легкость, с которой она — уравновешенная, гордая, стойкая — совершила разворот на сто восемьдесят градусов. И то рвение, с которым разворот был сделан.

Ах-ах, игуменья святой обители, взбудораженный синий чулок! Тоже мне, нашла смертный грех! А почему не покататься по ночному городу! Нет никаких причин для беспокойства. Смешно, право, в каждом поступке искать непременно тривиальную подоплеку.

И все же, что ни говори, а приглашение мужчины (к тому же небезразличного ей) побыть наедине, растревожило в Асе прежде всего женщину, то есть ту ее часть, существование которой — уже столько времени — она ощущала главным образом посредством негативных эмоций, страхов, всяких неудобств и недовольств, подчас печального смирения и чрезвычайно редко — всплесками надежд и умиления. Уж если быть до конца откровенной с собой, то следует признать: несмотря на сравнительно высокое и весомое общественное положение, придававшее ей уверенность в себе, в тех случаях, когда ей приходилось выступать лишь в роли женщины, вернее — и женщины тоже, она пасовала и терялась, досадные провалы самоуверенности прикрывая напускной деловитостью или грубоватым безразличием.

Приглашение Смилтниека ей польстило. Но не это было главным. Не таков у нее характер, чтобы столь легко поддаться на уловку, способную, быть может, вскружить голову какой-нибудь простушке. Внимание Смилтниека затронуло Асю гораздо глубже, основательней, хотя в нем не было ничего особенного, минутный порыв, и только. Но этот порыв разбудил в ней чувства, которые прежде она сравнительно успешно ухитрялась подавлять в себе, почему-то уверовав, что она «выше всего этого». Оттого-то теперь так растерялась: отозваться на внутренний голос, как-то выявить себя, насладиться своим искушением — все это оказалось слишком неожиданным. Потрясение было не меньшее, чем если бы, к примеру, в зал суда вошел воскресший покойник, дело об убийстве которого слушается.

Да-да-да, ей было лестно, что этот мужчина (не все ли равно, как его звать и кто он такой) позволил себе, посмел — хотя в общем-то условно и случайно — избрать ее своей партнершей. Это в порядке вещей. И в танцевальном зале всякая женщина жаждет быть «избранницей», что примерно то же самое. Ее руки, ее ноги, взгляды и смех теперь как бы обретали совсем иную ценность. Пусть даже это было всего-навсего игрой, непродолжительной игрой. От одного лишь сознания, что она сдалась, уступила, — этого давно неведомого чувства, — она ощутила радость. В кои-то веки она опять не знала, что будет дальше, не знала и гадала, не знала и ждала с бьющимся сердцем и долей напускного страха. Это она-то, умудренная опытом, привыкшая все устраивать по-своему.

Нет, у нее и в мыслях не было разыгрывать из себя жертву. Вздумай кто-то усмотреть в ее поступках некий драматизм, она, быть может, согласилась бы признать себя... Впрочем, все сравнения слишком банальны.

Смилтниек обернулся и посмотрел на нее. Кроме смутной печали и вежливого внимания, в его глазах при всем желании невозможно было ничего прочитать. А если все же... Подобные мысли едкими насмешками она гнала от себя прочь: послушай, милая, ты не забыла, сколько тебе лет? И вообще...

— Вы удивительно хорошо говорите по-латышски, — сказала она, чтобы как-то заполнить молчание. Просто маленькая хитрость, возвращение к пустым застольным разговорам.

— Это совсем не удивительно. Язык моего детства. Можете себе представить, моя мать так и умерла, не научившись никакому другому языку. На харбинском базаре она торговалась с маньчжурками на звучном цесвайнском наречии.

— Ваш отец тоже был медиком?

— Нет, отец был инженером. Учился в Петербурге, в Бельгии. Недурно рисовал, писал маслом. Еще по Петербургу знал художников Кугу и Пурвита.

— Вы так хорошо все помните?

— Отец зачитывал нам письма из Латвии. В сорок пятом, когда прогнали японцев, мне исполнилось двадцать два.

— Тогда другое дело, — согласилась она, быстро подсчитав в уме теперешний возраст доктора. С виду ему можно было дать сорок шесть, сорок семь, самое большое — пятьдесят. — Но как раз поэтому и непонятно... Вам никогда не хотелось съездить в Латвию? Побродить хотя бы по той же Цесвайне?

— Это долгий рассказ.

— А вы очень торопитесь? — повторила она недавний его вопрос.

Машина остановилась у какого-то обрыва. Позади остался район новостроек. Широкой долиной, вся в переливах лунного света, петляла перехваченная каменистыми порогами и мелями речка, а еще дальше, в чистом поле, в окружении серебристых тополей, вздымался красивый на грани банальности мавзолей с минаретами и куполами. Как бы довершая сходство пейзажа с декорацией какой-то экзотической оперетты, из-за прозрачного и длинного шлейфа облаков над главным куполом мавзолея повис ущербный месяц.

— Человек устроен на редкость сложно. Частенько приходится слышать: в молодые годы я был таким непутевым! Это неверно. Есть инстинкты, которые в молодости проявляются сильнее, а есть и такие, что подключаются лишь со временем.

Она кивнула и сказала: «Да-да, это так», — но больше втягиваясь в ритм разговора по инерции, улавливая скорее интонацию, чем смысл сказанного.

— Тогда было время крутых перемен, закончился один отрезок жизни, начинался другой. Мы не только знали, на каждом шагу чувствовали, что прошлое кануло в Лету, все бывшее перечеркнуто. В молодости перемены радуют. Они так органично сливались с моими принципами, моим максимализмом. Тем более, что в личной жизни все яснее проступало это магическое «начать все сначала». Умер отец, полгода спустя — и мать. Уже ничего не могло быть, как раньше. Воспоминания, конечно, остались, однако ценность их умалялась близостью с прошедшим. Про-шед-шим. Я правильно произнес это слово? Спасибо. А теперь представьте себе, что такому юноше без прошлого, у которого все скорректировано в будущее, вдруг говорят: подумай и реши, в какой точке земного шара ты хотел бы впредь обитать. Весь мир в твоем распоряжении. Экзамены по медицине я сдавал и по-китайски, и по-японски, и по-русски, и по-английски. Английский все-таки знал слабовато. Лондон и Нью-Йорк отпадали, Пекин и Токио тоже. Избрал Москву. По разным причинам, но главным образом потому, что в школе учился на русском. Делом своей жизни считал медицину, почему-то, однако, полагал, что мой докторский диплом нигде не признают, экзамены придется пересдавать. В Москве же диплом признали. Находясь там, успел жениться. Она только что закончила Московский медицинский институт и получила распределение в Среднюю Азию. Вот так я и попал сюда. Попробую выразиться поточнее: без предварительных раздумий, по собственной воле. В тот момент вопрос о местожительстве казался мне второстепенным.

Ну, это вполне естественно, подумала Ася. Правда, так и не разобравшись, то ли она связывала свою мысль с женитьбой доктора, то ли с его отношением к местожительству. Только вдруг ощутила, что ее внимание вновь обостряется. Где-то она читала, и это похоже на правду: ничто так не раскрывает душу мужчины, как его рассказ о своей жене другой женщине.

— В смысле практики места лучше не придумать. Полная самостоятельность, неограниченные возможности, ибо я попал в столь отдаленную область, где встречались занесенные — зане-сен-ны-е — правильно? — случаи черной оспы. В те годы были еще районы, где медицинская помощь казалась чем-то необычным. Я ездил верхом от селения к селению и чувствовал себя совсем как Альберт Швейцер. Меня привлекала хирургия. Однажды под открытым небом пришлось оперировать парнишку, которому тигр перегрыз руку. В город перебрался восемь лет спустя, когда всерьез засел за кандидатскую диссертацию.

— Вы могли хотя бы приехать в отпуск. На Рижское взморье, например.

— Мог. Конечно же, мог.

— Но вам не хотелось.

— Хотелось, как же. Я частенько вспоминал о земле своих родителей. Смотрел кинофильмы Рижской студии, читал книги, изданные в Риге.

— И все же не приехали.

— Не приехал.

— Странно. Почему?

— Позвольте объяснить: сейчас мне и самому это кажется странным. Сам себя спрашиваю; почему? Возможно, мною владел страх. Я говорю серьезно. Иначе трудно объяснить. Возможно, подсознательно я старался не усложнять себе жизнь. Вы, конечно, знаете поговорку: дай черту палец... ну и так далее. Воспоминания, литературные ассоциации порой отзывались в душе ностальгией, но с этим я был в состоянии справиться. Очевидно, меня пугала острая кризисная ситуация. Вдруг обнаружу, что допустил ошибку, сделал неверный выбор, что мое настоящее место.,. Словом, понимаете. Я боялся рисковать. Я чувствовал себя так, будто меня в этом краю забетонировали, как мостовую опору. Два сына, две дочери. Да, кажется, забыл сказать, жена, хотя и училась в Москве, была родом отсюда. Не могло быть и речи, чтобы она согласилась переехать на жительство в Латвию.

Тени сплетались в замысловатую вязь восточного орнамента. Асе казалось (а может, что-то похожее она читала у Хайяма), что переливчатое облако, вобрав в себя запахи пряного юга, скользит по ночным небесам, подобно разносимому ветром аромату жасмина.

Они ехали обратно к центру. Посередине улицы, взявшись за руки, шли парни и девушки. Бородач в джинсовом костюме, восседая на осле, играл на гитаре.

Ася была растрогана, взволнована. Молодость. Рига, далекие времена, тогда она училась в школе, летом подрабатывала на прополке клумб в парке Зиедоньдарзс, зимой бегала на танцы в Дом учителя. Центр города, тихий, уютный, родной, каждый второй прохожий знаком, по крайней мере уже встречался где-то... В хорошую погоду, возвращаясь домой из школы, она шла вдоль канала мимо памятника Блауману, через Бастионную горку. А как-то осенью, в дождик, несколько часов простояла у Больших часов, все смотрела, как люди приходят на свидание, как ждут, встречаются, уходят под пляшущими куполами зонтиков. И она расхаживала взад и вперед, глядела на часы, ждала, сама не зная чего. Ноги промокли, мучил голод, начинало смеркаться, а она стояла и не могла заставить себя уйти. Люди приходили, уходили, и лил унылый осенний дождь.

— Вы должны были приехать, почему вы не приехали...

Смилтниек задумчиво смотрел перед собой, будто не слыша ее слов. Возможно, в самом деле не расслышал. Да он и не мог их расслышать, потому что они были сказаны Асей мысленно, про себя.

Промелькнули освещенные витрины, полыхнул разноцветный неон, машина опять свернула в темные и узкие проулки Старого города. За глухими белыми глинобитными стенами в гуще зелени укрывались небольшие дома. Перед глазами, точно освещенные фонтаны, стояли три различные картины: рассказанное доктором, ее собственные воспоминания и залитая лунным светом долина с петляющей рекой, серебристыми тополями и мавзолеем.

— Здесь я живу, — сказал доктор. — Если у вас нет возражений...

Он уже вышел из машины, распахнул заднюю дверцу. Она тотчас согласилась без вопросов и раздумий. Стрекотали цикады, звякнул ключ в калитке, в соседнем доме залаяла собака.

— Эта смоковница растет здесь, должно быть, со времен библейского потопа, — сказал доктор, кивнув на дерево с темной кроной, затенявшей большую часть сада. Под ногами гулко отзывался глинобитный двор, ноги спотыкались в узловатых связках выступавших из земли корней. Дом был большой, с открытой верандой. Ни в одном окне не горел свет. Это вернуло ее к реальности. Опять заработала мысль, скольжение вниз по течению кончилось.

— Однако поздно, — сказала она, — все давно спят.

— Мы никого не потревожим.

— И все же.

— Никого нет. Никого.

При его странной интонации она, признаться, лишь приблизительно уловила смысл сказанного. Но какое это имеет значение. Мне хочется увидеть этот дом!

Комната была тесно заставлена громоздкой, темной мебелью, похожей на дорогие, аляповатые намогильные памятники. Ненароком коснувшись круглой столешницы, Ася кончиками пальцев ощутила пыль.

— Прошу прощения, — сказал доктор, — почти две недели меня не было дома. Присядьте, пожалуйста. Хочу вам показать одну штучку.

Так и сказал: «штучку». Она еще подумала: его произношение и выбор слов порой довольно курьезны,

— Мой старший сын Мартынь слегка увлекается живописью, должно быть в деда пошел. Когда в школе учился, даже студию посещал. Вообще-то живопись здесь только начинает прививаться, ислам, как известно, запрещал изображать человека.

Жестом попросив извинения, доктор вышел из комнаты. Вернулся он с картоном размером с портфель.

— А как звать остальных детей, если не секрет?

— Остальных? — Словно силясь вспомнить, доктор наморщил лоб. Конечно же, он понял скрытый смысл вопроса. — По-разному. Дочерей звать Зульфия и Алцила, молодой сын, простите, младший сын — Артур. В честь деда... Один эскиз мне понравился. Спрашиваю Мартыня, что это? Не знаю, отвечает, нынче не принято задавать столь утилитарные вопросы. Обобщенный урбанистский пейзаж, и только. Ну, а женщина, спрашиваю, женщина все-таки конкретная? Не знаю, говорит, какое это имеет значение. Все одно целое.

Смилтниек с картоном в руках был чем-то похож на фокусника во время сеанса.

— А теперь взгляните, пожалуйста. — Театральным жестом он перевернул картон. — Как вам это нравится?

Этого она не ожидала. Никак! Даже встрепенулась. Портрет Мелиты! Хотя волосы казались более темными, а в прическе было что-то японское.

— Рига... вне всяких сомнений... — Ничего более связного она сейчас не могла сказать.

— Ну, а женщина? Не кажется вам знакомой? — Смеющиеся глаза доктора вынуждали ее к признанию.

— И лицо кажется знакомым.

— Интересная штучка, не правда ли!

Где-то за стеной, содрогнувшись, включился холодильник.

— Если вас не очень затруднит, я бы попросил эту... — Смилтниек запнулся, — передать по назначению. Если вас не очень затруднит.

— Мелите?

— Да. — Теперь уж доктор не смеялся, был явно смущен. А это так на него непохоже.

Ася еще раз посмотрела на картон, по крайней мере сделала вид, что смотрит. Доктор ничего не должен почувствовать, господи, только б хватило ей сил скрыть свою глупость.

— А в самом деле забавно. — Собравшись с духом, Ася взглянула ему в глаза, довольно успешно разыгрывая непринужденность. Ну вот, опять она невозмутимый и уверенный в себе руководящий работник.

— В таком случае выпьем по бокалу доброго вина.

— С удовольствием. Отчего бы нам не выпить по бокалу вина!